3. ВОСПОМИНАНИЯ АВРОРЫ
1. ДОМ С ДВУМЯ ВЫХОДАМИ
Мы с вами на старинной узенькой Певческой улице, которая совсем еще недавно оскверняла подходы к Пале-Роялю. Таких улочек, идущих от улицы Сент-Оноре к громаде Лувра, было три: улица Пьера Леско, улица Библиотеки и Певческая; все три мрачные, сырые и небезопасные для посещения, все три оскорбляющие великолепие Парижа, который недоумевал, почему до сих пор не могут излечить эту язву проказы, пятнающую его лицо. Время от времени, особенно в наше время,. можно было услышать: «В этих темных провалах, куда солнечный свет проникает только в самые ясные дни, ночью опять совершено преступление». То грабители изобьют до полусмерти подвыпившую жрицу мусорной Венеры, то в старом доме обнаружат труп несчастного провинциального буржуа. Гнусная вонь тамошних притонов достигала окон очаровательного дворца, бывшего некогда резиденцией кардиналов, принцев и королей. Впрочем, давно ли сам Пале-Рояль стал таким целомудренным? Разве наши отцы не обсуждали, что происходило в его деревянных и каменных галереях?
Сейчас Пале-Рояль представляет собой весьма благопристойный каменный четырехугольник. Деревянных галерей более не существует. Остальные галереи являют собой самое благонравное в мире место прогулок. Все зонтики из департаментов назначают здесь друг другу встречи. Но в ресторанах по твердым ценам, каких полно на верхних этажах, дядюшки из Кемпера или Карпантра еще шутят, вспоминая своеобразные нравы Пале-Рояля времен Империи или Реставрации. У дядюшек при этих воспоминаниях текут слюнки, меж тем как робкие племянницы, расправляясь с роскошным пиршеством за два франка, делают вид, будто не слушают их.
Сейчас на том месте, где когда-то протекали три грязных сточных канавы — улицы Певческая, Пьера Леско и Библиотеки, — возвышается огромная гостиница, приглашающая Европу к столу на тысячу приборов; четыре ее фасада выходят на площадь Пале-Рояль, выровненную улицу Сент-Оноре, расширенную улицу Петуха и удлиненную улицу Риволи. Окна этой гостиницы смотрят на новый Лувр, законного и весьма похожего потомка старого Лувра. Открыт свободный доступ воздуху и свету, грязь пропала неведомо куда, исчезли притоны; омерзительная проказа вдруг оказалась излеченной, не оставив даже шрамов. Но интересно, где сейчас обитают грабители и их подружки?
В восемнадцатом веке эти три улицы, которые мы только что безжалостно заклеймили, выглядели уже достаточно уродливыми, но они были нисколько Н е уже и не грязней, чем их соседка, большая улица Сент-Оноре. С их скверно замощенных мостовых можно было кое-где любоваться красивыми порталами благородных особняков, стоящих среди ветхих домишек.
Обитатели этих улиц ничем не отличались от обитателей соседних кварталов; в основном тут жили небогатые горожане, галантерейщики да трактирщики.
На углу Певческой и улицы Сент-Оноре стоял дом довольно скромного, но опрятного вида и почти что новый. Входили в него с Певческой улицы через невысокую сводчатую дверь с крыльца в три ступеньки. Всего несколько дней назад в этом доме поселилась молодая семья, жизнь которой изрядно интриговала любопытных соседей. Главой семьи был молодой человек, во всяком случае ежели судить по совершенно юношеской красоте его лица, огню в глазах и обильным волнам светлых волос, обрамляющих открытый чистый лоб. Звали его мэтр Луи, и был он резчиком шпажных эфесов. С ним жила молодая девушка, прекрасная и нежная, как ангел, но имени ее соседи не знали. Иногда только слышали, как они разговаривают между собой. Они обращались друг к другу на «вы» и вообще не были супругами. В прислугах у них были старуха, которая никогда ни с кем не разговаривала, и паренек лет шестнадцати-семнадцати, изо всех сил старавшийся быть сдержанным. Девушка никогда не выходила из дому, то есть до такой степени никогда, что ее можно было бы счесть узницей, если бы среди дня в доме частенько не звучал ее красивый, свежий голос, распевающий псалмы и песенки.
А вот мэтр Луи, напротив, из дому выходил весьма часто и порой возвращался поздно вечером. В таких случаях он входил в дом не с Певческой улицы. Дом имел два входа, и во второй вела лестница с соседнего домовладения. Этой-то лестницей и пользовался мэтр Луи, чтобы попасть к себе.
С тех пор как они поселились здесь, ни один посторонний не переступил их порога, за исключением маленького горбуна с приятным умным лицом, который приходил и уходил, никому не говоря ни слова, причем всегда пользовался вторым входом, то есть по лестнице. Он, видимо, был личным знакомым мэтра Луи, потому что любопытные ни разу не видели его на первом этаже, где пребывали девушка, старуха-служанка и паренек. До приезда мэтра Луи с семейством никто не упомнит, чтобы встречал этого горбуна в здешних окрестностях. Он возбуждал соседское любопытство ничуть не меньше, чем сам мэтр Луи, красивый и неразговорчивый резчик. Вечерами, когда по завершении дневных трудов обитатели улицы, стоя у дверей своих домов, чесали языки, можно было быть уверенным, что новоприбывшие и горбун были основной темой их пересудов. Кто они? Откуда приехали? В какие таинственные часы мэтр Луи, у которого такие белые руки, занимается резьбой эфесов?
На первом этаже дома имелась комната, справа от нее кухня с окнами во двор, а слева спальня девушки, окна которой выходили на улицу Сент-Оноре; при кухне были две каморки — одна для старухи Франсуазы Берришон, вторая для Жана Мари Берришона, ее внука. Попасть на первый этаж можно было через дверь, открывавшуюся на Певческую улицу. Но в глубине большой комнаты напротив кухни имелась винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Второй этаж дома состоял из двух комнат; одну, дверь которой находилась у самой винтовой лестницы, занимал мэтр Луи, назначение второй было неясно. Она всегда была заперта на ключ. Ни старая Франсуаза, ни Жан Мари, ни девушка так и не смогли получить позволения войти в нее. Тут мэтр Луи, самый мягкий человек на свете, выказывал неколебимую твердость.
Тем не менее девушке страшно хотелось бы узнать, что находится за запертой дверью; Франсуаза Берришон тоже умирала от любопытства, хотя была женщиной весьма сдержанной и благоразумной. Ну, а Жан Мари дал бы отрубить себе два пальца на руке, лишь бы получить возможность хоть одним глазом заглянуть в замочную скважину. Но с той стороны скважину закрывал язычок, так что заглядывай, не заглядывай, все равно ничего не увидишь. Единственным человеческим существом, которому была известна тайна этой комнаты, так тщательно хранимая мэтром Луи, был горбун. Обитатели дома часто видели, как он входил и выходил из нее. Одно необъяснимое и странное обстоятельство придавало еще большую таинственность этой комнате: всякий раз, когда горбун входил туда, из нее вскоре выходил мэтр Луи. И наоборот, заходил мэтр Луи, и почти сразу же выходил горбун. Никто никогда не видел этих неразлучных друзей вместе.
Одним из любопытствующих соседей был поэт, обитавший, разумеется, на чердаке. И однажды, подвергнув свой ум мукам творчества, он растолковал кумушкам с Певческой улицы, что в Древнем Риме жрицы Весты, One, Реи или Кибелы, Доброй Богини, дочери Неба и Земли, жены Сатурна и матери богов, обязаны были хранить негасимый священный огонь. По словам поэта, эти девы сменяли друг друга: пока одна стерегла огонь, вторая занималась своими делами. Вероятно, между горбуном и мэтром Луи существует подобный же договор. Наверху имеется нечто, чего нельзя оставить ни на секунду. Мэтр Луи и горбун поочередно караулят это нечто. Таким образом, если не принимать во внимание их пол и то, что они крещены, мэтр Луи и горбун являют собой как бы пару весталок. Однако объяснение поэта не имело большого успеха. Его и так считали чуть тронутым, а после этого вообще стали воспринимать как круглого дурака. Тем не менее лучшего объяснения, чем то, что дал он, никому найти не удалось.
В тот день, когда во дворце принца Гонзаго состоялся торжественный семейный совет, в час, когда опускались сумерки, девушка, жившая в доме вместе с мэтром Луи, сидела одна в своей комнатке. Комнатка эта была обставлена весьма просто, зато каждая вещь, находившаяся в ней, была по-своему красноречива и отличалась какой-то изысканной опрятностью. Кровать вишневого дерева была задернута ослепительно белыми перкалевыми занавесками. Между кроватью и стеной висела чаша со святой водой, в которой купалась двойная веточка букса. На полках, примыкающих к обшитой деревянными панелями стене, лежали несколько книг духовного содержания и пяльцы для вышивания; в комнате было еще несколько стульев, на одном из них лежала гитара, а на подоконнике стояла клетка с маленькой птичкой; вот и вся меблировка и все вещи, что украшали эту прелестную спаленку. Да, мы забыли упомянуть круглый стол, на котором были разбросаны листы бумаги. Девушка сидела за ним и писала.
Не мне, наверное, рассказывать вам, как юные сумасбродки напрягают глаза, не выпуская из рук иголки или пера с наступлением темноты. Уже почти ничего не было видно, но девушка продолжала писать.
Слабый вечерний свет проникал в окно, занавеси на котором были подняты, и падал на лицо девушки, так что мы хотя бы можем рассказать, как она выглядела. То была хохотушка, одна из тех милых девушек, чьей брызжущей жизнерадостности хватает на целую семью. Любая ее черта, казалось, была предназначена доставлять удовольствие любующемуся ею — детский лоб, носик с прелестными розовыми ноздрями, уста, приоткрывающие в улыбке жемчужные зубы. Но в ее больших темно-синих глазах, обрамленных бахромой длинных шелковистых ресниц, таилась мечтательность. Не улови вы в ее взгляде задумчивости, вы вряд ли подумали бы, что она вошла в возраст любви. Она была высока, но несколько хрупкого сложения. Когда за нею никто не наблюдал, в ее позах была целомудренная и нежная томность.
Главное впечатление, какое возникало от взгляда на ее лицо, — мягкость, однако в глазах ее, сиявших под твердо очерченными дугами черных бровей, ощущалась спокойная и мужественная гордость. Волосы, тоже черные с теплым золотистым отблеском, густые и такие длинные, что порой возникало впечатление, будто ее голова клонится под их тяжестью, ниспадали крупными волнистыми прядями на шею и плечи, создавая как бы обрамление и ореол вокруг прекрасного лица.
Существуют женщины, которых любят пылко, но всего один день, существуют и другие — к ним долго питают ровную нежность. Она же принадлежала к тем, которых любят страстно и всю жизнь. Она была ангел, но прежде всего — женщина.
