Бумажный зверинец

Одно из самых ярких воспоминаний детства начинается с моих рыданий. Неважно, что бы ни делали мама с папой – ничто не могло меня утешить.

Папа сдался и ушел из спальни, но мама взяла меня на кухню и посадила на стол.

– Кан, кан, – сказала она, беря лист оберточной бумаги с холодильника. Многие годы мама аккуратно открывала обертки рождественских подарков и складывала их на холодильнике тонкой стопкой.

Она положила бумагу на стол тыльной стороной вверх и начала его сворачивать. Перестав плакать, я с любопытством наблюдал за ней.

Она перевернула бумагу и снова сложила ее. Она складывала, заворачивала, подтыкала, крутила и перегибала бумагу, пока та полностью не исчезла в ее руках, сложенных в пригоршни. Затем она подняла руки к губам и дунула в них, как будто попыталась надуть воздушный шарик.

– Кан, – сказала она. – Лаоху.

Она опустила ладони на стол и раскрыла их.

На столе стоял маленький бумажный тигр размером в два кулачка. Узор на шкуре тигра был узором оберточной бумаги – белый фон с красными карамельными тростями и зелеными рождественскими елками.

Я потянулся к маминому творению. Тигр замахал хвостом и игриво бросился на мой палец.

– Раврр-са, – зарычал он, и этот рык напоминал что-то среднее между кошачьим мурлыканьем и шорохом газет.

Я вздрогнул, засмеялся и погладил его спину указательным пальцем, который начал вибрировать от довольно урчащего бумажного тигра.

– Чжэ цзяо чжэцзи, – сказала мама. – Это называется «оригами».

Тогда я этого не знал, но моя мама была особенной. Она дышала на них, чтобы они ожили, вобрав в себя ее дыхание. Это и было ее волшебством.

Папа выбрал маму по каталогу.

Однажды, когда я заканчивал старшие классы, я попросил папу подробнее рассказать мне эту историю. Он пытался тогда сделать все, чтобы я снова начал разговаривать с мамой.

Папа подписался на услуги знакомств весной 1973 года. Монотонно листая страницы, он проглядывал их, уделяя каждой не больше нескольких секунд, пока не увидел фотографию мамы.

Я никогда не видел этот снимок. Папа описывал его так. Мама сидела на стуле боком к камере. На ней был надет узкий зеленый шелковый чонсам. Голова была обращена к камере, поэтому длинные черные волосы красиво лежали у нее на груди и на плечах. Она смотрела на него глазами спокойного ребенка.

– Это была последняя страница каталога, которую я тогда просмотрел, – сказал он.

В каталоге говорилось, что ей исполнилось восемнадцать лет, она любила танцевать и хорошо говорила по-английски, так как родилась и выросла в Гонконге. Как оказалось, все это было неправдой.

Он написал ей, и компания начала передавать туда-обратно их сообщения. Наконец он вылетел в Гонконг, чтобы повидаться с ней.

– Сотрудники компании писали ответы за нее, ведь она ничего не могла сказать по-английски, кроме как «привет» и «пока».

Что же это за тип женщин – те, кто соглашается разместить свои фотографии в каталоге, чтобы продаться за деньги? Я, старшеклассник, думал, что довольно хорошо знаю обо всем на свете. Презрение позволяло чувствовать себя хорошо, бодрило, как бокал вина.

Вместо того чтобы вломиться в офис и потребовать назад свои деньги, он заплатил официантке в ресторане гостиницы, чтобы она побыла у них переводчиком.

– Я говорил, а она смотрела на меня, и во взгляде ее читались страх и надежда. Когда официантка начала переводить то, что я сказал, она медленно начала улыбаться.

Он улетел в Коннектикут и начал оформлять документы, чтобы она смогла переехать к нему. Я родился на год позже – в год Тигра.

По моей просьбе мама также сделала из оберточной бумаги козочку, лань и буйвола. Они бегали по гостиной, а Лаоху преследовал их и радостно рычал. Когда он ловил их, то давил до тех пор, пока из них не выходил весь воздух и они не становились просто плоскими, согнутыми листами бумаги. Затем я снова надувал их, чтобы звери могли побегать еще немного.

