– Розетта!

– Нита!

Два голосочка разом радостно полетели навстречу друг другу на углу улиц Кассет и Старой Голубятни. Коляска юной принцессы Эпстейн остановилась как вкопанная – таким непререкаемым тоном отдано было приказание, – и вспыхнувшая от удовольствия Нита, наклонившись к дверце, сказала:

– Залезай скорее, а то я сама выйду!

Мадемуазель Роза де Мальвуа шла в это время по улице с горничной, державшей в руках молитвенник. Пока лакей слезал с козел, Нита сама распахнула дверцу. Сопровождавшая ее приживалка в ужасе вскричала:

– Принцесса! Боже! Принцесса!

Но так как Роза не решалась подняться, принцесса без долгих колебаний спрыгнула на мостовую и бросилась в объятия подруги.

– Негодница! – сказала она сквозь набежавшие слезы. – Ах ты негодница! Сколько же я тебя не видела!

Роза де Мальвуа, тоже расчувствовавшись, поцеловала ее в ответ и бросила быстрый взгляд внутрь коляски.

– Так вы без графини! – сказала она, и лицо ее просветлело.

– Без, – отвечала Нита, – мы вдвоем с няней Фавье, и мне столько всего тебе надо рассказать! Если б ты знала!..

Наконец с помощью лакея слезла и приживалка, особа внушительных размеров, основательно подбитая ватой и укутанная. Неразумно было бы с моей стороны объяснять читателям, как мало в Париже нужно, чтоб собрать на улице с полсотни ротозеев. Ротозеи не замедлили скопиться и уставились, будто в жизни не видали ничего более захватывающего.

– Принцесса… – начала было приживалка, вечно забывавшая договорить до конца, – не знаю, право, подобает ли…

– Дорогая Фавье, – прервала ее Нита. – Ну чего ради вы сошли? Вы напрасно беспокоитесь, мадемуазель де Мальвуа – моя лучшая подруга, и мой опекун будет очень рад ее видеть. Прошу вас, вернитесь в коляску.

Роза де Мальвуа все еще колебалась.

– Does she speak English? – вдруг тихо спросила она, бегло стрельнув глазами в сторону приживалки.

– Not at all! Even a single word! – смеясь отвечала Нита. – Поедем! Граф присоединится к нам на улице Матюрэн-Сен-Жак, а на обратном пути мы завезем тебя домой.

Роза повернулась к своей горничной.

– Возвращайтесь домой, Жюли, и предупредите моего братца, что я осталась с принцессой Эпстейн, а госпожи графини с нею нет.

– А от меня передайте моему милому нотариусу миллион приветов, – весело прибавила Нита.

Нита усадила Розу рядом с собой, тучная же приживалка с непреклонным и суровым видом молча устроилась на переднем сиденье. Упряжка превосходных лошадей, от нетерпения бивших копытами на месте, снова тронулась к Святому Сульпицию. Зеваки отправились по своим делам.

Да будет сказано со всем почтением, питаемым нами к Ните де Клар – или скорее к принцессе Эпстейн, поскольку за пышным как мантия титулом «высочества» ее едва было видно, – они с Розой составляли самую прелестную пару девиц, какую только можно встретить. Девице де Мальвуа было двадцать лет; ее, темноволосую, с большими синими глазами, иной бы, пожалуй, счел несколько бледноватой и долговязой, когда б чарующее согласие всех черт не искупало их бледность, а волшебной грацией ее сложения можно было просто залюбоваться.

Роза была воплощенным выражением той непередаваемой черты, что зовется «благородством». А поскольку в каждом слое общества бытует свое представление о благородстве, скажем, что Роза принадлежала к обществу хорошему.

Но общество Ниты было, признаться, еще того лучше. Хотя с определенной точки зрения благородство есть качество до некоторой степени производное, да и само слово настойчиво на это указывает, обозначая сей дар как некую печать, отмечающую лицо в толпе. Вам приходилось слыхать, чтобы королеву кто-нибудь назвал благородной? Не правда ли, нелепость?

