Прежде чем Гуань Юй стал богом, он был простым мальчишкой.

Даже больше: он был практически призраком. Его мать носила его в животе двенадцать месяцев, а он все отказывался рождаться. Повитуха дала ей каких-то трав и попросила мужа крепко держать ее, когда та начала пинаться и кричать. Ребенок наконец родился, но не дышал. Его лицо было ярко-красным. «Это или из-за удушения, или из-за избытка варварской крови у его отца», – подумала повитуха.

– Это был бы огромный ребенок, – прошептала повитуха отцу. Мать спала. – Слишком большой, он не смог бы долго прожить. – Она стала заворачивать тело в ткани, предназначенные на пеленки младенцу. – Вы выбрали для него имя?

– Нет.

– Ну и хорошо. Демонам не нужно знать имя, к которому они прицепятся, когда малыш будет спускаться вниз.

Вдруг ребенок оглушительно заплакал, и повитуха едва не уронила его.

– Он слишком большой, чтобы долго прожить, – настаивала повитуха, разворачивая тело, немного уязвленная, что ребенок поставил под сомнение ее опыт и обширные знания в вопросах акушерства. – И его лицо. Такое красное!

– Тогда я назову его Чжан Шэн – долгая жизнь.

Знойное летнее солнце и пыльные весенние ветра Шаньси вырезали морщины, осыпая их солью, на потрескавшихся, красных лицах китайцев, которые пытались выжить в самом сердце северного Китая. Когда варвары перебрались через Великую стену и прошли набегами по всему Северу на спинах своих неистовых боевых коней, именно эти люди взяли мотыги и перековали орала на мечи, чтобы сразиться с кочевниками не на жизнь, а на смерть. Именно эти женщины сражались бок о бок со своими мужьями, взяв в руки кухонные ножи. А когда их побеждали, обращали в рабство, и они становились женами варваров, учили их язык и вынашивали их детей, именно они делали все, чтобы варвары начинали считать себя китайцами и выходили сражаться уже, в свою очередь, против новой орды кочевников.

Боявшиеся смерти слабые мужчины и утонченные женщины бежали на юг, чтобы плавать там на украшенных цветами лодках и горланить свои пьяные песни. Но те, кто остался, выверяли свою музыку и жизнь по ритму ревущей яростной пустыни. Варварская кровь смешивалась в их жилах с китайской, они становились высокими и проникались гордостью за свою жизнь, полную труда.

– Именно поэтому, – сказал отец Чжан Шэну, – все императоры Цин и Хань пришли с Великого северо-запада – с наших земель. Мы – народ, давший Империи великих генералов и поэтов, министров и ученых. Мы – единственные, кто ценит гордость.

Помимо работы с отцом в поле Чжан Шэн должен был собирать хворост и поддерживать огонь на кухне. Любимым временем дня у Чжан Шэна был последний час перед закатом. Он доставал из-за кухонной двери ржавый топор и еще более ржавый тесак и уходил на гору за деревней.

Хрясь – топор раскалывал гниющий ствол дерева. Дзинь – лезвие косило сухую траву. Работа была тяжелой, но Чжан Шэн представлял себе, что он великий герой, уничтожающий врагов, как сорняки.

Дома на ужин его ждали жареная горькая тыква, соленая капуста, зеленый лук, вымоченный в соевом соусе, и плоские оладьи из сорго. Иногда, когда отец был в хорошем расположении духа, Чжан Шэну даже давали пробовать сливовое вино, щекочущее сладостью кончик языка, но горячо обжигавшее горло. Красный оттенок его лица стал еще темнее.

– Вот так, малыш, – сказал его отец, улыбаясь, когда глаза Чжан Шэна наливались слезами от ожога крепким напитком в то время, как руки тянулись за кружкой, чтобы выпить еще. – Сладкий, кислый, горький, острый и соленый – сбалансированное сочетание всех вкусов.

Чжан Шэн вырос высоким юношей. Его мать постоянно шила для него новые одежды, так как он быстро вырастал из старых. Засуха, которая продолжалась уже пять лет, никак не шла на спад, и, хотя люди работали в полях еще усерднее, с каждым годом собирали все меньше и меньше урожая. Не было денег, чтобы отправить его в школу, поэтому обучение отец взял на себя.

