В свете лампы глаза Сайласа горели двумя желтыми огоньками.

«Что ты со мной сделал?» – хотела спросить Айрис, но ее рот снова был надежно заткнут, и она не смогла издать ни звука. Она и в самом деле не понимала, что произошло. Айрис смутно помнила, как он прижал к ее лицу носовой платок, и она вдруг погрузилась в глубокий сон, которому была не у силах сопротивляться. Это напоминало какой-то колдовской трюк, и, хотя Айрис никогда не верила в колдовство, сейчас она готова была поверить во что угодно.

– Если не будешь вести себя как следует, я не позволю тебе разговаривать.

Ни разговаривать, ни ходить, ни есть самой… Он, правда, готов был ее кормить, но это было так унизительно! В довершение всего Айрис почувствовала необходимость облегчиться. Она должна терпеть, твердила она себе. Когда он уйдет, она попытается освободиться, а пока… пока ей необходимо держать себя в руках, не давая страху парализовать ее волю. Несмотря на свое отчаянное положение, Айрис испытывала стыд от того, что не смогла удержаться и начала кричать, а потом еще и укусила его за палец. Всю жизнь ее учили обуздывать свои страсти и эмоции – не кричать, не плакать, уважать мнение мужчин и так далее… Увы, с чувствами ей всегда было нелегко справиться, а сегодня они и вовсе вышли из-под контроля. В результате она чуть не задохнулась от гнева и отчаяния.

Между тем… Между тем, если подумать как следует, положение ее вовсе не безнадежно. Уже завтра Роз обнаружит, что ее нет в пансионе, и поднимет тревогу, да и Луис должен скоро вернуться из Эдинбурга. Вместе они что-нибудь придумают. В конце концов, она же рассказывала Луису, как Сайлас схватил ее на выставке. Умному человеку этого хватит, чтобы сделать кое-какие выводы, которые необходимо проверить. Что до их ссоры, то должен же он понимать, что это была простая размолвка. Конечно, Луис уже давно ее простил. Скоро он придет и освободит ее. Должен прийти.

Пользуясь тем, что Сайлас принес с собой лампу, Айрис украдкой рассматривала свою темницу. Потолок был низким, каменные стены сочились сыростью, а местами были словно изморозью покрыты россыпями мелких кристаллов. Она знала, что такие кристаллы часто образуются в подвалах – например, в подвале под магазином миссис Солтер такими кристаллами зарос целый угол. Значит, она в каком-то подвале, и скорее всего – все еще в Лондоне: в деревнях почти не встретишь домов с каменными погребами.

Лампа в руке Сайласа моргала и коптила, но он продолжал внимательно за ней наблюдать. Его взгляд резал как нож, обжигал как огонь. Казалось, он был способен высушить ее, превратить в уголь, в золу.

«На предмет, который изображаешь, нужно смотреть до тех пор, пока не сможешь воспроизвести его на холсте хоть с закрытыми глазами», – часто повторял Луис когда еще в начале их знакомства Айрис жаловалась, что слишком долгие сеансы ее утомляют. Сейчас она решила притвориться, будто снова позирует.

Я сижу в студии, твердила она себе. Все кости и все мускулы у меня ноют и болят, но это только от неподвижности, от необходимости часами сохранять одну и ту же позу. Глаза, которые смотрят на меня сейчас, – это глаза художника, глаза Луиса, наполненные желанием и любовью. Эти глаза – словно два озера, в которых можно утонуть; вряд ли она когда-нибудь сумеет подобрать краски, чтобы передать их цвет. Скоро, совсем скоро он скажет ей, что сеанс закончен и она может шевелиться…

Украдкой она поглядела на Сайласа и с трудом поборола дрожь. В его глазах был только голод, а его приоткрытый алчный рот напоминал каплю черной краски, разбегающуюся в воде, пачкающую и ее, и все вокруг. Усилием воли Айрис попыталась снова вызвать в памяти образ Луиса, который, постукивая кистью о мольберт, пытается запечатлеть ее в памяти, чтобы рисовать с закрытыми глазами.