Нита не была, не могла быть частью толпы. Разумеется, мы здесь не берем в расчет ее происхождения, состояния, освобождаем от пышной гирлянды титулов, окутывающих ее имя, и берем ее такой, какой создал ее Бог и сделало воспитание. Нита была восхитительно хороша красотой открытой, искрящейся и смелой. Видимо, некая тень прошла над радостным великолепием этой юности; некая скорбь, о которой еще напоминало ее темное платье, должно быть, на мгновение притушила благородный огонь ее взора, но надолго омрачить это поистине царственное чело было ей не по силам. Ему было суждено вновь засиять всем великолепием счастья, ей же – царить повсюду, где только женщина одерживает свои победы в схватках любви и жизни.

Мы уже встречали ее ребенком, в промерзшей монастырской обители, где мать Франсуаза Ассизская замаливала славу прошедших дней. В ту пору, глядя на огромные глаза, заслонявшие всю щуплую ее фигурку, вы б назвали ее скорее странной, нежели красивой. Годы все переменили. Пробил час, и – неожиданно, казалось бы, для всех – этот великолепный цветок раскрылся. Каждый день прибавлял ему прелести и благоухания, он все больше распускался. Нита равно ослепляла и тех, кто любил ее, и тех, кто ненавидел.

У нее были чудные, темно-русые волосы, все в таинственных отсветах, как бы сиявшие золотистым нимбом; брови вразлет, оттенком потемнее и решительно вычерченные придавали еще больше власти крупным глазам, смешливым и нежным, взгляд которых казался черным, когда минутный порыв как по мановению волшебства сметал с ее лица беззаботное выражение. Греческий нос ее открывали ноздри, прозрачные и тонкие, как лепестки розы; рот, когда она улыбалась, показывая жемчужный ряд зубов, был детским; но стоило улыбке исчезнуть, как тот же рот, свежее цветка, смыкал надменные губы и безо всяких слов заявлял: «Я так хочу!»

Нита была годом младше Розы; при почти одинаковом росте в осанке Ниты проглядывало, однако, больше упрямства. Хотя красота Ниты была величавее и совершеннее, Роза казалась рядом с ней обаятельней и краше. Когда они были вдвоем, от этой пары веяло такой точной и полной гармонией, что глаз не мог оторваться, и сердце охватывал трепет.

Когда уселись, принцесса Нита взяла Розу за руки.

– Я тебя по-прежнему люблю, – сказала она. – Я всегда о тебе думаю. Ты была моим ангелом-хранителем весь тот год, когда меня отправили в Обитель Святого Сердца Христова после… после…

Она не договорила, и глаза ее налились слезами. Ее отдали в Обитель Святого Сердца после смерти генерала графа де Клар.

– Бедный папенька! – прошептала она. – В пятницу было два года… Еще по нему траур носили, как и моя старая тетушка скончалась, монахиня из Бон-Секур. Больше у меня никого не осталось: теперь я одна.

– Позволю себе заметить, принцесса, – вкрадчиво произнесла приживалка, – что вы вовсе не одни: госпожа графиня вам все равно что вторая мать.

– Полно, Фавье, – отвечала Нита с нетерпеливым жестом, – вот когда я нападу на графиню, няня, будет самое время ее вам защищать.

И, наклонившись поближе к подруге, добавила:

– Отчего ты меня бросила, Розочка? Ты мне до того была нужна! Правда!

– Оттого, – немного помешкав, отвечала Роза де Мальвуа по-английски, – что мой брат не хочет, чтобы я появлялась в доме де Клар.

Приживалка покраснела; в глазах ее пробежала искра. Нита обратила к ней так и лучащийся добротой взор и сказала:

– Нечасто случается мне поупражняться в английском, вы позволите, няня?

– Но ведь графиня и виконт Аннибал говорят по-английски, – возразила приживалка. – Вот уж чего-чего, а возможностей освежить уроки английского у принцессы сколько угодно!

С этими словами она поправила боа и сделала отрешенную мину. Роза легонько тронула подругу за локоть, они бегло переглянулись, и в этом красноречивом взгляде были и вопрос, и ответ.

Глаза мадемуазель де Мальвуа говорили: я только что спросила, знает ли она по-английски, и ты ответила «ничегошеньки». Ты в этом твердо уверена?