Иногда они попадали во всякие неприятности. Однажды во время ужина буйвол прыгнул в тарелку с соевым соусом (он, видимо, просто хотел поваляться в черной жиже подобно настоящему буйволу.) Я быстро вытащил его, однако темная жидкость уже довольно высоко поднялась по его ногам, впитываясь в бумагу. Ноги, размягченные соусом, уже не держали его, и он свалился на стол. Я высушил его на солнце, однако ноги после этого изогнулись, и он все время хромал, когда бегал. В конце концов мама обернула его ноги пищевой пленкой, чтобы он мог валяться, сколько ему вздумается (только, конечно, не в соевом соусе).

Еще Лаоху любил прыгать на воробьев, когда мы с ним играли во дворе. Но однажды загнанная в угол птица, отчаянно защищаясь, клюнула и порвала ему ухо. Он скулил и дрожал, когда я держал его, а мама склеивала ухо скотчем. Впоследствии он всегда обходил птиц стороной.

А однажды я посмотрел по телевизору документальный фильм об акулах и попросил маму сделать мне акулу. Мама сделала акулу, но та, вся такая несчастная, беспомощно шлепала по столу, пытаясь плавать. Я наполнил раковину водой и запустил ее туда. Акула весело нарезала круги в воде. Однако через некоторое время она полностью намокла и стала прозрачной, а затем медленно пошла ко дну, все сгибы разошлись. Я попытался спасти ее, но когда достал, то в моих руках был лишь размокший лист бумаги.

Лаоху поместил свои передние лапы на край раковины и положил на них голову. Опустив уши, он низко и утробно зарычал, и я почувствовал себя виноватым.

Мама сделала для меня новую акулу, на сей раз из фольги. Эта акула счастливо жила в большом аквариуме для золотой рыбки. Мы с Лаоху любили сидеть рядом с аквариумом и наблюдать, как акула из фольги преследует золотую рыбку. Лаоху, сидя на другой стороне аквариума, прижимал свою мордочку к стеклу, чтобы я видел его глаза, увеличенные до размеров чайных блюдец, и таращился на меня.

Когда мне исполнилось десять, мы переехали в новый дом на другом конце города. Две соседки пришли, чтобы поприветствовать нас. Папа принес им напитки и извинился за то, что ему нужно было уехать в коммунальную службу, чтобы уладить проблему со счетами, выставленными предыдущему владельцу.

– Чувствуйте себя как дома. Моя жена совсем немного говорит по-английски, поэтому, прошу, не думайте, что она невежлива с вами.

Я читал в столовой, а мама распаковывала вещи на кухне. Соседки довольно громко общались в гостиной, ни о чем особо не думая.

– Он, кажется, вполне нормальный мужчина. Непонятно, зачем он это сделал?

– В смешении крови всегда что-то не так. Ребенок выглядит недоделанным. Азиатские глаза, белое лицо. Маленький монстр.

– Думаешь, он говорит по-английски?

Женщины замолчали. Через некоторое время они зашли в столовую.

– Привет! Тебя как зовут?

– Джек, – сказал я.

– Ну, это не звучит совсем уж по-китайски.

Тогда мама пришла в столовую. Она улыбнулась женщинам, и они втроем стояли вокруг меня, улыбаясь и кивая друг другу, не зная, что говорить, пока папа не вернулся домой.

Марк, один из соседских мальчишек, пришел ко мне с фигурками героев из «Звездных войн». Световой меч Оби-Вана Киноби мог загораться, а сам Оби-Ван был способен махать руками и говорить тонким голосом: «Ощути Силу!» Мне совсем не казалось, что фигурка похожа на настоящего Оби-Вана.

Вместе мы смотрели, как он повторил свои движения пять раз, стоя на кофейном столике.

– Он может делать что-нибудь еще? – спросил я.

Мой вопрос вывел Марка из себя.

– Да ты посмотри, какая детализация, – сказал он.