Леди Гижмар…

Новая мысль пришла ей в голову, и она проследила за взглядом Сайласа. Он был направлен не на нее, не на ее бедра или груди, а на шею – на ту самую злополучную ключицу, которая, как она только сейчас поняла, видна из-под расстегнутого воротника платья. В этом взгляде было что-то такое, что Айрис попыталась отпрянуть, отодвинуться от Сайласа как можно дальше. Кажется, она начинала догадываться, почему он обратил на нее внимание, почему был так настойчив, хотя она игнорировала все его попытки свести с ней более близкое знакомство. Айрис помнила заключенное между двух стекол голубое крыло бабочки, помнила, как Сайлас похвалялся изготовленным им чучелом какого-то щенка… да и Луис как-то говорил, что Сайлас изготавливает для художников чучела, чтобы использовать их вместо живой натуры. Что, если он собирается сделать чучело из нее?! Сделать и поместить в свою коллекцию?

Айрис почувствовала, как по спине у нее потек пот, хотя в подвале было совсем не жарко. Какое жуткое занятие – собирать кости, кожу и части мертвых животных! Разве нормальный человек станет этим заниматься?

Не сразу Айрис поняла, что это ее крик отражается от стен, что это она кричит в неизбывном ужасе, совладать с которым ее воля была бессильна. И словно по сигналу, ее мочевой пузырь не выдержал. Айрис почувствовала, как горячая жидкость собирается под ней и стекает по ногам на пол.

Сайлас сидел в своей лавке на жестяном бочонке и держал в руках газету. В бочонке плавало в консервирующем растворе полтора десятка ворон. Раньше каждая ворона сидела в отдельной стеклянной банке в подвальной мастерской, но когда Сайлас стал переносить свои образцы в лавку, ему пришлось свалить их в жестянку подходящего размера. И он нисколько об этом не жалел! По привычке Сайлас все же залил трупики ворон раствором морской соли и квасцов, хотя на самом деле бочонок был для него всего лишь надгробием на могиле, где покоились его прежние, мелкие желания. Теперь они ничего для него не значили – в его сети наконец-то попалась настоящая добыча.

В лавке царил хаос, вещи и экспонаты были кое-как навалены друг на друга. Исчез прежний строгий порядок, исчезли до блеска протертые витрины, застекленные шкафы и аккуратные ряды банок с этикетками. Повсюду толстым слоем лежала пыль (Сайлас чихнул), да и запах усилился. Одна из самых больших колб треснула, раствор вытек, и голубиные сердца начали гнить, но ему было наплевать. Беспорядок в лавке странным образом гармонировал с нынешним состоянием его ума и дарил покой.

Снизу, из подвала, донесся слабый шум, и Сайлас встрепенулся, подумав о другом запахе, который вплетался в застарелую вонь гниющей плоти и консервирующих растворов. Это был запах мочи. Когда он ощутил его в первый раз, это привело его в смятение. Его Прекрасная Дама, его Леди Айрис, его Образец Совершенства не только рычала и кусалась, как запертый в клетку зверь, – она еще и обмочилась, и он не знал, как ему следует отнестись к этому факту. Едва поняв, что произошло, он просто повернулся и поднялся в лавку, оставив ее в подвале. В это мгновение ему хотелось оказаться как можно дальше от Айрис, которая неожиданно проявила себя как самый обычный человек со свойственной человеку физиологией. Но стоило Сайласу оказаться в лавке, среди знакомых и привычных предметов, как он тотчас начал представлять себе ее мочевой пузырь – розовый, блестящий и влажный, как персик со снятой кожицей. И тут же он вообразил этот мочевой пузырь отдельно от Айрис – высушенный, жесткий, беловато-серый, словно свиное ухо. Вот бы проделать этот опыт, подумалось ему, вот бы подержать его в руках!

Но сейчас у него были заботы поважнее, и Сайлас вернулся к газете, жалея, что не может читать достаточно быстро. Наконец он добрался до последней страницы, где размещалась игривая реклама туалетного мыла и духов для леди, и вздохнул с облегчением. Об исчезновении Айрис в газете не было ни слова. Значит, ее еще не хватились.