Нита взглядом полностью успокоила подругу и вновь быстро, не без нотки гнева, заговорила по-английски:

– А позволительно ли узнать, с чего это мой любезный нотариус не желают, чтобы ты бывала в особняке де Клар?

Роза ответила:

– Он был знаком с графиней, давно еще, в годы ее молодости.

– И он тебе рассказал?.. – начала было Нита. – Что он говорил?

– Ничего, – холодно перебила Роза. – Не хочет, и все тут, а он имеет право распоряжаться.

Наступило молчание. Приживалка закрыла глаза. Роза приблизила губы к самому уху Ниты и прошептала:

– Слушай… Моему брату нужно повидаться с тобой с глазу на глаз. Отвечать не надо, поболтаем о чем-нибудь другом. Поступай как знаешь; а я что должна была, то и сделала.

Глаза няни Фавье открылись. Роза небрежно добавила по-французски:

– Я думала, ты в Риме, Нита.

– Мы думаем провести там всю зиму, – отвечала принцесса, с трудом пряча замешательство. – Депеша из Рима пришла, и мы со дня на день начнем собирать поклажу.

Фавье кашлянула и сухо сказала:

– Депеша касалась интересов принцессы.

Она перекрестилась, ибо коляска миновала боковые врата Святого Сульпиция. Девушки последовали ее примеру.

– Ты когда-нибудь слышала о мастерской Каменного Сердца? – воскликнула вдруг Нита деланно беззаботным голосом.

– Нет, – задумчиво откликнулась Роза, – что еще за мастерская Каменного Сердца?

– Одна из загадок Парижа, представь себе, вдобавок ужасно модная, как и вообще все парижские тайны… ты, надеюсь, Эжена Сю «Парижские тайны» прочла?

– Нет, – ответила Роза де Мальвуа, – я вообще романов не читаю.

– Да ты что! Неужели не интересно? Няня Фавье не хотела, чтоб я читала, но графиня сказала: «Пусть читает: от этого ни пользы, ни вреда».

– Принцесса у нас дитя избалованное, – медленно проговорила Фавье, глядя на Розу, – чего ни пожелают, графиня все делает.

Роза недоверчиво улыбнулась и тихо-тихо спросила по-английски:

– Ты довольна жизнью?

Нита расхохоталась в ответ:

– Милочка моя, ты романов, может, и не читаешь, зато сама выдумываешь! Пойми, мне девятнадцать лет и я ношу имя принцессы Эпстейн. Стоит мне позвать на помощь, то при моем контральто да под аккомпанемент моего полумиллиона годовых, меня на том краю света услышат! Ты все еще веришь в жестоких опекунов, бедняжка моя?

– Ты довольна жизнью? – повторила Роза де Мальвуа.

– Ну, ясное дело, довольна, вот тебе честное слово!

– И отлично, а то я боялась, что ты несчастна, – простодушно отозвалась Роза.

Ниту охватило какое-то безотчетное чувство. На этот раз она понизила голос и снова заговорила по-английски:

– А ты не знаешь, зачем это господин Леон де Мальвуа хотел меня видеть?

– Мы о тебе очень часто говорим, – снова начала Роза, – но есть вещи, о которых мой брат не рассказывает никому.

– Ты за это время такая стала серьезная! – громко высказалась Нита.

– Да, пожалуй… пожалуй! – повторила Роза де Мальвуа. – Братец – тот сохнет и мается. А я, по-моему, уже разучилась смеяться.

Светлое лицо Ниты помрачнело.

– Скажи мне прямо, что происходит? – пробормотала она.

Увидев на опущенных ресницах Розы слезу, Нита прижала подругу к груди.

– Принцесса, – начала было приживалка, которую аж корежило, – приличия требуют…

– Не ворчите, няня, – оборвала ее Нита, – у меня в жизни одна-единственная подруга!

– А разве не графиня лучшая вам подруга, принцесса? – запротестовала было Фавье.

– Конечно, само собой, но только это разные вещи.

И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, снова обратилась к Розе по-английски:

– Это ты из-за брата плачешь?

Роза де Мальвуа молча кивнула.

– А его ты с тех пор видала хоть раз? – спросила княжна внезапно изменившимся голосом.

