6. ДОНЬЯ КРУС

Книга: Сборник "Горбун - Черные мантии-отдельные произведения. Компиляция. Книги 1-15"

Есть одна страшная история, которую каждый романист поведал хотя бы раз в жизни, — история о несчастном младенце, похищенном у матери, обязательно герцогини, шотландскими джипси, калабрийскими цингари, рейнскими ромами, венгерскими цыганами или испанскими хитанами. Мы же пребываем в совершенном неведении и даже обязуемся не задаваться вопросом, была ли прекрасная донья Крус действительно похищенной герцогской дочерью или всего-навсего простой цыганкой. Нам единственно известно, что она всю жизнь провела с цыганами, кочуя вместе с ними от города к городу, от деревни к деревне, и за несколько мараведи плясала на площадях. Она сама поведает нам, как получилось, что она бросила эту свободную, но не слишком прибыльную профессию, переселилась в Париж и оказалась в садовом доме принца Гонзаго.

Через полчаса, после того как был завершен ее туалет, мы вновь видим донью Крус в комнате принца, взволнованную, несмотря на природную гордость, и несколько смущенную своим недавним и не слишком удачным появлением в парадной зале дворца де Неверов.

— Почему Пероль не проводил вас? — удивился Гонзаго.

— Ваш Пероль, — отвечала девушка, — потерял голову и вообще способность соображать, пока я одевалась. Он оставил меня на несколько минут, чтобы пройтись по парку, а когда вернулся, то был похож на человек, пораженного громом. Но, надеюсь, — поинтересовалась она ласковым тоном, — вы вызвали меня не для того, чтобы расспрашивать о своем Пероле?

— Нет, — рассмеялся Гонзаго, — я вызвал вас вовсе не для разговоров о Пероле.

— Тогда говорите! — воскликнула донья Крус. — Вы же видите, в каком я нетерпении. Говорите же!

Гонзаго пристально смотрел на нее.

Он думал:

«Я долго искал, но вряд ли сумел бы выбрать лучше. Ей-богу, она похожа на него. И это отнюдь не только мое впечатление».

— Ну, так что же! — повторила донья Крус. — Говорите.

— Сядьте, дорогое дитя, — молвил Гонзаго.

— Я возвращусь в свою тюрьму?

— Ненадолго.

— Значит, все-таки возвращусь, — огорченно произнесла девушка. — Сегодня я впервые увидела кусочек города при солнечном свете. Он прекрасен. После этого мое заключение покажется мне куда печальней.

— Здесь не Мадрид, — объяснил Гонзаго, — приходится принимать предосторожности.

— Но зачем, зачем предосторожности? Разве я причинила кому-нибудь зло, что должна прятаться?

— Разумеется, нет, донья Крус, но…

— Погодите, монсеньор, — с горячностью прервала она его, — выслушайте меня. У меня слишком много накопилось на сердце. Вам вовсе не было нужды, и я это прекрасно понимаю, напоминать мне, что мы не в Мадриде, где я была бедной сиротой, брошенной всеми, — да, все это так, — но зато свободной, как ветер!

Несколько секунд она молчала, чуть сдвинув черные брови.

— А помните ли вы, монсеньор, — произнесла она, — что вы мне много чего обещали?

— И исполню гораздо больше, чем обещал, — ответил Гонзаго.

— Это опять же только обещание, а я уже начинаю терять веру в них.

Лицо ее вдруг смягчилось, и в глазах появилось мечтательное выражение.

— Все меня знали, — говорила она, — и простолюдины и сеньоры, они любили меня, и когда я приходила, кричали: «Идите посмотрите на цыганку, которая танцует хересский бамболео!» А если я задерживалась, то на Пласа Санта за Алькасаром меня ожидало множество народа. А ночью мне снились во сне большие апельсиновые деревья около дворца, наполняющие ночной воздух благоуханием, и дома с кружевными башенками, в которых с наступлением сумерек приоткрываются жалюзи. О, своей мандолиной я, случалось, радовала и испанских грандов! Дивная страна, — вздохнула она со слезами на глазах, — страна ароматов и серенад! А здесь тень ваших парков холодна и вызывает дрожь.

Она склонила голову на руку. Гонзаго не прерывал ее и, казалось, размышлял о чем-то своем.

— Вы помните? — вдруг спросила она. — В тот вечер я танцевала несколько позже, чем обычно. На повороте темной улочки, что ведет к церкви Успения, я внезапно столкнулась с вами. Я испугалась, и в то же время во мне возникла надежда. Когда вы заговорили серьезно и ласково, от звука вашего голоса у меня сжалось сердце. А вы, загородив мне проход, спросили: «Как вас зовут, дитя мое?» — «Санта Крус, — ответила я. — Когда я жила со своими соплеменниками гранадскими цыганами, меня звали Флор, но при крещении священник дал мне имя Мария де ла Санта Крус». — «Ах, так вы христианка?» — сказали вы Быть может, монсеньор, вы все это забыли?

— Нет, — рассеянно бросил Гонзаго, — я ничего не забыл.

— А я, — молвила донна Крус, и голос ее задрожал, — буду помнить эти минуты до конца жизни. Я уже любила вас. Почему? Не знаю. По годам вы годитесь мне в отцы, но где бы я смогла найти возлюбленного прекрасней, благородней и блистательней, чем вы?

Произнеся это, она даже не покраснела. Стыдливость в нашем понимании была неведома ей. Гонзаго запечатлел у нее на лбу отеческий поцелуй. Донья Крус испустила глубокий вздох.

— Вы мне сказали, — продолжала она: — «Дитя мое, ты слишком красива, чтобы танцевать на площади с баскским бубном и в поясе из фальшивых цехинов. Идем со мной». И я пошла за вами. Я уже лишилась воли. Я увидела, что вы живете во дворце самого Альберони. Мне сказали, что вы являетесь послом регента Франции при испанском дворе. Но что мне было до того! На следующий день мы уехали. Вы не предоставили мне места в своей карете. Я ни разу еще даже не заикалась вам об этом, монсеньор, потому что виделась с вами редко и неподолгу. Я была одна, безутешна, всеми покинута. Весь долгий, бесконечный путь из Мадрида в Париж я проделала в карете с плотными, вечно задернутыми занавесками, и проделала я его в слезах и с самыми горькими сердечными сожалениями. Уже тогда я поняла, что согласилась на ссылку. И сколь же часто, о Пресвятая Дева, я с тоской вспоминала былые вечера, когда я была свободна, и свой утраченный беззаботный смех!

Гонзаго уже не слушал ее, мысли его были далеко.

— Париж! Париж! — с такой необузданностью воскликнула она, что принц вздрогнул. — Вспомните, как вы мне расписывали Париж. Париж — это рай для красивых девушек! Париж — волшебный сон, неисчерпаемые богатства, ослепительная роскошь, блаженство, которое никогда не приедается, праздник длиною в жизнь! Помните, как вы прельщали меня?

Она схватила ладонь Гонзаго и сжала ее в своих руках.

— Монсеньор! Монсеньор! — жалобно простонала она. — Я видела прекрасные цветы нашей Испании в вашем саду, они такие чахлые и печальные, что вот-вот погибнут. Неужели вы хотите убить и меня?

Вдруг быстрым движением донья Крус откинула назад свои роскошные волосы, и глаза ее вспыхнули.

— Запомните, — объявила она, — я не рабыня вам. Я люблю многолюдье, одиночество меня ужасает. Я люблю шум, безмолвие леденит меня. Мне нужен свет, движение, а главное, радость, живительная радость! Меня влечет веселье, смех пьянит меня, песни чаруют. Золото хересского вина вспыхивает в моих глазах алмазными блестками, и когда я смеюсь, то знаю, что становлюсь красивей!

— Очаровательная глупышка! — пробормотал Гонзаго чуть ли не сотеческой нежностью.

Донья Крус отпустила его руку.

— В Мадриде вы так не говорили, — бросила она иуже с гневом добавила: — Вы правы, яглупая, но намерена поумнеть. Я ухожу.

— Донья Крус! — укоризненно произнес принц.

Она расплакалась. Он вытащил платок и ласково утер ее слезы. Но не успели они высохнуть, как уже на смену им явилась надменная улыбка.

— Другие будут меня любить, — с угрозой произнесла донья Крус. — А обещанный вами рай — тюрьма. — В голосе ее была горечь. — Вы обманули меня, принц. Меня здесь ждал чудесный будуар в домике, который казался скопированным с дворца феи. Мраморные статуи, восхитительные картины, бархатные занавеси, расшитые золотом, и золото всюду — на лепке, на скульптурах, хрустальные люстры под потолком, а вокруг угрюмая, сырая тень, черные лужайки, на которые один за другим опадают листья, убитые холодом, что леденит и меня, безмолвные камеристки, немногословные лакеи, свирепые телохранители и за мажордома мертвенно-бледный Пероль!

— Вы ходите пожаловаться на господина де Пероля? — осведомился Гонзаго.

— Вовсе нет, он рабски исполняет малейшие мои прихоти. Со мной он говорит ласково и даже почтительно и всякий раз, обращаясь ко мне, метет перьями шляпы пол.

— Так чего ж вам еще?

— Вы смеетесь надо мной, монсеньор! Или вам неизвестно, что он установил замки на дверях моей комнаты и исполняет при мне роль стража сераля?

— Вы преувеличиваете, донья Крус!

— Принц, плененную птицу не радуют золоченые прутья клетки. Мне отвратительно у вас. Я в плену, и терпение мое на исходе. Я требую вернуть мне свободу! Гонзаго улыбнулся.

— Почему вы прячете меня ото всех? Ответьте, я хочу знать!

Донья Крус властно вскинула прелестную головку. Гонзаго все так же с улыбкой смотрел на нее.

— Вы не любите меня! — воскликнула она, зардевшись, но не от смущения, а от досады. — А раз не любите, значит, не вправе меня ревновать!

Гонзаго взял ее руку и поднес к губам. Донья Крус еще сильней покраснела.

— Я думала… — пробормотала она, опустив глаза. — Как-то вы мне сказали, что вы не женаты. На все мои расспросы на этот счет мне отвечали молчанием. И когда вы приглашали ко мне всевозможных учителей, чтобы я обучилась всему, что составляет очарование французских дам, я думала, что вы — почему я должна молчать об атом? — так вот, я думала, что вы меня любите.

Она на миг умолкла, чтобы украдкой взглянуть на Гонзаго, глаза которого светились удовольствием и восторгом.

— И я старалась, — продолжала она, — стать лучше и достойней. Я трудилась с воодушевлением, с пылом. Ничто не казалось мне трудным. Я чувствовала, что нет таких препятствий, которые могли бы сломить мою волю. Вы улыбаетесь! — с неподдельной яростью вскричала она. — Принц, ради Пресвятой Девы, не смейте улыбаться, или я взбешусь!

Она встала перед Гонзаго и без всяких обиняков спросила:

— Чего же вы хотите, если не любите меня?

— Донья Крус, я хочу сделать вас счастливой, — мягко ответил Гонзаго, — счастливой и могущественной.

— Сперва сделайте меня свободной! — вскричала взбунтовавшаяся пленница.

Гонзаго пытался успокоить ее, а она только повторяла:

— Я хочу быть свободной! Свободной! Свободной! Больше ничего мне не надо! — но тут же, следуя потоку своих взволнованных мыслей, она заговорила о другом: — Нужен ли мне Париж? Да, но Париж ваших обещаний, шумный и блистательный, такой, каким я его предугадываю, сидя в своей темнице. Я хочу выходить, хочу, чтобы меня видели. К чему мне мои драгоценности в четырех стенах? Взгляните на меня! Вы хотите, чтобы я извела себя слезами? — Внезапно она звонко рассмеялась. — Взгляните же на меня, принц! Я уже утешилась. Я больше никогда не буду плакать, я буду всегда весела, но пусть мне покажут Оперу, которую я знаю только по названию, пусть мне покажут праздники, балы…

— Донья Крус, — холодно прервал ее Гонзаго, — сегодня вечером вы наденете самые дорогие свои украшения.

Она подняла на принца недоверчивый и заинтересованный взгляд.

— Я повезу вас, — продолжал Гонзаго, — на бал к его высочеству регенту.

Ошеломленная девушка не знала, что сказать.

Ее выразительное личико побледнело, потом порозовело.

— Это правда? — выдавила она, еще не веря.

— Правда, — подтвердил Гонзаго.

— Значит, вы сделаете это? — воскликнула она. — О, тогда я прошу у вас прощения за все! Вы самый добрый человек, вы мой друг!

Она бросилась ему на шею, а потом принялась скакать, как безумная, тараторя при этом:

— На бал к регенту! Мы поедем на бал к регенту! Даже сквозь толстые стены, сквозь холодный пустынный парк, сквозь запертые окна до меня долетали слухи о бале у регента, и я знала, что там будут чудеса. И я увижу этот бал! О, спасибо, спасибо, принц! Если бы вы знали, как вы прекрасны, как добры! Бал ведь будет в Пале-Рояле, да? О, я умираю от желания взглянуть на Пале-Рояль!

Донья Крус стояла в другом конце комнаты. Одним прыжком она оказалась рядом с Гонзаго и опустилась на колени на подушку у его ног. Положив обе руки на колено принца, и пристально глядя на него, она крайне серьезно осведомилась:

— В каком туалете я буду?

— На балах при французском дворе, донья Крус, — объяснил Гонзаго, — есть нечто, что оттеняет и подчеркивает красоту лица куда сильней, чем самый изысканный туалет.

Донья Крус попыталась угадать.

— Улыбка? — спросила она, как ребенок, которому задали простенькую загадку.

— Нет, — ответил Гонзаго.

— Изящество?

— И улыбку, и грациозность у вас не отнять, донья Крус, но того, о чем я говорю…

— У меня нет. Но что же это?

Гонзаго медлил с ответом, и она нетерпеливо бросила:

— Вы дадите мне это?

— Дам, донья Крус.

— Но что же это такое, чего у меня нет? — настаивала кокетка, одновременно торжествующе глядясь в зеркало.

Разумеется, зеркало не могло ответить на вопрос вместо Гонзаго.

Гонзаго произнес:

— Имя!

Донья Крус рухнула с вершины ликования. Имя! У нее нет имени! Конечно же, Пале-Рояль это не Пласа Сайта за Алькасаром. Тут не будешь плясать под баскский бубен в поясе из фальшивых цехинов на талии. Ах, бедная донья Крус! Гонзаго сейчас пообещал ей, но обещания Гонзаго… И потом, как дается имя? Правда, принц, похоже, решил пойти ей навстречу и разрешить ее недоумения.

— Дорогое дитя, если у вас не будет имени, — заговорил он, — вся моя нежная дружественность к вам окажется бессильной. Ваше имя всего-навсего было потеряно, и я нашел его. У вас славное имя, одно из славнейших во Франции.

— Правда? — воскликнула девушка.

— Вы принадлежите к могущественному семейству, — торжественным тоном объявил Гонзаго, — находящему в родстве с нашими королями. Ваш отец был герцог.

— Герцог! — повторила донья Крус. — Вы сказали был? Значит, он умер?

Гонзаго наклонил голову.

— А моя мать?

Голос бедной девушки задрожал.

— Ваша мать — принцесса, — ответил Гонзаго.

— Она жива? — вскричала донья Крус, и сердце ее готово было выскочить из грудной клетки. — Вы сказали: «Она принцесса»! Моя мать жива! Пожалуйста, расскажите мне о ней!

Гонзаго приложил палец к губам.

— Не сейчас, — прошептал он.

Но на донью Крус таинственный вид не действовал. Она схватила обе руки Гонзаго и принялась забрасывать его вопросами.