Его любимым предметом стала история, но, когда они говорили о ней, в глазах отца появлялась какая-то непонятная печаль. Чжан Шэн научился не задавать слишком много вопросов. Вместо этого он все усерднее читал исторические книги. А когда собирал хворост, то разыгрывал великие сражения, используя свои топор и тесак против бесчисленных полчищ варварского леса и травы.

– Тебе нравится сражаться? – спросил однажды отец.

Тот кивнул.

– Тогда я научу тебя играть в вэйци.

Через день Чжан Шэн мог выиграть одну игру из трех против своего отца. Через неделю он проигрывал только одну партию из пяти. Через месяц он выигрывал каждую игру, даже если давал отцу фору в пять камней.

Вэйци была еще лучше, чем сливовое вино. В ней чувстовались сладость простоты правил, горечь поражений и острая, горячая радость побед. Над узорами камней можно было бесконечно раздумывать, наслаждаться ими.

Как-то на прогулке он забрел в незнакомые места, просто засмотревшись на узоры, оставленные на белых стенах домов черными подтеками грязи, разбрызганной колесами проезжавших воловьих повозок. Вместо того чтобы наколоть дров, он вырезал своим топором на полу кухни поле девятнадцать на девятнадцать клеток. Во время ужина Чжан Шэн забыл о еде, выкладывая на столе боевые порядки из зерен дикого риса и черных семян арбуза. Мать хотела отчитать его.

– Оставь его в покое, – сказал отец, – у парня все задатки, чтобы стать великим генералом.

– Может быть, – ответила мать, – но твоя семья уже несколько поколений не состоит на службе у императора. Генералом чего он станет? Стаи гусей?

– Он все еще сын царей и поэтов, генералов и министров, – настаивал отец.

– Игры не наполнят котелок рисом, а печь дровами. Нам опять придется занимать денег в этом году.

Соседние деревни прислали своих лучших игроков, чтобы противостоять ему. Он победил их всех. Наконец о Чжан Шэне, необыкновенно одаренном игроке в вэйци, прослышал Хуа Сюн, сын самого богатого человека в округе.

Семья Хуа Сюна обрела свои богатства, получив вожделенную лицензию на продажу соли. В округе находилось огромное озеро, воды которого стали солеными из-за крови Цзи Юя после того, как он был побежден Желтым императором, а его тело – разрублено на куски. Императоры Хань брали налоги с торговли солью, как с основного источника доходов, на которую действовала строгая монополия Империи. Дед Хуа Сюна дал несколько дальновидных взяток, и с тех пор семья жирела на баснословной прибыли с торговли.

Хуа Сюну исполнилось столько же лет, сколько и Чжан Шэну. Он был тем подростком, которому нравилось мучить кошек и скакать галопом по полям арендаторов своего отца, оставляя в сорго и пшенице следы, напоминавшие своими узорами его имя. Именно таким он пришел к дверям дома Гуаня, чтобы сыграть с Чжан Шэном партию в вэйци. Он высоко сидел на своем коне, а за его спиной на поле сорго виднелась просека.

Он принес с собой свой набор вэйци: доска была сделана из сосны с горы Тай; черные камни были выточены из зеленого нефрита, а белые – из отполированного коралла. Чжан Шэн сделал все, чтобы игра продолжалась как можно дольше и он мог еще немного ощутить пальцами прохладные гладкие камни.

– Эта партия становится очень скучной, – сказал Хуа Сюн. – Я никому не проигрывал уже многие годы.

Отец Чжан Шэна улыбнулся и подумал: «Разве он не знает, что люди, занимавшие деньги у его отца, делали все, чтобы он выигрывал каждую партию?»

Хуа Сюн и в самом деле хорошо играл в вэйци, но Чжан Шэн был лучше.

– Очень впечатляет, – сказал Хуа Сюн отцу Чжан Шэна. – У брата Чжан Шэна настоящий дар. К стыду своему, вынужден признать, что я ему не соперник.

Отец Чжан Шэна был удивлен. Он был слишком гордым, чтобы попросить своего сына намеренно проиграть Хуа Сюну. Он ждал, что Хуа Сюн может по-настоящему разгневаться. Ждал чего угодно, только не этого.

«А он не так плох, – подумал отец Чжан Шэна. – Он умеет проигрывать. Это качество настоящего феникса среди людей».

В следующие пять лет урожай на полях оскудевал. На провинцию налетела саранча. Чума поразила соседний округ. Ходили слухи о людоедах. Император поднял налоги.