Имя ее, которого не знали соседи и которое после приезда в Париж было запрещено произносить Франсуазе и Жану Мари Берришонам, было Аврора. Имя претенциозное для хорошенькой барышни из светских салонов, нелепое для девушки с красными руками или для тетки с хриплым голосом, но очаровательное для тех, кто способен вплести его, подобно еще одному цветку, в свой драгоценный поэтический венок. Имена похожи на драгоценные украшения, которые подавляют одних и оттеняют красоту других.
Девушка сидела в полном одиночестве. Когда из-за вечерних сумерек уже невозможно было увидеть кончик пера, она перестала писать и предалась мечтам. Уличный шум долетал до нее, но нисколько не мешал. Она погрузила белую руку в волосы, откинула голову и обратила взор к небу. То было нечто вроде безмолвной молитвы.
Она улыбалась Богу.
Улыбка еще оставалась на ее лице, как вдруг на краешке века задрожала слеза и медленно сползла по атласной щеке.
— Как долго его нет, — прошептала девушка.
Она собрала разбросанные по столу листы бумаги, сложила их в шкатулку и поставила ее за изголовье кровати.
— До завтра! — шепнула она, словно прощаясь с каждодневным своим другом.
Затем она завесила окна и взяла со стула гитару, из которой извлекла несколько случайных аккордов. Она ждала. Сегодня она перечла все страницы, спрятанные сейчас в шкатулке. Увы, у нее было время перечитать их. На этих страницах была записана ее история, верней, то, что ей было известно о себе. История ее впечатлений, ее сердца.
Зачем она писала ее? Уже первые строки рукописи давали ответ на этот вопрос.
«Я начинаю писать вечером, одна после целодневного ожидания. И пишу не для него. Эта первая вещь, которую я делаю, не предназначенная для него. Я не хочу, чтобы он увидел эти странички, на которых я непрестанно буду говорить о нем, только о нем. Почему? Не знаю, мне трудно ответить.
Как счастливы те, у кого есть подруги, которым можно доверить то, что переполняет твою душу, поделиться горестями и радостями, но я одна, совсем одна, у меня никого нет. Когда я вижу его, я немею. Как я ему могу рассказать? Да он меня ни о чем и не спрашивает.
И тем не менее я взялась за перо не ради себя. Я не стала бы писать, если бы у меня не было надежды, что меня прочтут, если не при жизни, то хотя бы после смерти. Мне кажется, я умру очень молодой. Ну и что? Боже меня упаси бояться смерти! Если я умру, он будет скорбеть обо мне, а я буду скорбеть о нем, даже на небесах. Но сверху я, быть может, сумею заглянуть в его сердце. Когда мне приходит такая мысль, мне хочется умереть.
Он сказал мне, что мой отец умер. Моя матушка жива. Матушка, я пишу для вас. Мое сердце всецело принадлежит ему, но оно всецело и ваше. Я хотела бы попросить объяснить тех, кто это понимает, тайну такой двойной любви. Может быть, у нас все-таки по два сердца?
Я пишу для вас. Мне кажется, от вас я ничего не скрыла бы, мне даже нравилось бы открывать вам самые сокровенные тайники души. Я заблуждаюсь? Но разве мать — это не подруга, которая должна знать все, не врач, который все способен исцелить?
В одном доме сквозь открытое окошко я однажды видела девочку, которая преклонила колени перед женщиной с красивой, степенной внешностью. Ребенок плакал, но то были сладостные слезы, а улыбающаяся, взволнованная мать наклонилась и поцеловала ее в голову. О матушка, какое, должно быть, божественное счастье ощутить на своем лбу ваш поцелуй! Вы, наверное, тоже ласковая и красивая. И вы, наверное, тоже умеете утешить с улыбкою. Эта картина неизменно живет в моих мечтах. Я завидую слезам той девочки. Матушка, если бы у меня были и вы, и он, чего мне было бы еще просить у неба?
Я же преклоняла колени только перед священником. Слова священнослужителя несут благо, но голос Бога глаголет только материнскими устами.
Ждете ли вы меня, ищете ли, горюете ли по мне? Поминаете ли меня в своих утренних и вечерних молитвах? Видите ли меня в снах, как вижу вас я?
Мне кажется, что когда я думаю о вас, вы тоже думаете обо мне. Иногда мое сердце говорит с вами — вы слышите меня? Если Господь когда-нибудь ниспошлет мне безмерное счастье встретиться с вами, дорогая моя матушка, я спрошу у вас, не вздрагивало ли иногда беспричинно ваше сердце. И я вам скажу: «В такие мгновения, матушка, вы слышали вопль моего сердца».
…Я родилась во Франции, но мне не сказали, где именно. Я не знаю своего точного возраста, но мне, вероятно, около двадцати лет. Сон ли то или реальность? Я храню одно-единственное воспоминание, но оно такое далекое и смутное. Мне иногда вспоминается женщина с ангельским лицом, которая с улыбкой склоняется над моей колыбелью. Матушка, может, это были вы?
…Потом во мраке громкий шум боя. А может, просто ночью у меня случилась детская лихорадка. Кто-то несет меня на руках. Я вздрагиваю от громового голоса. Мы куда-то мчимся во тьме. Мне холодно.
Но все это окутано туманом. Мой друг должен все знать, однако когда я его расспрашиваю о своем детстве, он печально улыбается и молчит.
В первый раз я отчетливо помню себя, одетую мальчиком, в испанских Пиренеях. Я гоню на пастбище коз горца-фермера, который, вероятно, дал нам приют. Мой друг болен, и я часто слышу, как говорят, будто он при смерти. Тогда я звала его отцом. Когда я вечером вернулась, он велел мне встать на колени у его постели, сложить руки и сказал по-французски:
— Аврора, молись Богу, чтобы я остался жить.
Ночью к нему пришел священник с последним причастием. Мой друг исповедался и заплакал. Он думал, что я не слышу его, и говорил:
— Моя несчастная дочка останется одна на свете.
— Думайте о Боге, сын мой! — укоризненно сказал ему священник.
— Да, святой отец, я думаю, думаю о Боге. Господь благ, и за себя я не тревожусь. Но моя бедная дочурка останется одна на свете. Святой отец, если бы я взял ее с собой, это был бы большой грех?
— Вы хотите убить ее? — с ужасом воскликнул священник. — Сын мой, вы бредите.
Мой друг покачал головой и ничего не ответил. Я неслышно подошла к нему.
— Друг Анри, — произнесла я, пристально глядя на него (ах, если бы вы знали, матушка, какое у него было худое, изможденное лицо!), — я не боюсь умереть и хочу, чтобы меня закопали с тобой в могилу.
Он прижал меня к груди, пылавшей от лихорадки. И я помню, как он повторил:
— Оставить ее одну! Одну-одинешеньку!
Он уснул, не выпуская меня из объятий. Меня хотели вырвать у него из рук, но для этого нужно было меня убить. Я думала:
«Если он умрет, то возьмет меня с собою».
Через несколько часов он проснулся. Я была вся мокрая от пота.
— Я спасен! — промолвил он.
Увидев, что я все так и лежу, прижавшись к нему, он добавил:
— Добрый мой ангелочек, ты исцелила меня!
…Я никогда внимательно не смотрела на него. Но однажды я увидела, как он красив, и таким я его вижу до сих пор.
Мы покинули ту ферму и пошли дальше. К моему другу вернулись силы, и он работал на полях как батрак. Потом я поняла, что он работал, чтобы прокормить меня.
Произошло это в богатой усадьбе в окрестностях Венаска. Хозяин усадьбы возделывал землю, а кроме того, к нему приезжали выпить вина контрабандисты.
Мой друг сказал мне, чтобы я не покидала маленькую загородку на задах дома, а главное, чтобы никогда не заходила в общую залу. Но однажды вечером на мызе остановились перекусить дворяне, приехавшие из Франции. Я как раз играла во дворе с хозяйскими детьми. Они захотели посмотреть на французских господ, и я необдуманно побежала вместе с ними. Дворян было двое, они сидели за столом, окруженные слугами и вооруженными людьми; всего их было семь человек. Тот, что был самым главным, сделал знак своему спутнику. Первый дворянин подозвал меня и погладил по голове, а второй в это время тихо разговаривал с владельцем усадьбы. Подойдя к первому, он сказал:
— Это она!
— По коням! — крикнул вельможа и бросил хозяину кошелек, полный золота.
Мне же он предложил:
— Девочка, поедем в поле к твоему отцу.
Я страшно обрадовалась, что увижу его раньше, чем обычно.
Я храбро уселась на круп лошади за спиной одного из французских дворян.
Дороги, что вели на поле, на котором работал мой отец, я не знала. Мы ехали уже с полчаса, я смеялась, пела, не обращая внимания на тряскую рысь. Я чувствовала себя счастливей королевы!
Но потом я спросила:
— Мы скоро приедем к моему другу?
— Скоро, скоро, — ответили мне. Мы продолжали скакать. Стало вечереть. Я почувствовала
страх. Вельможа скомандовал:
— В галоп! Человек, с которым я ехала, зажал мне рукою рот, чтобы заглушить крики. Но вдруг мы увидели: через поле, как вихрь, мчится всадник. Он скакал на рабочей лошади, без седла и уздечки, его волосы и клочья разодранной рубахи развевались на ветру. Дорога обходила лесную вырубку, которую пересекала река. Всадник переплыл верхом реку и помчался по лесосеке.
Он приближался, приближался. Я не узнавала своего отца, обычно такого ласкового и спокойного, не узнавала своего друга Анри, который всегда улыбался мне. Сейчас он был страшен и прекрасен, как небо перед грозой. Он приближался. Последним прыжком лошадь перелетела через придорожную канаву и, обессиленная, рухнула. Мой друг сжимал в руке сошник плуга.
— Убейте его! — крикнул вельможа.
Но мой друг оказался быстрей. Он дважды взмахнул сошником, и двое вооруженных шпагами слуг свалились на землю, истекая кровью. При каждом ударе мой друг восклицал:
— Я здесь! Я здесь! Лагардер! Лагардер!
Человек, державший меня, хотел ускакать, но мой друг не терял его из виду. Перепрыгнув через тела слуг, валявшиеся на земле, одним ударом сошника мой друг убил его. Матушка, я не лишилась чувств. Будь я постарше, наверное, я не была бы такой бесстрашной. Но тогда, пока продолжалась эта ужасная схватка, я ни разу не зажмурила глаза, вовсю размахивала руками и кричала:
— Смелей, друг Анри! Смелей! Смелей!
Мне кажется, схватка длилась не дольше минуты. Мой друг вскочил на коня одного из убитых и, держа его на руках, погнал его в карьер.
