Приехав в Россию, Екатерина застала разврат на троне, который можно было назвать обычным для всех европейских тронов в галантном XVIII веке (кроме австрийского, где на престоле сидела целомудренная Мария Терезия, ее при всех дворах Европы дружно честили «ханжой»). После смерти великого Петра русский престол занимали дамы, у которых были знаменитые любовники, как были знаменитые любовницы у французских Людовиков.

В России, как и в Европе, фавориты становились властью. Фаворит русской Императрицы Бирон диктовал политику России, как и фаворитка Людовика Пятнадцатого маркиза де Помпадур – Франции. «Хуже нет, когда кол и дырка решают судьбу Европы», – сердился негалантный Фридрих Великий.

Екатерине было сорок пять, ему – тридцать четыре, когда начался этот Роман Века. Первобытная энергия и сексуальность гиганта буквально притягивали к нему женщин. С юности его раздирали самые неожиданные желания и страсти. Он прекрасно учился в университете, но ушел, мечтал жить в монастыре, чтобы в двадцать три года оказаться… в конной гвардии! Он был среди активных участников переворота. Екатерина его сразу отметила – интуиция правителя или женщины? Напомним: тотчас после переворота она написала Понятовскому: «В конной гвардии один офицер, по имени Хитрово, 22 лет, и один унтер-офицер 17-ти [ему было двадцать три. – Э. Р.], по имени Потемкин, всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью». Поэтому он оказался среди «самых верных», которых она отправила в Ропшу охранять (точнее – убивать) несчастного Петра Третьего. Был ли Потемкин в тот день среди убийц? Неизвестно. Хотя вряд ли, душить беззащитного – это не его. В дальнейшем он стал появляться при дворе, и Екатерине очень нравилось, как, не страшась всемогущих братьев Орловых, он открыто за ней ухаживал. Видимо, тогда же Потемкин написал песню «Коль скоро я тебя увидел, я мыслю о тебе одной». Красавец Григорий Орлов относился к этим ухаживаниям другого Григория насмешливо…

У Григория Потемкина удивительное лицо – он был сразу красив и уродлив. Нос с горбинкой, матовая кожа и мужественная фигура гиганта. Потеря глаза – результат неверного лечения – наградила его прозвищем «Циклоп» и черной муаровой повязкой. И подкосила его. Лишившись глаза, Циклоп впал в депрессию; пропала пьянящая уверенность в себе, он покинул двор, исчез… Графиня Брюс, тогдашняя наперсница Екатерины в любовных похождениях, давно почувствовала интерес Императрицы к Потемкину. Она вовремя сообщила ей о несчастье Циклопа. Екатерина велела передать Потемкину: она очень сожалеет, что «человек толь редких достоинств пропадает для света, для отечества и для тех, которые… искренне к нему расположены».

Когда новый фаворит Васильчиков оказался «досадной ошибкой», она позвала в Петербург «человека толь редких достоинств», о котором, как видно и не забывала.

В это время Потемкин сражался в действующей армии на войне с турками. Он стал армейским генералом, отличился в знаменитых победных битвах при Ларге и Кагуле, был бесстрашен в рукопашных схватках и кавалерийских атаках.

Осенью 1770 года он побывал в Петербурге, участвовал в празднике георгиевских кавалеров и был «отменно принят при дворе». Это стало прелюдией. Он вернулся в армию, но 4 декабря 1773 года получил августейшее шутливое письмо. Его просили, зная его отвагу и храбрость, помнить, что Государыня желает «ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить» и просит «по-пустому не даваться в опасности». «Вы, читав сие письмо… сделаете вопрос, к чему оно написано?.. К тому чтоб вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна».

Это было объяснением в любви – Государыни всея Руси к армейскому генералу. После чего она позвала его в Петербург.

Уже в феврале 1774 года он был в Царском Селе. И состоялось небывалое…

Императрица тотчас назначила ему свидание, но армейский генерал не явился. Генерал написал Императрице, что слухи о ее пятнадцати прошлых любовниках его слишком мучают. Ибо для него любовь к ней – главное в его жизни. Он потребовал от Императрицы чистосердечной Исповеди.

И писучая Императрица всея Руси по требованию армейского генерала… тотчас взялась за перо – к радости будущих исследователей! Двадцать первого февраля он получил письмо с текстом, озаглавленным «Чистосердечная исповедь».

В этой Исповеди она написала, на наш взгляд, фразу, которая многое объясняет в ее жизни: «Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви».