— Нет, вы сейчас, прямо сейчас расскажете о моей матери! Боже мой, как я буду ее любить! Она, конечно, очень добрая и красивая, да? — И вдруг тон ее изменился, из нетерпеливого стал задумчивым. — Странно, я всегда думала, что так и случится. Какой-то голос постоянно мне нашептывал, что я дочь принцессы.

Гонзаго с трудом удержался от улыбки. «Все они одинаковы», — подумал он.

— По вечерам, засыпая, — продолжала донья Крус, — я видела свою мать, она склонялась над моим изголовьем. У нее были длинные черные волосы, жемчужное ожерелье, горделивые брови, бриллиантовые серьги в ушах, и она так ласково смотрела на меня. Как зовут мою мать?

— Пока вам еще нельзя знать это, донья Крус.

— Почему?

— Это очень опасно.

— Понимаю! — не дала она ему договорить, видимо, под влиянием какого-то романтического воспоминания. — Понимаю! В театре в Мадриде я смотрела комедии, и там тоже девушкам никогда сразу не говорили имя матери.

— Никогда, — подтвердил Гонзаго.

— Пусть это опасно, но ведь я никому не проговорюсь, — заверила донья Крус. — Я не выдам эту тайну даже под страхом смерти!

И она выпрямилась, гордая и прекрасная, как Химена.

— Я не сомневаюсь в этом, — заверил ее Гонзаго. — Но, дорогое дитя, вам осталось уже совсем немного ждать. Через несколько часов тайна перестанет быть тайной, и вы узнаете имя вашей матери. А сейчас я могу вам сказать только одно: вас зовут не Мария де Сайта Крус.

— Мое настоящее имя Флор?

— Тоже нет.

— Так как меня зовут?

— При рождении вас нарекли именем вашей матери, которая была испанка. Вас зовут Аврора.

Донья Крус вздрогнула и повторила:

— Аврора! — и тут же, хлопнув в ладоши, прошептала: — Какое странное совпадение!

Гонзаго внимательно взглянул на нее. Он ждал, что еще она скажет, но в конце концов спросил:

— А почему вы так удивились?

— Это ведь очень редкое имя, — задумчиво промолвила девушка, — и мне вспомнилось… Милая Аврора! — прошептала донья Крус, и глаза ее увлажнились. — Какая она была добрая и хорошенькая! Я так любила ее!

Гонзаго прикладывал чудовищные усилия, чтобы скрыть, до какой степени все это интересует его. К счастью, донья Крус всецело углубилась в воспоминания.

— Вы когда-то знали девушку по имени Аврора? — деланно безразличным тоном спросил Гонзаго.

— Да.

— И какого она была возраста?

— Моя ровесница.

— Давно это было?

— Очень давно.

Донья Крус пристально взглянула на Гонзаго и задала вопрос:

— Монсеньор, а почему это так вас заинтересовало?

Но Гонзаго был из тех людей, что всегда держатся начеку. Он взял донью Крус за руку и ласково ответил:

— Дитя мое, меня интересует все, что любите вы. Расскажите мне о вашей давнишней подружке Авроре.

7. ПРИНЦ ГОНЗАГО

Богатая и роскошная, как, впрочем, и весь дворец, спальня Гонзаго с одной стороны выходила в промежуточную комнату, служившую будуаром и сообщавшуюся с малой гостиной, где мы оставили откупщиков и дворян, а с другой — в библиотеку, которой в Париже не было равных по богатству и числу собранных в ней книг.

Гонзаго был человек весьма начитанный, ученый латинист, неплохо знавший великих писателей Древнего Рима и Эллады, при случае тонкий богослов и к тому же крайне сведущ в философии. Если бы при этом он был порядочным человеком, ничто не смогло бы устоять перед ним. Но порядочность ему была не свойственна. Чем сильней человек, не имеющий твердых правил, тем дальше отходит он от прямого пути.

С ним получилось, как с тем принцем из детских сказок, который родился в золотой колыбели, окруженный добрыми феями. Феи одарили новорожденного всем, что может составить славу и счастье человека. Но одну фею позабыли пригласить, и она, разобидевшись, пришла сама, исполненная гнева, и объявила: «Ты будешь иметь все, чем одарили тебя мои сестры, но…»

И этого «но» оказалось достаточно, чтобы бедный принц стал несчастней самого презренного бедняка.

Гонзаго был красив, Гонзаго родился безмерно богатым. Гонзаго происходил из рода государей, он был мужествен, и доказательств тому имелось немало; он обладал знаниями и умом: немногие люди владели словом с таким блеском, как он; его дипломатические таланты были широко известны и весьма ценились; при дворе не было человека, не попавшего под его очарование, но… Но у него не было ни чести, ни совести, и его прошлое тяготело и правило его настоящим. Он уже был не в силах остановиться на той наклонной плоскости, на какую ступил еще в юные годы. Самым роковым образом он вынужден был вновь и вновь творить зло, чтобы скрыть свои Давние преступления. Обратись он к добру, при своей натуре он был бы образцом великодушия, но как творец зла он был неутомим. Ничто не сдерживало его. И после двадцати лет борьбы он не испытывал ни малейшей усталости.

Что же касается угрызений совести, то Гонзаго верил в них не больше, чем в Бога. Вряд ли нам есть смысл подсказывать читателю, что донья Крус была для него всего лишь орудием, умело выбранным орудием, которое, по всей видимости, должно будет действовать наилучшим образом.

Избрал эту девушку Гонзаго отнюдь не случайно. Он долго колебался, прежде чем остановил на ней свой выбор. Донья Крус соединяла в себе все качества, о которых он мечтал, в том числе известное сходство, разумеется, весьма слабое, но вполне достаточное, чтобы сторонние люди могли изречь драгоценнейшие для него слова: «А в ней, знаете ли, видны фамильные черты». И эти слова сразу придадут лжи видимость правдоподобия. Но сейчас внезапно возникло обстоятельство, которого Гонзаго не предвидел. После недавнего потрясающего сообщения отнюдь не донья Крус была наиболее взволнована; Гонзаго потребовались все его дипломатические таланты, чтобы скрыть охватившую его тревогу. И все же, несмотря на дипломатическое искусство принца, девушка заметила его беспокойство и была этим удивлена.

И хотя Гонзаго проявил огромную изворотливость, его последние слова отнюдь не уничтожили возникших у доньи Крус сомнений. У нее зашевелились подозрения. А женщине, чтобы заподозрить, вовсе не обязательно понимать. Что могло так взволновать этого сильного и столь хладнокровного человека? Произнесенное имя — Аврора… Но что в этом имени? Ну, во-первых, как сказала прелестная затворница, имя это редкое, а во-вторых, не стоит сбрасывать со счетов предчувствие. Звук этого имени поразил Гонзаго. Именно так можно определить ту силу потрясения, которую испытал суеверный принц. Он мысленно сказал себе: «Это предостережение». Какое предостережение? Гонзаго верил в звезды, во всяком случае, в свою звезду. У звезд есть голос, и его звезда заговорила с ним. И если только что прозвучавшее имя стало открытием, то последствия этого открытия были настолько серьезны, что не стоит удивляться потрясению и тревоге принца. Восемнадцать лет он вел поиски! Он встал под предлогом, что хочет посмотреть, кто это шумит в саду, но на самом деле, чтобы скрыть волнение и совладать со своим лицом.

Спальня его была расположена в углу на стыке главного корпуса с правым крылом дворца и выходила окнами в сад. Напротив были окна покоев, которые занимала принцесса Гонзаго. Занавеси на них были плотно задернуты. Донья Крус тоже встала и хотела подойти к окну. Двигало ею не только детское любопытство.

— Сядьте, — сказал ей Гонзаго. — Вас пока что не должны видеть.

Под окнами и по всему бывшему парку колыхалась плотная толпа. Но принц даже не взглянул на нее, его мрачный и задумчивый взор был прикован к окнам жены.

«Придет ли она?» — думал он.

Донья Крус, надув губки, уселась на свое место.

«Тем не менее это будет решающее сражение, — мысленно промолвил он и мысленно же добавил: — Но любой ценой я должен узнать…»

Когда он уже отходил от окна, чтобы вернуться к юной собеседнице, ему показалось, что он заметил в толпе того странного человечка, чья эксцентрическая выходка так потешила утром всех собравшихся в парадном зале, иными словами, горбуна, купившего будку Медора. Горбун держал молитвенник и тоже смотрел на окна принцессы Гонзаго. В других обстоятельствах Гонзаго, вероятней всего, обратил бы на это внимание, поскольку обыкновенно он ничего не упускал из виду, но сейчас он очень хотел узнать. Однако если бы он еще хоть минуту постоял у окна, то увидел бы следующее: с крыльца левого крыла спустилась камеристка принцессы, подошла к горбуну, который что-то ей сказал и вручил молитвенник. После этого камеристка вернулась к своей госпоже, а горбун растворился в толпе.

— Мои новые постояльцы поссорились и подняли шум, — объяснил Гонзаго, садясь рядом с доньей Крус. — Так на чем мы, дорогое дитя, остановились?

— На имени, которое я буду отныне носить.

— На имени, которое вам принадлежит, Аврора. Да, но потом нас что-то отвлекло. Вы не помните, что?

— Вы уже забыли? — лукаво улыбнувшись, удивилась донья Крус.

Гонзаго сделал вид, будто припоминает.

— А, ну как же! — воскликнул он. — Вы вспомнили девочку, которую вы любили и которую тоже звали Аврора.

— Красивую девочку и сироту, как я.

— Вот как? Это было в Мадриде?

— Да, в Мадриде.

— Она была испанка?

— Нет, француженка.

— Ах, француженка? — с великолепно разыгранным безразличием бросил Гонзаго.

При этом он сделал вид, будто сдерживает зевоту. Сторонний наблюдатель пребывал бы в полной уверенности, что принц поддерживает разговор из чистой вежливости. Однако все его хитрые уловки были тщетны, и в этом его могла бы убедить лукавая улыбка доньи Крус.

— И кто же опекал ее? — с рассеянным видом поинтересовался Гонзаго.

— Пожилая женщина.

— Это естественно, но кто платил дуэнье?

— Один дворянин.

— Тоже француз?

— Молодой, старый?

— Молодой и очень красивый.

Она смотрела ему в упор в лицо. Гонзаго притворился,

будто вновь подавляет зевоту.

— Но зачем вы расспрашиваете меня о вещах, которые нагоняют на вас скуку? — рассмеялась донья Крус. — Этого дворянина вы не знаете. Я даже не представляла, что вы так любопытны.

Гонзаго понял, что следует играть осторожней.

— Я отнюдь не любопытен, дитя мое, — ответил он, сменив тон. — Вы меня еще не знаете. Разумеется, меня нисколько не интересуют ни эта девушка, ни этот дворянин, хотя в Мадриде я знавал немало народу, но если я расспрашиваю, то, значит, у меня есть на то причины. Соблаговолите сказать мне имя этого дворянина.

Взгляд девушки стал недоверчивым.

— Я забыла его имя, — сухо ответила она.

— Уверен, если вы захотите… — улыбаясь, настаивал

Гонзаго.

— Повторяю: я забыла его.

— Давайте напряжем память… Попробуем вместе.

— Но зачем вам имя этого дворянина?

— Давайте попытаемся вместе, и вы увидите, зачем оно мне. Может быть, его звали…

— Ваша светлость, — прервала его донья Крус, — у меня ничего не получится, я не вспомню.

Это было произнесено так решительно, что дальнейшие настояния становились бессмысленными.

— Хорошо, не будем больше об этом, — бросил Гонзаго. — Очень досадно, и сейчас я вам объясню, почему. Французский дворянин, живущий в Испании, может быть только изгнанником. К сожалению, там много таких. У вас, дорогое дитя, здесь нету подруги-сверстницы, а подружиться ведь очень не просто. Я подумал: «У меня есть некоторое влияние, и я добьюсь, чтобы этого дворянина помиловали, он вернется, привезет девушку, и моя дорогая донья Крус больше не будет одинока».

Все это он произнес с такой неподдельной искренностью, что бедная простушка была тронута до глубины души.

— Ах, — воскликнула она, — как вы добры!

— Я не злопамятен, — улыбнулся Гонзаго, — у нас есть еще время.

— Я не посмела бы попросить вас о том, что вы мне сейчас предложили, но мне бы страшно этого хотелось, — сказала донья Крус. — Но вам нет надобности разузнавать имя этого дворянина и писать в Испанию: я видела свою подружку.

— Как давно?

— Совсем недавно.

— И где же?

— В Париже.

— Здесь? — поразился Гонзаго.

Донья Крус уже ничуть не остерегалась его. Гонзаго все так же улыбался, но несколько побледнел.

— Господи, да это было в тот день, когда я приехала, — рассказывала простушка, не дожидаясь расспросов. — Когда мы проехали через заставу Сент-Оноре, я принялась ругаться с господином де Перолем, требуя открыть занавески, которые он упорно держал задернутыми. Он не дал мне увидеть Пале-Рояль, и этого я ему никогда не прощу. Заворачивая недалеко отсюда, карета задела за дом. Я услышала, что в комнате в нижнем этаже поют. Господин де Пероль придерживал занавеску рукой, но ему пришлось отдернуть ее, потому что я так ударила его веером по руке, что тот сломался. Я узнала голос, приподняла занавеску. В окне первого этажа я увидела мою милую Аврору, она совсем не изменилась, только стала красивей.

Гонзаго вытащил из кармана записную книжку.

— Я вскрикнула, — продолжала рассказ донья Крус. — Кони вновь пустились в галоп. Я хотела выйти из кареты, кричала. О, если бы у меня хватило сил, я задушила бы вашего Пероля!

— Так вы говорите, — прервал ее Гонзаго, — эта улица находится неподалеку от Пале-Рояля?

— Совсем рядом.

— Вы узнали бы ее?

— Я даже знаю, как она называется, — сообщила донья Крус. — Я первым делом спросила ее название у господина де Пероля.

— И как же она называется?

— Певческая улица. Но что вы там пишете, принц? Гонзаго действительно что-то нацарапал в записной книжке. Он ответил:

— То, что необходимо, чтобы вы встретились со своей подругой.

Радостно зардевшись, донья Крус вскочила, глаза ее сияли от счастья.

— Вы добры, вы поистине добры, — сказала она. Гонзаго закрыл записную книжку на защелку.

— Дорогое дитя, скоро вы сможете вынести окончательное суждение на этот счет, — промолвил он, — а пока нам придется на несколько минут расстаться. Вы будете участвовать в торжественной церемонии. Не бойтесь выказать свое смущение или тревогу, это естественно, и вас поймут.

Он встал и взял донью Крус за руку.

— Через полчаса, самое большое, вы увидите свою мать. Донья Крус схватилась за сердце.

— Что мне ей сказать?

— Вы не должны ничего скрывать из невзгод, перенесенных вами в детстве, ничего, понимаете? Вы должны говорить только правду, одну только правду.

Гонзаго приподнял занавес, скрывающий вход в будуар.

— Пройдите туда, — сказал он.

— Я буду молить Бога за свою матушку, — прошептала донья Крус.

— Молитесь, донья Крус, молитесь. Это торжественнейший час в вашей жизни.

Гонзаго поцеловал ей руку, она прошла в будуар, и занавес опустился.

— Мой сон сбылся, — довольно громко произнесла девушка. — Моя мать оказалась принцессой.

Оставшись один, Гонзаго сел за бюро и сжал голову руками. Ему необходимо было сосредоточиться, привести в порядок взбудораженные мысли.