В усадьбу мы больше не вернулись. Мой друг сказал, что хозяин предал его. И еще он добавил:
— Лучше всего прятаться в городе.
Выходит, мы должны были прятаться. Мне никогда это не приходило в голову. Во мне родилось любопытство и какое-то еще неосознанное чувство благодарности к нему. Я принялась расспрашивать, но, прижимая меня к груди, он только отвечал:
— Потом, потом.
А затем как-то грустно произнес:
— Тебе еще не надоело называть меня отцом?
Милая матушка, не надо ревновать. Он заменил мне родителей, и отца и мать. Твоей вины тут нет, тебя же не было тогда.
Но когда я вспоминаю детство, у меня на глаза наворачиваются слезы. Он был добр, ласков, и твои поцелуи, матушка, были бы ничуть не нежней, чем его. Он был такой необыкновенный, такой отважный! О, если бы ты его увидела, ты тоже полюбила бы его!
2. ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА
Мне еще не довелось жить в стенах города. Когда мы издалека увидели колокольни Памплоны, я спросила, что это такое.
— Это церкви, — ответил мой друг. — Там, милая моя Аврора, ты увидишь много людей, красивых сеньоров и прекрасных дам, но утратишь цветы и сады.
Поначалу я не жалела ни о цветах, ни о садах. Меня возбуждала мысль, что я увижу множество красивых кавалеров и прекрасных дам. На улице за высокими угрюмыми домами не было видно неба. У моего друга было немножко денег, и он снял нам комнатку. Я стала узницей.
В горах и в усадьбе у меня были свежий воздух, деревья в цвету, луга и мои сверстники. Здесь я оказалась замкнутой в четырех стенах; за окнами — серые дома и угрюмая тишина испанского города, в доме — одиночество. Мой друг Анри уходил утром, а возвращался вечером. Он приходил с почерневшими руками, грустный. Только мои ласки способны были вызвать у него улыбку.
Мы были бедны, нашей пищей был черный хлеб, и все же мой друг находил иногда возможность приносить мне шоколад, это испанское лакомство, и другие сладости. В такие дни на лице его сияла счастливая улыбка.
— Аврора, — сказал он мне как-то вечером, — в Памплоне меня зовут дон Луис, а если вас спросят, как вас зовут, отвечайте — Марикита.
До сих пор я знала только, что его имя — Анри. Я ни разу не слышала от него, что он — шевалье де Лагардер. Узнала я это совершенно случайно. И благодаря этому поняла, что он сделал для меня, когда я была совсем маленькой. Думаю, он не хотел, чтобы я знала, как я ему обязана.
Таков, матушка, Анри: воплощение благородства, самоотверженности, великодушия и отваги, граничащей с безумием. Если бы вы только познакомились с ним, вы полюбили бы его так же, как я.
Но тогда я предпочитала, чтобы он был не столь деликатен, а с большей охотой отвечал бы на мои вопросы.
Он сменил имя — почему? Он, такой прямодушный и гордый! Меня преследовала мысль, что в этом повинна я. Я непрестанно твердила себе: «Это из-за меня, я приношу ему несчастья».
А вот как я узнала, каким ремеслом он занимался в Памплоне, и заодно его настоящее имя, которое он носил во Франции.
Как-то вечером в тот час, когда он обыкновенно возвращался домой, в нашу дверь постучались двое мужчин. Я как раз ставила на стол деревянные тарелки. Скатерти у нас не было. Я решила, что это мой друг Анри, и побежала открывать. При виде двух незнакомых людей я в страхе попятилась. Никто ни разу после нашего приезда в Памплону не приходил к нам. Оба гостя были высоки ростом, с закрученными усами и лицами, желтыми, словно после перенесенной лихорадки. Из-под плащей у них выглядывали длинные, тонкие рапиры. Один был старый и страшно болтливый, второй молодой и неразговорчивый.
— Добрый вечер, прелестное дитя, — обратился ко мне старший. — Не здесь ли живет дон Энрике?
— Нет, сеньор, — ответила я.
Оба наваррца переглянулись. Молодой пожал плечами и буркнул:
— Дон Луис.
— Дьявол меня побери, почему же дон Луис?! — воскликнул старший. — Я и хотел спросить: дон Луис!
Я молчала, и тогда он обратился к своему спутнику:
— Входите же, дон Санчо, дорогой племянник! Входите! Мы подождем здесь дона Луиса. Не беспокойтесь о нас, душенька. Мы тихонько посидим. Присаживайтесь, племянник мой дон Санчо. М-да, этот идальго живет весьма скромно, но это не наше дело. Не закурите ли вы сигару, племянник мой дон Санчо? Нет? Ну, как вам угодно.
Племянник дон Санчо не произнес ни слова. У него была длинная лошадиная физиономия. Время от времени он потирал себе ухо, словно мальчишка, оказавшийся в затруднительном положении. Дядюшка, которого звали дон Мигель, закурил пахилью и, пуская клубы дыма, болтал с полнейшей невозмутимостью. Я же умирала от страха, что мой друг станет меня бранить.
Услышав его шаги на лестнице, я побежала ему навстречу, но у дона Мигеля ноги были длиннее, и он опередил меня.
— Заходите же, дон Луис! — закричал он с лестничной площадки. — Мой племянник дон Санчо уже полчаса как ждет вас. Gracias a Dios! Я счастлив познакомиться с вами, и мой племянник дон Санчо тоже. Меня зовут дон Мигель де ла Кренча. Я из Сантьяго, что близ Ронсеваля, где погиб отважный Роланд. Мой племянник дон Санчо происходит из тех же мест и носит ту же фамилию. Он сын моего брата дона Рамона де ла Кренча, старшего алькальда Толедо. От всего сердца целуем вам руки, сеньор дон Луис, Santa Trinidad, от всего сердца!
Племянник дон Санчо поднялся, но не промолвил ни слова.
Не доходя до площадки, мой друг остановился. Он нахмурил брови, лицо у него было обеспокоенное.
— Что вам угодно? — осведомился он.
— Да войдите же! — пригласил его дон Мигель, учтиво посторонившись, дабы дать ему проход.
— Первым делом я хочу представить вам моего племянника дона Санчо.
— Что вам угодно, черт вас возьми! — топнув ногой, крикнул мой друг.
Когда он бывал такой, меня всегда бросало в дрожь. Взглянув на лицо моего друга, дон Мигель невольно попятился, но мгновенно овладел собой. Этот идальго обладал счастливым характером.
— Сейчас я скажу, что нас привело к вам, — объявил он, — коль уж вы не в настроении беседовать. Наш родич Карлос де Бургос, сопровождавший в девяносто пятом году посольство из Мадрида, узнал вас у аркебузира Куэнсы. Вы — шевалье Анри де Лагардер.
Анри побледнел « опустил глаза. Я думала, он скажет, что идальго ошибся.
— Первая шпага в мире! — продолжал дон Мигель. Человек, которого никто не в силах победить. Не отрицайте шевалье, я уверен в том, что говорю.
— Я не отрицаю, — мрачно произнес Анри. — Но как бы вам не пришлось дорого заплатить за то, что вы проникли в мою тайну.
И он захлопнул дверь на лестницу. Дылда дон Санчо затрясся всем телом.
— Por Dio! —воскликнул дядюшка дон Мигель, не потерявший самообладание. — Мы заплатим, сколько вы пожелаете, сеньор шевалье. Мы пришли к вам с карманами, набитыми… Племянник, выкладываем la bolsa!
Племянник дон Санчо, стуча зубами, молча выложил на стол две полных пригоршни двойных пистолей, столько же
добавил дядюшка.
Анри с удивлением смотрел на них.
— Хе-хе! — хмыкнул дядюшка, пересыпая золотые монеты. — Столько, небось, не заработаешь, полируя эфесы шпаг у мастера Куэнсы! Не беспокойтесь, сеньор шевалье, мы здесь не для того, чтобы вызнавать ваши тайны. Мы вовсе не намерены выведывать, почему блистательный Лагардер унизился до ремесла, которое портит белизну его рук и вредно для груди. Не правда ли, племянник?
Племянник неуклюже поклонился.
— Мы пришли, — объявил словоохотливый идальго, — чтобы рассказать вам про одно семейное дело.
— Слушаю вас, — промолвил Анри. Дон Мигель уселся и закурил сигарку.
— Да, семейное дело, — повторил он, — просто семейное дело. Не правда ли, племянник? Надобно вам знать, сеньор шевалье, что все мы в нашем роду отважны, как Сид, чтобы не сказать больше. Помню, как-то повстречал я в Бискайе двух идальго из Толосы. Представьте себе двух здоровенных малых. Впрочем, эту историю я расскажу вам как-нибудь в другой раз. Речь не обо мне, а о моем племяннике доне Санчо. Мой племянник дон Санчо почтительно ухаживал за одной красивой девицей из Сальватьерры. Хотя он хорош собой, богат и неглуп, девица долго не могла принять решение. Наконец она ответила взаимностью, но представьте себе, сеньор шевалье, отнюдь не моему племяннику. Я верно говорю, племянник?
Молчаливый дон Санчо что-то буркнул в знак подтверждения.
— Ну, вы же понимаете, — усмехнулся дон Мигель, — два петушка и одна курочка — это всегда драка! Город у нас небольшой, и оба молодых человека все время встречаются. В голове у них огонь. Мой племянник, выведенный из себя, поднял руку, но ему недостало, сеньор шевалье, быстроты, и пощечину получил он. Нет, вы вообразите, — возмущенно воскликнул дядюшка, — Кренча получает пощечину! Смерть и кровь! Не правда ли, племянник мой дон Санчо? За такое оскорбление можно отомстить только сталью!
Рассказывая все это, дон Мигель посматривал на Анри, щурясь одновременно и грозно, и добродушно.
Право, только испанцы способны сочетать в себе и Живоглота, и Санчо Пансу.
— Но вы пока еще не сказали, что вам угодно от меня, — заметил ему Анри.
Несколько раз он бросал взгляд на лежащую на столе кучу золота. Мы были так бедны!
— Ну, разумеется, разумеется, — подхватил дядюшка дон Мигель, — сейчас мы все объясним. Не правда ли, племянник мой дон Санчо? Никто из Кренча никогда не получал пощечину. Такое произошло впервые в истории. Поймите, сеньор шевалье, Кренча — это львы, и особенно мой племянник дон Санчо, но…
После «но» он сделал паузу.
Лицо моего друга Анри прояснилось, и он опять взглянул на кучу двойных пистолей.
— Кажется, я понял, — сказал он, — и готов к услугам.
— В добрый час! — воскликнул дон Мигель. — Клянусь святым Иаковом, шевалье, вы достойнейший человек!
Племянник дон Санчо утратил свою флегматичность и с довольным видом потер руки.
