9. Падения, взлеты и кино

В конце года студенты проходят что-то вроде выпускного конкурса по категориям, причем экзамены происходят на публике. От результатов зависит их будущее. Первая или вторая премия на таком конкурсе становится драгоценным сезамом. Я дважды пытался на них отличиться, но безуспешно. На этот раз я уверен в себе: я не уйду несолоно хлебавши. И друзья, возможно, немного льстя, поощряют мое самомнение: я стану лауреатом, я оставлю Консерваторию в восторге от меня.

Я предстану перед жюри, зная о его приверженности классицизму и зная оценку моей вольной игры. Но я иду, среди прочего, с моим талисманом, моим любимым персонажем: Скапеном. Благодаря ему я не боюсь этого зала, театра «Одеон», полного судей в штатском, режиссеров, критиков, актеров.

Однако, несмотря на смех, который я вызвал в достаточном количестве, чтобы не без оснований заподозрить у себя комический талант, и два часа совещания за закрытыми дверями, комиссия присудила мне только шестое место, с похвальным листом второй степени. Разочарование – блюдо скоропортящееся, которое лучше выбросить во избежание изжоги. Единственное мое утешение – награда, полученная ex aequo моими друзьями Мишелем Боном и Домиником Розаном: вторая премия. А еще тот факт, что первая премия в этот день присуждена не была.

Назавтра у меня появляется новый шанс изменить расклад. С пьесой Фейдо «Любовь и пианино» на конкурсе современной комедии. Пьеса эта, со времени ее создания, почти не игралась в Консерватории, пренебрегающей ею, вероятно, за комизм. Текст, однако, как часто бывает у этого автора, живой, умный, искрометный; он катится под горку, весело подпрыгивая. Он сидит на мне, как перчатка, и доставляет колоссальное удовольствие.

Судя по всему, доставляет удовольствие и публике, которая не сводит с меня глаз: я ее, похоже, завоевал. Я надеюсь на победу; я верю в нее, как не верил никогда раньше. Сомнений нет, шестнадцать серых людей в первом ряду не устоят. Я выбрал шестую сцену, комизм которой основывается на ситуации квипрокво, но включил все забавные реплики пьесы в один акт.

Персонаж, которого я играю, Эдуард, в результате моих вставок и моей мизансцены из простоватого провинциала превращается в пройдоху, хитреца, центр внимания и слегка чокнутого. Я чувствую, что чем безумнее моя игра, тем больше смеются зрители при моем появлении.

Это главное достоинство театра: он дает пространство полной свободы во внушающем уверенность окружении. Когда я дурачусь, открываю клапаны и шлюзы, ломаю рамки, я на самом деле предлагаю тем, кто на меня смотрит, прожить другую жизнь, освободиться на время от бремени будней, отправиться далеко, не вставая с кресла.

Я сознаю это в тот день, играя Фейдо таким образом, что дохожу в антиконформизме до грани провокации. Но, как ни странно, я верю в разумность жюри и во влияние на него публики.

Наступает час вынесения приговора. Мы, цепочка кандидатов на почести, стоим за занавесом в ожидании результатов долгого совещания, которые разделят нас по заслугам. При каждом объявлении премии лауреат должен выйти на сцену, поклониться и возблагодарить избравших его богов. Но в этот вечер на первую премию от остальных отделяются двое победителей: Мишель Омон и Жан-Клод Арно. Ничего, в сущности, удивительного, учитывая их достоинства, куда более академические, чем у меня.

Я и не удивлен, что не мешает появиться печали от очередного поражения, к которой вскоре добавляется гнев, когда директор Консерватории Роже Фердинанд зачитывает мое имя: мне присужден «похвальный лист первой степени за 1955 год». Я вижу нотку садизма в том, что меня премировали траченной молью наградой от прошлого года. Отказав мне вдобавок в золотой медали.