— Певческая улица, — пробормотал он. — Интересно, одна ли она? Сопровождает ли он ее? Но это была бы неслыханная дерзость. Да и она ли это?

Некоторое время он сидел, уставившись в пространство, и наконец решительно произнес:

— Это надо выяснить прежде всего.

Он позвонил. Никто не ответил. Он кликнул Пероля. И вновь молчание. Гонзаго поднялся и прошел в библиотеку, где управляющий обыкновенно дожидался его распоряжений. Там никого не было. Лишь на столе лежал адресованный ему конверт. Гонзаго раскрыл его. В нем лежала записка, написанная рукой Пероля, следующего содержания:

«Я приходил, мне нужно многое вам сообщить. В садовом доме произошли чрезвычайные события».

Ниже в виде постскриптума было добавлено:

«Кардинал де Бисси сейчас у принцессы. Я слежу».

Гонзаго смял записку и пробормотал:

— Сейчас они все убеждают ее: «Примите участие в совете — ради себя, ради вашей дочери, если она жива». Но она непреклонна и не придет. Эта женщина мертва. Но кто ее убил? — вдруг задал он себе вопрос и, побледнев, опустил глаза.

Невольно, сам того не желая, он продолжал размышлять вслух.

— Как она была горда когда-то! Красавица из красавиц, добрая, как ангел, мужественная, как рыцарь! Пожалуй, это единственная женщина, которую я мог бы полюбить, будь я способен полюбить женщину.

Он поднял голову, и скептическая улыбка вернулась на его уста.

— Каждый за себя! Моя ли вина в том, что, когда хочешь взойти на определенный уровень, приходится подниматься по ступеням из людских голов и сердец?

Возвратившись в спальню, он бросил взгляд на занавеси, закрывающие вход в будуар, где находилась донья Крус.

«Она молится, — подумал он. — Право, сейчас мне даже хочется поверить в нелепицу, именуемую голосом крови. Она была взволнована, но не слишком, не так, как девушка, которую действительно похитили и которая вдруг услыхала: „Сейчас вы увидите свою мать!“. Что требовать от этой цыганочки: она всегда мечтала о бриллиантах, о празднествах. Волка невозможно приручить».

Гонзаго приложил ухо к двери будуара.

— А она и впрямь молится! — прошептал он. — Забавно, у всех этих подкидышей, сирот в каком-то уголке сумасбродного мозга таится убеждение, которое родилось в раннем младенчестве и умрет с их последним вздохом, убеждение в том, что у них мать — принцесса. Все они бродят по свету и ищут своего отца короля. Но эта очаровательна, она — истинное сокровище! О, в простоте душевной она, даже не понимая того, будет служить мне. И если бы сегодня какая-нибудь славная крестьянка, подлинная ее мать, явилась и раскрыла ей объятия, она, покраснев от негодования, отшатнулась бы. Мы еще увидим слезы на глазах у слушателей, когда она будет рассказывать о своем детстве. Комедия проникает во всякое действо…

На бюро стоял хрустальный графин с испанским вином и бокал. Гонзаго налил бокал до краев и осушил его.

— Смелей, Филипп! — промолвил он, склонившись над разбросанными бумагами. — Это будет решающий кон! Сегодня или никогда! Мы накинем покров на прошлое. То будет великолепная игра и богатейший выигрыш! Миллионы банка Лоу могут превратиться, подобно золотым монетам в «Тысяче и одной ночи», в сухие листья, а огромные владения Невера — это прочно, они никуда не денутся.

Он принялся приводить в порядок свои записи, которые сделал задолго до этого дня, и мало-помалу лоб принца разгладился, словно устрашающие мысли оставили его.

«И не стоит предаваться иллюзиям, — прервав работу, вновь погрузился он в размышления, — месть регента была бы ужасна. Да, он легкомыслен, забывчив, но он хранит память о Филиппе де Невере, которого любил сильней, чем брата. Я видел у него на глазах слезы, когда он смотрел на мою жену в трауре: ведь она была вдова Невера. Но как я все ловко провел! Прошло уже девятнадцать лет, и никто не попытался даже намекнуть на мою причастность».

Гонзаго провел тыльной стороной ладони по лбу, словно отгоняя неотвязную мысль.

«Но все равно, я решу это окончательно. Найду виновного, а когда он будет казнен, будет поставлена точка, и я смогу спокойно спать.

Среди бумаг, что лежали перед ним, и в большинстве своем написанных шифром, лежал листок с такими словами: «Узнать, верит ли принцесса Гонзаго в то, что ее дочь жива». А ниже было приписано: «Узнать, у нее ли хранится акт о рождении».

«Ради этого ее приход был бы желателен, — подумал он. — Я заплатил бы сто тысяч ливров, лишь бы узнать, есть ли у нее акт о рождении дочери и вообще существует ли он, потому что если он существует, я его получу. А вдруг? — мысленно промолвил он, поддавшись надежде. — Ведь матери немножко смахивают на этих подкидышей, о которых я недавно думал и которые повсюду видят своих родителей. Матери точно так же всюду видят своих детей. А вдруг она раскроет объятия моей цыганочке? О, тогда это будет победа, великая победа! Праздники, гимны Божьему милосердию, пиры! Одним словом, „Те Deum“ . И да здравствует наследница де Невера!»

Гонзаго расхохотался. Отсмеявшись, он продолжал нить своих размышлений:

«Ну, а через некоторое время юная и прекрасная принцесса может скончаться. Мало ли умирает молодых девушек? Всеобщий траур, надгробная речь, произнесенная архиепископом. А мне — огромное наследство, которое я, черт побери, наконец приберу к рукам!»

На колокольне церкви Сен-Маглуар пробило два пополудни. На этот час было назначено открытие семейного совета.

8. ВДОВА НЕВЕРА

Нельзя, конечно, сказать, что благородному Лотарингскому дворцу было предопределено стать притоном спекуляторов, но в то же время следует признать, что он был крайне удачно расположен и наилучшим образом приспособлен для этого. В парк, который граничил с улицами Кенкампуа, Сен-Дени и Обри-ле-Бюше, вели трое великолепных ворот. Особенно первые могли бы стоить в золоте столько же, сколько весят тесаные камни, из которых они недавно были сложены. И впрямь, разве эта ярмарочная площадь не была куда удобней, чем улица Кенкампуа, где всегда стояла грязь по колено, а по обеим сторонам располагались ужасные вертепы, где с большим удовольствием резали откупщиков? Парку Гонзаго явно было предназначено отбить первенство у улицы Кенкампуа. Все предсказывали это, и, по случайности, все предсказывавшие оказывались правы.

Уже сутки все вспоминали опочившего горбуна Эзопа I. Бывший солдат гвардии по фамилии Грюэль и по прозвищу Кит пытался занять его место, но у него был рост шесть с половиной футов, то есть он был великан. Он мог как угодно наклоняться, но все равно спина его оказывалась слишком высоко, чтобы стать удобным пюпитром. Но Кит объявил, что сожрет любого Иону, который попробует составить ему конкуренцию. И эта угроза сдерживала столичных горбунов. И рост и нрав Кита были таковы, что каждый понимал: он проглотит их одного за другим. Человек он был вовсе не злой, но за день выпивал шесть, а то и семь кувшинов вина, а вино в 1717 году стоило дорого, так что ему просто необходимо было зарабатывать на жизнь.

Когда наш горбун, приобретший будку Медора, явился вступить во владение своим имуществом, в парке Невера очень смеялись. Вся улица Кенкампуа сбежались поглазеть. Его сразу окрестили Эзопом II, горб его был сочтен исключительно удобным и имел бешеный успех. Но Кит ворчал, Медор тоже.

Кит сразу увидел в Эзопе II мало того что соперника, но еще и победителя. А поскольку Медор тоже пострадал не меньше, то оба они объединились в ненависти. Кит стал покровителем Медора, который скалился, показывая длинные зубы, всякий раз когда видел нового владельца своей будки. Все это было чревато трагическими событиями. Никто ни секунды не сомневался, что горбуну суждено быть проглоченным Китом. Вследствие чего, следуя библейской традиции, ему дали второе прозвище Иона. Что ж, немногие негорбуны удостоились бы столь достойного и почтенного прозвища. И никакого преувеличения тут не было: Эзоп II, он же Иона, самым ясным и точным образом олицетворял собой идею горбуна, пожранного китом. Так что канва надгробной речи над ним была уже заранее готова.

Но, похоже, Эзоп II был не слишком обеспокоен ужасной судьбой, которая его ожидает. Он вступил во владение будкой и весьма неплохо меблировал ее, поставив там небольшую скамеечку и сундук. Прямо скажем, даже Диоген в своей бочке, которая на самом деле была амфорой, устроился с меньшими удобствами. А в Диогене, по свидетельству всех историков, было росту пять футов шесть дюймов.

Запястье Эзопа II было обмотано шнурком, на котором болтался довольно большой холщовый мешок. Он приобрел доску, чернильницу и перья, иначе говоря, вложил средства в орудия труда. Когда он видел, что какая-нибудь сделка близка к завершению, он скромно подходил, точь-в-точь как его незабвенный предшественник Эзоп I, окунал перо в чернильницу и ждал. Как только сделку заключали, он клал себе на горб доску, на доску клали документы и ставили подписи с удобством, ничуть не меньшим, чем в будке уличного писца. Чуть только оба участника сделки расписывались, Эзоп II, держа чернильницу в одной руке, другою снимал доску, уже игравшую роль чашки для получения мзды, забирал с нее доброхотное даяние, которое находило успокоение в мешке из грубой холстины.

Твердого тарифа не существовало. Эзоп II по примеру своего предшественника принимал все, кроме медной монеты. Но разве на улице Кенкампуа имела хождение медная монета? В те благословенные времена медь использовали лишь для получения ярь-медянки, чтобы травить богатых дядюшек.

Эзоп II находился здесь с десяти утра. Около часу дня он кликнул одного из продавцов холодных мясных закусок, что сновали по этому торжищу бумагами, купил хлебец с золотистой корочкой, пулярку, от одного взгляда на которую уже текли слюнки, и бутылку шамбертена. А чего вы удивляетесь? Его дело оказалось весьма прибыльным.

Его соперник не мог бы позволить себе такого.

Эзоп II уселся на скамеечку, разложил на сундуке провиант и стал подкрепляться на виду у спекуляторов, ожидавших, когда он утолит голод. У живых пюпитров имеется один недостаток: им необходимо есть. Видели бы вы, что в это время творилось! Перед будкой выстроилась очередь, и никому не пришло в голову воспользоваться спиною Кита. Великан, вынужденный пить в кредит, пил вдвое больше обычного. Он рычал от ярости. Его сообщник Медор злобно скалил зубы.

— Эй, Иона, — кричали со всех сторон, — ты скоро кончишь обедать?

Иона был великодушен, он отсылал клиентов к Киту, но все жаждали воспользоваться его услугами. Все-таки это большое удовольствие ставить роспись на горбе. А кроме того, Иона не лез за словом в карман. Вы же знаете, горбуны весьма умны. Его остроты уже повторяли. Кит подстерегал удобный случай, чтобы расправиться с ним.

Отобедав, Иона крикнул своим пронзительным голосом:

— Солдат, дружок, не желаешь ли доесть курицу?

Кит был голоден, но его сдерживала ненависть.

— Подлец! — завопил он, а Медор злобно залаял. — Ты предлагаешь мне свои объедки!

— Тогда пришли свою собаку, — миролюбиво ответил горбун, — и перестань оскорблять меня.

— Ах, ты хочешь мою собаку? — взревел Кит. — Так получай же ее!

Он свистом подозвал пса и велел:

— Куси, Медор! Куси!

Кит появился в саду уже дней шесть назад. Иногда живые существа проникаются друг к другу симпатией с первого взгляда, так произошло и у Кита с Медором. Медор хрипло залаял и ринулся к будке.

— Берегись, горбун! — закричали спекуляторы.

Но Иона ждал пса, не проявляя паники. Когда Медор, казалось, вот-вот ворвется в свою будку, как во взятый приступом город, Иона схватил остатки курицы и швырнул ее в пасть собаки. О, чудо! Вместо того чтобы возмутиться, Медор стал облизываться. Его язык старательно выискивал волоконца курятины, оставшиеся на шерсти.

Этот мастерский военный маневр был встречен взрывом громкого хохота. Со всех сторон раздавались крики:

— Браво, горбун, браво!

— Медор, дрянь этакая, куси его, куси! — продолжал науськивать собаку великан Кит.

Но подлый Медор окончательно предал его. Эзоп II купил пса, бросив ему куриную ножку. Ярость солдата дошла до последних пределов. Теперь он сам ринулся к будке.

— Бедняга Иона! — прореагировал хор спекуляторов.

Иона, посмеиваясь, вышел из будки и предстал перед Китом. Кит схватил его за шиворот и поднял в воздух. Горбун все так же смеялся. И в тот момент, когда Кит собирался его швырнуть наземь, Иона вывернулся, встал ногой на колено гиганта-солдата и подпрыгнул, словно кошка. Никто не смог бы сказать, как все произошло, настолько стремительным было это движение. А в результате Иона уже сидел верхом на толстой шее Кита, не переставая смеяться. По толпе прошел ропот удовлетворения. Эзоп II спокойно объявил:

— Проси, солдат, пощады, не то я тебя удавлю.

Покрасневший, разъяренный Кит прилагал безумные усилия, пытаясь избавиться от седока. Эзоп II, видя, что противник просить пощады не намерен, сжал колени. У гиганта вывалился язык. Он побагровел, затем посинел; было ясно, что у горбуна чудовищно сильные ноги. Через несколько секунд Кит, изрыгнув последнее ругательство, сдавленным голосом взмолился о пощаде. Зрители разразились рукоплесканием. Иона ослабил тиски, легко спрыгнул наземь, бросил к ногам побежденного великана золотую монету, взял из будки доску, чернильницу, перья и весело крикнул: — Господа клиенты, за работу!

Аврора де Келюс, вдова герцога де Невера, супруга принца Гонзаго, сидела в красивом кресле с прямой спинкой; кресло, как и вся мебель в ее молельне, было черного дерева. Она носила траур, и все, что окружало ее, было облачено в траур. Ее наряд, простой до аскетичности, вполне гармонировал с суровой простотой этой уединенной обители.

Молельня представляла собой квадратную комнату со сводчатым потолком, в центре которого находился медальон кисти Эсташа Лесюера, написанный в той аскетической манере, что свойственна второму периоду его жизни. На стенных панелях черного дуба без позолоты висели великолепные гобелены, представляющие сцены на религиозные сюжеты. Между двумя окнами возвышался алтарь. Он был накрыт черным, словно на нем только что отслужили панихиду. Напротив алтаря висел портрет во весь рост герцога Филиппа де Невера в возрасте двадцати лет. Он был подписан Миньяром. Герцог был изображен в мундире генерал-полковника швейцарской гвардии. Рама была затянута черным крепом. Невзирая на христианские символы, видневшиеся повсюду, эта комната вполне могла бы сойти за обитель вдовы-язычницы. Артемизия, принявшая крещение, и та не смогла бы создать более пылкий культ памяти царя Мавсола. Все-таки христианство требует от скорби больше смирения и меньше пафоса. Впрочем, не многих вдов можно упрекнуть в чрезмерности их горя. Правда, тут нужно принять во внимание и особое положение принцессы, которая силой была вынуждена выйти замуж за господина Гонзаго. Так что ее траур был как бы знаменем отъединенности и сопротивления.

Уже восемнадцать лет Аврора де Келюс была женой принца Гонзаго. Но можно сказать, что она совершенно не знала своего супруга: она не желала ни видеть его, ни слышать.