— Я знал, что мы сговоримся! — продолжал дядюшка. — Дон Рамон не мог обмануть нас. А этого мерзавца зовут дон Мамиро Нуньес Тональдилья, он из деревни Сан-Хосе. Ростом он невысок, бородатый, плечи вздернутые.
— Мне ни к чему все это знать, — прервал его Анри.
— Ну да, ну да! Но ошибки, черт меня побери, не должно быть! В прошлом году я пошел к зубодеру из Фонтарабии. Вы помните, племянник мой дон Санчо? Я заплатил ему дублон, чтобы он вырвал мне больной зуб. Так этот негодяй взял деньги и вместо больного вырвал у меня совершенно здоровый зуб.
Я заметила, что мой друг нахмурился, брови у него сдвинулись. Но дядюшка дон Мигель не обратил на это внимания.
— Мы платим, — тараторил он, — и желаем, чтобы работа была исполнена точно и как следует. Ведь это справедливо? Дон Рамиро — рыжий и носит серую шляпу с черными перьями. Каждый вечер около семи он проходит мимо таверны «Три мавра», что находится между Сан-Хосе и Ронсевалем.
— Достаточно, сеньор, — прервал его Анри. — Мы не поняли друг друга.
— Как это? — удивился дядюшка.
— Я думал, речь идет о том, чтобы научить дона Санчо держать в руках шпагу.
— Santa Trinidad! — вскричал дядюшка. — Да в роду Кренча все отличные фехтовальщики. Мальчик в зале фехтует, как архангел Михаил, но во время дуэли может всякое случиться. Вот мы и подумали, что вы согласитесь подождать дона Рамиро Нуньеса в таверне «Три мавра» и отомстить за честь моего племянника дона Санчо.
На сей раз Анри ничего не ответил. Но ледяная улыбка, появившаяся у него на устах, выражала такое презрение, что племянник и дядюшка смущенно переглянулись. Анри указал пальцем на лежащие на столе золотые монеты. Не говоря ни слова, дон Мигель и дон Санчо собрали их и рассовали по карманам. После этого Анри вытянул руку в сторону двери. Племянник и дядюшка, сжавшись, не смея надеть шляп, бочком проскользнули мимо него. По лестнице они помчались так, словно он за ними гнался.
В тот вечер мы ужинали черствым хлебом. Анри ничего не принес, и наши деревянные тарелки остались пустыми.
Я была слишком маленькой, чтобы понять весь смысл этой сцены. И тем не менее она произвела на меня живейшее впечатление. Я долго еще вспоминала, каким взглядом смотрел мой друг Анри на золото этих двух наваррских идальго.
Мой возраст и одиночество, в каком я тогда жила, не позволили мне в ту пору узнать, что значило имя де Лагардер и какая слава шла за ним. И все же это имя находило во мне отзыв. Мне слышался в нем звук боевой трубы. Я помнила ужас моих похитителей, когда Анри, сражаясь один против семерых, бросил им в лицо это имя. Позднее я узнала, каким был некогда шевалье Анри де Лагардер. И это опечалило меня. Его шпага играла жизнью мужчин, а его каприз играл сердцами женщин. Да, это опечалило, очень опечалило меня, но все равно я не стала его меньше любить.
Дорогая матушка, я ведь почти не знаю жизни. Быть может, другие девушки не похожи на меня. Но я, когда узнала, как много он грешил, еще сильней полюбила его. Мне казалось, что он нуждается в моих молитвах за него. И мне казалось, что я занимаю в его жизни очень много места. Ведь он так переменился с тех пор, как стал моим приемным отцом!
Не обвиняй меня в гордыне, матушка, но я чувствовала, что это я была причиной его мягкости, его целомудрия и добродетельности. Я, наверно, неправильно выразилась, написав, что стала еще сильней любить его, нет, я стала любить его по-другому. Когда он по-отцовски целовал меня, я краснела, а, оставаясь в одиночестве, тихонько плакала.
Но я забегаю вперед и рассказываю тебе о совсем недавнем…
В Памплоне мой друг Анри начал учить меня грамоте. У него почти не было времени для этого и не было денег, чтобы купить мне книжки, потому что работал он каждый день подолгу, а платили ему очень мало. Он тогда был всего лишь подмастерьем и только учился искусству, которое прославило его по всей Испании под именем Синселадор, то есть Резчик. Он был медлителен и неловок. Хозяин все время бранил его.
Он, бывший конный гвардеец короля Людовика XIV, надменный молодой человек, убивавший за одно-единственное невежливое слово, за косой взгляд, терпеливо сносил упреки и ругань испанского ремесленника! Ведь у него была дочка! Когда с несколькими мараведи, заработанными в поте лица своего, он возвращался домой, он был счастлив, как король, потому что я улыбалась ему.
Матушка, окажись на вашем месте другая, она с сожалением усмехнулась бы, но я уверена: вы здесь оброните слезу. У Лагардера была одна-единственная книжка — старинный «Трактат об искусстве владения шпагой» мэтра Франсуа Делапальма из Парижа, присяжного фехтмейстера, обладателя дипломов Пармы и Флоренции, члена Мангеймского Фехтовального союза и Академии della scrima в Неаполе, наставника его королевского высочества Дофина и проч. и проч., с приложением «Описания разнообразных изящных ударов и уколов, используемых при нападении в поединке на шпагах» Джино Марио Вентуры, также члена Неаполитанской Академии della scrima, дополненного и исправленного Ж. Б. Деламбр-Сольксюром, преподавателем фехтования в кадетском корпусе; издано в Париже в 1667 г.»
Не удивляйтесь моей памяти. То были первые строки, которые я прочла по складам. Я запомнила их, как катехизис.
Мой друг Анри учил меня читать по этому старинному трактату по фехтованию. Я никогда не держала в руках шпагу, но я преуспела в теории: я знаю третью и четвертую позицию, простой отбой шпаги, первую и вторую позицию, знаю, как мгновенно парировать удар, как нанести удар с парады; знаю полный и сложный отбой, укол с полуповоротом, удар простой и наотмашь, прямой удар; знаю разные финты и как отвести свою рапиру от рапиры противника.
А азбуку я узнала, как только мой друг Анри сумел скопить пять дуро, что купить мне «Саламанкский букварь».
Но поверьте мне, матушка, книга — это было не главное. Все зависело от учителя. Я очень быстро научилась разбирать нелепые фразы, написанные троицей невежественных учителей фехтования. Да и что мне было до жестоких принципов искусства убивать? Мой друг Анри учил меня грамоте ласково и терпеливо. Он держал книгу, у меня в руке была соломинка, которой я указывала на каждую букву и называла ее. И это был не труд, а удовольствие. Если я прочитывала правильно, он целовал меня. Потом мы оба опускались на колени, и он произносил вечернюю молитву. Поверьте, он был для меня словно мать, нежная, заботливая мать! Он одевал меня, расчесывал волосы. Его полукафтан износился, но у меня всегда были красивые платьица.
Однажды я увидела, как он с иголкой в руке пытается зашить дыру, которую я продрала на юбке, О, не смейтесь, не смейтесь, матушка! Это делал Лагардер, шевалье Анри де Лагардер, человек, перед которым самые грозные бойцы опускали или бросали шпаги!
По воскресеньям он заплетал мне волосы, убирал их в сетку, начищал до золотого блеска медные пуговицы на моем корсаже, надевал мне на шею стальной крестик на бархатной ленточке, его первый подарок, и вел меня, принаряженную и безмерно гордую, в церковь доминиканского монастыря в нижнем городе. Там мы слушали мессу: из-за меня и ради меня он стал набожным. После окончания службы мы покидали унылый и угрюмый город. Ах, как благодатен был свежий воздух для наших легких! Каким лучистым и ласковым было солнце!
Мы шли по пустынным полям. Он хотел быть соучастником моих игр. Он был ребенок в гораздо большей степени, чем я.
В середине дня, когда я чувствовала усталость, он уводил меня в густую лесную сень. Он садился у подножья дерева, и я спала у него на руках. А он бодрствовал, отгоняя от меня комаров и других крылатых кровососов. Иногда я притворялась спящей и сквозь прищуренные веки наблюдала за ним. Его взор все время был устремлен на меня, он покачивал меня и улыбался.
Мне достаточно лишь прикрыть глаза, чтобы снова увидеть таким моего друга, моего отца, моего благородного Анри! Полюбите ли и вы его, матушка?
После сна или перед сном, это зависело от моего каприза, потому что я была королевой, мы обедали на траве, съедали немножко черного хлеба, накрошенного в молоко. Вспомните, матушка, свои самые изысканные пиршества. Вы потом мне расскажете про них, потому что я ведь ничего не знаю. Но я убеждена, что наши пиры были стократ сладостней, чем ваши, и эти хлеб и молоко казались мне бальзамом пополам с амброзией. Радость сердца, невинные ласки, звонкий беспричинный смех, милые ребяческие глупости, песенки, чего только тогда не было! И, разумеется, игры. Он хотел, чтобы я выросла большой и крепкой. А потом мы отправлялись в обратный путь, шагали, весело болтая, и лишь иногда беседа прерывалась, оттого что .мне хотелось сорвать цветок, порхающую бабочку или погладить белую козочку, которая блеяла у дороги, словно требуя, чтобы ее приласкали.
В этих беседах он безотчетно формировал мой ум и душу. Он тайком читал в моей душе и, обучая меня, преображался в женщину. От него я узнала о Боге, узнала историю избранного Богом народа, узнала о чудесах, происходящих на небе и на земле.
Иногда в такие часы я пыталась расспрашивать его о своих родителях, очень часто говорила ему про вас, матушка. Он грустнел и ничего не отвечал. Однажды только он мне сказал:
— Аврора, обещаю вам, вы узнаете свою мать.
Надеюсь, что обещание, которое он так давно дал мне, будет исполнено; нет, я уверена в атом, потому что Анри никогда не обманывает. И если верить тому, что говорит мне мое сердце, этот миг близок. О матушка, как я вас буду обожать! Но я хочу закончить рассказ о своем образовании. Еще долго после того как мы покинули Памплону и Наварру, он сам давал мне уроки. Других учителей, кроме него, у меня не было.
То была не его вина. Когда же проявился его замечательный талант художника, когда каждый испанский гранд готов был на вес золота приобрести у дона Луиса, Синселадора, эфес шпаги его работы, Анри сказал мне:
— Дорогая моя девочка, вы должны получить образование. В Мадриде есть прославленные пансионы, в которых молодых девушек учат всему, что должна знать женщина.
— А я хочу, чтобы моим учителем всегда были вы! — ответила я ему.
Он улыбнулся и промолвил:
— Милая Аврора, всему, что я знал, я вас уже научил.
— В таком случае, дорогой друг, — воскликнула я, — я не хочу знать больше, чем вы!