Хуа Сюну исполнилось восемнадцать, и он стал главой семьи после того, как его отец умер, подавившись ногой фазана, приготовленного в рисовом вине. Он воспользовался низкими ценами, чтобы скупить как можно больше земли в округе. Отец Чжан Шэна отправился к нему на прием в канун Нового года.

– Не переживай, мастер Гуань, – сказал Хуа Сюн, когда они подписали договор, – у меня остались очень хорошие воспоминания о тех играх, в которые мы детьми играли вместе с Чжан Шэном. Я позабочусь о тебе и твоей семье.

В обмен на продажу своей земли Хуа Сюну отец Чжан Шэна получил достаточно денег, чтобы расплатиться со всеми накопившимися долгами своей семьи. Затем он должен был взять в аренду эту землю у Хуа Сюна и выплачивать ежегодно в качестве ренты долю с прибыли за урожай.

– Это очень хорошая сделка, – объяснил он матери Чжан Шэна. – Я всегда знал, что он вырастет хорошим человеком.

В тот год они особенно усердно возделывали поля. Саранча вернулась в округ, но обошла стороной их деревню. Прямые стебли сорго возвышались высоко и шелестели в сухом ветре позднего лета. Это был лучший урожай за многие годы.

В канун Нового года Хуа Сюн приехал со свитой дюжих слуг.

– Пусть Новый год одарит тебя счастьем, мастер Гуань. – Они поклонились друг другу в дверях.

Отец Чжан Шэна пригласил его войти, чтобы отведать немного чая и сливового вина. Они сели на чистые новые циновки друг напротив друга у маленького стола, на котором стоял горшок с теплым вином.

Они пожелали друг другу здоровья и по традиции выпили по три чашки. Хуа Сюн рассмеялся, и смех его звучал странно:

– Итак, мастер Гуань, я приехал по скромному вопросу, связанному с арендой.

– Конечно, – ответил отец Чжан Шэна. Он позвал сына, чтобы тот принес пять лянов серебра. – Пожалуйста, мастер Хуа. Пять процентов от моей годовой прибыли.

Хуа Сюн кашлянул:

– Конечно, я понимаю, что жизнь за последние несколько лет была довольно тяжелой для тебя и твоей семьи. Если тебе нужно время, чтобы подготовить остальную часть оплаты, я могу подождать. – Он встал и низко поклонился.

– Но здесь все деньги. Я могу показать записи. Год выдался хорошим, и я выручил девяносто три ляна серебра на рынке. Пять процентов от этого – четыре ляна и восемь монет. Но так как вы были так щедры ко мне при исходной продаже, то я решил заплатить вам все пять лянов в знак благодарности.

Хуа Сюн поклонился еще ниже:

– Конечно, мастер Гуань шутит над смиренным Хуа Сюном. Злые люди говорили, что мастер Гуань попробует не заплатить полную сумму аренды в этом году, но смиренный Хуа Сюн им не верил. Смиренный Хуа Сюн был уверен, что все будет решено, как только он придет лично поговорить с мастером Гуанем.

– О чем вы говорите?

Хуа Сюн смотрел так, как будто паук полз по его спине. Он беспомощно развел руками:

– Мастер Гуань просит смиренного Хуа Сюна показать договор аренды.

Лицо Чжан Шэна стало походить на железную маску:

– Покажите.

Хуа Сюн нарочито долго и усердно стал искать документы. Он похлопал по рукавам и по нагрудным карманам своего платья. Он крикнул своим дюжим слугам, чтобы те посмотрели в повозке. Наконец один из них, крупный мужчина с гигантскими деформированными костяшками на руках, подошел к Хуа Сюну и отдал ему свиток, бросив на отца Чжан Шэна насмешливый и долгий взгляд.

– Уф, – Хуа Сюн вытер лоб рукавом, – я уж думал, мы его потеряли. Не мог даже предположить, что в нем возникнет хоть какая-то нужда.

Они снова сели, и Хуа Сюн развернул договор аренды на стоявшем между ними столе.

– Арендная плата будет составлять восемьдесят пять процентов от выручки за годовой урожай, – прочитал он, водя по иероглифам своими изящным, длинным пальцем.

– Возможно, вы объясните мне, почему «восемьдесят» написано такими узкими иероглифами по сравнению с остальным документом, – заметил отец Чжан Шэна, внимательно изучив договор.

– Секретарь, составлявший договор, действительно не отличается хорошими навыками письма, – ответил Хуа Сюн и располагающе улыбнулся. – Несомненно, мастер Гуань куда более искусный каллиграф. Однако ты же не будешь возражать, что в вопросах аренды плохой почерк не играет никакой роли?