Речь ясно шла не о брате, ибо Роза вздрогнула не подымая глаз.

– Ты его любишь?.. – промолвила Нита, понизив голос. – Только не обманывай!

– Всего-то раз я его и видела, – с расстановкой сказала Роза де Мальвуа, стараясь не выдать волнения. – Никого я не люблю. Все, что у меня здесь есть, – это мой братец.

Взгляни Роза в этот миг на принцессу, она увидела бы, как заблестели у той глаза и чуть-чуть зарделись щеки.

– Я-то его после видела, – сказала Нита, – несколько раз… в парке, на хорошей лошади, никогда никого с ним не было, и не здоровался он ни с кем… Можно подумать, ни одна живая душа не знает, как его зовут, никто не мог мне сказать, а я стольких спрашивала!

– А он тебя узнал? – спросила Роза.

– Не знаю, – отозвалась принцесса, – по правде сказать, даже не знаю.

При этих словах голос ее дрогнул, Роза невольно приподняла веки, и их взгляды встретились. Нита вся залилась краской, Роза, наоборот, побледнела и спросила по-французски, не в силах скрыть с каким трудом ей это давалось:

– Почему ты спросила про эту мастерскую Каменного Сердца?

– Ага! – воскликнула Нита, поймав этот мяч на лету и радуясь возможности прикрыть болтовней как ширмой обуревавшие ее чувства. – Я так и знала, что ты спросишь! Это страсть как забавно, судя по всему: прямо стоянка дикарей посреди Парижа! Посланцы другого мира! Если бы путешественник привез такое из Китая, никто бы не поверил! Базарный Лувр, да и только! А нравы-то! Эти господа говорят, что ирокезы ничто в сравнении с нашими бродячими актерами, а Каменное Сердце – так тот просто вылитый Бильбоке. О нем чего только не болтают! Что его совсем недавно отыскали в какой-то берлоге в ста футах под землей, и водевильщики хотят представить это на театре. Но это еще что; есть вещи куда занятнее. В душе эти папуасы сущие ангелы, хотя, глядя на них, нипочем не скажешь. Когда-то давно, в жуткий мороз, ночью они подобрали валявшегося прямо на улице юношу, как из романа, прекрасного, как купидон, умирающего от голода и холода… нет, погоди! Скорее от ран! Они его выходили, он поправился; они его усыновили, сделали хозяином, королем; устроили ему маленькие хоромы близ своих трущоб. Теперь это изысканный и благородный молодой человек, который выезжает верхом и принят в свете…

Роза улыбнулась.

– Так, выходит, принцесса Нита Эпстейн пустилась в путь в такую рань ради подобных диковин?

– Значит, ты меня слушала? – насмешливо отозвалась Нита. – Честно говоря, мне показалось, что ты витаешь в облаках и я все это говорю для няни… Ладно! Нет, барышня, вы совсем не угадали. Мы выехали по делам; я разве не говорила, что еду к графу, моему опекуну? Это целая история. Правительство собралось у нас купить особняк де Клар несколько против нашей воли; чтобы опять пустить в оборот мой свободный капитал, опекун присмотрел обширный участок, окружающий мастерскую Каменного Сердца.

– В том квартале, что в ста футах под землей? – прервала ее Роза с некоторой горечью.

– Браво! Да ты и впрямь меня слушаешь! – вскричала принцесса, приживалка же недовольно поджала губы. – Участок приобретет ценность благодаря новой планировке. Планы готовы; мы их получили в мэрии. У нас будут фасады на две улицы и бульвар. Новый особняк де Клар окупит расходы на строительство благодаря доходным домам, которыми будет окружен впоследствии… Я как раз хотела посоветоваться с твоим братом… Хотя у графа, моего опекуна, полно знакомых, которые во всем этом прекрасно разбираются…

– Пойми, Розочка, бедная моя, – запнулась она и тотчас, похоже машинально, перешла на английский, – мне бы очень хотелось порасспросить об этих делах. У меня никого нет! Совсем никого!

