Миновало десять лет, на дворе декабрь 1842 года, и вот наша повесть находит свое продолжение – на сей раз в том доме, поблизости от Сорбонны, у дверей которого в одну из ночей среди постной недели рухнул обессиленный и умирающий Ролан. Снаружи здание нимало не изменилось. Это был все тот же весьма обширный жилой дом, с двумя башенками самого жалкого и обветшалого вида по обеим сторонам кровли. Ничто окрест не предвещало пока грядущего сказочного появления нового города на месте этих причудливых лачуг, доносивших туманные были средних веков в век нынешний.

В середине жилого корпуса под замызганными окошками второго этажа, как встарь, моталась на ветру, заплутавшем в этих переулках, вывеска, все та же вывеска, изображавшая бородатого выряженного дикарем художника, занесшего кисть над полотном, на котором в окружении апокалиптических зверей сражались два фехтовальщика; надпись на вывеске, как и прежде, гласила:

Рисовальщик вывесок

по прозвищу Каменное Сердце

изготовит отличные афиши

для господ акробатов

и ярмарочных артистов

Прежде чем толкнуть в глубине сводчатой ниши дверцу, которой суждено ввести нас в действие драмы, поглядим-ка, что хорошего происходит на другой стороне улицы. Там высится новый дом, поставленный несколько в глубине как бы из того расчета, что со временем к нему подравняются и остальные фасады. Дом опрятный, мещанский, весь в маленьких, совсем квадратных оконцах. Из пяти проемов второго этажа четыре сверху донизу забраны решеткой, сквозь которую можно разглядеть птиц, да в таком множестве, будто жильцы ушли, превратив квартиру в громадную вольеру.

Не станем пока сообщать ничего больше о доме напротив, недавно построенном скромным и степенным рантье по имени господин Жафрэ и по прозванию «Добряк Жафрэ», как окрестили его соседи по кварталу. Сей господин занимает второй этаж, и птицы принадлежат ему, как и он – птицам: трижды в день показывается он в пятом окне, и воробьи, слетающиеся со всего Левобережья, получают свой корм из его рук, лишний раз подтверждая правоту соседей… что за славная душа!

Было девять часов утра. Лучи зимнего солнца играли в конце улицы на прелестных крышах дворца Клюни, оставляя в тени фасад дома Каменного Сердца. Птицы Добряка Жафрэ заливались, а уличные воробьи носились туда-сюда, не в силах дождаться, когда же откроется пятое окно.

Каменная лестница, что вела к Каменному Сердцу, рисовальщику вывесок, почти развалилась. Красивые кованые перила изъедены были ржавчиною. От покрытых сырой пылью ступеней и замызганных стен несло погребом. Едва ступив на крыльцо и толкнув источенную жучком дверь, вы сразу оказывались в мастерской – одной из замечательнейших среди парижских мастерских и (как высокопарно говаривал господин Барюк, малеватель в летах и первый ученик великого Тамерлана) единственной в столице, где вы можете полюбоваться развешанной по стенам гирляндой из набитых опилками крыс, имеющей 72 аршина длины и состоящей из 884 особей обоего пола, убитых прямо в заведении и без посредства кошек!

Напрасно вы решили, что логово, порог которого мы сейчас переступили, если и не являет собой плод фантазии, то уж по меньшей мере никому не ведомо. Поэты нынче подняли вопль, что Париж вот-вот утратит все приметы старины; доля истины в этом есть, да только богом хранимая и достославная мастерская Каменного Сердца цела по сей день и умирать не намерена, напротив: достигнув полнейшей гармонии между своим предназначением и средствами его исполнения, она, казалось, сделалась бессмертна.

Мастерская не сгинет – пусть даже под угрозой быть сметенной городским обновлением, она переселится на новое место, пусть даже придется отправить всю связку крыс в изгнание за городские заставы и притулиться со всей своею славой где-нибудь на просторах Сен-Дени. Она будет жить, покуда служит всему пестрому и многочисленному племени «господ балаганщиков» истинным храмом живописи, малейшее из полотен которого стоит половины нашей Национальной выставки.