Гонзаго делал все, чтобы добиться разговора с нею. Нет никаких сомнений, он любил ее и, быть может, любил даже сейчас, на свой манер, разумеется; он был о ней, и вполне справедливо, весьма высокого мнения. Он думал, поскольку был уверен в силе своего красноречия, что ежели принцесса согласится выслушать его, то он выйдет победителем из этого испытания. Но принцесса, непреклонная в своем отчаянии, не желала быть утешенной. Она была одинока в этой жизни. И упивалась своим одиночеством. У нее не было ни друга, ни наперсницы, а ее духовный пастырь был всего лишь поверенным тайн ее прегрешений. То была женщина гордая, закаленная страданием. Одно-единственное чувство оставалось живо в ее сердце, одетом в броню, — материнская любовь. Единственное, что она любила, любила страстно, — память о своей дочери. Память же о Невере стало для нее как бы религией. 1ысль о дочери придавала ей жизни и наполняла смутными мечтами о будущем. Всем известно и понятно глубокое влияние, оказываемое на человека вещественными объектами. Принцесса Гонзаго, одинокая среди своих служанок, которым было запрещено заговаривать с нею, живущая в окружении безмолвных картин, иссохла и умственно и чувственно. Иногда она говорила священнику, который исповедывал ее:

— Я мертва.

И это была правда. Несчастная женщина жила, словно призрак. Жизнь ее была подобна мучительному сну. Она вставала утром, и молчаливые прислужницы одевали ее в мрачные одежды, затем чтица раскрывала молитвенник. В девять приходил священник, чтобы отслужить панихиду. Весь остальной день она сидела неподвижно, безмолвная, в полном одиночестве. После бракосочетания она ни разу не покидала дворец. Свет почитал ее сумасшедшей. Малого недоставало, чтобы при дворе воздвигли еще один алтарь — Гонзаго за его супружескую терпеливость. Действительно, надо признать, что за все это время никто не услышал от Гонзаго ни единой жалобы.

Как-то принцесса сказала своему исповеднику, обратившему внимание на то, что глаза у нее покраснели от слез:

— Мне приснилось, что я нашла свою дочь. Она оказалась недостойной называться мадемуазель де Невер.

— И как же вы поступили во сне? — поинтересовался священник.

— Так, как поступила бы в действительности: прогнала ее! После этого дня она стала еще печальней и угрюмей.

Мысль о возможном падении дочери неотступно преследовала ее. И тем не менее она никогда не прекращала самых деятельных поисков во Франции и за границей. Гонзаго никогда не отказывал в деньгах супруге. Но, конечно, он постарался, чтобы весь свет был посвящен в тайну его великодушия.

В начале осени исповедник порекомендовал принцессе принять на службу женщину ее возраста, тоже вдову, к которой он проявлял участие. Женщину звали Мадлен Жиро, она была тихая и преданная.

Принцесса особо приблизила ее к себе. Именно Мадлен Жиро отвечала теперь господину де Перолю, которому было поручено дважды в день справляться о состоянии здоровья принцессы, просить для господина Гонзаго позволения засвидетельствовать ей свое почтение и сообщать, что прибор госпожи принцессы стоит на столе.

Мы уже знаем, какой ответ давала ежедневно Мадлен:

— Госпожа принцесса благодарит господина Гонзаго, она не принимает; она слишком нездорова, чтобы выйти к столу.

В это утро у Мадлен было много работы. Вопреки обыкновению, пришло множество визитеров, просивших провести их к принцессе. То были все люди важные и значительные: господин де Ламуаньон, канцлер д'Агессо, кардинал де Бисси, кузены принцессы герцоги де Фуа и де Монморанси-Люксамбур, принц Монакский со своим сыном герцогом де Валантинуа и множество других, явившихся по причине торжественного семейного совета, членами которого все они являлись и который должен был состояться как раз сегодня.

Совершенно не сговариваясь друг с другом, они хотели выяснить, каково нынешнее положение принцессы, и узнать, нет ли у нее тайных претензий к принцу, своему супругу. Принцесса отказалась их принять.

Единственно к ней был допущен старик кардинал де Бисси, пришедший от имени регента. Филипп Орлеанский просил передать своей благородной кузине, что память о Невере вечно жива в его душе. Он сделает все, что только можно, для вдовы де Невера.

— Ваша светлость, — завершил свою речь кардинал, — господин регент весь к вашим услугам. Скажите, чего вы хотите?

— Я ничего не хочу, — ответила Аврора де Келюс. Кардинал пытался задавать ей вопросы. Старался вызвать ее на откровенность или жалобы. Она упрямо хранила молчание. Кардинал удалился с ощущением, что беседовал с женщиной, тронувшейся в уме. Право, Гонзаго заслуживает всяческого сочувствия!

Кардинал откланялся как раз в тот момент, когда мы оказались в молельне принцессы. По своему обыкновению, она пребывала в мрачной неподвижности. В ее застывших глазах не ощущалось мысли. Взглянув на нее, вы решили бы, что перед вами мраморное изваяние. Мадлен Жиро пересекла комнату, но принцесса не обратила на нее внимания. Мадлен подошла к молитвенной скамеечке, стоявшей около принцессы, и положила на нее молитвенник, который укрывала под накидкой. После этого, скрестив на груди руки, она встала перед госпожой, ожидая, когда та заговорит с нею или что-нибудь прикажет. Принцесса подняла на нее взгляд и спросила:

— Вы откуда пришли, Мадлен?

— Из своей комнаты, — ответила камеристка.

Принцесса опустила глаза. Только что, прощаясь с кардиналом, она вставала, чтобы отдать ему реверанс, и в окно увидела Мадлен, стоящую в парке среди толпы спекуляторов. Это обстоятельство пробудило неутихающую подозрительность принцессы Мадлен намеревалась что-то сказать, но не решалась. Она была добрая женщина и, видя глубокую скорбь своей госпожи, испытывала к ней искреннее и почтительное сострадание.

— Ваша светлость, позвольте обратиться к вам, — робко пробормотала она.

Аврора де Келюс улыбнулась и подумала:

«Вот и еще одну подкупили, чтобы она обманывала меня».

Ее так часто предавали!

Вслух же она произнесла:

— Говорите!

— Ваша светлость, — начала Мадлен, — у меня есть ребенок, в нем вся моя жизнь, и я отдала бы все, что есть у меня, кроме сына, чтобы вы стали счастливой матерью, как я.

Вдова Невера промолчала.

— Я бедна, — продолжала Мадлен, — и до моего поступления на службу к вашей светлости моему маленькому Шарло часто не хватало самого необходимого. О, если бы я могла отплатить вашей светлости за все то, что ваша светлость сделала для меня!

— Вам что-нибудь нужно, Мадлен?

— Нет! Нет! — воскликнула камеристка. — Речь идет только о вашей светлости. Этот семейный совет…

— Мадлен, я запрещаю вам упоминать о нем.

— Ваша светлость, — умоляюще промолвила Мадлен, — любимая моя госпожа, даже если вы скажете, что прогоните меня…

— Я прогоню вас, Мадлен.

— Я все равно исполню свой долг и спрошу: «Ваша светлость, хотите ли вы обрести свое дитя?»

Принцесса вздрогнула, побледнела и вцепилась обеими руками в подлокотники кресла. Она привстала. В этот момент у нее упал носовой платок. Мадлен наклонилась, чтобы поднять его. При этом она задела карман своего передника, и раздался серебристый звон. Принцесса вперила в нее холодный, незамутненный взгляд.

— У вас в кармане золото, — негромко бросила она.

И словно забыв о своем высоком происхождении и о надменности, присущей ее натуре, принцесса, подобно обычной женщине, охваченной подозрением и желающей подтвердить его, засунула руку в карман к Мадлен. Камеристка, сложив руки на груди, заплакала. Принцесса вытащила пригоршню золота: с десяток двойных испанских пистолей.

— Господин Гонзаго недавно приехал из Испании, — промолвила принцесса.

Мадлен упала на колени.

— Ваша светлость! Ваша светлость! — со слезами восклицала она. — Благодаря этому золоту мой Шарло выучится. А тот, кто дал мне его, тоже приехал из Испании. Богом заклинаю вас, ваша светлость, не прогоняйте меня, прежде чем выслушаете!

— Ступайте! — приказала принцесса.

Мадлен пыталась умолять. Но принцесса властным жестом указала ей на дверь и повторила:

— Ступайте!

Камеристка вышла, и принцесса упала в кресло. Она сидела, закрыв лицо белыми сухими ладонями.

— А ведь Я готова была полюбить эту женщину! — чуть ли не простонала она. — Никому! Никому! — повторяла она, и в голосе ее мучил ужас одиночества. — Господи, сделай так, чтобы я не верила никому!

Некоторое время она сидела, спрятав лицо в ладони, и вдруг из груди ее вырвалось рыдание.

— Дочь моя! Доченька! — душераздирающе выкрикнула она. — Пресвятая Дева, я хочу, чтобы она умерла! Уж тогда-то я встречу ее подле тебя.

Подобные бурные приступы были редки у этой угасшей натуры. Когда они проходили, несчастная женщина долго чувствовала себя разбитой. Прошло несколько минут, прежде чем она перестала рыдать. Обретя, наконец, голос, принцесса взмолилась:

— Смерти прошу! Иисусе, Спаситель, ниспошли мне смерть!

Она взглянула на распятие, стоящее на алтаре.

— Господи! Разве я мало выстрадала? Сколько же еще длиться этой муке?

Она протянула руки к распятию и со всей тоской исстрадавшейся души повторила:

— Смерти прошу! Господи Иисусе, в память ран твоих, в память страстей твоих, пошли мне смерть! Матерь Божия, в память слез твоих, даруй мне смерть!

Руки у нее опали, веки сомкнулись, и она в изнеможении откинулась на спинку кресла. В какой-то миг могло показаться, что милосердное небо вняло мольбе принцессы, но вскоре по ее телу пробежала слабая дрожь и судорожно сжатые руки шевельнулись. Она подняла веки и уставилась на портрет Невера. Глаза ее были сухими, и в них появилась странная неподвижность, от которой мороз продирал по коже.

Молитвенник, который Мадлен положила на краешек молитвенной скамейки, стоило его взять в руки, сам раскрывался на одной и той же странице, столько раз ее перечитывали На этой странице находился французский перевод псалма

«Miserere mei, Domine» . Принцесса Гонзаго по нескольку раз в день прочитывала его. Через четверть часа она протянула руку за молитвенником. Молитвенник раскрылся на странице с псалмом. Секунду-другую принцесса смотрела на него, не видя. И вдруг, вздрогнув, вскрикнула.

Она протерла глаза, огляделась вокруг, чтобы убедиться, что не грезит.

— Книгу никто не трогал, — прошептала она.

Она перестала бы верить в чудо, если бы видела молитвенник в руках Мадлен. Но она поверила в чудо. Она неожиданно распрямилась, глаза, ее засветились, и она вдруг предстала во всем блеске своей былой красоты — прекрасной, гордой, сильной. Она опустилась на колени перед молитвенной скамеечкой. Раскрывшийся молитвенник лежал перед ее глазами

В десятый раз она перечитывала несколько строчек, начертанными на полях псалма незнакомой рукой и представляющих собой как бы ответ на первый стих: «Помилуй меня, Боже». Ибо рядом со стихом было написано:

«Бог смилуется, если в вас есть вера. Наберитесь мужества, дабы защитить свою дочь: явитесь на семейный совет, даже если вы будете больны или при смерти, и вспомните пароль, который был когда-то у вас с Невером».

— Его девиз: «Я здесь!» — прошептала Аврора де Келюс, и со слезами на глазах воскликнула: — Дитя мое! Доченька моя! — а через секунду совершенно твердым голосом промолвила: — Набраться мужества, чтобы защитить ее ? Мужества у меня хватит, и свою дочь я защищу!

9. ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ

Парадная зала Лотарингского дворца, которая этим утром была обеспечена постыдными торгами и которой завтра предстояло быть оскверненной толпой торгашей, приобретших ее по частям, в этот час, казалось, в последний раз озарилась ярким светом. С уверенностью можно сказать, что никогда, даже в пору великих Гизов, под ее сводами не заседало столь блистательное собрание.

У Гонзаго были причины желать, чтобы эта церемония прошла со всей важностью и торжественностью. С вечера были разосланы от имени короля письма, приглашающие на нее. Поистине можно было подумать, что речь пойдет о деле государственной важности, что предстоит «Королевское чтение» , на котором в семейном кругу решаются судьбы великой нации. Кроме президента парламента де Ламуаньона, маршала Вил-леруа и вице-канцлера д'Аржансона, представлявших регента, на почетной скамье восседал и кардинал де Бисси между принцем де Конти и послом Испании, старый герцог де Бо-мон-Монморанси рядом со своим кузеном Монморанси-Люксамбуром, принц Монакский Гримальди, оба Ларошешуара, один из которых был герцогом де Мортемаром, а второй принцем де Тонне-Шарантом, а также Косее, Бриссак, Граммон, Аркур, Круа, Клермон-Тоннер.

Мы перечислили только принцев и герцогов. Что же касается маркизов и графов, то их можно было считать на десятки. Нетитулованные дворяне и поверенные располагались ниже возвышения. Их было множество.

Это достойное собрание, естественно, делилось на две части: на тех, кого Гонзаго купил, и на независимых.

Среди первых был один герцог, один принц, несколько маркизов, изрядное количество графов и почти вся нетитулованная мелочь. Гонзаго рассчитывал красноречием и неоспоримостью своих прав привлечь на свою сторону и остальных.

Перед открытием заседания все по-свойски болтали друг с другом. Никто толком не знал, по какому поводу созван совет. Большинство полагало, что для решения спора между принцем и принцессой из-за владений де Невера.

У Гонзаго было немало пылких сторонников, принцессу защищали несколько старых почтенных вельмож и несколько юных странствующих рыцарей.

После появления кардинала возникло еще одно предположение. Отчет, который сделал его высокопреосвященство касательно нынешнего состояния рассудка принцессы, навел на мысль, что речь пойдет о взятии ее в опеку.

Кардинал, который не особенно выбирал выражения, объявил: — Эта милейшая особа почти окончательно свихнулась. После такого заявления общее мнение склонилось к тому, что она не явится на семейный совет. Тем не менее ее поджидали, поскольку так было принято. Гонзаго с некоторым высокомерием, которое ему охотно простили, сам потребовал отсрочки. В половине третьего господин президент де Ламуаньон занял председательское кресло; заседателями при нем были кардинал, вице-канцлер, господа де Виллеруа и де Клермон-Тоннер. Глава канцелярии Парижского парламента взял на себя функции секретаря, четыре королевских нотариуса помогали ему как контролеры-протоколисты. Все пятеро принесли в этом качестве присягу. Жаку Тальману, главе парламентской канцелярии, было поручено зачитать акт о созыве совета.

В акте сообщалось, что Филипп Французский, герцог Орлеанский, регент, намеревался собственной персоной председательствовать на сем семейном съезде как по причине дружбы, какую он питает к принцу Гонзаго, так и по братской привязанности, каковая связывала его некогда с покойным герцогом де Невером, однако заботы правления, бразды коих он не может отпустить ни на день, тем паче ради приватных дел кого бы то ни было, удерживают его в Пале-Рояле. Вместо его королевского высочества назначаются комиссары и королевские судьи господа де Ламуаньон, де Виллеруа и д'Аржансон. Господин кардинал будет выступать королевским попечителем принцессы. Настоящий совет наделяется правом верховного суда, могущего по собственному усмотрению решать в последней инстанции без права последующих апелляций все вопросы касательно наследства покойного герцога де Невера, в частности, разрешать сопутствующие государственные вопросы, а равно наделяются правом в случае необходимости вынести решение, кому передать в окончательное владение имущество, принадлежащее де Неверу. Гонзаго собственноручно отредактировал текст этого акта, так что вряд ли можно было представить документ, более благоприятный для него.