3. ЦЫГАНКА
Матушка, я часто плачу с тех пор, как выросла, но все равно веду себя, как ребенок: улыбка у меня не ждет, когда высохнут слезы.
Читая мою бессвязную болтовню, воспоминания о сражении, историю про двух идальго, дядю дона Мигеля и племянника дона Санчо, о моих первых уроках по трактату о фехтовании, рассказ о моих скудных детских развлечениях, вы, быть может, скажете: «Она сумасшедшая!»
Да, правда, от радости я схожу с ума, но и горе у меня тоже бывает бурным. Радость пьянит меня. Я не знаю, что такое светские удовольствия, да мне они и не интересны; меня влечет то, что радует сердце. Я весела, ребячлива, меня все развлекает, как будто я никогда не ведала страданий.
Нам пришлось уехать из Памплоны, когда мы стали жить уже не в такой бедности. Анри даже сумел скопить немножко денег, и это оказалось очень кстати.
Думаю, мне было тогда лет десять.
Как-то вечером он возвратился встревоженный и озабоченный. А я еще усилила его тревогу, рассказав, что какой-то человек, закутанный в темный плащ, стоял и кого-то караулил на улице под нашим окном. Анри не стал ужинать. Он приготовил оружие и оделся так, словно собрался в дальнее путешествие. Наступала ночь, и Анри велел мне надеть суконный корсаж и зашнуровать башмачки. Взяв шпагу, он вышел. Я была в сильном волнении. Уже давно я не видела его таким возбужденным. Вернувшись, он собрал свои и мои пожитки.
— Мы уходим, Аврора, — сказал он мне.
— Надолго? — поинтересовалась я.
— Навсегда.
— Как! — воскликнула я, взглянув на наше скудное имущество. — Мы все это бросим?
— Да, бросим, — с грустной улыбкой подтвердил он. — Только что я нашел на углу одного бедняка, который станет нашим наследником. Он безумно обрадовался. Что поделать, таков мир.
— И куда же мы идем? — спросила я.
— Это известно одному Богу, — ответил он, стараясь выглядеть веселым. — В путь, Аврора, нам пора.
Мы вышли.
И здесь, матушка, я вынуждена поведать вам одну ужасную вещь. Мое перо на миг было замерло, но я не хочу ничего скрывать от вас.
Мы спустились с крыльца, и я заметила посреди улицы какой-то темный предмет. Анри хотел увести меня к городским воротам, но он нес наши пожитки, поэтому я ускользнула от него и подбежала к предмету, привлекшему мое внимание. Анри крикнул, желая остановить меня. Я никогда не посмела бы ослушаться его, но было уже поздно. Я распознала под плащом очертания человеческого тела, и мне показалось, что я узнаю плащ таинственного караульщика, который весь день ходил под нашими окнами. Я приподняла плащ. Да, под ним лежал тот самый человек, которого я видела днем. Он был мертв, весь в крови. Я рухнула, словно сама получила смертельный удар. Значит тут, неподалеку от меня, произошла схватка: ведь Анри, выходя, взял с собой шпагу. Анри снова рисковал из-за меня жизнью… Я была убеждена, что из-за меня.
…Я проснулась среди ночи. Я была одна, по крайней мере, я решила, что я одна. Комната была еще бедней, чем та, которую мы покинули; одна из тех комнат, что находятся на вторых этажах испанских усадеб, принадлежащих бедным идальго. Снизу, вероятней всего из общей комнаты, доносились вполне явственные голоса.
Я лежала на кровати с позолоченными колонками на тюфяке, покрытом драной холстиной. Сквозь незарешеченные окошки в комнату лился лунный свет. В окне напротив кровати я видела, как от ночного ветерка трепещут листья двух больших пробковых дубов. Я тихо позвала Анри, но ответа не было. В тот же самый миг я увидела, как он подполз по полу к кровати и встал у изголовья. Анри сделал мне знак молчать и шепнул:
— Они настигли нас и сейчас находятся внизу.
— Кто? — спросила я.
— Друзья того, кто был накрыт плащом. Того убитого! Я задрожала всем телом, и мне показалось, что я опять лишаюсь чувств. Анри сжал мне руку и сказал:
— Только что они подходили к дверям и пытались их открыть. Я сунул руку в кольца вместо засова. Они не догадались, что помешало им открыть дверь, и спустились вниз за ломом, чтобы взломать ее. Скоро они вернутся.
— Анри, мой друг, но что вы им сделали? — воскликнула я. — Почему они так ожесточенно преследуют вас?
— Я вырвал у этих волков добычу, которую они хотели растерзать, — ответил он.
Меня? Да, меня! Я поняла это, и мысль об атом надрывала мне душу. Я была причиной всему, я сломала ему жизнь. Этот человек, такой красивый, недавно еще такой блистательный, теперь вынужден был скрываться, словно преступник. Он пожертвовал ради меня всей своей жизнью. Почему?
— Отец, дорогой отец, — сказала я ему, — бросьте меня здесь и, умоляю вас, спасайтесь!
Он поднес мою руку к губам и шепнул:
— Сумасшедшая! Если они меня убьют, вот тогда мне придется покинуть тебя, но пока еще они до меня не добрались. Вставай!
Я попыталась подняться, но была слишком слаба.
Потом я узнала, что мой друг Анри, изнемогая от усталости, нес меня, потерявшую сознание, от самой Памплоны до этого уединенного дома, где он попросил приюта. Хозяева были бедны. Они отвели нам комнату, в которой мы сейчас и находились.
Только Анри улегся на солому, которую приготовили для него, как вдруг услышал топот лошадиных копыт по дороге. Лошади остановились у дома. Анри мгновенно понял, что сон придется отложить на следующую ночь. Он бесшумно отворил дверь и тихо спустился по лестнице на несколько ступенек.
Внизу в общей комнате шел разговор. Идальго в лохмотьях объявил:
— Я — дворянин и своих гостей не предам! Анри услышал, как прозвенела пригоршня золота, брошенного на стол. Идальго-крестьянин умолк.
Голос, знакомый Анри, приказал:
— За дело, и кончайте быстрей! Анри в один миг вернулся в комнату и, как мог, закрыл дверь. Потом он бросился к окну посмотреть, есть ли возможность бежать. Ветви двух больших пробковых дубов почти касались незарешеченного окна. Дальше луг, а за ним сквозь деревья серебрилась в лунном свете река Арга.
— Как ты бледна, Аврора, — сказал Анри, когда я встала, — но ты храбрая и поможешь мне.
— Да! — воскликнула я в восторге, что смогу быть ему полезной.
Он подвел меня к окну.
— Сумеешь опуститься в огород по этой лестнице? — спросил он меня, указывая на пробковый дуб.
— Да, — ответила я, — если только ты обещаешь скоро присоединиться ко мне.
— Обещаю, милая Аврора. Очень скоро… или никогда, — добавил он шепотом, поднимая меня.
Я была, в полном смятении, ничего не понимала, и это было к счастью. Анри открыл окно, когда на лестнице снова послышались шаги. Я ухватилась за ветви дуба, а он бросился к двери.
— Когда спустишься вниз, — успел он мне шепнуть, — брось в комнату камешек, это будет мне сигнал, и сразу же беги вдоль изгороди к реке.
А по лестнице поднимались. Анри вместо отсутствующего засова продел в дверные кольца руку. Дверь пытались открыть, дергали, толкали, но рука Анри держала ее, словно то был стальной брус.
Я еще сидела на ветке у окна, когда услышала, как под дверь вогнали лом. Я хотела увидеть, что будет дальше, и осталась.
— Спускайся! Спускайся! — крикнул мне Анри.
Я подчинилась. Внизу я подняла камешек и бросила его в окно. И в этот миг услышала, как наверху раздался глухой треск. Видно, это взломали дверь. У меня отнялись ноги, и я стояла не в силах сдвинуться с места. В комнате прозвучали два выстрела, затем на подоконнике показался Анри. Он спрыгнул вниз и оказался рядом со мной.
— Несчастная! — воскликнул он. — Я думал, что ты уже убежала. Они будут стрелять.
Анри подхватил меня на руки. Из окна несколько раз выстрелили. Я почувствовала, как мой друг вздрогнул.
— Вы ранены? — вскрикнула я.
Он был уже посреди сада, но вдруг остановился и, весь залитый лунным светом, повернулся к злодеям, что в окне перезаряжали оружие, и дважды прокричал:
— Лагардер! Лагардер!
Затем он перелез через изгородь и добежал до реки. Нас преследовали. Арга в том месте стремительна и глубока. Я искала взглядом какую-нибудь доску, но Анри, все так же держа меня на руках, бросился в воду. Для него река не была препятствием. Одной рукой он поднимал меня над головой, а второй греб. Через несколько секунд мы были на другом берегу.
Наши враги совещались.
— Они поедут искать брод, — шепнул мне Анри. — Мы еще пока не спасены.
Он согревал меня, прижимая к груди: я вымокла и дрожала. Мы услыхали, как кони поскакали по противоположному берегу. Наши враги искали брод, чтобы переправиться через Аргу и преследовать нас. Они рассчитывали вскоре настичь нас. Когда топот копыт затих вдалеке, Анри вошел в воду и вновь переплыл Аргу.
— Ну вот мы и в безопасности, Аврора, — сказал он, выходя на берег на том же месте, где бросился в реку. — Теперь тебе нужно обсушиться, а мне сделать перевязку.
— Я так и знала, что вы ранены! — вскричала я.
— Пустяка Пошли. Он направился к дому предавшего нас идальго. Муж и жена сидели в комнате на первом этаже и, смеясь, беседовали, а между ними стояла жаровня с горящими углями. Свалить мужа наземь и связать его вместе с женой по рукам и ногам было для Арни делом нескольких секунд.
— Замолчите! — приказал он хозяевам, так как они решили, что он вернулся прикончить их, и испускали жалобные крики. — Раньше я просто поджег бы вашу хибару, как вы того и заслуживаете. Но сейчас я не причиню вам зла, и благодарите за это вашего ангела-хранителя.
Говоря это, он положил руку на мою мокрую голову. Я хотела помочь ему сделать перевязку. У него была рана на плече, и при каждом движении она изрядно кровоточила. Пока моя одежда сохла, я сидела, завернутая в его плащ, который он, спасаясь бегством, оставил в комнате наверху. Я нащипала корпии и перевязала ему рану.
Он сказал:
— Мне ничуть не больно, ты исцелила меня. Землепашец-идальго и его жена лежали, не шелохнувшись, словно мертвые. Анри прошел к ним в комнату и вскоре спустился со скудным нашим скарбом. Около трех ночи мы покинули этот дом верхом на большом старом муле, которого Анривзял в конюшне; он оставил за этого мула две пригоршни золота на столе, Уходя, он обратился к хозяевам:
— Если они вернутся сюда, передайте им привет от шевалье де Лагардера и скажите: «Господь и Пресвятая Дева оберегут сироту. Сейчас Лагардеру недосуг заниматься вами, но час пробьет!»