Внезапно Сайласу захотелось покинуть захламленную, пыльную лавку, и он потянулся к шляпе. Нет, не лавку… Ему хотелось, пусть ненадолго, оказаться подальше от Айрис. Даже когда его подвальная мастерская была заставлена банками и колбами с молчаливыми экспонатами внутри, она не казалась ему маленькой, но с тех пор, как там поселилась Айрис, ему почему-то было в ней тесно. Можно было подумать, что Айрис как-то чудовищно разрослась, разбухла, как сырое тесто, заполнив комнату своими мольбами, хныканьем и отвратительным запахом своей мочи. Хорошо еще, что ему пришло в голову привязать ее в сидячем положении и он не видит, какая она на самом деле высокая…

И впервые за все время в сердце Сайласа закрались сомнения в правильности своего поступка. Не свалял ли он дурака? Айрис оказалась не такой, какой он ее представлял, и теперь Сайлас боялся, что и вести себя она будет совсем не так, как он рассчитывал. Что, если она не сможет его полюбить? Что, если она останется такой же, как сейчас – озлобленной, упрямой, не поддающейся никаким уговорам, никаким доводам?..

И, нахлобучив шляпу, Сайлас отправился на прогулку. Стояло позднее утро, и омнибусы, катившиеся по лондонским улицам, были битком набиты спешащими на работу пассажирами. Провожая их взглядом, Сайлас подумал, что и сам слишком торопится. Ведь Айрис пробыла у него двенадцать, от силы – четырнадцать часов. Она растеряна, сбита с толку, напугана – так какого же «хорошего поведения» он от нее ожидает? Нужно дать ей время пообвыкнуть, подумать обо всем как следует, освоиться со своим новым положением. Он должен проявить терпение, должен прощать ей ее слабости и недостатки. Как же иначе? Ведь минувшей ночью он совсем не чувствовал обычного гнетущего одиночества, потому что рядом с ним было другое живое существо, другой человек.

Двигаясь неспешным шагом, Сайлас свернул на Риджент-стрит и ненадолго остановился у витрины кукольного магазина, чтобы понаблюдать за Роз сквозь стекло витрины. Он сделал это единственно для того, чтобы успокоиться и привести в порядок свои мысли. В полдень Роз вышла из магазина, и Сайлас незаметно пошел следом, гадая, куда она могла направиться. Роз привела его к пансиону на Шарлотт-стрит. Спрятавшись за углом, Сайлас видел, как хозяйка пансиона открыла ей дверь, и попытался представить их разговор. Хозяйка, несомненно, сказала, что Айрис нет дома и что вчера вечером она не вернулась, и Роз забеспокоилась – это было ясно видно по тому, как она нахмурила свой изрытый оспинами лоб, по ее слишком резким жестам и движениям.

От пансиона Роз направилась к дому Луиса и позвонила, потом стала стучать, но ей никто не открыл, и она в раздумье замерла посреди тротуара. Глядя на нее, Сайлас задался вопросом, как много Айрис рассказала сестре о нем, и пожалел о том, что не сдержался и схватил ее за руку на выставке в Академии. И как он только мог до такой степени потерять контроль над собой, совершить такую глупость?! Нет, теперь Айрис просто должна написать письмо, которого он от нее требовал. Должна. Другого выхода нет.

И, оставив Роз перед домом Луиса, Сайлас зашагал дальше по узким кривым переулкам, которые вывели его к Гайд-парку. Дорога была дальняя, он натер ногу, начал хромать и в конце концов остановил омнибус. Сидя на скамье, Сайлас глядел в окно и пытался вызвать в памяти запах Флик. От нее пахло чистотой, свежестью – не так, как от Айрис. Он помнил снежную белизну ее кожи, помнил, как она с жадностью набивала рот черными ягодами ежевики… Потом был провал – словно не хватало какого-то куска, и вот она уже лежит на траве, все такая же белая, но неподвижная и холодная.

