Айрис без чувств лежала на земляном полу подвала, и Сайлас протянул к ней руку. Она была бледна – лицо белое, приоткрытый рот зиял, как рана. Айрис не шевелилась, и он расстегнул высокий воротник ее платья. Вот она, ключица, – в точности такая, какой он запомнил ее по Великой выставке, по картине в Академии, по встречам на улице, когда ветер раздувал развязавшийся шейный платок. Тонкая выгнутая косточка, гладкая кожа чуть морщит… Она так красива, так приятна на ощупь – совсем как твердый сучок в старых деревянных перилах, стершихся от прикосновения множества рук.

Сайлас улыбнулся. Он все-таки добился своего. Все, кто смеялся и издевался над ним – мать, мальчишки в гончарной мастерской, Гидеон, – никто из них не сумел бы сделать то, что сделал он. Сайлас заполучил Айрис в свой музей. Она приехала к нему на séjour.

Прикрыв глаза, он попытался припомнить, как все произошло. Айрис появилась в переулке внезапно. Свет бил ей в спину, и он не сразу ее узнал, опомнившись только после того, как она пробежала мимо него. Нелегко ему было бить ее по затылку костью, но ведь он с самого начала знал, что без этого не обойтись. Да и в чем была бы его награда, если бы все, что он задумал, было легко? Тут как с фарфоровой тарелкой, думал Сайлас. Разве было бы так приятно держать ее в руках, если бы для того, чтобы ее изготовить, не надобен был труд истопников, гончаров, формовщиков, шлифовальщиков, разрисовщиков, глазуровщиков? В случае с Айрис ему пришлось выступать в роли всех этих людей, и, право же, он справился с работой превосходно. Когда он ударил Айрис, она пошатнулась и застонала, но у него уже был наготове смоченный хлороформом платок, который Сайлас тут же прижал к ее лицу. Она почти не сопротивлялась – только приподняла руки, что-то промычала и заснула так быстро, так покорно, что Сайлас уверился: Айрис сама этого хотела. Письмо, которое он отправил ей от имени сестры, было зажато у нее в руке, и Сайлас тотчас же им завладел. В его плане это было самое уязвимое место: если бы она оставила письмо дома, Луис знал бы, где ее искать.

Слегка выпрямившись, Сайлас внимательнее вгляделся в лицо Айрис и вдруг испытал приступ какой-то непонятной грусти. Откуда она взялась, он не понимал, но в горле у него встал сухой комок, который ему никак не удавалось сглотнуть. Наконец Сайлас вздохнул и, подняв Айрис с пола, усадил на стул. Ее руки и ноги он плотно примотал широкими полотняными лентами к ножкам и подлокотникам, завязав концы тройными и даже четверными узлами, и только убедившись, что развязать их она не сможет, удовлетворено выпрямился.

Он давно решил, что, когда Айрис очнется, его не должно быть рядом. Пусть она сама освоится со своим новым положением. Потом он принесет ей еды и воды, и они поговорят. Постепенно они познакомятся поближе, и, как только он убедится, что ей можно доверять, он развяжет ей руки, и они будут обедать и ужинать вместе. Айрис расскажет ему о своей жизни, о том, как работала в кукольном магазине, и они будут вместе хохотать над Луисом и его ужасными привычками и предпочтениями. («Это настоящая свинья, – скажет она. – Я знаю, что воспитанной девице не подобает употреблять такие грубые слова, но я надеюсь, что Бог меня за это простит. Спасибо, милый Сайлас, что ты избавил меня от этого ужасного человека!..»)

Подумав об этом, Сайлас улыбнулся, а вскоре и вовсе позабыл о своей недавней меланхолии. К тому времени, когда он поднялся в лавку и прижал люк застекленным шкафом с бабочками, он уже хохотал во весь голос, хохотал отрывисто и грубо, абсолютно не сдерживаясь, – совсем как человек, который окончательно убедился, что способен добиться чего угодно. И Сайлас действительно чувствовал, что ему все позволено и что никакая сила не может ему помешать. Словно одержимый он с неослабевающей энергией то поднимался в спальню, то снова спускался в лавку и все хохотал, хохотал, хохотал, не в силах избыть переполнявшее его торжество.