Чтение акта выслушали в торжественном молчании, после чего кардинал осведомился у господина де Ламуаньона:

— Есть ли поверенный у ее светлости принцессы Гонзаго? Президент громко повторил вопрос. Гонзаго взял слово,

чтобы самолично ответить на него, попросить назначить поверенного и перейти к дальнейшему обсуждению, но тут обе створки парадной двери распахнулись, и приставленные к ним привратники встали по обе стороны, не доложив, кто прибыл. Все поднялись. Такой вход могли совершить только сам Гонзаго либо его супруга. И действительно, в дверях появилась принцесса, как обычно, одетая в траур, но столь гордая и прекрасная, что при виде ее по рядам пробежал восторженный ропот. Никто не ожидал увидеть ее, а уж тем паче никто не ожидал ее увидеть такой.

— Что вы сейчас скажете, кузен? — шепнул Мортемар на ухо де Бисси.

— Черт побери, провалиться мне на этом месте! — ахнул прелат. — О, я даже стал богохульствовать! Это больше, чем чудо.

Спокойно, выделяя каждое слово, принцесса произнесла с порога:

— Господа, в поверенном нет необходимости Я пришла. Гонзаго поспешно вскочил и бросился навстречу супруге. С галантностью, исполненной почтительности, он предложил ей руку. Принцесса не отказалась опереться на нее, но все заметили, что она вздрогнула, когда коснулась его руки, и без того бледное лицо ее еще сильней побледнело.

У самого возвышения располагались «приспешники» Гонзаго: Навайль, Жиронн, Монтобер, Носе, Ориоль и прочие; они первыми расступились, образовав перед принцем и принцессой широкий проход.

— Какая пара! — воскликнул Носе, когда супруги поднимались по ступенькам на возвышение.

— Тс-с! — остановил его Ориоль. — Я никак не могу понять, патрон доволен или взбешен ее приходом.

Патрон это значит Гонзаго. Но он и сам, пожалуй, пока не понимал этого. Для принцессы заранее было приготовлено кресло. Оно стояло по правую сторону почти у самого края возвышения рядом с табуретом, на котором сидел кардинал. По правую руку от принцессы находилась портьера, скрывающая дверь в личные покои принца. Дверь была закрыта, портьера задернута. Потребовалось некоторое время, чтобы волнение, произведенное появлением принцессы, улеглось. Гонзаго, вне всякого сомнения, использовал эту передышку для внесения изменений в план сражения; было заметно, что он погружен в глубокие раздумья. Президент парламента приказал вторично зачитать акт о созыве совета, после чего объявил:

— Его светлость принц Гонзаго намеревался изложить, чего он требует фактически и по праву. Мы ждем, что он соблаговолит взять слово.

Гонзаго тотчас же поднялся. Он отвесил глубокий поклон сперва супруге, потом судьям, представляющим короля, и напоследок всем остальным. Принцесса, стремительно обведя взглядом зал, сразу же опустила глаза. Она недвижно сидела, напоминая собой изваяние.

О, Гонзаго был и впрямь прекрасный оратор: голова высоко поднята, прямо-таки скульптурные черты, чуть раскрасневшееся лицо, в глазах огонь. Начал он говорить сдержанно, почти что с робостью.

— Никто здесь не подозревает, будто я мог созвать подобное собрание только ради того, чтобы заявить о своекорыстном интересе, и тем не менее прежде чем приступить к сей весьма важной теме, я испытываю потребность признаться в почти ребяческом страхе, который ощущаю. Когда я думаю, что должен выступить перед столькими блистательными и прославленными умами, меня ужасает моя неспособность, и дело тут вовсе не в степени знакомства с языком и не в произношении, от которого сыны Италии так никогда и не могут избавиться; нет, причина не в моем акценте: он не сможет послужить мне помехой.

После столь сверхакадемического вступления на губах почетных членов совета появились улыбки. Гонзаго никогда ничего не делал зря.

— Прежде всего, позвольте мне, — продолжал он, — высказать благодарность всем тем, кто в данных обстоятельствах почтил наше семейство своей благосклонной заботой. И прежде всего, господину регенту, о коем можно говорить с полной откровенностью, поскольку его нет среди нас, этому благородному и превосходному правителю, который всегда оказывается первым, когда речь идет о достойном и добром деле.

Недвусмысленные знаки одобрения этой части речи не заставили себя ждать. «Приспешники» дружно и пылко закивали в знак согласия с патроном.

— Какой адвокат получился бы из нашего дорогого кузена! — шепнул Шаверни сидевшему рядом Шуази.

— Во-вторых, госпоже принцессе, которая, невзирая на слабое здоровье и любовь к уединению, соблаговолила пересилить себя и снизошла с высот, на коих она пребывает, до наших ничтожных человеческих дел. В-третьих, первейшим сановникам самой прекрасной монархии в мире: двум главам августейшего трибунала, который отправляет правосудие и одновременно направляет судьбы государства, прославленному полководцу, одному из тех великих воителей, чьи победы будут описывать грядущие Плутархи, князю церкви и всем пэрам королевства, по праву восседающим на ступенях трона. И, наконец, всем вам, господа, в каком бы вы ни были ранге. Я преисполнен признательности, и моя благодарность, пусть я ее неловко выразил, исходит из самого сердца.

Все это было произнесено с совершеннейшей сдержанностью, строгим и звучным голосом, присущим уроженцам Северной Италии. То было вступление. Казалось, Гонзаго собирается с мыслями. Он стоял, склонив голову и опустив глаза.

— Филипп Лотарингский, герцог де Невер, — чуть глуше заговорил он, — был моим родичем по крови и братом по сердечным узам.

Юность мы провели вместе. Я могу сказать, что у нас была единая душа, потому что мы с ним делили и наши радости, и наши горести. Он был благороднейший принц, и одному только Богу ведомо, на какие вершины славы он взошел бы, доживи до зрелых лет. Но тот, кто держит в своей всемогущей длани судьбы великих мира сего, решил остановить полет молодого орла в тот самый миг, когда орел расправил крылья. Невер умер, не прожив и четверти века. В своей жизни мне часто приходилось терпеть жестокие испытания, но я не помню удара страшнее. Я могу говорить за всех нас, присутствующих здесь. Восемнадцать лет, прошедшие с той страшной ночи, не смягчили остроту нашей скорби. Память о нем живет здесь! — воскликнул Гонзаго, положив руку на сердце и постаравшись, чтобы голос его задрожал. — Память о нем, живая и вечная, как траур благородной женщины, которая согласилась носить мое имя после имени Невера!

Все взоры обратились к принцессе. На лбу у нее выступили красные пятна, лицо от чудовищного волнения исказилось.

— Не смейте поминать об этом! — произнесла она сквозь зубы. — Вот уже восемнадцать лет как я живу в уединении и в слезах.

Все те, кто был здесь, чтобы рассудить по совести, насторожились при этих словах. Клиенты же, которых мы видели в покоях Гонзаго, зароптали. Постыдное явление, которое в обиходном языке именуется клакой, было изобретено отнюдь не в театре. Носе, Жиронн, Монтобер, Таранн и остальные старательно делали свое дело. Кардинал де Бисси встал.

— Я прошу, — заявил он, — у господина президента потребовать тишины. Все, что скажет ее светлость принцесса, должно быть выслушано здесь на тех же основаниях, что и слова господина Гонзаго.

Усевшись, он наклонился к уху своего соседа Мортемара и с радостью старой сплетницы, чувствующей, что она напала на след страшного скандала, прошептал:

— Герцог, у меня предчувствие, что мы услышим тут много интересного!

— Тихо! — распорядился господин де Ламуаньон, и под его взглядом неблагоразумные друзья Гонзаго опустили глаза.

А тот, отвечая на замечание кардинала, сказал:

— Нет, не на тех же основаниях, ваше высокопреосвященство, уж позвольте мне поспорить с вами, а на куда более весомых, ибо принцесса является женой и вдовой де Невера. И я крайне удивился бы, если бы среди нас оказался кто-нибудь, кто хотя бы на миг посмел забыть о глубочайшем почтении, какое должно питать к принцессе Гонзаго.

Шаверни усмехнулся.

«Если бы у дьявола были святые, — подумал он, — я выступил бы перед римской курией-с предложением канонизировать моего кузена».

Вновь установилась тишина. Дерзкая вылазка на вражескую территорию, которую только что произвел Гонзаго, вполне удалась. Жена не только ясно и определенно не обвинила его, но, даже напротив, он— смог выказать себя рыцарственным и благородным. То был большой выигрыш. Гонзаго вскинул голову и куда более твердым голосом произнес:

— Филипп де Невер пал жертвой то ли мстительности, то ли измены. Я вынужден лишь едва коснуться тайн этой трагической ночи. Господин де Келюс, отец принцессы, давно уже мертв, и уважение к нему замыкает мне уста.

Он заметил, что принцесса, близкая к обмороку, заволновалась в кресле, и понял: очередной выпад остался без ответа. Извиняющимся и безмерно благожелательным тоном он предложил:

— Если у госпожи принцессы есть что сообщить нам на сей счет, я буду настаивать, чтобы ей предоставили слово.

Аврора де Келюс попыталась что-то сказать, но горло у нее конвульсивно сжалось, и она не смогла выдавить ни слова. Гонзаго подождал несколько секунд и продолжил:

— Смерть маркиза де Келюса, который, вне всяких сомнений, смог бы предоставить бесценные свидетельства, отдаленность места, где было совершено преступление, бегство убийц и многие другие причины, большинство из которых вам прекрасно известны, не позволили следствию пролить полный свет на это кровавое злодеяние. Существовали предположения, возникло подозрение, но правосудие не смогло свершиться. А между тем, господа, у Филиппа де Невера, кроме меня, был еще один друг, куда более могущественный. Должен ли я называть этого друга? Вы все его знаете, имя его — Филипп Орлеанский, он — регент Франции. Кто осмелится сказать, что некому было отомстить за убийство Филиппа де Невера?

Ответом было молчание. Клиенты последнего разбора кивали друг другу, всячески выражая на лицах одобрение этим словам. Повсюду среди собравшихся шелестело:

— Да это же ясно как день!

Аврора де Келюс прижимала платок к губам, на которых от негодования, стеснявшего ей грудь, появилась кровь.

— Господа, — продолжал Гонзаго, — я перехожу к обстоятельствам, ставшим причиной того, что вас созвали сюда. Выходя за меня замуж, ее светлость принцесса объявила, что состояла в тайном, но законном браке с покойным герцогом де Невером. При сем она законным образом удостоверила наличие дочери, рожденной от этого супружеского союза. Письменные доказательства отсутствовали: из церковной книги были вырваны две страницы, так что никаких записей об этом не было, и я вынужден еще раз повторить, что только господин де Келюс мог бы пролить некий свет на сей счет. Но до конца жизни господин де Келюс хранил молчание. А ныне никто не в силах получить ответ, вопрошая его могилу. Так что мы должны основываться на священническом свидетельстве дона Бернара, капеллана церкви замка Келюс, собственноручно удостоверившего первый брак и рождение мадемуазель де Невер на полях акта, которым вдове герцога де Невера дается мое имя. Мне хотелось бы, чтобы госпожа принцесса соблаговолила подтвердить мои слова.

Все только что сказанное Гонзаго ни в коей мере не расходилось с истиной. Аврора де Келюс молчала. Однако кардинал де Бисси наклонился к ней, поднялся и сообщил:

— Госпожа принцесса не оспаривает сказанного. Гонзаго поклонился и повел речь дальше:

— Ребенок исчез в ночь, когда было совершено убийство. Вы, господа, знаете, какие безмерные запасы терпения и любви кроются в сердце матери. В течение восемнадцати лет единственной заботой госпожи принцессы, ее вседневным и всечасным делом были поиски дочери. Но я обязан сказать, что до сих пор розыски госпожи принцессы оставались безрезультатными. Не обнаружив никаких следов, никаких свидетельств, госпожа принцесса нисколько не продвинулась по сравнению с первым днем.

И Гонзаго опять бросил взгляд на жену.

Аврора де Келюс сидела, воздев глаза к небу. Они были полны слез, но Гонзаго тщетно искал в них выражение отчаяния, какое должны были вызвать его последние слова. Удар не попал в цель. Почему? Гонзаго почувствовал страх.

— И теперь, господа, мне придется, — призвав на помощь все свое хладнокровие, заговорил он, — хотя я этого не терплю, повести речь о себе. После того как я женился, а произошло это в царствование покойного короля, Парижский парламент по требованию покойного герцога д'Эльбефа, дяди с отцовской стороны нашего несчастного родственника и друга, на совместном заседании всех палат вынес постановление, по которому на неопределенное время (за исключением пределов, установленных законом) приостановил мои права на наследство де Невера. Это было сделано, дабы защитить интересы малолетней Авроры де Невер, ежели она еще жива, и в мои намерения вовсе не входило оспаривать его. И тем не менее, господа, постановление это стало для меня причиной глубокого и неутолимого несчастья.

Внимание собравшихся возросло.

— Слушайте! Слушайте! — раздалось с малых скамей. Гонзаго взглядом дал понять Монтоберу, Жиронну и компании, что наступил критический момент.

— Я был еще молод, занимал высокое положение при дворе, был богат, даже очень богат. Благородство моего происхождения никто не мог подвергнуть сомнению. Жена у меня — сокровище красоты, ума и добродетели. Но как, спрашиваю я вас, избегнуть тайных, трусливых ударов зависти? В одном отношении я был уязвим, у меня была Ахиллесова пята! Постановление парламента поставило меня в ложное положение в том смысле, что иные низменные, подлые души, для которых корысть является единственной побудительницей, могли счесть, что я должен желать смерти малолетней дочери Невера. Прозвучало несколько в меру возмущенных выкриков.

— Что поделаешь, господа, — продолжал Гонзаго, прежде чем господин де Ламуаньон призвал нарушителей к порядку, — таков свет. Нам его не изменить. У меня есть интерес, материальный интерес, следовательно, я должен питать какие-то тайные замыслы. У клеветы была прекрасная возможность ополчиться на меня, и она воспользовалась этой богатой возможностью. Меня отделяет от огромнейшего наследства одно-единственное препятствие. Значит, надо его устранить! И что тут может значить долгий ряд доказательств моей безукоризненной жизни? Меня подозревали в самых коварных, самых бесчестных намерениях. Пошли слухи (я обязан сказать совету все) о холодности, недоверии и чуть ли не враждебности между госпожой принцессой и мною. В доказательство приводили убранный крепом портрет, что украшает уединенную обитель этой святой женщины, противопоставляли живого мужа мертвому супругу, и если воспользоваться затасканным словом, ничтожным словом, которым определяется счастье малых, но которое, увы, как бы неприложимо к нам, кого называют великими мира сего, всячески омрачали мой брак.

Гонзаго сделал ударение на последнем слове.

— Прошу вас, поймите меня — мой брак, мой дом, мой покой, мою семью, мое сердце! О, если бы вы знали, какие муки могут злые причинять добрым! Если бы вы знали о кровавых слезах, которые точишь, взвывая к глухому Провидению! Если бы вы только знали! Клянусь, присягаю вам честью и спасением души, я отдал бы все свои богатства, лишь бы быть счастливым на манер малых мира сего, имеющих преданную жену, дружественное сердце, детей, которые любят вас и которых вы обожаете, одним словом, семью, эту частицу небесного блаженства, что обронена нам милостивым Богом!