Обиженный до глубины души этим, как я считаю, двойным афронтом, я по-прежнему прячусь с неудачниками за занавесом. Директор повторяет мою фамилию, слышится свист. Я не двигаюсь с места. Мало-помалу все зрители в зале начинают выкрикивать мое имя. Все громче и громче.

Я все жду, и публика – а в ней немало студентов Консерватории, с которыми, в целом, у меня хорошие отношения и которые испытывают определенное уважение к моим дерзостям, – уже вызывает меня, топая ногами так, что дрожит пол. Я улыбаюсь, представляя себе лицо запаниковавшего директора. В конце концов рабочие сцены, которые были со мной за кулисами, хватают меня всем скопом и вытаскивают на сцену.

Там мои друзья-лауреаты Мишель Бон, Доминик Розан и Виктор Гарривье, возмущенные свершившейся, по их мнению, несправедливостью, поднимают меня и несут на плечах, как будто я выиграл решающий бой. Меня охватывает восторг, я буквально лечу под дружное «ура!» зала – я получил премию публики. Но официальные судьи, оскорбленные этим «народным бунтом», не желают присутствовать при моем триумфе: они предпочли бы ослепнуть, даже умереть, чем видеть меня, рисующего победное V над толпой. Они уходят так быстро, что я едва успеваю показать им кукиш, паря в невесомости.

Я остаюсь в воздухе достаточно долго, чтобы восстановить дыхание, которое перехватило от мелких унижений Консерватории, и подумать об отсутствии мамы.

Несмотря на всю мою браваду, я боялся провалить конкурс, сыграть плохо, осрамиться. Поэтому попросил маму не приходить. Теперь я об этом жалею. Мне бы так хотелось, чтобы она увидела, как приветствует меня этот зал, взбунтовавшийся против несправедливого решения, чтобы услышала, как Анри Роллан, взволнованный, сказал мне: «Как преподаватель я тебя не одобряю, но как человек говорю тебе “браво”!», как бросил Жак Сирон: «Все идиоты!», как даже Марсель Ашар потрудился высказать нелицеприятное мнение: «Думаете, вы смешны? Ничего подобного!»

Она гордилась бы мной, посвященным в актеры подавляющим большинством.

При этом мнении, что публика всегда права в своем выборе, да, всегда и прежде всего, я так и остался. Мне всю жизнь казалось, что критики демонстрируют высокомерие и глупость, позволяя себе подвергать сомнению вкусы и пристрастия зрителей.

Еще и сегодня я убежден, что хороший фильм единодушно принимается честным народом и вполне может обойтись без критики, положительной или отрицательной, о которой мы знаем, что она может также, посредством «святого духа» СМИ, повысить число купленных билетов.

Эпизод на конкурсе произошел в присутствии журналистов, которые, радуясь, что не придется ограничиться набившим оскомину перечнем кандидатов и подвернулся материал для полноценной эпической статьи, упомянули мой случай. Впервые мое имя появилось в газете, в «Пари Пресс», и даже с фотографией. Мама смогла хотя бы косвенно поприсутствовать при сцене, которой я ее лишил. Папа же, которому я позвонил, чтобы все рассказать, пожалел, что мой успех не признан официальным жюри, что я в итоге не получил настоящей премии, чего-то выгравированного на мраморе. Он лишь озвучил то, что в глубине души я и сам думал.

Когда схлынула радость от признания публики, на меня накатила печаль, какой я прежде не знал.

Пришло лето, но солнце больше не светит мне. Мой закадычный друг Пьер Вернье, он же Пилу, встревоженный моим мрачным настроением, решил увезти меня в своем открытом «Рено» на юг, прошвырнуться на пару. Мы, в частности, проиграли соревнования по петанку в Систероне друзьям моей семьи.