Я посмотрел, какая детализация, и слегка растерялся, не зная, что на это ответить.

Марк был огорчен моей реакцией.

– Покажи мне свои игрушки.

У меня не было ничего, кроме моего бумажного зверинца. Я вынес Лаоху из своей комнаты. К тому времени он уже был значительно потрепан, заклеен и скреплен скотчем и клеем – признаки нашего с мамой многолетнего ремонта. Он больше не был таким ловким и уверенным в себе, как в прежние времена. Я усадил его на кофейный столик. За спиной, в коридоре, я слышал шажочки других животных, которые робко заглядывали в гостиную.

– Сяо лаоху, – сказал я и запнулся. Затем перешел на английский: – Это тигр.

Лаоху осторожно шагнул и заурчал, обнюхивая руки Марка.

Марк изучил узор рождественской оберточной бумаги на шкуре Лаоху.

– Это совсем не похоже на тигра. Твоя мама делает для тебя игрушки из мусора?

Я никогда не думал о Лаоху как о мусоре. Но тогда я смотрел на него и понимал, что он просто-напросто клочок оберточной бумаги.

Марк снова качнул голову Оби-Вана. Световой меч сверкнул, он качнул руками вверх-вниз. «Ощути Силу!»

Лаоху повернулся и прыгнул, сбросив пластиковую фигурку со стола. Она упала на пол и сломалась, а голова Оби-Вана закатилась под диван.

– Раааааа, – засмеялся Лаоху. И я вместе с ним.

Марк сильно толкнул меня.

– Это очень дорогая игрушка! Такую теперь ни в каком магазине не найдешь. Он, наверное, стоит дороже, чем твой папа заплатил за твою маму!

Я оступился и упал на пол. Лаоху зарычал и вцепился Марку в лицо.

Марк закричал, больше от страха и удивления, чем от боли. В конце концов, Лаоху был всего лишь бумажной фигуркой.

Марк схватил Лаоху, и хватка тигра ослабла, когда Марк сжал его в руке и порвал надвое. Он скомкал две половины бумаги и швырнул их в меня:

– Забери свой дурацкий дешевый китайский мусор!

Когда Марк ушел, я потратил много времени, безуспешно пытаясь склеить вместе разорванные части, выпрямить бумагу и снова свернуть Лаоху, следуя едва видимым сгибам. Другие животные медленно вошли в гостиную и собрались вокруг нас: меня и разорванной оберточной бумаги, которая раньше была Лаоху.

Но на этом моя схватка с Марком не закончилась. Марк был очень популярен в школе. И я не хочу вспоминать о том, чем обернулись для меня следующие две недели.

Я вернулся домой в пятницу, когда две адские недели подошли к концу.

– Сюэцзяо хао ма? – спросила мама.

Я ничего не ответил и ушел в ванную. Я посмотрел в зеркало. Я совсем не похож на нее, ну просто совсем.

За ужином я спросил у отца:

– Я выгляжу как китаёза?

Папа отложил в сторону палочки. Несмотря на то что я никогда не рассказывал ему, что происходит в школе, мне кажется, он обо всем догадывался. Он закрыл глаза и потер переносицу:

– Нет, не выглядишь.

Мама посмотрела на папу, ничего не понимая. Потом посмотрела на меня:

– Ша цзяо китаёза?

– По-английски, – сказал я. – Говори по-английски!

Она попыталась:

– Что случилось?

Я оттолкнул стоявшую передо мной миску вместе с палочками: жареный зеленый перец с говядиной, приправленной пятью специями.

– Мы должны есть американскую еду.

Папа пытался меня успокоить:

– Многие семьи время от времени готовят китайскую еду.

– Мы – не другие семьи. – Я посмотрел на него. В других семьях нет мам, которым здесь не место.

Он отвернулся. Затем положил руку маме на плечо:

– Я куплю тебе кулинарную книгу.

Мама повернулась ко мне:

– Бу хаочи?

– По-английски, – сказал я, повысив голос. – Говори по-английски!

Мама хотела прикоснуться к моему лбу, чтобы понять, не поднялась ли у меня температура:

– Фашао ла?