Отец Чжан Шэна поднялся на ноги. Чжан Шэн видел, как дрожат кромки его рукавов:

– Ты думаешь, я поставил бы мою печать на таком договоре? Восемьдесят пять процентов? Если я буду так жить, то лучше пойти и вступить в банду. – Он сделал шаг в сторону Хуа Сюна.

Тот отпрянул на несколько шагов назад. Двое огромных слуг вышли вперед и встали между ним и стариком.

– Пожалуйста, – сказал Хуа Сюн, и его лицо исказилось гримасой сожаления, – не заставляй меня идти с этим к магистрату.

Чжан Шэн посмотрел на топор, стоявший за дверью, и пошел к нему.

– Иди на кухню и посмотри, не нужно ли матери еще дров, – сказал ему отец.

Чжан Шэн колебался.

– Иди! – сказал отец.

Чжан Шэн вышел, к облегчению дюжих слуг.

После ухода Хуа Сюна семья ела новогодний ужин в абсолютной тишине.

– Действительно, феникс среди людей, – наконец сказал отец после ужина. Он засмеялся, и смех звучал долго и надрывно. Чжан Шэн всю ночь провел рядом с ним, допивая остатки рисового вина.

Отец написал длинное прошение в суд магистрата, подробно объясняя вероломство Хуа Сюна.

– Очень жаль, что приходится привлекать чиновников, – сказал он Чжан Шэну, – но иногда у нас просто не остается другого выбора.

Через неделю в дом пришли солдаты. Они выломали дверь и вытащили Чжан Шэна и его мать во двор, затем перевернули в доме всю мебель, разбили все тарелки, чашки и миски.

– В чем меня обвиняют?

– Хитрый крестьянин, – сказал капитан, когда солдаты замкнули кандалы вокруг шеи и рук отца Чжан Шэна, – ты намеревался собрать банду, чтобы уйти к Желтым повязкам. Теперь назови имена своих сообщников.

Четыре солдата с трудом удерживали Чжан Шэна, наконец они скрутили его, положили на землю и сели сверху, а тот все пытался вырваться и проклинал солдат.

– Мне кажется, что твой сын тоже мятежник, – сказал капитан. – Думаю, захватим и его.

– Чжан Шэн, уймись. Сейчас не время. Я пойду к магистрату. Это недоразумение быстро решится.

Но отец его не вернулся ни завтра, ни послезавтра. Пришли вести из города, что его бросили в тюрьму магистрата и будут судить за предательский мятеж. В ужасе мать с сыном отправились в город, чтобы обратиться к магистрату в ямыне.

Магистрат отказался от встречи с ними и даже не дал им увидеть отца Чжан Шэна.

– Хитрые крестьяне, пошли прочь, – магистрат швырнул в Чжан Шэна учительским камнем, который использовал как пресс-папье, промахнувшись почти на фут. Размахивая своими бамбуковыми палками, охрана вышвырнула Чжан Шэна и его мать из зала ямыня.

Пришла весна, но мать с сыном оставили поля под паром. Пришли прихвостни Хуа Сюна, чтобы забрать последние вещи из дома, которые не были сломаны солдатами и представляли хоть какую-то ценность. Мать удерживала Чжан Шэна, а тот скрежетал зубами и стискивал их так, что чувствовал соленую кровь на своем языке. Его лицо становилось все краснее и краснее, так что слуги Хуа Сюна очень напугались и удалились, не захватив с собой всего, что намеревались.

Он взял свой топор и тесак и провел несколько дней в горах. Он очистил целые склоны холма, размахивая лезвием. Хрясь! Мальчишки, игравшие в горах, бежали к своим матерям и рассказывали, как видели филина, который перелетал между деревьями и ломал ветви своим железным клювом. Дзинь! Девушки, стирающие в реке белье, бежали в деревню, рассказывая друг другу, как слышали разъяренного тигра, пробиравшегося через чащу, выдирающего молодые деревья своими огромными лапами.

Дрова и хворост поменяли у соседей на кашу из сорго и соленые овощи. Мать ела в полной тишине, приправляя пищу своими обильными слезами, а сын ждал. Похоже, он выживал исключительно на медовухе из сорго и сливовом вине. С каждым глотком его лицо становилось все темнее и краснее. Кровавый оттенок сорго и сливы так никогда и не сошел с его лица.