Благодаря этой эскападе ко мне, конечно, возвращается улыбка. Обида же, напротив, не отпускает меня, наполняя сильнейшей жаждой мести. Которая никогда меня и не покидала, рождая здоровую злость. Ведь я все время искал способа доказать этим господам из Консерватории, что они глубоко заблуждались на мой счет, а корифеям из «Комеди Франсез» – что я более чем достоин войти в их сонм.

Этот дух реванша уравновешивал уныние, настигавшее меня время от времени. К счастью, со мной была Элоди, она давала мне необходимую веру в себя, жизненную энергию. И друзья из Сен-Жермен-де-Пре, всегда на посту, всегда готовые фонтанировать радостью. Случаев повалять дурака тьма, и мы не упускаем ни одного.

Картонный чемодан, например, может послужить мячом, и мы затеваем импровизированный футбольный матч перед кафе при «Комеди Франсез». В тот день я так заигрался, что ко мне подошел человек и спросил, вызвав в нашей группе взрыв смеха: «Вы не хотите сниматься в кино?»

Мы приняли его за шутника. И напрасно, потому что это действительно был режиссер, Анри Эснер, и предложение его было вполне реальным и совершенно серьезным. Он готовил фильм при поддержке ВКТ, призванный воспеть рабочее братство, который должен был называться «Завтра мы будем летать», но получит название «Воскресные друзья».

История мне понравилась: речь шла о компании друзей, которые, вкалывая на заводе, договорились вернуть крылья старому разбитому самолету. В эту компанию входили Марк Кассо в качестве титулованного актера, Бернар Фрессон и Мишель Пикколи, с которым я сразу подружился.

Полтора месяца мы провели вместе, снимаясь на старом аэродроме близ Парижа и по обыкновению валяя дурака. В промежутках между дурачествами я знакомлюсь с камерой. Это новое ощущение – не иметь зрителей, кроме своих партнеров; как будто играешь без зеркала, в пустоте.

Без непосредственной реакции зрителей я не знаю, что у меня получается. Зато я могу посмотреть на себя потом и покритиковать, потому что вижу я исключительно свои недостатки. Главное – то, что я смотрю задним числом, никогда не отражает того, что, казалось мне, я делал: «я» на пленке не тот, что был на съемочной площадке. И от этого несоответствия мне слишком некомфортно, чтобы его искать.

Всю карьеру я избегал просмотра своих фильмов: я актер и не хочу быть зрителем. Опыт заставил меня усомниться в том, что преподаватели Консерватории повторяли нам круглый год: что театральный актер несоизмеримо выше киноактера, что театр – это благородный дядюшка, а кино – провинциальный увалень-кузен.

Очевидная разница между качествами, требующимися от театрального актера и от киноактера, меня не испугала. Я стараюсь, как могу, освоиться с техникой кинематографа, двигаться на площадке, обращать внимание на детали, которые будут видны на экране, тогда как на сцене были бы скрыты. Я не уверен, что у меня получается, но мне это нравится, так нравится, что я даже поделился с Марком Кассо, сказав, что только этим и смогу заниматься.

Правда, как только закончились съемки, я снова пошел по театральным кастингам, потому что не отказался от этого поприща и еще не могу позволить себе роскошь выбирать между экраном и подмостками. Я готов согласиться на любую крошечную роль, лишь бы работать.

Еще до недолгого счастья «Оскара» меня взяли сыграть в театре Сары Бернар римского часового в пьесе Джорджа Бернарда Шоу «Цезарь и Клеопатра», поставленной Жаном Ле Пуленом.

Роль у меня, конечно, не главная, зато в ней есть идеальная для меня сцена: бой на мечах, в котором я могу продемонстрировать свои физические способности. В роли Цезаря актер, которым я восхищаюсь: стиль плаща и шпаги и солнечная аура – Жан Маре. Он уже «звезда», но по нему этого не скажешь: он шутит с другими актерами и рабочими сцены, подбадривает нас, остается с нами после представлений. Со мной он особенно любезен. Он находит во мне талант, энергию и прелести, с которыми не прочь познакомиться поближе. Столкнувшись с моей несокрушимой гетеросексуальностью, о которой он, разумеется, сожалеет, он занимает выжидательную позицию и однажды вечером с заговорщицкой улыбкой говорит мне: «Если ты когда-нибудь станешь “голубым”, скажи мне». Увы, я так и не смог ему этого сказать, я бы солгал.