Я отбросил ее руку.

– Все хорошо. Говори по-английски! – срывающимся на крик голосом.

– Говори с ним по-английски, – сказал папа, обратившись к маме. – Ты ведь знала, что однажды это произойдет. Чего же ты ожидала?

Мама опустила руки. Она села, переводя обеспокоенный взгляд с папы на меня. Она пыталась что-то сказать, остановилась, снова попыталась и снова запнулась.

– Ты должна, – сказал папа. – Я не заставлял тебя раньше, но теперь Джеку надо стать частью этого общества.

Мама посмотрела на него.

– Если я говорю «любовь», то чувствую здесь, – она показала на свои губы. – Если я говорю «ай», то чувствую здесь, – она положила руку на сердце.

Папа покачал головой:

– Ты живешь в Америке.

Мама съежилась на своем стуле и стала похожа на буйвола, когда на того прыгал Лаоху и выдавливал из него живительный воздух.

– И мне нужны настоящие игрушки.

Папа купил мне весь набор героев «Звездных войн». Я отдал Оби-Вана Киноби Марку.

Я спрятал бумажный зверинец в большую коробку из-под обуви и положил под кровать.

На следующее утро зверушки вылезли и заняли свои любимые места в моей комнате. Я переловил всех и положил обратно в коробку, на этот раз хорошенько заклеив крышку скотчем. Однако звери так шумели, что в итоге я задвинул их в самый дальний угол чердака, как можно дальше от моей комнаты.

Если мама говорила со мной по-китайски, я отказывался ей отвечать. Через некоторое время она стала пытаться больше говорить по-английски. Однако ее акцент, ломаные фразы приводили меня в смущение. Я пытался поправлять ее. В конце концов она вообще перестала разговаривать, если я был рядом.

Мама начала выражать жестами то, что хотела мне сообщить. Она пыталась обнимать меня так, как это делали американские матери по телевизору. Я считал все ее движения гипертрофированными, неуверенными, нелепыми и неуклюжими. Она видела, как я раздражаюсь, и всегда останавливалась.

– Ты не должен так обращаться с матерью, – говорил папа. Однако при этом он не мог смотреть мне в глаза. Глубоко внутри он, должно быть, понимал, какую ошибку совершил, когда женился на китайской крестьянке в надежде, что та обретет свое место в предместьях Коннектикута.

Мама научилась готовить американскую пищу. Я играл в видеоигры и учил французский.

Иногда я видел ее за кухонным столом перед развернутым тыльной стороной вверх листом оберточной бумаги. Позже новый бумажный зверек появлялся на моем ночном столике и пытался ластиться ко мне. Я ловил его, сжимал так, чтобы из него вышел весь воздух, и убирал в коробку, хранившуюся на чердаке.

Мама перестала делать животных, когда я перешел в старшие классы. К тому времени ее английский значительно улучшился, однако я уже достиг возраста, когда мне было все равно, что она говорит и на каком языке.

Порой я приходил домой, видел ее хрупкий силуэт, движущийся по кухне, слышал, как она напевает под нос китайскую песенку, и не верил, что она – моя мать. У нас не было ничего общего. Для меня она как будто прилетела с луны. Я спешил в свою комнату, где мог вволю предаться своему на сто процентов американскому стремлению к счастью.

Мы с папой стояли по разные стороны больничной койки, на которой лежала мама. Ей еще не исполнилось сорока, однако выглядела она гораздо старше.

Долгие годы она отказывалась идти к врачу, так как боль внутри ее, как она говорила, не причиняла ни малейшего беспокойства. К тому времени, как «Скорая» увезла ее, рак распространился далеко за пределы возможного хирургического вмешательства.

Мы мысли блуждали далеко за пределами палаты. В университете проходил набор молодых специалистов, поэтому я уделял все внимание своему резюме, академической успеваемости и стратегическому построению предстоящих собеседований. Я размышлял, как лучше всего соврать корпоративным менеджерам по подбору персонала, чтобы они предложили купить меня подороже. Конечно, где-то глубоко внутри я понимал, что ужасно думать о таком, когда твоя мать при смерти. Но даже понимание этого никак не влияло на мои чувства.