Старый мул оказался куда лучше, чем можно было подумать, судя по его виду. На рассвете мы были в Эстрелье и оттуда пустились в путь с неким arriero, намереваясь добраться до Вургоса в обход гор. Анри хотел как можно дальше уйти от французской границы. Его враги были французами.
Он решил до Мадрида нигде не останавливаться.
У нас, бедных детей, огромный простор для фантазии. Когда дело касается наших родителей, о которых мы ничего не знаем, наше воображение работает без остановки. Матушка, вы, наверное, очень богаты? И раз вашу дочь так упорно преследуют, надо думать, вы занимаете очень высокое положение?
Если вы действительно очень богаты, вы и представить себе не можете это наше длительное путешествие по древней и благородной земле Испании, выставляющей напоказ под ослепительным сиянием небес свою спесивую нищету. Нищета дурно действует на душу человека. Я знала это, хоть и была мала. Это рыцарственное племя победителей мавров ныне пребывает в упадке. Изо всех своих давних прославленных достоинств они сохранили только драпирующуюся в лохмотьях смехотворную надменность.
Пейзажи там великолепны, а жители являют собой унылых ленивцев, да к тому же еще отвратительно нечистоплотных. Вот вдали проходит поэтического вида девушка, грациозно несущая корзину фруктов, но вы видите не ее лицо, а толстую маску из грязи. В этой стране много рек, но Испания еще не открыла для себя, как должно использовать воду.
Место, где поселяется сотня разбойников с большой дороги, называется деревней. Туда назначают алькальда. И алькальд, и все его подчиненные — идальго. Земля вокруг деревни лежит целиной. Но как бы ни пустынна была дорога, все равно по ней проезжает достаточно путников, чтобы сотня идальго и члены их семей могли съедать в день по луковице.
Алькальд, как самый достойный дворянин, вороватей и лакомей своих сограждан. Иные из этих автократов съедают в сутки по две луковицы. Но те, кто творят из желудка идола, скверно кончают. Выстрел из мушкетона обрывает их жизнь. Пользуясь дарами неба, нельзя быть чрезмерно вызывающим в роскоши.
Редко на каком постоялом дворе можно поесть. Постоялые дворы существуют для того, чтобы приканчивать путешественников, которые без ужина переселяются в лучший мир. Молчаливый и надменный посадеро предоставит вам охапку соломы, накрытую серой дерюгой. Это постель. Если по случайности ночью вас не прирежут, вы платите за ночлег и уезжаете без завтрака.
Не буду даже говорить о монахах и альгвасилах.
Оборванцы с мушкетами тоже славятся по всему свету. Всякому известно, что погонщики мулов являются членами разбойничьих шаек, действующих в горах. Каждый испанец, вынужденный совершить поездку на расстояние три лье в любом направлении, вызывает к себе нотариуса и диктует завещание.
По пути от Памплоны до Бургоса у нас были сотни приключений, но они никак не были связаны с нашими преследователями. А я, матушка, намерена поведать вам только о них. С ними нам пришлось столкнуться еще раз перед прибытием в Мадрид.
Мы выбрали путь через Бургос, чтобы не проезжать через горы Старой Кастильи. Деньги у моего друга быстро таяли, и двигались мы медленно, тем паче что дорога была просто нашпигована препятствиями. Рассказ о путешествии по Испании похож на перечисление всевозможных происшествий, связанных для романтического и насмешливого ума с некоторым даже удовольствием.
Наконец мы оставили за спиной Вальядолид с его кружевной сарацинской колокольней. Мы проделали больше половины пути.
Дело было вечером, мы ехали вдоль границы Леона, направляясь в Сеговию. Мы оба сидели верхом на муле, и проводника у нас не было. Дорога была просто прекрасная. Нам сказали, что на реке Адахе есть постоялый двор, где мы сможем хорошо поужинать.
Однако солнце уже склонялось за тщедушные деревья леса, который тянется до Саламанки, а мы не обнаруживали никаких признаков постоялого двора. Смеркалось, на дороге все реже встречались погонщики мулов; наступал час опасных встреч. Слава Богу, ничего такого у нас в тот вечер не было, но зато мы сделали доброе дело. Ведь в тот вечер, матушка, мы нашли Флор, мою любимую цыганочку, первую и единственную мою подругу.
Мы давно уже расстались, но все равно я уверена, что она часто вспоминает обо мне. Дня через три после нашего приезда в Париж я была одна в комнате на первом этаже и пела. Вдруг я услыхала на улице крик, и мне показалось, что я узнала голос Флор. Мимо проезжала карета, большая дорожная карета без гербов. Шторы в ней были задернуты. Наверное, мне померещилось. Но с той поры я часто подхожу к окну в надежде увидеть ее тонкий, гибкий стан, волшебную ножку, едва касающуюся мостовой, и черные глаза, сверкающие под кружевной мантильей. Я с ума сошла! С какой стати Флор быть в Париже?
Дорога шла над пропастью. И на краю ее спал ребенок, девочка. Я первой заметила ее и попросила моего друга Анри остановить мула. Соскочив наземь, я опустилась на колени возле нее. Это оказалась маленькая цыганка примерно моих лет и такая красивая! Никогда я не встречала никого очаровательнее Флор — столько в ней было грациозности, изящества и милой шаловливости.
Сейчас Флор, наверное, прелестная девушка.
Не знаю, почему, мне сразу же захотелось ее поцеловать. Поцелуем я разбудила ее. Мне она улыбнулась, но, увидев Анри, испугалась.
— Не бойся, — сказала я ей, — это мой добрый друг, мой отец, он полюбит тебя, потому что я тебя люблю. Как тебя зовут?
— Флор. А тебя?
— Аврора.
Она опять улыбнулась.
— Старик-поэт, который сочиняет нам песни, — сказала она, — часто вспоминает про слезы Авроры, которые, словно жемчуга, блистают в чашечке цветка. Но я уверена, ты никогда не плачешь, а я вот плачу очень часто.
Я не поняла, что она хотела сказать этим рассказом про старика-поэта. Анри позвал нас. Она приложила руку к груди и вдруг воскликнула:
— Господи, как я хочу есть!
И я увидела, какая она бледная. Я обняла ее. Анри тоже слез с мула. Флор сказала, что не ела со вчерашнего утра. У Анри была краюшка хлеба; он дал ей его вместе с остатками хереса из фляжки. Флор жадно ела. Запив хлеб, она взглянула в лицо Анри, потом мне.
— Вы не похожи, — пробормотала она. — Почему у меня нет никого, кого бы я любила?
Флор поцеловала Анри руку и произнесла:
— Благодарю вас, сеньор кабальеро. Вы столь же добры, сколь и красивы. Умоляю вас, не оставляйте меня ночью на дороге!
Анри был в нерешительности: цыгане слывут опасными и хитрыми злодеями. Может быть, они нарочно подбросили девочку на дороге, чтобы устроить ловушку. Но я так упрашивала, что Анри в конце концов согласился взять маленькую цыганку.
Мы с нею были безмерно счастливы, в отличие от мула, у которого увеличилось количество седоков.
В пути Флор рассказала нам свою историю. Она принадлежала к табору, который из Леона направлялся в Мадрид. Вчера утром на их табор, не знаю по какой причине, напал отряд Санта-Эрмандад. Флор спряталась в кустах, а ее соплеменники бежали. Когда опасность миновала, Флор захотела присоединиться к табору, но сколько она ни шла, как ни бежала по дороге, догнать его так и не смогла. Прохожие, которых она расспрашивала, швыряли в нее камни. Поскольку она была некрещеной, ревностные христиане отняли у нее посеребренные медные сережки и бусы из фальшивого жемчуга. Настала ночь. Флор провела ее в стогу. За весь день у нее во рту не было ни крошки, но, по счастью, кто спит, тот обедает. Весь следующий день она шла голодная; крестьянские собаки облаивали ее, а дети кричали вслед ругательства. Время от времени она находила отпечаток египетской сандалии на дорожной пыли, и это ее ободряло. Вообще у цыган между тем местом, откуда они идут, и местом назначения существует пункт, где они устраивают привал и встречаются. Флор знала, где найти своих, но туда было еще идти и идти. Встреча была назначена в ущелье у горы Баладрон, что рядом с Эскориалом, лье в семи-восьми от Мадрида.
Нам было по пути. Я уговорила моего друга Анри довезти Флор туда. Она спала со мной на охапке соломы на постоялом дворе и разделяла с нами все удовольствия от чудовищного варева, которое нам подали на ужин.
Кастильская олья-подрида — это яство, которое в остальной Европе трудно приготовить. Для нее нужно взять свиное копытце, немножко бычьей шкуры, половину рога козы, подохшей от бескормицы, капустных кочерыжек, кожуры репы, мышей-полевок и полтора буассо чеснока. Приблизительно таковы и были составляющие, которые мы опознали в вареве, поданном нам в одном из самых изобильных во владениях короля Испании постоялых дворов, что находится в деревне Сан-Лукар на полпути между Прескерой и Сеговией.
С той поры, как хохотушка Флор стала нашей спутницей, дорога уже не казалась нам такой однообразной. Она была такая же веселая, как я, но знала и умела гораздо больше. Она умела танцевать, умела петь. Она развлекала нас и рассказывала про всякие гнусные проделки своих соплеменников цыган.
Мы спросили ее, какому богу они поклоняются.
Она ответила:
— Полному кувшину.
Но в Леоне, в городе Саморе она повстречала монаха из ордена Милосердия, который поведал ей о всемогуществе Бога христиан. И Флор пожелала принять крещение.
Целую неделю она была с нами: столько времени нам понадобилось, чтобы добраться до Сан-Лукара, что в Кастилии, до горы Баладрон. Когда мы увидели эту хмурую гору, где должны были расстаться с Флор, я опечалилась, он не догадывалась, что то было предчувствие. Я привыкла к Флор. Целую неделю мы ехали верхом на муле, держались друг за друга и все время болтали. Она полюбила меня, а для меня стала почти как сестра.
Парило, небо весь день было закрыто тучами, воздух стал тяжел, как перед грозой. У подножья горы начали падать первые крупные капли дождя; Анри дал нам свой плащ, мы обе завернулись в него и продолжали подъем уже под хлещущим ливнем, подгоняя нашего ленивого мула.
Флор пообещала нам от имени своих соплеменников самый сердечный прием. Никакой дождь не мог испугать моего друга Анри, а мы с Флор были готовы перетерпеть любую грозу под развевающимся укрытием, которое соединяло нас.