Впечатление было такое, словно Гонзаго вложил в эту часть своей речи всю душу. Последние слова были произнесены с таким пылом, что они произвели в собрании нечто наподобие потрясения. Присутствующие были тронуты до слез. И вызвано это было не только своекорыстными интересами, нет, тут было нечто большее — почтительное сочувствие к этому человеку, только что бывшему столь надменным, к великому мира сего, принцу, который со слезами на глазах и в голосе открыл всем чудовищную язву, разъедающую его жизнь. Судьи в большинстве своем были семейными людьми.

И вопреки нравам того времени в них лихорадочно отозвалась родительская и супружеская струна.

Светские же развратники и спекуляторы ощутили какое-то смутное волнение, подобно слепым, догадывающимся о существовании красок, или тем падшим девицам, которые приходят в театр, чтобы проливать потоки слез над злоключениями преследуемой добродетели.

Среди этого умиления, охватившего залу, только два человека остались холодны — ее светлость принцесса Гонзаго и господин де Шаверни. Принцесса сидела, опустив глаза. Она, казалось, витает мыслями где-то далеко, и, разумеется, такое ледяное равнодушие свидетельствовало не в ее пользу перед предубежденными судьями. Маленький маркиз, покачиваясь на кресле, процедил сквозь зубы:

— Мой светлейший кузен — величайший прохвост! Остальные уже по одному поведению госпожи Гонзаго представили себе, сколько пришлось выстрадать несчастному принцу.

— Право, это уже чересчур! — молвил господин де Мортемар кардиналу де Бисси. — Будем справедливы: это чересчур!

Господин де Мортемар получил при крещении имя Виктюрниен, как почти все члены прославленного дома де Ларошешуаров. Все эти Виктюрниены в большинстве своем были добрые люди. Злоязыкие мемуаристы придирались к ним, утверждая, будто ни один из них пороха не выдумал. Дамы, например…

Кардинал де Бисси стряхнул у себя с нагрудника крошки испанского табака. Все члены почтенного судилища всеми способами старались сохранить суровую важность. Но на нижних скамьях не пытались сдерживаться. Жиронн промокал платком сухие глаза, Ориоль, оттого ли что был чувствительней или искусней, плакал горючими слезами, барон фон Батц всхлипывал.

— Какая душа! — воскликнул Таранн.

— Какая высокая душа! — добавил только что вошедший господин де Пероль.

— Ах! — с чувством вздохнул Ориоль. — Его сердце осталось непонятым!

— Я же вам говорил, — шепнул, несколько успокоившись, кардинал, — что мы услышим много интересного. Но давайте послушаем, Гонзаго еще не кончил.

Действительно, Гонзаго, побледневший и ставший еще красивей от волнения, снова заговорил:

— Но во мне нет злобы, господа. Упаси меня Боже испытывать недоброе чувство к этой несчастной обманутой матери. Матери доверчивы, потому что горячо любят. И если я страдал, разве она не испытывала жесточайших мук? Самый твердый дух сдается, если пытка длится слишком долго. Разум слабеет. Они твердили ей, что я враг ее дочери, что у меня корыстный интерес… Вы только подумайте, господа, корыстный интерес у меня, Гонзаго, принца Гонзаго, самого богатого человека во Франции после Лоу!

— Человека богаче Лоу! — ввернул Ориоль. Естественно, не нашлось никого, кто стал бы его опровергать.

— Они говорили ей, — продолжал Гонзаго: — «У этого человека всюду есть эмиссары, его агенты прочесывают Францию, Испанию, Италию. Он занимается поисками вашей дочери усердней, чем вы».

Гонзаго повернулся к принцессе и задал вопрос:

— Вам это говорили, сударыня, не правда лиг

Аврора де Келюс, не шелохнувшись, не подняв глаза, процедила:

— Говорили.

— Вот видите! — обращаясь к совету, воскликнул Гонзаго. И он вновь повернулся к супруге.

— Вам, страдающей матери, они говорили и такое: «Вы тщетно разыскиваете свою дочь, все ваши усилия остаются безрезультатными только потому, что рука этого человека, коварная рука, втайне направляет вас на ложный след, сводит на нет все ваши попытки. Ведь вам и это говорили, сударыня, не так ли?

— Говорили, — вновь подтвердила принцесса.

— Видите, господа судьи! Видите, господа пэры! — вскричал Гонзаго. — А разве вам не говорили и другого, сударыня? Не говорили, что эта коварная рука, действующая потаенно, есть рука вашего супруга? Не говорили, что, быть может, вашей дочери уже нет в живых, что существуют бесчестные люди, способные убить ребенка и что, быть может… Я умолкаю, сударыня, но ведь вам говорили и такое?

Мертвенно-бледная Аврора де Келюс в третий раз подтвердила:

— Говорили.

— И вы верили этому, сударыня? — звенящим от негодования голосом осведомился принц.

— Верила, — холодно ответила принцесса.

Во всех концах зала послышались возмущенные возгласы.

— Ваша светлость, вы погубили себя, — шепнул на ухо принцессе кардинал. — Я не знаю, к чему ведет господин Гонзаго, но можете быть уверены, вы проиграли.

Принцесса снова замкнулась в неподвижной безмолвности. Президент де Ламуаньон открыл было рот, намереваясь воздать ей укоризну, но Гонзаго почтительным жестом остановил его.

— Прошу вас, господин президент, оставьте. Оставьте, господа. В этой жизни я принял на себя тяжкий долг, и как смог, исполнил его. Господь воздаст мне за мои труды. Я должен сказать вам всю правду без утайки: главная цель этого торжественного совета — вынудить ее светлость принцессу в первый раз в жизни выслушать меня. За все восемнадцать лет нашего супружества я не смог добиться этой милости. Я хотел пробиться к ней, ибо был отвергнут сразу же после венчания, хотел предстать перед ней таким, каков я на самом деле, ибо она не знает меня. И я преуспел благодаря себе, затем что у меня есть талисман, который наконец откроет ей глаза.

С этой минуты он обращался непосредственно к принцессе, говорил ей одной, а весь зал, затаив дыхание, внимал ему.

— Сударыня, вам говорили правду: и во Франции, и в Испании, и в Италии у меня было агентов больше, чем у вас, потому что пока вы слушали гнусные наветы на меня, я трудился за вас. На все эти клеветы я отвечал тем, что трудился куда ревностней и упорней, чем вы. Да, я тоже искал, искал непрестанно, неотступно, вложив в розыски все свое влияние и могущество, свое золото и свое сердце! И сегодня — теперь уж вы выслушаете меня — сегодня, вознагражденный за столько лет тяжких усилий, я, почитающий и любящий вас, прихожу к вам; презирающей и ненавидящей меня, и говорю: «Растворите объятия, счастливая мать, я возвращаю вам ваше дитя!»

Гонзаго обернулся к ожидающему распоряжений господину де Перолю и громко приказал:

— Пусть приведут мадемуазель Аврору де Невер!

10. Я ЗДЕСЬ

Мы смогли передать слова, произнесенные Гонзаго, но вот чего не дано воспроизвести перу, так это пламенности речи, торжественности позы, глубокой убежденности, сверкающей во взоре.

Гонзаго был превосходный актер. Он до того вошел в заученную роль, что сам был охвачен подлинным волнением и душа его исторгала неподдельные вопли. То была вершина искусства. Занимай он иное положение в обществе и будь обуреваем тщеславием иного рода, этот человек заставлял бы зрителей содрогаться.

Среди слушавших его были люди бессердечные, люди привычные ко всяческому плутовству и красноречию, судейские, бесчувственные к воздействию слов, финансисты, которых тем более было трудно провести, что они с самого начала оказались соучастниками обмана.

Однако Гонзаго, сыграв со сверхъестественной убедительностью, совершил чудо. Все до единого поверили ему, все готовы были поклясться, что он сказал правду. Ориоль, Альбре, Жиронн, Таранн и прочие поверили ему отнюдь не по обязанности: он убедил их. Они мысленно говорили себе:

«Потом он станет лгать, но сейчас говорит правду!»

И еще у них возникала мысль:

«Как может в этом человеке сочетаться такое величие души с таким коварством?»

Пэры, знатнейшие вельможи, пришедшие сюда, чтобы вынести решение, укоряли себя, что порой не доверяли Гонзаго. Столь рыцарственная любовь к жене, великодушное прощение многолетней обиды безмерно возвысили его. Даже в самые растленные эпохи для семейственных добродетелей всегда готов высокий пьедестал. Все сердца в этом зале, все до единого, лихорадочно бились. Господин де Ламуаньон стер слезинку, а старый воин маршал де Виллеруа воскликнул:

— Черт возьми, принц, да вы отменный человек!

Но это не все: для полноты необходимо упомянуть про обращение скептика Шаверни и о потрясающем впечатлении, произведенном последними словами Гонзаго на принцессу. Шаверни крепился, как мог, но, услышав последние слова принца, был ошеломлен.

— Если он сделал это, — шепнул он Шуази, — то дьявол меня побери, ежели я не прощу ему все остальное!

Что же до Авроры де Келюс, она поднялась, трепещущая, бледная, похожая на призрак. Кардинал де Бисси вынужден был поддержать ее под руку. Она так и осталась стоять, не отрывая глаз от двери, в которую ушел господин де Пероль. На лице ее выражение ужаса сменялось надеждой. Неужели она увидит свою дочь? Но разве в молитвеннике на странице, где напечатано «Miserere», она не прочла предвещание этого? Ей было велено прийти сюда, и она пришла. Ей придется защищать дочь? Но какова бы ни была неведомая опасность, все равно сердце принцессы переполняла радость. Она представляла, как ее душа устремится навстречу дочери, когда та покажется в дверях. Восемнадцать лет слез, искупленные одной-единственной улыбкой! Принцесса ждала. И все остальные ждали вместе с ней.

Пероль вышел через террасу, примыкающую к покоям принца. Вскоре он возвратился, держа за руку донью Крус. Гонзаго устремился ей навстречу. И тут прозвучал единодушный крик: «Какая красавица!» Только после этого приспешники Гонзаго наперебой стали произносить вполголоса заученную фразу: «Как в ней заметны фамильные черты!»

Однако порядочные люди пошли еще дальше, чем те, кто был подкуплен. Оба президента, маршал, кардинал и все герцоги, сравнивая внешность принцессы и доньи Крус, не сговариваясь, высказались следующим образом:

— Она похожа на мать!

А это означало, что те лица, на которых была возложена миссия вынести решение, уже заранее были убеждены, что принцесса является матерью доньи Крус. Сама же принцесса еще раз изменилась в лице, и вновь обрела обеспокоенный, встревоженный вид. Она смотрела на красивую девушку, и черты ее выражали нечто, похожее на ужас.

О нет, не такой она представляла себе свою дочь. Ее дочь не могла бы быть красивей, однако она должна быть совершенно иной. И потому принцессу ужаснул внезапный холод, который она ощутила в себе в тот миг, когда, казалось бы, всем сердцем должна была устремиться навстречу обретенному ребенку. Неужели она дурная мать?

Этот ужас усиливался еще одним обстоятельством. Каким было прошлое этой очаровательной девушки, чьи глаза вызывающе блестели, тонкий стан так странно колыхался, а внешность была отмечена печатью грациозности, чрезмерной грациозности, какая не свойственна наследникам герцогов, получающим строгое домашнее воспитание? Шаверни уже вполне овладел своими чувствами и крайне сожалел, что на секунду поддался и поверил Гонзаго. Он высказал ту же мысль, что и принцесса, только по-другому и гораздо лучше, чем это сделала бы она.

— Она восхитительна! — шепнул он Шуази, узнав донью Крус.

— Да ты никак и впрямь влюбился? — улыбнулся Шуази.

— Было, но прошло, — ответил маркиз. — Имя де Невер раздавит ее и не подходит ей.

Великолепный шлем кирасира не идет парижскому уличному мальчишке, худосочному и не умеющему соразмерять свои движения. Бывают случаи, когда переодевание бесполезно.

Гонзаго этого не видел, а Шаверни видел. Почему?

Шаверни был француз, а Гонзаго — итальянец, и в этом все объяснения. Из всех обитателей земли француз ближе всего к женщине по тонкости и умению воспринимать нюансы. Притом красавцу принцу Гонзаго шел пятый десяток. Шаверни же был еще очень молод. Чем старше становится человек, тем меньше в нем остается женственного. Вот почему Гонзаго не видел и не мог увидеть это. Его миланская проницательность основывалась на дипломатии, а не на духе. Чтобы замечать подобные тонкости, надо либо обладать обостренным чувством, как Аврора де Келюс, женщина и мать, либо быть слегка близоруким и иметь привычку все рассматривать вблизи, как маленький маркиз.

Донья Крус тем временем стояла на краю возвышения, потупив взгляд и чуть заметно улыбаясь; на лбу у нее выступили красные пятна. Только Шаверни да принцесса догадывались, каких усилий ей стоит держать глаза опущенными. Ей так хотелось все видеть!

— Мадемуазель де Невер, — сказал ей Гонзаго, — подойдите и обнимите свою мать!

В тот же миг донья Крус засветилась неподдельной радостью. В ее порыве не было никакой наигранности. В том-то и заключалось высочайшее искусство Гонзаго: он отнюдь не хотел, чтобы главную роль в этом спектакле исполняла лицедейка. А донья Крус искренне верила. Ее ласковый взгляд тотчас обратился к той, кого она считала своей матерью. Она сделала шаг к ней и уже раскрыла объятия. Но руки ее опустились, веки тоже. Холодный жест принцессы пригвоздил девушку к месту.

К принцессе вернулись подозрения, что совсем недавно отравляли ее одиночество, и она, отвечая только что возникшей у нее мысли, которую внушил ей внешний вид доньи Крус, негромко произнесла:

— Что сделали с дочерью де Невера? Затем уже громко добавила:

— Бог свидетель, сердце мое полно материнской любви. Но если дочь де Невера вернулась ко мне запятнанной хотя бы капелькой грязи, если она хоть на минуту забыла гордость своего рода, я закрою лицо и скажу: «Невер весь умер!»

«Дьявол меня побери! — подумал Шаверни. — Уже несколько минут назад я готов был бы поклясться, что так оно и будет!»

Но в этот миг подобного мнения придерживался он один. Суровость принцессы Гонзаго казалось неестественной и даже ненормальной. Пока она говорила, справа раздался негромкий звук, словно за портьерой тихонько открылась дверь. Но принцесса не обратила на это внимания.

Гонзаго молитвенно сложив руки, произнес таким тоном,, словно сомнения принцессы были сродни святотатству:

— Сударыня! Сударыня! Неужели это говорит ваше сердце? Мадемуазель де Невер, ваша дочь чиста как ангел.

На глаза несчастной доньи Крус навернулись слезы. Кардинал наклонился к Авроре де Келюс.

— Если у вас нет ясных и внятных доводов для сомнений… — начал он.

— Доводов! — прервала его принцесса. — Мое сердце молчит, глаза сухи, руки не раскрываются в объятии — разве это не доводы?

— Милостивая государыня, если иных доводов, кроме этих, у вас нету, то, честно признаюсь, я не смогу бороться с единодушным, как мне кажется, мнением совета.

Аврора де Келюс обвела угрюмым взором собравшихся.

— Как видите, я не ошибся, — зашептал на ухо герцогу де Мортемару кардинал, — она все-таки немножко сумасшедшая.

— Господа! — воскликнула принцесса. — Неужели вы уже осудили меня?