Кто и когда основал ее? Чей мятежный дух одарил нас этой манерой, вместе детской и возвышенной, простодушной, как у Чимабуэ, и величественной, как у Микеланджело? Ни одна академия до сей поры не назначила премии тому, кто разгадает эту тайну. Одно можно утверждать: родилась она во Франции (причем уже после открытия Америки, ибо требует много хлопка для своих полотен) – равно как и ее постоянный заказчик Паяц и постоянный соперник – уголек йонских копей, что рисует солдатиков на свежевыбеленных стенах вопреки энергичным запретам властей.

Будь даже канувшее в Лету имя ее гениального основателя Барбаколоццо или Пфаффершпигельбеер, – неважно, ведь похвалиться такой мастерской может одна Франция. Обойдите все страны и весь свет и найдите мне хоть один портрет женщины-великанши в полный рост, который мог бы сравниться с работами Мушамьеля, который был Каменным Сердцем, правившим в последние годы Империи! Их обрывки и по сию пору еще идут на вес меди! Господин Мальпень, директор первых европейских театров, – тот самый, который умеет так исполнить через рупор романс «Гроза», что у всякого вышибает слезу, и глотает не поморщившись сотню гвоздей – имеет в своей галерее на улице Гут-д'Ор ляжку и щеку девицы Киразо, юной великанши четырнадцати лет, к несчастью, похищенной из Франции союзниками в 1819 году. Портрет был писан Тамерланом, которого сгубила известная неумеренность. Господин Мальпень отказался расстаться с этими обрывками за девять франков. «Да тут в одной щеке мяса на все десять», – сказал он, добродушно осклабившись.

Так вот: господин Барюк – ученик того самого Тамерлана! А Гонрекен – по прозвищу Вояка – считается более одаренным, чем господин Барюк!

Но вернемся к красноречивому отзыву господина Мальпеня, каковой был не только директором первых европейских театров, но и главным мозольным врачом при многих европейских дворах. «Спасти или погибнуть!» было его девизом.

«Да тут в одной щеке мяса на десять франков!» Вот этим-то и объясняется всецело извечный успех мастерской Каменного Сердца – дома, где ничего не пожалеют ради прихоти заказчика. Здесь вам намалюют соловья толстым, как индюк, и даже не попросят за это лишнего гроша! Кто не залюбуется вывеской братьев Пуатрай, первых артиллерийских коннозаводчиков?! На ней, красуется сам Пуатрай, держа в каждой вытянутой руке девятерых нанизанных на вертел артиллеристов. И каким росинантом глядит на фоне Пуатрая легендарный конь, носивший четверых сыновей Эмон! Эту славную страницу вписал Четырехглазый, что был занимал трон Каменного Сердца при Людовике XVIII, короле-умнике. Четырехглазому принадлежит также вывеска госпожи Ледюк, где сия выдающаяся актриса изображена в тот миг, когда Арлезианец, ее сожитель, разбивает с помощью кузнечного молота положенные ей на живот каменные плиты. Это кого хочешь поразит. Арлезианец рвал зубами асфальт и славился искусством заливать себе в уши расплавленный свинец. На картине Четырехглазого все это располагалось по углам, в глубине же зрителю открывалась ватага селян в деревянных башмаках, отплясывающих на животе госпожи Ледюк, она же, эта поистине превзошедшая весь свой пол женщина, смеялась и, казалось, говорила: «А ну-ка, музыка, веселей!»

В небесах, увешанных регалиями всех степеней, а именно солнцем, луной и звездами, два ангела несли барашка госпожи Ледюк о шести ногах и толковали меж собой при помощи выходящих изо рта лент: «Пока сам не увидишь – не поверишь!»

Пусть компания здесь не самая великосветская, и все ж это личности по-своему блестящие. Ледюк была первой среди женщин-силачей, а ее барашек – первым среди овец.

Когда госпожу Ледюк проглотил ее первый лев, Четырехглазый нарисовал это на маленькой картинке, которую привешивали к большой снизу. Тело госпожи Ледюк было целиком в утробе льва, не считая торчавших из пасти ног. Народ так и валил, полагая, что главное зрелище дня именно здесь.