Помимо хорошего настроения, удовольствия орудовать мечом и оттачивать свои чары на Жане Маре, мне представился случай познакомиться с кинорежиссером Марком Аллегре, который предложил мне сняться со звездами Анри Видалем и Милен Демонжо в звуковом фильме с названием для немого: «Будь красивой и молчи».

Когда я пришел на студию, чтобы подписать контракт, передо мной кто-то уже ждал своей очереди. Меня охватило неприятное чувство, именуемое «нетерпением», – как если сидишь зимой в приемной знаменитого терапевта. Я, конечно, преувеличиваю, но мне не хочется терять время на бумажную волокиту, и я раздосадован, поняв, что проторчу здесь невесть сколько, ведь надеялся все подмахнуть по-быстрому. Человек же передо мной, судя по всему, дебютант, как и я, явно ждал еще до моего прихода и не выказывает никаких признаков раздражения: ни ноги-метронома, ни вздохов, ни стиснутых челюстей, ни злых глаз. Не в пример мне, напряженному, как струна, готовому укусить, убежденному, что меня нарочно маринуют.

Я интересуюсь тоном, выдающим мой план немедленно уйти, как долго продлятся мои муки, осведомившись о его собственных: «Давно ждешь?» Он окидывает меня стальным взглядом голубых глаз и говорит: «Успокойся, они здесь».

Действительно, большая двустворчатая дверь кабинета распахивается, и я слышу: «Ален Делон, вы можете зайти». Он встает и скрывается. Расстались мы ненадолго: через несколько дней я наткнулся на него в моем любимом квартале. Между нами завязалась дружба, которая не закончилась и по сей день.

Всю жизнь нас будут противопоставлять, пытаясь столкнуть лбами, подпитывая соперничеством легенду. На самом деле мы близки, несмотря на очевидную разницу социальных корней. Его детство было таким же печальным, бедным и одиноким, как мое – радостным, буржуазным и полным любви.

Наше прошлое, разумеется, обусловило наши имиджи – один сумрачный, другой лукавый, – но нас роднит жажда приключений, актерская натура до мозга костей, искренность в игре. Волею случая, пощадившего нас, мы никогда не были конкурентами. Единственная роль, которую должен был сыграть я и которую, в конечном счете, получил он, – «Господин Кляйн». Да и то пробовались мы не одновременно. Коста Гаврас не нашел денег на постановку фильма и отказался от проекта, но Ален пришел на помощь режиссеру, решив продюсировать фильм. Он был идеален в роли человека, затравленного нацистами, – куда лучше, чем сыграл бы я.

В эти годы первого кинематографического опыта опасаться мне следовало скорее Лорана Терзиева.

Однажды я оказался на финишной прямой кастинга важного фильма на пару с этим актером, непроницаемым и загадочным, с неподражаемым голосом и невероятной дикцией. Гений «Детей райка» и «Вечерних посетителей», Марсель Карне замыслил фильм о золотой молодежи 1950-х годов. Вдохновившись двумя молодыми людьми, которых знал, он написал сценарий – сложный, несколько искусственный и довольно спорный.

Несмотря на огромный успех «Обманщиков» у широкого зрителя, тенденциозный фильм Карне вызвал в свой адрес нападки критики за искаженное и превратное видение поколения, которое он якобы понимал.