Тучи мчались по небу, обгоняя друг друга, и лишь изредка между ними появлялись разрывы, в которых видна была бездонная лазурь. Горизонт на западе являл собою багровый хаос. То был единственный источник света на всем небосклоне. И он все окрашивал в красное. Дорога вилась спиралью по склону горы. Порывы ветра были настолько сильны, что у нашего мула дрожали ноги.
— Как интересно! — воскликнула я. — При этом свете все время что-то видится. Мне показалось, что на гребне той скалы стоят два человека, изваянные из камня.
Анри в тот же миг обратил туда взгляд.
— Никого не вижу, — сказал он.
— Их уже там нет, — тихо заметила Флор.
— А там и вправду были два человека? — спросил Анри. Я ощутила беспричинный страх, а после ответа Флор он еще усилился.
— Не два, — ответила Флор, — а не меньше десяти.
— Вооруженные?
— Да.
— Это не твои соплеменники?
— Нет.
— И давно они следят за нами?
— Они крутятся неподалеку от нас со вчерашнего утра. Анри с тревогой смотрел на Флор, и я тоже не смогла удержаться от подозрения. Почему она нас не предупредила?
— Сперва я думала, что они такие же путешественники, как мы, — объяснила она, как бы отвечая на наши мысли. — Они ехали по старой дороге на запад, почти все наши идальго пользуются ею. По новым дорогам ездит только простои народ. И лишь после того как мы оказались в горах, они начали вызывать у меня подозрение. Но я ничего не говорила вам, потому что они уже обогнали нас и едут по дороге, на которой мы с ними не встретимся.
Флор объяснила, что старая дорога, заброшенная по причине ее неудобности, проходит с северной стороны Баладрона, а наша по мере приближения к ущельям все больше отклоняется на юг. Обе дороги соединяются в единственном проходе, именуемом el paso de los Rapadores, находящемся за лагерем цыган.
И правда, мы уже больше не видели фантастических силуэтов, вырисовывающихся на фоне багряного неба. Всюду, куда хватало глаз, скалы были пустынны. И только буки раскачивались под порывами ветра.
4. ФЛОР ПРИБЕГАЕТ К ВОЛШЕБСТВУ
Стемнело. Мы уже забыли о тех таинственных путниках. Нас с ними разделяли глубокие провалы и непроходимые ущелья. Сейчас все наше внимание было отдано мулу, который с трудом преодолевал препятствия, встречающиеся на дороге.
Была уже глубокая ночь, как вдруг радостный возглас Флор возвестил нам, что мукам нашим пришел конец. Нашим взорам представилась чудесная и величественная картина.
Уже несколько минут мы ехали между двумя высокими склонами, скрывавшими от нас небо и горизонт. Казалось, мы очутились между двумя гигантскими стенами. Ливень кончился. Северо-западный ветер разогнал перед нами тучи, очистил небосвод, который, как всегда после грозы, засиял еще ярче. Луна лила свой бледный свет.
Выехав из теснины, мы увидели округлую долину, окруженную изрезанными остроконечными вершинами, на которых кое-где росли горные сосны. То была Taza del diablillo (Чаша бесенка), центр горной системы Баладрон, самые высокие вершины которой возвышались вокруг и ниспадали к Эскориалу. В тот миг Taza del diablillo показалась нам бездонным провалом. Лучи луны, ярко освещавшие стены Чаши и зубцы их, саму долину оставляли во мраке, и потому создавалось ощущение ее чудовищной глубины.
Напротив нас открывалось ущелье, точь-в-точь похожее на то, из которого мы выехали, и как бы продолжавшее его; видимо, находящаяся между ними Чаша образовалась вследствие какого-то сильнейшего землетрясения. Вокруг костра сидели мужчины и женщины. Их худые фигуры, резко очерченные отсветом костра, казались красноватыми, равно как и выступы ближних скал, меж тем как по влажным соседним склонам скользили тусклые отблески луны.
Едва мы выехали из теснины, как тотчас же наше присутствие было обнаружено. Этим дикарям присуща неведомая нам , чуткость. У костра не перестали на пить, ни курить, ни беседовать, но два дозорных тут же стремительно прянули направо и налево. Через секунду Флор показала их: они ползли к нам. Она издала какой-то особый крик. Разведчики остановились. После второго крика они вернулись назад и спокойно уселись у огня.
До костра было еще далеко. В первый миг мне показалось, будто за кружком сидящих цыган, освещенных огнем, стоят какие-то темные силуэты, но я уже с недоверием относилась ко всяким горным видениям и промолчала, а когда мы приблизились, там никого не оказалось. Господи, лучше бы я сказала Анри!
Мы были примерно на середине долины, когда около костра поднялся какой-то верзила с обветренным лицом, державший в руках старинный мушкет неимоверной длины. На восточном языке он крикнул нечто наподобие «кто идет?», и Флор на том же языке ответила ему.
— Добро пожаловать! — произнес человек с мушкетом. — Угоститесь нашим хлебом-солью, потому что вы привели нашу сестру.
Это он обратился к нам. Испанские цыгане, да и вообще все цыганские шайки, живущие в других королевствах Европы и не соблюдающие никаких законов, пользуются весьма сомнительной репутацией по части гостеприимства. Самый кровожадный разбойник чтит своего гостя — даже в Италии, где разбойники отнюдь не львы, но гиены.
После предложения хлеба нам, по общепринятому обычая, ничего не могло угрожать. Мы без страха приблизились к костру. Нас прекрасно приняли. Флор поцеловала колено предводителю, который крайне торжественно возложил ей на голову руки. Затем он велел налить из меха вина в резную деревянную чашу и церемонно подал ее Анри. Анри выпил. У костра образовался круг. Внутри него пела и танцевала цыганка, она кружилась у огня и махала над ним своим кушаком. Так прошло минут десять, и вдруг Анри хриплым, не своим голосом произнес:
— Негодяи! Что вы подмешали мне в питье!
Он хотел встать, но ноги у него подогнулись, и он тяжело рухнул на землю. Мне показалось, что у меня остановилось сердце. Анри лежал на земле и пытался бороться с оцепенением, растекающимся по всему его телу. Наконец он сомкнул отяжелевшие веки.
Вокруг костра тихонько смеялись цыгане. За спиною у них я вдруг увидела какие-то черные тени: появились человек шесть мужчин, закутанных в плащи; широкие полы шляп совершенно скрывали их лица.
Они не были цыганами.
Когда мой друг Анри перестал шевелиться, я решила, что он мертв.
Я горячо молила Бога, чтобы он ниспослал смерть и мне.
Один из подошедших бросил в середину круга туго набитый кошелек.
— Кончайте, — сказал он, — и вы получите в два раза больше.
Голос его был мне не знаком. Предводитель цыган ответил:
— Нужно, чтобы прошло двенадцать часов и чтобы мы удалились отсюда на двенадцать миль. Нельзя убивать в тот же день и там, где человеку было оказано гостеприимство.
— Что за глупости! — пожал плечами мужчина в плаще. — За дело, или мы сами его прикончим!
Он сделал шаг к лежащему на земле Анри. Предводитель преградил ему дорогу.
— Пока не пройдут двенадцать часов, пока мы не отдалимся на двенадцать миль, — объявил он, — мы будем защищать нашего гостя даже от короля!
Странный закон! Нежданная удача! Все цыгане окружили Анри.
И вдруг я услышала шепот Флор:
— Я спасу вас или тоже погибну.
Прошло уже полночи. Меня положили на мешок, набитый сухим мхом, в шатре предводителя, спавшего недалеко от меня. С одной стороны рядом с ним лежал его мушкет, с другой стороны сабля. При свете горящей лампадки я видела его полуоткрытые глаза, которые, казалось, и во сне смотрят на меня. В ногах у предводителя свернулся, словно пес, цыган и громко храпел. Где держали Анри, я не знала, и только одному Богу ведомо, как я принуждала себя не заснуть.
Меня отдали под надзор старой цыганки, служившей при мне как бы тюремщицей. Она спала, положив мне голову на плечо, а кроме того, для большей верности не выпускала мою правую руку из своей ладони.
Но это еще не все: я слышала вокруг шатра размеренный шаг двух часовых. Песочные часы показывали час пополуночи, когда я уловила у входа в шатер еле слышный звук. Я повернула голову, чтобы посмотреть, что там такое. Но даже это легкое движение разбудило мою черную надсмотрщицу. Она приоткрыла глаза и что-то пробурчала. Я ничего не увидела, и шум прекратился. Правда, перестали раздаваться и шаги одного из часовых. Примерно через четверть часа перестал расхаживать и второй. Вокруг шатра стало тихо.
Полотнище, закрывавшее вход, дрогнуло, потом приподнялось, и показалось улыбающееся озорное лицо. То была Флор. Она чуть заметно кивнула мне. Флор нисколько не боялась. Через секунду она уже проскользнула в шатер. Когда она встала, глаза ее торжествующе сверкнули.
— Самое главное сделано, — произнесла она одними губами.
От удивления я не смогла удержаться и чуть шевельнулась, вновь разбудив свою тюремщицу. Минуты две Флор стояла, замерев и приложив палец к губам. Старая цыганка снова заснула. Я думала: «Нужно быть волшебницей, чтобы освободить мое плечо и руку».
И я была права. Флор действительно оказалась волшебницей. Она сделала шажок, второй… Но направлялась она не ко мне, а к циновке, на которой между саблей и мушкетом спал предводитель. Она присела рядом с ним и с секунду пристально на него смотрела. Дыхание предводителя стало размеренней. Флор наклонилась к нему и легонько приложила к его вискам мизинец и указательный палец. Веки предводителя сомкнулись.
Флор глянула на меня, в глазах ее плясали искры.
— Один есть! — шепнула она.
Рядом, свернувшись калачиком, продолжал храпеть цыган.
Флор, не отводя от него взора, положила ему на лоб ладонь. Ноги у цыгана распрямились, голова откинулась; теперь он лежал, как мертвый.
— Второй! — шепнула Флор.
Оставалась только моя страшная караульщица. С нею Флор действовала куда осторожнее. Она медленно-медленно приближалась к старухе, не отрывая от нее взгляда, словно змея, гипнотизирующая птицу. Подойдя к ней, Флор протянула руку, и ладонь ее повисла над глазами цыганки. Я почувствовала, как моя тюремщица содрогнулась. В какой-то момент она попыталась встать, по Флор сказала ей:
— Я не велю!
Старуха глубоко вздохнула.
Ладонь Флор медленно передвигалась ото лба старухи на живот и над ним замерла. Один ее палец согнулся и, казалось, испускал какой-то таинственный флюид. Даже я сквозь тело моей тюремщицы ощущала его воздействие. Мои веки начали смыкаться.
— Не спи! — властно взглянув на меня, приказала мне Флор.
Тени, клубившиеся у меня перед глазами, вмиг исчезли. Не мне казалось, что все это я вижу во сне.