По милости господина Мальпеня, заставившего его выпить тигриное лекарство, Четырехглазый окончил свои дни очень благопристойно, дело же было продолжено его дочерью – вопреки закону, отрешавшему женский пол от престолонаследия. Выполненная ею афиша с изображением младенца, родившегося без мозгов, объехала весь мир. К несчастью, она была натурой столь страстной, что удавилась из-за одного неблагодарного Геракла, явно не стоившего таких стараний.

Но неистребимая мастерская сразу же нашла себе Тамерлана, а после него еще кого-то.

Каменное Сердце умер, да здравствует Каменное Сердце! Заполнить пробел в этой династии можно было бы хоть манекеном…

Зайдя с каменного крыльца внутрь, вы попадали первым делом в довольно просторную комнату, окнами смотревшую на запад, то бишь в окна Добряка Жафрэ на той стороне улицы. Восточная стена этой комнаты была почти начисто разобрана, и образовавшийся громадный проем вел в сарай, каковой мог бы служить собором, – столь высок и широк он был. Светом, проникавшим сверху, можно было управлять с помощью рогож, развешанных под оконницами. В сочетании с природными драпировками, созданными трудом терпеливого и безжалостного паука, эти тряпки создавали приятное освещение. Печь, натопленная торфом, распространяла терпкий запах. За воротами сарая – справа, слева и в глубине – виднелись деревья, ибо сооружение стояло средь сада, который занимало едва на четверть. Сам сад, очень мило разбитый, подступал вплотную к улице Матюрэн-Сен-Жак и включал несколько строений, в том числе маленький павильон эпохи Возрождения, который жители квартала называли «Башней Берто»: в этом доме, если верить тем, кого подобный вздор занимает, жил поэт Берто; господину Гонрекену это было безразлично, а господин Барюк откровенно на это плевал.

В том, 1842 году в этом павильоне обитал правящий представитель династии Каменных Сердец, прозывавшийся «Господин Сердце».

Ибо здесь Каменному Сердцу принадлежало все, то бишь: дом, сарай, сады, службы. Он выплачивал за эти владения ежегодно 1200 франков, внося четырежды в год по 300 франков. Нынче ведь все приобрело такой размах, который совсем не по нраву ни господину Барюку, ни Гонрекену Вояке.

А тогда – вот было времечко: ни в чем недостатка не было. В мастерской всего хватало, и поскольку необходимое водилось в изобилии, допускалась даже некая роскошь.

Помимо уже упоминавшейся гирлянды из крысиных чучел, что красовалась вдоль стен, храмину загромождало множество самых любопытных предметов, принесенных частью в виде платы, частью же в виде дружеского подношения. О том, чтобы продать их, никто не помышлял, хотя скопилось уже больше чем на 50 экю всевозможного хлама, которого хватило бы на десяток ломовых подвод: отрепья, расшитые блестками и мишурой, скелеты животных, вышедшие из употребления несусветные механизмы, жареные гуси из папье-маше, несколько отслуживших свой век автоматов…

Все это, покрытое почтенным слоем пыли, громоздилось вперемешку с рабочим инвентарем, – столь причудливо, что и самая бойкая кисть едва ли сумела бы передать.

Так или иначе, а производство шло полным ходом. Целая армия молодых и старых пачкунов, одетых невесть во что, эдаким чертом причесанных и несказанно гордых своим нелепым видом, впопыхах расписывала кое-как закрепленные полотна или махала кистями по подрамникам, разложенным прямо на полу. Краска текла ручьями, превращаясь в несусветные изображения, нарисованные вопреки всякому здравому смыслу. Бойцы этого разношерстного батальона по большей части не имели представления хотя бы о самых зачатках живописи, но ими командовали опытные старшины с наметанным глазом и железной рукой – разбойники, поднаторевшие в искусстве малевания, и твердо знавшие, как надо наляпать лужок, как подпустить речку погуще, как извратить пропорции тела, как создать видимость движения… Эти были, можно сказать, художниками – если только таковы вообще водились в этом мире.