Тогда, в феврале 1958-го, все дебютанты, какие есть в столице, проходили прослушивания на роль в этом фильме. Среди них мне удалось привлечь внимание Карне, который долго колебался, подумывая, доверить ли мне главную роль. Я узнал, что мой конкурент – Лоран Терзиев, молодой актер, с которым я сошелся по-приятельски во время подготовки. Мы поговорили откровенно и решили, что тот, кто получит роль, угостит другого обедом.

Ни он, ни я не готовы возненавидеть друг друга за место в первой строчке афиши. Это не в наших традициях. Этому меня научил спорт: надо быть начисто лишенным гордости, чтобы не уметь проигрывать.

После полутора месяцев тягомотины Карне все же выбрал Терзиева, и тот, как и было условлено, пригласил меня на обед. А я признал правоту режиссера, ибо плохо представлял себя в роли молодого философа, спокойного и педантичного. В утешение мне дали другую роль. Я тем более доволен, что в кои-то веки в моих карманах зазвенели деньги. И потом, сниматься предстоит в моей юрисдикции, в Сен-Жермен-де-Пре, на тех самых террасах, что видели мой разгул с моими статистами, в подлинных местах событий, где я давно как у себя дома.

Вся улица Сен-Бенуа тут как тут, и, хоть роль у меня второстепенная, я очень востребован, потому что присутствую в качестве мебели в большинстве сцен. Так что я провожу уйму времени с уличными дружками, которые часами сидят за столиками с виски, поставленным продюсерской компанией. К середине дня мы совершенно пьяны, и нас становится трудно контролировать. Вечернее представление «Оскара» восполняет энергию, которую я трачу в «Обманщиках» в сидячем положении.

Бедняга режиссер, несколько выбитый из колеи этими молодыми людьми, которых он по идее должен вывести в своем фильме, изо всех сил старается навязать свой авторитет. Но мы, подогретые спиртным, отмахиваемся, сначала вежливо, а потом и грубо.

Нередко мы, в конце концов, орем: «Отстань, Марсель!», что приводит его в ярость. При виде его растерянной физиономии мы расходимся еще пуще и покатываемся со смеху, заканчивая, как правило, под столами.

Поскольку я обычно во всем этом заводила, Карне думает, что это моя месть за упущенную роль Терзиева и что я затаил на него обиду. Увы, меня иногда принимают слишком всерьез, отыскивая смысл в моих действиях, в которых нет ничего, кроме поиска радости, подозревая умысел в том, что происходит зачастую в спонтанности момента.

В том же году Марк Аллегре, с которым у меня отношения проще, чем с режиссером «Обманщиков», снова пригласил меня сыграть в «Забавном воскресенье».

Он сохранил хорошую память о моей игре в «Будь красивой и молчи», несмотря на недостаток, принесенный из театра, который он помог мне исправить: я произносил свои реплики громовым голосом. На съемочной площадке он ухмылялся, видя, как вздрагивают ассистенты, и окликал меня насмешливо: «Говори чуть потише!»

Съемки этого второго фильма планировались в Париже, но из-за плохого прогноза погоды переместились в Марсель. Мы прибываем – там льет как из ведра. Все прыскают со смеху. Группа подобралась веселая: Даниэль Дарье, Арлетти, Бурвиль.

С последним мы замечательно проводим время. Он рассказывает смешные истории и сам смеется так заразительно, что ему вторят все. Я оценил и Арлетти, восхищаясь ее талантом и аристократическими манерами. Съемки мы заканчиваем поздно, на рассвете, машины у меня нет, и я иногда отвожу ее на такси в отель.

Позже, когда «Забавное воскресенье» принесет мне неплохие деньги, я куплю машину по своему вкусу: черный «Санбим». Впервые в жизни я заработаю миллион старых франков и постараюсь потратить их с толком. В частности, увезу мою нареченную Элоди в романтическое и роскошное путешествие на юг с незабываемым пребыванием в дорогом отеле «Ноай».

Этот комфорт от солидного гонорара окончательно убедит меня жениться. Пришло время перемен, пора мне остепениться.