Она была в сознании. Обеими руками папа держал ее левую руку. Он нагнулся, чтобы поцеловать ее в лоб. Когда он взглянул на меня, то показался особенно слабым и старым. Я понял, что знаю о папе едва ли больше, чем о маме.

Мама улыбнулась ему:

– Со мной все хорошо.

Она повернулась ко мне, все так же улыбаясь.

– Я знаю, тебе нужно обратно на учебу, – ее голос был очень слабым, едва слышимым за гулом всех подсоединенных к ней аппаратов. – Иди. Не волнуйся за меня. Ничего страшного. Просто учись хорошо.

Я дотянулся до ее руки, считая, что именно так и следовало поступить. Потому и почувствовал облегчение. Я уже думал о перелете обратно под теплое калифорнийское солнце.

Она что-то шепнула папе. Он кивнул и вышел из палаты.

– Джек… если… – Она закашлялась и некоторое время не могла ничего сказать. – Если я не выкарабкаюсь, но печалься и не переживай. Живи своей жизнью. Просто держи ту коробку на чердаке, неподалеку, и каждый год в Цинмин доставай ее и думай обо мне. Я всегда буду с тобой.

Цинмин был китайским праздником мертвых. Когда я был еще маленьким, каждый Цинмин мама писала письмо своим умершим в Китае родителям, рассказывая им все хорошие новости за прошедший год ее жизни в Америке. Она зачитывала мне это письмо вслух, и если я что-либо добавлял, она останавливалась и дописывала это в письме. Затем она складывала письмо в виде бумажного журавлика, оборачивалась к западу и отпускала его. Затем мы наблюдали, как журавлик махал хрупкими крыльями, отправляясь в свой долгий путь на запад, через Тихий океан, в Китай, к могилам семьи моей мамы.

Прошло уже много лет с тех пор как мы вместе отправили последнего журавля.

– Я ничего не знаю про китайский календарь, – сказал я. – Мама, ты просто отдыхай.

– Храни эту коробку и открывай ее время от времени. Просто открывай, – она снова начала кашлять.

– Все хорошо, мама, – я неловко коснулся ее руки.

– Хаизи, мама ай ни, – и снова кашель заглушил ее слова. Образ из далекого прошлого мелькнул в моей памяти: мама говорит ай и кладет свою руку на сердце.

– Хорошо, мама. Тебе лучше перестать разговаривать.

Вернулся папа, и я сказал, что мне нужно пораньше приехать в аэропорт, чтобы не опоздать на рейс.

Она умерла, когда мой самолет пролетал где-то над Невадой.

Папа стремительно состарился после того, как умерла мама. Дом был слишком большим для него, поэтому решено было его продать. Мы с подругой Сьюзен приехали помочь ему упаковать вещи и прибраться.

Сьюзен нашла на чердаке коробку из-под обуви. Бумажный зверинец, так долго пролежавший во тьме чердака, стал ломким, а яркие узоры оберточной бумаги выцвели.

– Я никогда не видела такого оригами, – сказал Сьюзен. – Твоя мама была потрясающим оформителем!

Бумажные звери не шевелились. Должно быть, то волшебство, которое оживляло их раньше, пропало вместе со смертью мамы. Или, возможно, я только представлял, что эти бумажные поделки когда-то были живыми. Не стоит доверять детским воспоминаниям.

Два года спустя после маминой смерти пришел апрель, и наступили первые выходные. Сьюзен уехала из города в одну из своих бесконечных поездок консультанта по управлению, а я сидел дома, лениво переключая телевизионные каналы.

Я остановился на документальном фильме об акулах. Внезапно в моем сознании всплыл образ маминых рук, сворачивающих фольгу, чтобы сделать для меня акулу, в то время как мы с Лаоху сидим рядом и смотрим.

Шелест. Я оторвал взгляд от телевизора и увидел ком оберточной бумаги и смятого скотча на полу рядом с книжным шкафом. Я подошел, чтобы поднять и выбросить его в мусорное ведро.