Над художником начальствовали двое мастеров, почти полубоги: господин Барюк, по прозвищу Дикобраз и господин Гонрекен, по прозвищу Вояка.

Господин Барюк был коротышка лет пятидесяти, тощий, поджарый и серьезный, умевший невозмутимо пустить пыль в глаза, под суровой личиной которого скрывался друг всех работников мастерской; Гонрекен был добродушный рослый весельчак, простоватый и твердо убежденный, что благодаря своему дарованию и милости Провидения он вознесен и занял в обществе столь высокое положение. Его прозвали Воякой вовсе не потому, что он имел честь служить в армии, но из-за безумного его влечения к бранной славе. По воскресеньям господин Гонрекен наряжался отставным служакой, «которого напоминал лишь усами», как говаривал подмастерье Каскаден. Сверх того, как уверял Каскаден, Гонрекен повязывал под редингот красный шейный платок и выпускал его кончик через петлицу, что могло бы сойти за награду – разве что не совсем государственную.

Господин Барюк и господин Гонрекен были двумя наместниками Каменного Сердца. Господин Барюк осуществлял общий надзор, господин Гонрекен «подпускал эффекты».

Всякая вывеска, предназначенная для господ балаганных артистов, несет одно или несколько изображений, назначение которых – «завлекать». «Большой аттракцион!» – возглашает афиша акробата из Англии; французы же, как народ во всем более утонченный, требуют, чтоб Гонрекен непременно изобразил им самого тюленя или дитя о двух головах в самых сверхъестественных подробностях. Гонрекену особенно удавались изображения альбиносов, а его люди-скелеты пользовались успехом, хотя анатомию он от души презирал.

Выше этих полубогов стоял лишь Зевс, заправлявший всем Олимпом: Каменное Сердце, мастер над мастерами, юный, прекрасный, блистательный; вдобавок ко всем этим дарам он обладал очарованием загадки. На глаза балаганщикам он не показывался никогда. Поговаривали, что в вечерние часы, когда громадная мастерская пустела, он порой спускался из своих заоблачных высей, дабы исправить где-нибудь невероятный поворот фигуры, укротить взбунтовавшуюся перспективу, вдохнуть движение в застывшие волны океана. Молва эта ходила как легенда, но никто не знал в лицо невидимого преемника Мушамьеля, Тамерлана и Четырехглазого. Господин Сердце, преодолевший, казалось, бренное земное естество, повелевал всем из горних сфер. Он был герой поэзии целого народа. На бедняцком празднике в Сен-Клу, на пряничной ярмарке, в те таинственные часы, когда смолкают барабаны, его лучезарный образ тревожил сны всех потомственных лотошниц…

В то утро, помимо нескольких вывесок, изукрашенных всякими потешными эмблемами, помимо разного рода пустяков – простеньких афиш, предназначавшихся для балагана парижского лунатика, для хижины юной великанши, для вертепа женщины-дикарки, пожирающей змеиные чучела, мастерская Каменного Сердца трудилась над двумя крупными полотнами: исторический сюжет с Нельской башней и упражнения семейства Вашри. Семейство Вашри в числе двух десятков членов с атрибутами своего ремесла и акулою, принесенной в бадье, располагалось слева. Картина с Нельскою башней стояла справа – три сцены, разделенные столпами: трактир, кудесник и темница. На первый взгляд не ахти как мудрено, но директор странствующего театра, обладатель смелого и живого воображения, заказал нарисовать три открытых окна – одно в трактире, одно во дворце Людовика Сварливого и одно в темнице, – что должно было создать представление об исполняемых в театре интермедиях. За первым окном должен был видеться патагонец, жонглирующий двумя своими детьми; за вторым окном разворачивался эпизод войны между городами Арпино и Марселем; третье охватывало панораму приступа Антверпенской крепости.

Пойдите найдите что-нибудь подобное у тех лоботрясов, которые выставляются во Дворце промышленности!

На помосте стояли трое натурщиков: жалкий мальчонка, с которого рисовали детей патагонца, и двое мужчин, один из коих был без штанов, меж тем как второй горделиво выставлял напоказ свой обнаженный торс.