Ладонь Флор поднялась, вторично скользнула ко лбу цыганки. Флор сложила пальцы щепотью между глазами моей стражницы. Тело старухи расслабилось и сильней стало давить на меня.
— Мабель, ты спишь? — почти шепотом спросила Флор.
— Сплю, — отвечала цыганка.
Поначалу я подумала, что меня разыгрывают.
Перед нашим приездом в цыганский лагерь Флор отрезала по пряди волос у меня и у Анри и спрятала их в медальон, который носила на шее. Она открыла медальон и вложила волосы Анри в бесчувственную руку старухи.
— Я хочу знать, где он, — сказала при этом она. Старуха вздрогнула и что-то пробурчала. Я перепугалась, что она проснется. Флор, словно доказывая мне, в какой глубокий сон погружена старая цыганка, пнула ее ногой, после чего повторила:
— Ты слышишь меня, Мабель? Я хочу знать, где он.
— Слышу, — произнесла спящая. — Я ищу. Что же это? Пещера? Подземелье? У него взяли плащ, сняли кафтан. А! — содрогнувшись, вдруг вскрикнула она. — Я вижу, где он. Он в могиле!
Меня бросило в холодный пот.
— Но он жив? — задала вопрос Флор.
— Жив, — сказала Мабель. — Он спит.
— А где эта могила?
— К северу от стоянки. Два года назад там похоронили старого Хаджи. Этот человек лежит на костях Хаджи.
— Я хочу пройти туда.
— Северней лагеря первая расщелина между скалами, — сообщила старуха. — Подними камень и спустись на три ступеньки вниз.
— Как его разбудить?
— У тебя есть кинжал.
— Пошли! — бросила мне Флор.
Без всяких предосторожностей она сдвинула голову Мабель, и та опала на тюфяк, набитый мхом. Старуха даже не шевельнулась. Я с удивлением обнаружила, что глаза у нее широко раскрыты. Мы вышли из шатра. Вокруг погасшего костра лежали спящие цыгане. Флор взяла в руку фонарь, который она прятала под полой накидки. Показав на второй шатер, стоящий чуть дальше, Флор сказала:
— Там христиане.
То есть те, кто хотел убить моего друга Анри! Мы пошли на север от стоянки. По пути Флор велела мне взять трех галисийских лошадок, что стояли прикованные к кольям и объедали нижние ветки кустов. Цыгане никогда не ездят на мулах.
Очень скоро мы увидели расщелину в скалах. Три ступени, высеченные в граните, привели нас к пещере, заваленной большим камнем, но наших соединенных сил хватило, и мы отвалили его. При свете фонаря мы увидели полураздетого Анри; погруженный в подобный смертному сон, он лежал на земле, а под головой у него был человеческий скелет. Я бросилась к нему, обвила руками его шею, стала звать. Никакого ответа.
Флор стояла у меня за спиной.
— Ты очень его любишь, Аврора, — промолвила она, — но полюбишь еще сильней.
— Разбуди его! Разбуди! — закричала я. — Ради Бога, разбуди его!
Флор поставила фонарь на пол и взяла обе руки Анри.
— Здесь мое волшебство бессильно, — сказала она. — Он выпил питье шотландских цыганок и будет спать до тех пор, пока раскаленное железо не коснется его обеих ладоней и ступней ног.
— Раскаленное железо, — ничего не понимая, повторила я.
— ^Поторопимся! — добавила Флор. — Теперь моя жизнь в такой же опасности, как ваша!
Она приподняла юбку, по подолу которой были пришиты для утяжеления кусочки свинца, и вытащила из ее складок небольшой кинжальчик с рукоятью из рога.
— Разуй его, — сказала мне она.
Я, не раздумывая, подчинилась. У Анри на ногах были сандалии и гетры, какие носят махо. У меня так тряслись руки, что я не могла развязать ремни.
— Быстрей! Быстрей! — торопила меня Флор.
При этом она докрасна раскалила на пламени фонаря острие кинжальчика. Я почувствовала, как тело Анри дрогнуло: это раскаленная сталь вонзилась ему в ладонь. Затем острие было снова раскалено и пронзило вторую ладонь моего друга. Но он даже не шелохнулся.
— А теперь подошвы! — воскликнула Флор. — Быстрей! Быстрей! Он должен четырежды испытать боль.
Кинжал отделился от огня. Флор запела песню на каком-то неведомом языке. Она кольнула подошвы Анри. Губы его судорожно дернулись.
— У меня долг перед этим молодым сеньором, — сказала Флор, следя, когда пробудится Анри, — и перед тобою, милая моя Аврора. Без вас я умерла бы с голоду. А из-за меня вы выбрали эту дорогу, так что это я завела вас в ловушку.
Питье шотландских колдуний изготовлено из сока той разновидности рыжего курчавого салата-латука, которую испанцы называют lechuga pequena, в смеси с известным количеством настоя табака и экстракта из обычного полевого мака. Это сильнейшее наркотическое средство. Что же касается метода выведения из сна, так похожего на смерть, я, матушка, рассказала вам то, что видела собственными глазами. Уколы раскаленным железом без цыганской песни, по утверждению Флор, не дают никакого результата. Точно так же в венгерской сказке, которую так увлекательно рассказывала мне моя милая Флор, ключ от сокровищ Офена не мог открыть хрустальную дверь в горе, если владелец ключа не знал волшебного слова «мара морадно».
Когда Анри поднял веки, я прильнула губами к его лбу. Он с растерянным видом огляделся. Но на его устах играла слабая улыбка. Когда же Анри увидел скелет старого Хаджи, лицо его стало серьезным и замкнутым.
— Так вот какого товарища выбрали мне, — промолвил он. — Через месяц нас уже нельзя было бы отличить.
— В дорогу! — вскричала Флор. — К восходу солнца мы должны быть далеко от гор.
Анри уже был на ногах.
Лошади ждали нас у входа в расщелину. Флор ехала первой как проводник: она уже неоднократно бывала в здешних местах. На последний гребень Баладрона мы начали подниматься, когда еще светила луна. К рассвету были около Эскориала. А вечером въезжали в столицу Испании.
Я была безумно счастлива: было решено, что Флор останется с нами. Она не могла вернуться к своим соплеменникам после того, что сделала для нас. Анри сказал мне:
— Аврора, у тебя будет сестра.
С месяц все шло хорошо. Флор пожелала, чтобы ее наставили в основах христианской религии; она приняла крещение в монастыре Воплощения, а первое причастие — вместе со мною в церкви францисканцев. Она была набожна — искренне и на свой лад, однако монахини ордена Воплощения, которые надзирали за нею как за новообращенной, хотели от нее набожности совсем иного свойства.
Но бедняжка Флор, верней, Мария де ла Санта Крус, не могла им дать того, что они от нее требовали.
Однажды утром мы увидели ее в старом цыганском наряде.
Анри улыбнулся и молвил:
— Милая пташка, ты задержалась с отлетом.
А я, матушка, плакала, потому что любила Флор, любила всем сердцем!
Она обняла меня, у нее тоже стояли слезы в глазах, но это было сильней ее. Флор ушла, пообещав вскоре прийти. Увы, в тот же вечер я видела ее на Пласа Санта в окружении простолюдинов. Она танцевала с баскским бубном, а потом гадала прохожим.
Мы поселились на задах калье Реаль на небольшой скромной улочке, к которой подступали большие прекрасные сады.
Только потому что я француженка, матушка, я не тоскую в Париже по чудесному испанскому климату.
Мы больше не испытывали нужды. Анри сразу же занял достойное место среди первейших резчиков Мадрида. У него еще не было столь громкого имени, благодаря которому он так легко сделал состояние, но лучшие оружейники уже высоко оценивали его мастерство.
То было спокойное и счастливое время. По утрам к нам приходила Флор. Мы болтали. Она сожалела, что не живет со мной, но когда я предлагала ей вернуться к нашей прежней жизни, она, смеясь, спасалась бегством.
Однажды Анри сказал мне:
— Аврора, эта девочка — не та подруга, которая нужна вам.
Я не знаю, что произошло, но Флор стала приходить все реже и реже. Мы становились все холодней друг с другом. Когда мой друг Анри что-то велел мне, сердце мое тут же подчинялось. То, что не нравилось ему, переставало быть по душе и мне.
Матушка, может, только так и можно любить?
Но все равно, если бы я встретила мою Флор, я не сдержалась бы и бросилась ей в объятья.
А сейчас, матушка, я расскажу вам одну вещь, которая произошла незадолго до отъезда моего друга; ведь мне предстояло испытать величайшую муку, какую я знала в жизни: Анри собирался уехать, и я должна была надолго, страшно надолго, остаться одна, не видя его. Вы можете это понять, матушка? Два года. Целых два года! И это предстояло мне, которую каждое утро он будил отцовским поцелуем, мне, которая еще ни разу даже на день не разлучалась с ним! Когда я думаю о тех двух годах, они кажутся мне длинней, чем вся моя остальная жизнь.
Я знала, что Анри собрал немного денег, чтобы совершить путешествие; ему нужно было посетить Германию и Италию. Только Франция была закрыта для него, не знаю почему. Цель этой поездки тоже оставалась для меня тайной.
Однажды утром Анри, как обычно, ушел, а я прошла к нему в комнату, чтобы прибрать. Его секретер, с ключом от которого он никогда не расставался, был открыт. На столе секретера лежал пожелтевший от времени конверт с бумагами. С конверта свисали две одинаковых печати с гербом и девизом, состоящим из одного латинского слова «Adsum». Мой исповедник, когда я попросила дать перевод этого слова, сказал, что оно означает «Я здесь».
Матушка, вы помните, когда мои друг Анри в Венаске догонял меня, он бросился на моих похитителей, выкрикивая:
«Я здесь! Я здесь!»
На конверте была еще одна печать, похожая на печать не то часовни, не то церкви. Этот конверт я однажды уже видела. В тот день, когда мы ушли из Памплоны и выскользнули из дома на берегу Арги, именно из-за этих бумаг Анри снова вернулся в усадьбу.
Когда он нашел их нетронутыми, его лицо просияло от радости. Я запомнила это.
Кроме пакета, на котором ничего не было написано, я нашла еще какой-то список. Я поступила скверно, но я прочла его. Что поделаешь, матушка, мне безумно хотелось узнать, почему мой друг Анри покидает меня. Но в списке были только фамилии и города. Никого из этих людей я не знала. Видимо, Анри собирался всех их повидать во время путешествия.
Вот что было в этом списке:
1. Капитан Лзррен — Неаполь
2. Штаупиц — Нюрнберг
3. Пинта — Турин
4. Эль Матадор — Глазго
5. Жоэль де Жюган — Париж
6. Фаэнца — Париж
7. Сальданья — Париж
И еще были два номера — 8 и 9, рядом с которыми не было никаких фамилий.