Ком бумаги качнулся, самостоятельно развернулся, и я с удивлением увидел Лаоху, о котором очень давно не вспоминал.

– Раврр-са.

Должно быть, мама склеила его после того, как я не смог его починить и бросил это дело.

Он был гораздо меньше, чем я помнил. Или, может, просто в то время мои ладони были совсем маленькими.

Сьюзен расставила бумажных животных по нашей квартире как декоративные украшения. Должно быть, она оставила Лаоху в каком-то темном углу, потому что он выглядел довольно потрепанным.

Я сел на пол и потянулся к тигру. Хвост Лаоху дернулся, и он игриво бросился на меня. Я засмеялся и погладил его по спине. Лаоху заурчал под моими пальцами.

– Как дела, дружище?

Лаоху перестал играть. Он запрыгнул с кошачьим изяществом мне на колени и начал разворачиваться по сгибам.

Теперь у меня на коленях лежал квадратный лист мятой оберточной бумаги тыльной стороной вверх. Он был плотно исписан китайскими иероглифами. Я так и не научился читать по-китайски, но знал иероглифы, обозначавшие слово сын. Они были выведены вверху, там, где обычно пишут адресата письма. Почерк был мамин: такой детский и неуклюжий.

Я подошел к компьютеру, чтобы выйти в Интернет. Сегодня был Цинмин.

Я взял это письмо с собой в город, где, как я знал, время от времени останавливаются китайские туристические автобусы. Я останавливал каждого туриста и спрашивал: «Нинь хуэй ду зенгвен ма»? Вы умеете читать по-китайски? Я не говорил по-китайски так долго, что сомневался, понимают ли они меня.

Молодая девушка согласилась помочь. Мы сели на скамейку, и она прочитала мне это письмо вслух. Язык, который я долгие годы пытался забыть, вернулся, и я чувствовал, как слова проникают в меня через кожу, через кости, тесным кольцом сдавливая мое сердце.

Животные перестанут двигаться, когда я перестану дышать. Но если я напишу тебе письмо от всего сердца, то оставлю на этой бумаге, в этих словах, частичку себя. И потом, когда придет Цинмин, праздник, в который все души умерших могут посещать свои семьи, ты вспомнишь обо мне и оживишь те частички меня, которые я оставила по себе. Существа, сделанные для тебя, снова начнут прыгать, скакать и бегать, и может быть, тогда ты отыщешь эти слова.

Потом жизнь стала лучше. Сигулу славится своими бумажными фигурками чжэцзи, а моя мать научила меня, как делать бумажных животных и вдыхать в них жизнь. Это практическая магия, которой наполнена деревенская жизнь. Мы делали бумажных птиц, чтобы те отгоняли кузнечиков от полей, а также бумажных тигров, которые ловили мышей. На китайский Новый год мы с друзьями делали красных бумажных драконов. Никогда не забуду, как эти маленькие драконы стремительно проносились в небе над нашими головами, волоча за собой нити со взрывающимися хлопушками, отпугивающими дурные воспоминания прошлого. Мы очень это любили.

Теперь у меня было с кем поговорить. Я научила бы тебя своему языку, и мы вместе бы воссоздали по крохам то, что я когда-то любила и потеряла. Когда ты сказал мне первые слова на китайском с тем же акцентом, что был у меня и моей матери, я проплакала несколько часов. Когда я сделала для тебя первых животных чжэцзи, а ты рассмеялся, я поняла, что в этом мире больше нет места беспокойству.

Девушка протянула мне бумагу. Я не решился взглянуть ей в лицо.

Не поднимая глаз, я попросил ее помочь мне начертить иероглиф ай под маминым письмом. Я рисовал этот иероглиф снова и снова, сплетая движения ручки с ее словами.

Девушка положила руку мне на плечо. Затем встала и ушла, оставив меня наедине с матерью.

Следуя изгибам, я свернул бумагу обратно в Лаоху. Я усадил его на руку, он заурчал, и мы потихоньку пошли домой.