Оголенные половинки этих двоих (сперва как бы разрезанных и снова составленных – туловище одного с ногами другого) должны были пойти на изготовление цельного Геракла: разумеется, Геракла из Гераклов. Ноги звались Симилором, имя туловища было Эшалот. Злосчастный ребенок, которого звали Саладен, был их общей и единственной собственностью.

– Сделайте одолжение, мадемуазель Вашри, покажите, на что вы способны, – приказал Гонрекен Вояка, отбирая кисть у одного из старшин. – Ведь тут вот, в правом углу, подпускаем эффекту! Вот как надо! А ну-ка!

Мадемуазель Вашри, цветом напоминавшая крота, которого посыпали опилками красного дерева, приладила кинжал на кончике своего курносого носа и встала в позу. Она была отчаянно некрасива, но Симилор, тот, что позировал ради икр, разглядывал ее с преступным удовольствием.

Эшалот (верхняя половинка Геракла) улыбался младенцу Саладену, червяком ползавшему по помосту.

В мастерской всякий делал свою работу, – если не хорошо, то, по крайней мере, молча, и тишина царила, словно в монастыре.

Время от времени господин Барюк громогласно командовал:

– Заткните свои глотки и пошевеливайтесь, вы все! Эй там!

Вояка же гордо добавлял:

– Время летит как на крыльях! Ну-ка приналяг!

И подневольная братия налегала. Средь этого пыльного бедлама одна добрая команда сразу вносила порядок в работу. Свет не видывал, чтобы произведения столь ужасающие изготавливались с таким усердием и в строгом соответствии с каноном.

Кроме господ Барюка Дикобраза и Гонрекена Вояки, никто не смел ни закурить трубки, ни подать голос. Остальные, самое большее, отваживались шепнуть на ухо соседу какой-нибудь ветхий каламбур из тех, что были в ходу в Театре Пантеон. Даже натурщики переговаривались втихомолку, и медведь семейства Вашри, дряхлое страшилище, коего зверская натура уже впадала в детство, сидел тихо, давая себя нарисовать и осмеливаясь зевать лишь в полпасти.

Господин Барюк провозгласил:

– Работаем резво и как следует! Сеанс закончится раньше двух, потому что сегодня днем в кругу нашей семьи отмечается домашний праздник Господина Сердце.

– Валтасаров пир, гульба и разноцветные стекляшки! – прибавил Вояка Гонрекен. – Кто не приглашен на свадьбу, может прийти на улицу Матюрэн поглядеть фейерверк через ограду. Денег за это не берут. Поживей-ка! Время летит как на крыльях! Это не считая того, что сегодня могут нагрянуть с инспекцией те самые хищники, что купили дом и землю и собираются нас сносить! А ну, живей!

– Уж этих-то хищников мы, слава Богу, знаем, – с гордостью произнес Симилор (с которого рисовали ноги), в то время как Эшалот (с которого рисовали туловище) испустил протяжный вздох.

В эту минуту на той стороне улицы Добряк Жафрэ распахнул свое пятое окно, то, что без решетки, и тотчас воробьи заметались вокруг, словно рой мух – но с громким щебетом унеслись прочь, ибо Добряк Жафрэ был на сей раз не один.

Пятое окно этого любящего живность господина несколько выдавалось за северный фасад дома Каменного Сердца, а потому из него был виден сад и павильон Берто, стоявший на краю аллеи, что спускалась к улице Матюрэн-Сен-Жак.

Бледный луч зимнего солнца, проникая в павильон, падал на изысканного и красивого молодого человека, спящего прямо в одежде на кушетке.

Добряк Жафрэ, держа в руке лорнет, обращался к своему собеседнику:

– Этот Лекок нам продыху не давал; наконец-то он помер, и теперь хозяева здесь мы. Я знаю, что у вас тоже, дорогой Комейроль, своих дел хватает, и не стал бы, поверьте, тревожить вас по пустякам. Возьмите-ка мой биноклик и дождитесь, пока этот добрый молодец повернется лицом: увидите, дело того стоит!