— Успокойтесь, ваша светлость, — отвечал президент де Ламуаньон. — Все, кто находится в этой зале, вас почитают и любят, и прежде всего светлейший принц, давший вам свое имя.

Принцесса поникла головой. Президент де Ламуаньон продолжал с некоторой суровостью в голосе:

— Действуйте, как вам подсказывает совесть, и ничего не бойтесь. Этот совет созван не для того, чтобы карать. Ошибка — не преступление, а всего лишь беда. Если вы ошибетесь, ваши родственники и друзья проявят к вам сочувствие.

— Да, я очень часто ошибалась, — промолвила принцесса, не поднимая головы. — Но если в этой зале нет никого, кто взялся бы меня защитить, я буду сама защищать себя. У моей дочери должно быть доказательство законности ее рождения.

— Какое доказательство? — осведомился президент де Ламуаньон.

— Доказательство, подписанное самим господином де Гонзаго, страница, вырванная из приходской книги келюсской церкви. Вырванная моею собственной рукой, господа! — подняв голову, добавила она.

«Вот это-то я и хотел узнать, — подумал Гонзаго.

— Сударыня, у вашей дочери будет это доказательство, — громко произнес он.

— А, так, значит, его у нее нет? — воскликнула Аврора де Келюс.

После этого восклицания по залу прошел ропот.

— Уведите меня отсюда! Уведите меня! — заливаясь слезами, всхлипывала донья Крус.

Но что-то, видно, пробудилось в сердце принцессы, когда она услышала отчаянный голос бедной девушки.

— Господи! — воскликнула она, воздев руки к небу. — Господи, просвети меня! Господи, ведь нету страшнее несчастья и ужаснее преступления, чем оттолкнуть свое дитя! Господи, я взываю к тебе из бездны своей, ответь же мне!

Внезапно все увидели, как она вздрогнула и лицо ее просветлело.

Она взывала к Богу. И на ее воззвание ответил таинственный голос, которого не слышал никто и который, как показалось ей, исходил с неба. Этот голос произнес за портьерой два слова — девиз Невера:

— Я здесь!

Принцесса, чтобы не упасть, схватилась за руку кардинала. Обернуться она не осмелилась.

Но может, этот голос действительно прозвучал с неба? Гонзаго не понравилась эта внезапная перемена в настроении принцессы. Он решил нанести последний удар.

— Сударыня! — вскричал он. — Вы воззвали к творцу всего сущего, и Бог вам ответил, я это вижу, я это чувствую. Ваш ангел-хранитель борется у вас в душе с внушениями зла. Сударыня, не отвергайте счастье после долгих лет страданий, которые вы так благородно переносили. Сударыня, забудьте про руку, что положила вам в ладонь сокровище. Я не требую награды, я прошу только одного: взгляните на свое дитя. Вот она стоит, трепеща, убитая приемом, который оказала ей мать. Сударыня, прислушайтесь к себе, и голос сердца даст вам ответ.

Принцесса взглянула на донью Крус. А Гонзаго с воодушевлением продолжал:

— А теперь, когда вы посмотрели на нее, я именем Бога живого спрашиваю вас: разве это не ваша дочь?

Принцесса ответила не тотчас. Она невольно полуобернулась к портьере. Голос, слышимый только ей одной, поскольку никто не подозревал, что с нею кто-то говорит, произнес одно-единственное слово:

— Нет!

— Нет! — уверенно повторила принцесса.

Твердым взглядом она обвела залу. Она больше не чувствовала страха. Кем бы ни был таинственный советчик, скрывающийся за портьерой, она верила ему, потому что он сражался с Гонзаго. А кроме того, он исполнил предсказание, появившееся в ее молитвеннике. Он произнес: «Я здесь». Он явился с девизом де Невера.

В зале же раздавались негодующие возгласы.

Возмущение Ориоля и компании не знало границ.

— Это уже слишком! — бросил Гонзаго, жестом утихомиривая чересчур шумно негодующую священную когорту. — Человеческое терпение имеет границы. Я вынужден в последний раз обратиться к ее светлости принцессе и сказать ей: «Чтобы отвергать очевидную истину, нужны основательные доводы, весомые и неопровержимые».

Увы! — вздохнул добряк-кардинал. — Это мои собственные слова. Но когда у женщины в голове что-то сдвигается…

— Сударыня, у вас есть такие доводы? — спросил Гонзаго.

— Да, — подсказал таинственный голос.

— Да — в тот же миг ответила принцесса.

Гонзаго смертельно побледнел, губы у него задрожали. Он чувствовал, что здесь, внутри совета, созванного ради него, существует некое неощутимое враждебное влияние. Он чувствовал, но тщетно пытался найти, откуда оно исходит.

За эти несколько минут вдова Невера разительно переменилась. Мрамор стал плотью. Изваяние ожило. Отчего произошло это чудо? Перемена случилась в тот момент, когда растерявшаяся принцесса в отчаянии воззвала к Богу. Но Гонзаго в Бога не верил.

Он вытер пот, выступивший на лбу.

— Значит, сударыня, вы имеете известия о своей дочери? — осведомился он, стараясь не выдать беспокойства.

Принцесса молчала.

— На свете полно обманщиков, — продолжал Гонзаго. — Состояние де Невера — завидная добыча. Вам представляли какую-нибудь девушку?

В ответ молчание.

— Вам сказали, — не унимался Гонзаго: — «Вот ваша настоящая дочь. Ее спасли и защищали». Вам говорили такое?

Даже самые хитрые дипломаты позволяют себе увлечься и зайти дальше, чем следует. Президент де Ламуаньон и его глубокомысленные заседатели с изумлением взирали на Гонзаго.

— Спрячь когти, тигр, прикидывающийся кошкой! — прошептал Шаверни.

Безусловно, молчание таинственного голоса было в высшей степени ловким ходом. Поскольку голос молчал, принцесса не могла ответить, и взбешенный Гонзаго утратил осторожность. Лицо его было бледно, глаза налились кровью.

— Она где-то поблизости, и вам могут ее показать, — процедил он сквозь зубы. — Вам так сказали, не правда ли? Она жива? Отвечайте же, сударыня! Она жива?

Принцесса оперлась одной рукой на подлокотник кресла. Она отдала бы два года жизни за то, чтобы приподнять портьеру, за которой укрывался внезапно умолкнувший оракул.

— Отвечайте! Отвечайте! — настаивал Гонзаго. И судьи вторили ему:

— Отвечайте, ваша светлость!

Аврора де Келюс, затаив дыхание, прислушивалась. Почему оракул медлит с ответом?

— Сжальтесь! — прошептала она, полуобернувшись назад. Портьера чуть заметно колыхнулась.

— Да как она сможет ответить? — шумели приспешники.

— Она жива? — почти безнадежно шепотом спросила Аврора де Келюс у оракула.

— Жива, — ответил тот.

Аврора де Келюс воспрянула, лицо ее осветилось безумной радостью.

— Да, жива! Жива! — выкрикнула она. — Жива вопреки вам и благодаря Божьей опеке!

Все в зале вскочили с мест. Страшное возбуждение охватило присутствующих. Приспешники Гонзаго наперебой кричали, требуя справедливости. На скамье королевских комиссаров шло совещание.

—Я ведь вам говорил, герцог, говорил! — обратился кардинал к своему соседу. — Но мы еще не все знаем, и я начинаю думать, что принцесса ничуть не сумасшедшая.

Среди всеобщего замешательства голос за портьерой произнес:

— Сегодня вечером на балу у регента к вам подойдут и произнесут девиз де Невера.

— И я увижу дочь? — пролепетала принцесса, едва не лишившись чувств.

Из-за портьеры донесся едва слышный звук закрывающейся двери. И все. Было самое время. У Шаверни, любопытного, как женщина, возникло подозрение, и он проскользнул за спиной кардинала де Бисси. Он резко приподнял портьеру, за ней никого не было, но принцесса приглушенно вскрикнула. Этого оказалось достаточно. Шаверни распахнул дверь и углубился в коридор.

В коридоре было темно, так как уже начинало смеркаться. Шаверни никого там не увидел, только в конце галереи ковылял на кривых ногах горбун; почти тотчас же он исчез, спокойно сойдя по лестнице.

Шаверни задумался.

«Видно, кузен решил сыграть какую-то скверную шутку с дьяволом, — решил он, — но дьявол отыгрался».

А в это время в зале члены совета по знаку президента де Ламуаньона заняли свои места; Гонзаго сделал страшное усилие, чтобы овладеть собой. С виду он выглядел совершенно спокойным. Поклонившись совету, он сказал:

— Господа, мне было бы неудобно добавить еще хоть слово. Решайте, прошу вас, спор между ее светлостью принцессой и мной.

— Давайте обсудим, — послышалось несколько голосов. Господин де Ламуаньон поднялся и накрыл голову.

— Принц, — начал он, — королевские комиссары после того, как они выслушали господина кардинала, защищающего интересы ее светлости принцессы, согласились пока не выносить никакого решения. Поскольку госпожа Гонзаго знает, где ее Дочь, пусть она представит ее. Господин Гонзаго вновь представит ту, кого он называет наследницей де Невера. Должно быть представлено и упомянутое госпожой Гонзаго письменное Доказательство, подписанное его светлостью принцем, та самая страница, изъятая из приходской книги келюсской церкви, что облегчит принятие решения. Именем короля мы откладываем совет на три дня.

— Согласен, — поспешно произнес Гонзаго. — У меня будет доказательство.

— Со мной будет моя дочь и доказательство, — одновременно с ним проговорила принцесса. — Я согласна.

Королевские комиссары тотчас же поднялись.

— Для вас, бедное дитя, я сделал все, что мог, — обратился Гонзаго к донье Крус, передавая ее попечению Пероля. — Теперь один только Бог может вернуть вам сердце вашей матери.

Донья Крус опустила вуаль и удалилась. Но прежде чем переступить порог, она вдруг раздумала и устремилась к принцессе.

— Сударыня! — воскликнула она, схватив руку Авроры де Келюс и поцеловав ее. — Независимо от того, мать вы мне или нет, я все равно почитаю вас и люблю!

Принцесса улыбнулась и коснулась губами лба девушки.

— Ты ни в чем не виновата, дитя, — сказала она. — Я это вижу и не сержусь на тебя. Я тоже люблю тебя.

Пероль увел донью Крус. Благородное общество, недавно заполнявшее залу, разошлось. Быстро темнело. Гонзаго, только что проводивший королевских судей, возвратился в залу как раз в тот момент, когда принцесса, окруженная служанками, выходила.

Подчинившись властному жесту принца, служанки отошли в сторону. Гонзаго приблизился к принцессе и с обычной для него высокомерной учтивостью склонился, чтобы поцеловать ей Руку.

— Итак, сударыня, — непринужденным тоном задал он вопрос, — между нами отныне война?

— Я не собиралась нападать, сударь, — ответила Аврора де Келюс, — я защищаюсь.

— Ради Бога, не будем сейчас спорить, — бросил Гонзаго, с великим трудом скрывающий под холодной вежливостью ярость, что переполняла его сердце, — я хотел бы избавить вас от этой бесполезной неприятности. Но, кажется, у вас, сударыня, появился таинственный покровитель?

— Со мною, сударь, милосердие Божие, всегдашняя опора матерей.

Гонзаго усмехнулся.

— Жиро, — обратилась принцесса к наследнице поста Мадлен, — велите приготовить мои носилки.

— Что, в церкви Сен-Маглуар поздняя вечерня? — поинтересовался удивленный Гонзаго.

— Не знаю, сударь, — безмятежно сказала принцесса, — я не собираюсь в церковь Сен-Маглуар. Фелисите, принесите мои драгоценности.

— Ваши бриллианты, сударыня? — с насмешкой уточнил принц. — Неужели двор, который так давно сожалеет, что не видит вас, наконец-то будет иметь счастье лицезреть вашу светлость?

— Я еду сегодня на бал к регенту, — сообщила принцесса. Гонзаго был потрясен.

— Вы — на бал? — растерянно пробормотал он. Принцесса стояла перед ним столь прекрасная и высокомерная, что он невольно опустил глаза.

— Да, я! — подтвердила она.

Она уже шла к своим служанкам, но вдруг обернулась.

— Принц, сегодня мой траур кончился. Можете предпринимать против меня все, что угодно, отныне я вас не боюсь.

11. ГОРБУН ПОЛУЧАЕТ ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПРИДВОРНЫЙ БАЛ

Несколько секунд Гонзаго стоял, глядя, как его супруга идет по галерее в свои покои.

«Это мятеж! — думал он. — Но ведь я прекрасно сыграл эту игру. Почему же я проиграл? Видимо, она знала мои карты. Гонзаго, чего-то ты не заметил, что-то упустил…»

Он принялся расхаживать по зале.

«Как бы то ни было, нам нельзя терять ни минуты, — продолжал он размышлять. — Зачем она едет на бал в Пале-Рояль? Хочет поговорить с регентом? Очевидно, она знает, где находится ее дочь… Но ведь я тоже знаю, — спохватился он и раскрыл записную книжку, — хоть тут случай помог мне».

Он дернул сонетку звонка и приказал прибежавшему слуге:

— Господина де Пероля! Немедля прислать ко мне господина де Пероля!

Лакей вышел, Гонзаго, все также расхаживая, вновь мысленно вернулся к бунту принцессы.

«У нее появился новый союзник, — решил он. — Кто-то прятался за портьерой».

— Наконец-то, принц, я могу поговорить с вами! — воскликнул Пероль, войдя в залу. — Скверные новости! Уезжая, кардинал сказал королевским комиссарам: «Во всем этом есть какая-то тайна, которая меня крайне беспокоит».

— Пусть кардинал говорит, что ему угодно.

— Донья Крус в крайнем негодовании. Она кричит, что ее вынудили играть гнусную роль, и хочет оставить Париж.

— Пусть донья Крус негодует, а вы постарайтесь выслушать меня.

— Только после того как я расскажу вам, что произошло. Лагардер в Париже!

— Так. Я подозревал это. И давно?

— По крайней мере, со вчерашнего дня.

«Вероятно, принцесса виделась с ним», — подумал Гонзаго, а вслух спросил:

— Откуда ты узнал?

Почти шепотом Пероль ответил:

— Сальданья и Фаэнца убиты.

Господин Гонзаго явно не ожидал таких вестей. Он был потрясен, лицо его задрожало. Но все это длилось не дольше секунды. Когда Пероль поднял на него взгляд, принц уже овладел собой.

— Двоих враз! — бросил он. — Это дьявол, а не человек. Пероль не мог унять дрожи.

— И где нашли трупы? — осведомился Гонзаго.

— На улочке, что на задах парка при вашем домике.

— Обоих?

— Сальданью у калитки. Фаэнцу шагах в пятнадцати от него. Его убили одним ударом…

— Сюда? — указав пальцем между бровей, спросил Гонзаго.

— Сюда, — повторив жест принца, подтвердил Пероль. — И Фаэнца тоже убит ударом между бровей.

— Других ран нет?

— Нет. Удар Невера по-прежнему смертелен.

Гонзаго поправил перед зеркалом кружевное жабо.

— Ну что ж, — молвил он, — шевалье де Лагардер дважды расписался у моих дверей. Я рад, что он в Париже. Мы сделаем все, чтобы он попался.

— Веревка, которая удавит его… — начал Пероль.

— Еще не скручена, не так ли? А я считаю: уже. Черт возьми, дружище Пероль, пораскинь мозгами — для этого, кстати, самое время. Из всех, кто совершил променад в ту ночь во рвах замка Келюс, осталось всего четверо.

— Да, — вздрогнув, согласился управляющий, — самое время.

