Придя в себя, Айрис тотчас открыла глаза, но никакой разницы не заметила. Со всех сторон ее обступали непроницаемый мрак и абсолютная, мертвая тишина, какая бывает, наверное, только в могиле. В этом мраке не видно было ни отблесков лунных лучей, ни желтоватого света газового фонаря на противоположной стороне улицы. В тишине не слышно было ни шороха шагов, ни криков припозднившихся гуляк, ни плача ребенка, ни ржания лошади. Темнота и тишина казались почти материальными – вязкими, густыми и тяжелыми, словно плотный, черный бархат.

И в самом деле, уж не в могиле ли она? Айрис попыталась поднять руки к лицу, но обнаружила, что они привязаны к чему-то твердому. Она напрягла все силы, но руки не сдвинулись ни на дюйм, и только невидимые путы крепче впились в запястья. Ноги тоже были привязаны; она могла пошевелить только пальцами, а между тем ее ступни уже начали опухать – так крепко стягивали их веревки. Голова кружилась, затылок болел, к горлу подкатывала тошнота. Айрис попыталась закричать, но издала только приглушенный стон. Рот оказался чем-то закрыт, и ее дыхание, отражаясь от этой преграды, согревало щеки и подбородок. Когда же она попыталась вдохнуть поглубже, невидимая ткань плотно прижалась к губам, не пропуская воздух, и Айрис, испугавшись, что может задохнуться, замотала и затрясла головой.

С каждой проведенной в темноте минутой ее страх и тревога росли, становясь все сильнее. Где она? Что произошло? В какое-то мгновение она даже подумала, что это просто одна из шуток Луиса, но ее радость была недолговечной: почти сразу Айрис поняла, что он здесь ни при чем, и испытала еще один приступ тошноты и панического ужаса. На какое-то время она будто обезумела и не сознавала, что делает. Айрис корчилась на стуле, извивалась, пыталась топать ногами, сжимала и разжимала кулаки. Стул под ней раскачивался все сильнее и в конце концов опрокинулся на бок. Острая боль в бедре и в ребрах пронзила ее. Одна рука Айрис оказалась плотно прижата к телу ее собственным весом, локоть вонзался в живот, щека прижалась к неровному, твердому полу, а рот наполнился затхлой горечью, похожей на привкус испорченного вина. В панике она забилась, забарахталась на полу, но веревки держали крепко, а терзавший ее страх становился все глубже, все острее.

– М-м-м-м-м-мгх-х! – промычала она, давясь закрывавшей рот тряпкой. – Мг-х-х-х…

Айрис казалось, что она вот-вот задохнется. Воздух не проходил в пересохшее, стиснутое судорогой горло. Она шире открыла рот, но это не помогло – вдохнуть она не могла. Руки и пальцы на ногах сделались холодными, как фарфор, кровь в жилах превратилась в лед. Страх сжимал сердце словно клещами, перед глазами плыли багровые пятна, кишечник сводило острыми спазмами.

И вдруг словно молния сверкнула у нее в мозгу. Она поняла…

Сайлас!..

Прочные ремни врезались в ее плоть точь-в-точь как его пальцы тогда, на выставке. Твердая земля, на которой она лежала, сдавливала, как его объятия – сырые, холодные. Закрывшая рот повязка – это его ледяные, вялые губы. Это он заманил ее сюда фальшивым письмом, и она сама пошла в расставленную ловушку. Но зачем? Зачем ему это было надо?

Думать об этом было слишком страшно. Айрис гнала от себя пугающие мысли, но они упорно возвращались. Что он с ней сделает, когда спустится в эту могилу? Или… или он вообще больше сюда не придет? Что, если он оставит ее здесь умирать, как пойманную крысу под перевернутым ведром?

Но она еще жива. Она хоть и с трудом, но дышит. Она представляет собственные пальцы на фоне голубых обоев и видит вздувшиеся вены, по которым бежит горячая кровь. Она черпает утешение в стуке собственного сердца.

И все же ей очень, очень страшно…