Эти яркие, как вспышки фейерверка, картины и раньше, бывало, проносились в его мозгу, но он всегда старался прогнать их, чтобы ненароком не вспомнить что-нибудь неприятное. Флик убил ее отец, твердил себе Сайлас. Это он разделался с дочерью, а Сайлас только нашел тело, и точка! Или, может, он только вообразил себе это тело, вообразил во всех подробностях, а на самом деле Флик просто не выдержала и сбежала от отца в Лондон.

Все прочие воспоминания о тех далеких днях Сайлас выгладил и отшлифовал, как самый лучший фарфор. Он помнил, каким было выражение лица Флик, когда он протянул ей купленные на рынке фрукты и сказал, что, если она пойдет с ним, он покажет, где можно взять еще. Тогда у него еще не было никакого плана, то есть – никакого четкого плана. Он был молод и неопытен, и ему ужасно хотелось провести с ней вечер. А еще ему хотелось, чтобы Флик его полюбила.

Но Флик с ним не пошла. Она никогда бы этого не сделала, потому что боялась насмешек других детей, работавших в мастерской, но Сайлас был настойчив. Под ее ветхим платьем он различал молодые, только начавшие наливаться груди и гадал, похожи ли они на набрякшие сосцы щенной суки или они красивее? А каковы они на ощупь? Как нос котенка или лучше?.. И чудо все-таки произошло: улучив момент, когда во дворе мастерской никого не было, Флик подтолкнула его к воротам, и вскоре они уже бежали через лес туда, где ежевика росла особенно густо.

– Это и есть твое место? – спросила она и наморщила нос, разглядывая колючие, перепутанные кусты, усыпанные черно-красными, сверкавшими точно рубины, ягодами. – Мне казалось, ты говорил – здесь растут яблоки, сливы и эти… персики, а не только ежевика. Ежевики я могла бы набрать и возле нашего дома, если б захотела.

Сайлас неуверенно переступил с ноги на ногу.

– Я думал…

– Ты все наврал! – перебила Флик. – Ты купил эти яблоки и сливы на рынке!

– Вовсе нет! – продолжал стоять на своем Сайлас, но внутри него уже разгорался гнев. Он же старался сделать как лучше! Он истратил столько денег, а она вместо благодарности называет его лжецом!

– Где ты взял деньги, чтобы их купить? Небось украл?

– Нет, – возразил он. – Я не ворую. Я только хотел показать тебе…

– Я все скажу твоей матери!.. И она тебя выдерет, – уверенно сказала Флик и, сделав шаг вперед, стала обрывать ягоды и пригоршнями совать в рот. Ее руки так и мелькали, двигаясь с неумолимой, расчетливой быстротой паровой формовочной машины, которая появилась в мастерской месяц назад. – Слушай, – проговорила она с набитым ртом, – почему ты все время такой?..

– Какой?

– Такой. – Она состроила идиотскую гримасу, и Сайлас ее мгновенно возненавидел. – Знаешь что?.. Иди-ка ты лучше домой!

– Но это мое место, – возразил он. – Я его нашел. Я привел тебя сюда… чтобы показать мою коллекцию. И еще… Я накопил для нас немного денег, чтобы мы с тобой могли уехать в Лондон.

– Проваливай! – Флик небрежно махнула рукой, словно прогоняя кошку, а потом бросила в него спелую ягоду. Ежевичина попала ему в грудь и лопнула, оставив на рубашке пятно. Звонко рассмеявшись, Флик хотела бросить еще одну ягоду, но Сайлас успел перехватить ее за запястье.

– Отпусти! – крикнула она, но он только сильнее сжал пальцы.

– Я хочу показать тебе мою коллекцию, – твердо повторил Сайлас и потащил упирающуюся Флик к группе деревьев, где он выложил в ряд свои главные сокровища: череп барана, череп полевки, несколько лисьих черепов и костей. Увы, Флик, совсем не хотелось на них смотреть (он так и не понял почему). Она все время пыталась вырваться, шипела и царапалась, и он ударил ее по лицу, чтобы успокоить и привести в чувство. Но Флик не успокоилась – она лягалась и брыкалась и с такой силой наподдала ногой череп барана, что он раскололся пополам…

… А потом Сайлас вдруг увидел, что она лежит на траве и ее лицо испачкано соком ежевики, точно кровью.