— Нас вполне достаточно, — заметил Гонзаго, надевая перевязь для шпаги, — во-первых, мы с тобой, а во-вторых, эти два прохвоста.

— Плюмаж и Галунье! — прервал его Пероль. — Но они боятся Лагардера.

— В точности, как ты. Но все равно выбора у нас нет.

Быстренько разыщи мне их.

Господин де Пероль помчался в службы.

А Гонзаго подумал:

«Я правильно сказал, что нужно действовать немедленно. Эта ночь увидит прелюбопытнейшие события».

— А ну, быстрей! — крикнул Пероль, врываясь в комнату. — Вас требует монсеньор!

Плюмаж и Галунье обедали с полудня до темноты. По части желудков они тоже были герои. Плюмаж стал красен, как недопитые остатки вина в его стакане, зато Галунье мертвенно-бледен. Бутылка произвела на них разное действие — в соответствии с темпераментом каждого. Но что касается слуха, вино ни в коей мере не оказало на них влияния: от выпитого ни Плюмаж, ни Галунье не стали терпимей.

К тому же время смирения для них кончилось. Одеты они были с головы до ног во все новенькое: на них были великолепнейшие сапоги и шляпы, которые они не успели даже как следует примять; штаны и полукафтаны вполне соответствовали вышеназванным предметам туалета.

— Послушай, дорогуша, — молвил Плюмаж, — мне показалось, этот каналья что-то нам проблеял.

— Да поверь я только, что этот наглец… — начал чувствительный Амабль Галунье, сжимая обеими руками кувшин.

— Успокойся, золотце, — остановил друга гасконец, — я тебе сейчас передам его. Только, черт побери, не надо бить посуду.

Он взял господина де Пероля за ухо и, повернув беднягу разок вокруг собственной оси, переслал его Галунье. Галунье, ухватив Пероля за второе ухо, переправил его своему бывшему патрону. Господин де Пероль раза три проделал подобное путешествие, после чего Плюмаж-младший с важностью забияки объявил ему:

— Милейший, вы на секунду запамятовали, что имеете дело с дворянами. Соблаговолите в дальнейшем помнить об этом.

— Совершенно верно, — подтвердил по старой привычке Галунье.

Затем они оба встали, а господин де Пероль постарался исправить повреждения в своем туалете.

— Оба прохвоста пьяны, — буркнул он.

— Что такое? — встрепенулся Плюмаж. — Кажется, бедняга что-то сказал?

— Мне тоже что-то такое почудилось, — подтвердил Галунье.

И они двинулись к управляющему, один заходя справа, другой слева, намереваясь вновь схватить его за уши, но тот счел за лучшее ретироваться, а, возвратясь к Гонзаго, не стал хвалиться выпавшим ему неприятным приключением. Гонзаго велел Перолю не рассказывать нашим храбрецам о горестном конце Сальданьи и Фаэнцы. Но это было совершенно лишнее: у господина де Пероля не было ни малейшего желания вступать в беседу с Плюмажем и Галунье.

Они явились минуту спустя, и об их приходе возвестил громкий звон железа; в шляпах, лихо сбитых набекрень, в штанах, что называется, нараспашку, с пятнами вина на сорочках, оба выглядели совершенными головорезами. Они горделиво вступили в залу, задирая полы плащей концами шпаг; как всегда, Плюмаж был великолепен, Галунье, как всегда, несуразен и отменно уродлив.

— Поклонись, дорогуша, — велел своему другу огасконив-шийся провансалец, — и поблагодари монсеньора.

— Ну, хватит! — презрительно глядя на них, бросил Гонзаго.

Оба промолчали. С этими храбрецами человек, который платит, может себе позволить все, что угодно.

— На ногах стоите твердо? — осведомился Гонзаго.

— Я выпил всего один бокал вина за здоровье вашей светлости, — нагло соврал Плюмаж. — Ризы Господни! По части воздержанности я не знаю себе равных.

— Он правду говорит, ваша светлость, — несмело отозвался Галунье. — Я подтверждаю его слова, поскольку превосхожу его воздержанностью и пил только воду, подкрашенную вином.

— Ты, дорогуша, — возразил Плюмаж, бросив на друга суровый взгляд, — выпил столько же, сколько я, ни больше, ни меньше. Битый туз! Прошу тебя никогда не искажать при мне истину. Мне отвратительна ложь.

— Ваши шпаги по-прежнему хороши? — задал вопрос Гонзаго.

— Лучше не бывает, — ответил гасконец.

— И всегда к услугам вашей светлости, — добавил с поклоном нормандец.

— Прекрасно, — бросил Гонзаго.

И он повернулся к ним спиной, каковой оба друга и отвесили по поклону.

— Ишь, шельма, — пробормотал Плюмаж, — умеет говорить с благородными людьми!

Гонзаго знаком подозвал Пероля. Плюмаж и Галунье отошли в глубину зала и встали почти что у самых дверей. Гонзаго вырвал из записной книжки страницу, на которой он записал сведения, полученные от доньи Крус. Когда он передавал листок управляющему, в щелке приотворенных дверей показалось лицо горбуна. Его никто не заметил, и он это знал: лицо его совершенно переменилось, глаза светились незаурядным умом. Увидев в двух шагах от себя принца Гонзаго и его верного приспешника, горбун стремительно отпрянул и приложил к щели ухо.

Пероль в эту минуту с трудом разбирал слова, которые Гонзаго нацарапал карандашом, и горбун услышал:

— Певческая улица, девушка по имени Аврора. Читатель, без сомнения, ужаснулся бы, увидев выражение, какое появилось в этот миг на лице горбуна. Мрачный огонь вспыхнул в его глазах. «Он знает! — подумал горбун. — Откуда?»

— Понятно? — спросил Гонзаго.

— Да, я понял, — ответил Пероль. — Это удача!

— У таких людей, как я, есть своя звезда, — заметил Гонзаго.

— Куда поместить девицу?

— В дом к донье Крус. Горбун хлопнул себя по лбу.

«Цыганка! — прошептал он. — Но как она сумела узнать?»

— Значит, надо просто похитить ее? — задал вопрос Пероль.

— Но только без шума, — предупредил Гонзаго. — В нашем нынешнем положении мы не можем быть замешаны в скандал. Хитростью и ловкостью! А ты в этом силен, дружище Пероль. Если бы речь шла о том, чтобы кого-нибудь проткнуть шпагой или отразить удар, я не стал бы обращаться к тебе. Готов биться об заклад, интересующий нас шевалье тоже живет в этом доме.

— Лагардер! — с нескрываемым страхом произнес управляющий.

— С этим головорезом тебе не придется встречаться. Первым делом надобно разузнать, дома ли он, но я готов прозакладывать голову, что его сейчас нету.

— Да, он любит выпить.

— Ежели его нет, действуй вот по такому плану. Возьми-ка этот билет… — И Гонзаго вручил управляющему одно из двух приглашений, что были оставлены для Фаэнцы и Сальданьи, и продолжил: — Ты раздобудешь бальный туалет наподобие того, что я заказал для доньи Крус. На Певческой улице у тебя будут стоять наготове носилки, и ты ей представишься как посланец Лагардера.

— Это страшно рискованно, — заметил господин де Пероль.

— Полно! Стоит ей увидеть платье и драгоценности, и она обезумеет от радости. Тебе останется только сказать: «Лагардер шлет вам это и ждет вас».

— Дрянной замысел, — раздался рядом с ними скрипучий голос. — Девица не тронется с места.

Пероль подскочил, Гонзаго положил руку на эфес.

— Битый туз! — промолвил Плюмаж. — Ты только взгляни, брат Галунье, на этого человечка.

— Ах! — вздохнул нормандец. — Если бы природа оказалась так же безжалостна ко мне и мне пришлось бы отказаться от надежды нравиться прекрасным дамам, я наложил бы на себя руки.

Как все трусы, только что испытавшие страх, Пероль залился смехом и воскликнул:

— Эзоп Второй, он же Иона!

— Опять эта тварь! — раздраженно пробормотал Гонзаго. — Уж не думаешь ли ты, что, сняв у меня собачью будку, ты приобрел право шляться по моему дворцу? Что ты тут делаешь?

— А что вы собираетесь делать там? — дерзко поинтересовался горбун.

Такой противник оказался впору для Пероля.

— Дражайший Эзоп, — вызывающе промолвил он, — сейчас вы на всю жизнь закаетесь лезть в чужие дела.

Теперь Гонзаго со стороны наблюдал за обоими храбрецами. Что же, если Эзоп II, он же Иона, имел неосторожность подслушивать под дверями, тем хуже для него! Но внимание принца отвлекло странное и, иного слова не подберешь, наглое поведение горбуна: тот совершенно бесцеремонно выхватил у де Пероля только что полученное им приглашение на бал.

— Ты что себе позволяешь, негодяй! — закричал Гонзаго. Горбун, ничуть не испугавшись, вытащил из кармана перо и чернильницу.

— Да он с ума сошел! — ахнул Пероль.

— Отнюдь, отнюдь, — бросил Эзоп, опустился на одно колено и стал что-то писать на пригласительном билете.

— Прочитайте! — с оттенком торжества в голосе сказал он Гонзаго, протянув ему листок.

Там было написано:

«Дорогое дитя!

Посылаю вам этот наряд. Я решил сделать вам сюрприз. Наденьте его; я пришлю носилки и двух лакеев, которые доставят вас на бал, где я буду ожидать вас.

Анри де Лагардер».

Плюмаж-младший и брат Галунье, находившиеся слишком далеко, чтобы что-то услышать, внимательно наблюдали за этой сценой, но ничего не понимали.

— Раны Христовы! — заметил гасконец. — У монсеньора такой вид, словно на него нашло помрачнение.

— Нет, ты все-таки посмотри на рожу этого горбуна, — сказал ему нормандец. — У меня опять ощущение, будто я уже где-то видел эти глаза.

Плюмаж пожал плечами и заявил:

— Меня не интересуют люди ростом ниже пяти футов и четырех дюймов.

— Но во мне ровно пять футов, — бросил ему с упреком Галунье.

Плюмаж-младший протянул ему руку и произнес следующие слова:

— Золотце мое, раз и навсегда запомни: речь идет не о тебе. Дружба, прах меня побери, это хрустальный кристалл, сквозь который ты видишься мне белее, розовее и пухлее, чем Купидон, единственный сын пенорожденной Венеры.

Галунье благодарно подал протянутую ему руку. Действительно, Гонзаго выглядел потрясенным. Он с некоторым даже ужасом воззрился на Эзопа II, или Иону.

— Что это значит? — пробормотал Гонзаго.

— Это значит, что девушка, получив эту записку, поверит ей, — простосердечно объяснил горбун.

— Значит, ты догадался о наших замыслах?

— Я понял, что вы желаете заполучить эту девицу.

— А ты знаешь, чем рискует тот, кто проникает в иные тайны?

— Рискует неплохо заработать, — потирая руки, ответил горбун.

Гонзаго и Пероль переглянулись.

— Ну, а почерк? — понизив голос, спросил Гонзаго.

— Это один из моих талантов, — сообщил Эзоп II. — Гарантирую вам, его не отличить от настоящего. Стоит мне раз увидеть почерк человека…

— Это тебя может далеко завести. Ну, а как с этим человеком?

— О, этот человек такой большой, — рассмеялся горбун, — а я такой маленький. Его я подделать не смогу.

— Ты его знаешь?

— Довольно хорошо.

— Откуда?

— Деловые отношения.

— Можешь дать о нем какие-нибудь сведения?

— Только одно: вчера он нанес два удара, завтра Нанесет еще два.

Пероль содрогнулся. Гонзаго сказал:

— В подвалах моего замка имеются надежные темницы! Горбун не испугался его угрожающего вида и ответил:

— Э, переделайте их в винные, и вы сможете сдать их виноторговцам.

— У меня возникла мысль, что ты шпион.

— Неудачная мысль. У вышеупомянутого человека в карманах пусто, а у вас миллионы. И вы хотите, чтобы я вас предал ради него?

Гонзаго широко раскрыл глаза.

— Дайте мне приглашение, — попросил Эзоп II, указывая на последний билет, который все еще держал Гонзаго.

— Что ты собираешься с ним сделать?

— То, что надо. Отдам его этому человеку, и он исполнит обещание, которое я сделал вам от его имени. Он придет на бал к регенту.

— Бог мой, дружок! — воскликнул Гонзаго. — Да ты, по всему видать, великий негодяй!

— О, есть негодяи и поболе меня, — скромно парировал горбун.

— Откуда в тебе такой пыл служить мне?

— Я по своей натуре предан тому, кто мне нравится.

— И мы имеем счастье нравиться тебе?

— Весьма.

— И надо полагать, ты выложил тридцать тысяч экю для того, чтобы непосредственно засвидетельствовать свою преданность?

— Вы имеете в виду будку? — поинтересовался горбун. — Нет, это ради спекуляторства, ради золота, — и, ухмыльнувшись, добавил: — Горбун умер, да здравствует горбун! Эзоп Первый заработал полтора миллиона под старым зонтиком, а я пока учусь.

Гонзаго знаком подозвал Плюмажа и Галунье. Те приблизились, гремя старыми шпагами.

— А это кто такие? — осведомился Иона.

— Люди, которые пойдут с тобой, если я приму твои услуги.

Горбун отвесил церемонный поклон.

— Слуга покорный! — заявил он. — В таком случае откажитесь от моих услуг. Судари мои, — обратился он к обоим друзьям, — не трудитесь таскать за мною свои ржавые железяки, наши пути расходятся.

— Однако… — с грозным видом протянул Гонзаго.

— Никаких однако. Черт! Вы же не хуже меня знаете этого человека. Он резок, крайне резок, я сказал бы даже, груб. Если только он увидит со мной двух этих висельников…

— Убей меня Бог! — ахнул возмущенный Плюмаж.

— Да можно ли быть столь невежливым? — подхватил брат Галунье.

— Я либо буду действовать один, либо вообще не буду, — не допускающим выражения тоном объявил горбун.

Гонзаго и Пероль стали держать совет.

— Ты дорожишь своим горбом? — насмешливо осведомился принц.

— Не меньше, чем эти храбрецы своими ржавыми вертелами: я зарабатываю им на жизнь.

— Что-то мне подсказывает, что тебе можно верить, — сказал Гонзаго, пристально глядя на горбуна. — Ты мне подходишь. Верно служи мне, и я щедро награжу тебя. В противном же случае-Гонзаго не закончил и протянул горбуну приглашение. Тот взял билет и, пятясь, направился к выходу. При этом через каждые три шага он кланялся, приговаривая:

— Доверие монсеньора — великая честь для меня. Этой ночью монсеньор услышит обо мне.

Но когда, повинуясь тайному знаку Гонзаго, Плюмаж и Галунье последовали за ним, он бросил:

— Куда это вы, голубчики, куда? А наш уговор?

Он оттолкнул гасконца с нормандцем, причем те даже не ожидали, что у него такая тяжелая и сильная рука, в последний раз поклонился и вышел. Плюмаж и Галунье бросились за ним, но он захлопнул дверь перед их носом.

Когда же они выскочили в коридор, там было пусто.

— Не мешкайте! — бросил Гонзаго управляющему. — Не позже, чем через полчаса окружить дом на Певческой улице, а в остальном действовать, как договорились.

По пустынной в этот час улице Кенкампуа рысью бежал горбун.

— Деньги были уже на исходе, — бормотал он на бегу, — и дьявол меня раздери, если я знал, где раздобыть бальный туалет и приглашения.

Назад: 2. ТВОРЕЦ НЕВЕРА

Дальше: 3. ВОСПОМИНАНИЯ АВРОРЫ