Пока Роза де Мальвуа открывала рот для ответа, коляска, въехав в узкую улочку, остановилась. Левая дверца едва не касалась старой стены дворца Клюни; правая же распахнулась, и человек респектабельной наружности просунул свою голову без шляпы, в начинающих седеть светлых волосах.

Человек этот нам уже знаком, и все же мы потратим несколько строк, дабы представить его читателю, ибо протекшие десять лет произвели в нем перемену, можно сказать, почти сказочную. Словом, это был Жулу, не кто иной как наш Жулу, «Дурак» Маргариты Садула; добавим, что ничего, ровным счетом ничего не осталось в нем ни от дикого удальца-повара прекрасной грешницы, ни от студента-второкурсника, ни от безжалостного борца, который выдержал, стоя на мраморном столе, ту бешеную историческую схватку с морским офицером, так прогремевшую среди школьных преданий.

Итак, от прежнего не осталось и следа: это был господин граф дю Бреу де Клар, человек умеренный, покладистый, состоятельный, возвысившийся в глазах общества благодаря высокому титулу своей подопечной и без пяти минут пэр Франции.

Сверх всего он был еще и мужем графини дю Бреу де Клар, а лучше просто де Клар: она, отпрыск знатнейшего рода, существо, наделенное редчайшей красотой и силою характера, извлекши из бездонных архивных недр свое право носить имя де Клар, благодаря этому отвоевала перед судом для своего супруга опекунство над принцессой Эпстейн, невзирая на отчаянное противодействие покойной матери Франсуазы Ассизской, до самой своей кончины не отступившей от намертво засевших в ее голове предрассудков – из коих важнейшим была неистребимая неприязнь к графине.

Граф выглядел старше своих лет, и на вид ему можно было дать никак не меньше сорока пяти. Его некогда атлетическая фигура заметно поблекла; прежде его широкие крутые плечи не вынесли бы черной одежды, которую он носил теперь как прочие. Он несколько ссутулился; облик его выражал страдание и печаль. Но особо заметна была перемена в чертах и в выражении его лица.

Лицо его было широкое, землистое; лишь худоба, вновь вылепив грани этой головы, казавшейся некогда неотесанным наброском, выявила ясные и едва ли даже не благородные черты: увеличившиеся глаза стали умны, обнажившийся лоб принадлежал мыслителю.

Заметив в коляске постороннее лицо, граф было опасливо отпрянул; он был весьма слаб глазами и потому спросил:

– Кто это тут с вами, принцесса?

Вместо ответа Нита фамильярно протянула ему руку, а госпожа Фавье пробурчала полным досады голосом:

— Принцесса уже, слава Богу, не ребенок, и вольна в своих поступках!

– Кто бы вам что ни говорил, и что бы вам ни доводилось слышать, сударыня, – холодно оборвал ее граф, – знайте: вы находитесь в полном распоряжении моей подопечной. Прошу никогда об этом не забывать!

Он сжал своими руками ладонь Ниты. Во взгляде его читалось нежное и доброе почтение. Выходя из коляски, Нита подставила лоб под его поцелуй и чуть слышно назвала имя подруги.

Когда граф поприветствовал Розу с благожелательной галантностью, в ее полуопущенных глазах отразилось удивление. Приживалка поджала толстые губы и изготовилась покинуть коляску.

– Останьтесь, – сказал ей граф дю Бреу. – Вы подождете здесь.

И добавил, подавая руку Розе:

– Добро пожаловать, мадемуазель де Мальвуа; я не из тех, кто осуждает вашего брата.

– Так кто же его осуждает, сударь? – спросила Роза, полным достоинства жестом отнимая у него свою руку.

– Видимо, те, кого обвиняет твой брат, – отозвалась Нита, мечтательно поводя своими большими глазами.

А граф дю Бреу заметил:

– У вашего брата и этих людей, барышня, силы, боюсь, окажутся очень не равны…

Они были у самой двери мастерской Каменного Сердца, под знаменитой вывеской, раскачиваемой порывами ветра. Коляска ждала в конце улицы. Граф снял шляпу и пропустил девушку вперед. Прежде чем войти, он бросил взгляд на пятое окно славного жилища Добряка Жафрэ. Две любопытных головы виднелись в этом окне. Граф, сухо поклонившись, помахал шляпой.