Даже сейчас, много лет спустя, он испытал приступ гнева, стоило ему вспомнить ее презрительный тон и ее насмешки. Разве они не бежали вместе через луга, легкие как птицы? Разве не играло солнце в ее огненных волосах?

Нет.

Он не станет больше об этом думать.

Сайлас вздохнул и стал смотреть на вырастающее с правой стороны от омнибуса величественное здание Хрустального дворца. Где-то там, внутри этой стеклянной громадины стояли на постаменте его сросшиеся щенки. Мальчишки из гончарной мастерской, которые вечно смеялись над ним, а иногда и поколачивали – мальчишки с лицами, припорошенными словно мукой мельчайшей глиняной пылью, – все они, скорее всего, давно умерли от астмы или силикоза. Гидеон тоже не добился ни славы, ни успеха – Сайлас знал это наверняка. На протяжении многих лет он внимательно просматривал «Ланцет», но не встретил там ни одного упоминания о своем враге. Возможно, Гидеон тоже умер, заразившись какой-нибудь страшной болезнью в лечебнице для рабочих.

Хрустальный дворец так и сверкал на солнце; ярусы стеклянных панелей и куполообразная крыша делали его похожим на огромный глазированный торт, выставленный в витрине кондитерской. Сайласу нравились строгие геометрические формы стеклянного павильона, нравились его ажурные фермы, которые казались необычайно легкими, хотя и были сделаны из чугуна и стали. Более достойного места для своих щенков он не мог бы и желать.

У Хрустального дворца Сайлас сошел с омнибуса и, протолкавшись сквозь толпу, состоявшую из школьных экскурсий и путешественников, приехавших из других городов (одна женщина уверяла всех, будто пришла в Лондон пешком из Корнуолла, чтобы хотя бы одним глазком увидеть Великую выставку), предъявил у турникетов свой абонемент. Он не спешил, подолгу задерживаясь возле массивных туш фабричных паровых машин, печатных и формовочных прессов и котлов. Машины вздыхали и пыхтели, тяжело ухали, с шипением выпускали струи пара и распространяли густой угольный чад, а Сайлас разглядывал их с интересом и легким пренебрежением. Сегодня ему не было нужды волноваться и гадать, придет Айрис или нет, и он чувствовал себя намного спокойнее и увереннее, чем в день открытия.

Переходя от одного раздела Выставки к другому, Сайлас невольно поражался разнообразию и богатству экспозиции. Казалось, в Хрустальном дворце собрано буквально все, что было изобретено, сконструировано или построено людьми. Ему запомнились раздвижной гроб, знаменитый алмаз «Кохинур», резной алавастровый сосуд, новенькие велосипеды и кареты. Германский таможенный союз прислал на Выставку несколько лягушачьих чучел, которые изображали парикмахерскую, – одни лягушки сидели в крошечных креслицах с повязанными вокруг шей пудромантелями, а другие склонялись над ними с блестящими бритвами в лапах. Рядом были выставлены чучела котят, которые расположились за накрытым к чаю столом. Эти чучела Сайлас осмотрел с особым вниманием и нашел, что швы выполнены недостаточно искусно, да и позы выглядят ненатурально.

Свой собственный экспонат он оставил напоследок, словно изысканное лакомство, которое кажется еще вкуснее после нескольких часов предвкушения. Сросшиеся щенки – чучело и скелет – стояли на сдвоенном постаменте, на котором значилось его имя.

«Сайлас Рид».

Да, это он, а это – его работа.

Ах, если бы только Айрис пришла, когда он приглашал ее на открытие Выставки. Ах, если бы она пришла, когда он звал ее к себе в лавку. Тогда все было бы совершенно иначе. Ах, если бы Флик не смеялась над ним, а взяла за руку и пошла туда, куда он собирался ее отвести. Он хотел быть им другом, но они отвергли его и теперь должны были винить во всем только себя.