Екатерина добросовестно перечислила генералу поиски сердца – от первого любовника, который появился «не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если б я в участь получила с молодости мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась». Это был князь Салтыков, «прекрасный, как день», у которого «глаза – отменной красоты». И прибавила грустно-насмешливо: «…хотя так близорук, что далее носа не видит». Елизавета удалила Салтыкова – отправила с дипломатической миссией в Гамбург. И тогда в опустевшем сердце появился поляк Понятовский, которого несносная Елизавета также вскоре убрала из Петербурга. И только тогда ее сердце покорил Григорий Орлов. И опять она мечтала о вечной любви – пристанище сердца: и этот «сей бы век остался, если б сам не скучал» (скука – это его любовницы). «Я сие узнала в самый день его отъезда… и просто сделала заключение, что о том узнав, уже доверки иметь не могу…»

На самом деле Григорий Орлов с самого начала вел себя с ней не как жалкая содержанка, а так, как должен вести себя с бабой достойный гвардеец – то есть спал с нею, не забывал и о других дамах, пил, кутил и так далее. Но она принимала все это, любя его, старалась не замечать похождений… пока он не стал ей вреден. И тогда, как мы помним, государственница Екатерина закончила отношения – сбросила балласт! Далее, как она пишет, сделала «из дешперации [от отчаяния. – Э. Р.] выбор кое-какой». Так появился «кое-какой» Васильчиков, который, тем не менее, был с ней целых полтора года! Все это время она «более грустила, нежели сказать могу… и всякое [его – Э. Р.] приласканье во мне слезы возбуждало, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года».

Двенадцать лет, проведенные с красавцем Орловым, она не смогла забыть. Все напоминало о нем, и все раздражало в несчастном, покорном, жалком Васильчикове. И Потемкина она теперь звала, потому что телом и нравом этот гигант напоминал ей высоченного Григория Орлова.

«Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен…»

Итак, не было пятнадцати любовников – было четверо! Добавим: всего четверо! Причем последний – «от отчаяния».

Для русского галантного века – сущая ерунда. Наш двор со времен Елизаветы был передовым в галантном отношении… К примеру, французский дипломат шевалье Корберон с восторгом писал: здесь «женщины стоят положительно выше мужчин. Они гораздо развитее, способнее к восприятию чувства, к деликатности, ко всем оттенкам и тонкостям отношений, соблазняющим сердце и приятным для ума… Как бойко русские девицы говорят о любви… точно модные парижские дамы». В своем «Интимном дневнике» молодой француз описывает, как он волочится за многими и как часто находит галантный ответ: «Соблазнительна была эта женщина… Хорошенькие глазки, устремленные на меня и горящие страстью… сладострастная улыбка, белая нежная шейка и… отдающееся молчание. Я припал к ее руке и пошел бы дальше, если бы мы не сидели у окна не ждали бы гостей…»

Так что скромная Екатерина с полным правом спрашивает генерала: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих?»

Но опять она тщетно ждет его. Опять его нет! Умен оказался Потемкин, сразу этим огорошил. Все ее прошлые любовники, задыхаясь от счастья, торопились, летели на ее огонь… Но Потемкин… Пять ночей не приходил армейский генерал к влюбленной Государыне. А она в очередную ночь, как сама пишет ему, в библиотеке «в сквозном ветре простояла два часа» и на исходе второго часа «пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна…».

Наконец после долгого раздумья армейский генерал милостиво согласился принять исповедь Императрицы всея Руси! На шестую ночь любовное свидание произошло в мыленке (дворцовой бане), где они теперь будут тайно встречаться!

Но эта ее секретность генералу не нужна! Как не нужна была Григорию Орлову! Как и удалой Орлов, Григорий Потемкин не собирался быть тайным любовником. Не дожидаясь предложения от Екатерины, он сам подал официальную просьбу о пожалованье его в генерал-адъютанты при Императрице. Состоявшие при ней генерал-адъютанты (обычно 5–6 самых доверенных лиц, среди которых числился прежде Григорий Орлов) несли дежурства во дворце, сменяя друг друга. С объявлением нового генерал-адъютанта все посланники дружно написали своим повелителям о появлении нового фаворита. На глазах дипломатической Европы в постели могущественной русской Императрицы происходит уже очередная смена.

Васильчикову было приказано покинуть апартаменты фаворита. В письме к нему Екатерина с немецкой точностью сообщает о наградных, положенных за любовные заслуги: «Александр Семенович. Пожаловав вам деревни, приказала я… выдать вам на учреждение дома вашего 50 000 да за доход нынешнего года 5000 рублев… Сверх сего приказано… купить или сделать для вас на 24 персоны серебряный сервиз, белье к столу и поваренную посуду».

В будущем услуги отставных любовников она будет оценивать куда щедрее…

Потемкин не собирался жить в комнатах прежних любовников. Он поселился в апартаментах, расположенных в здании Эрмитажа, пристроенном Екатериной к Зимнему дворцу.

Пока происходила смена любовного караула, Екатерина уточняла с Потемкиным условия будущей жизни. «…Если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду». Оценив страстность и строптивость любовника, предупреждает: «Только одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн[язю] Ор[лову] в моих мыслях… Нет человека, которого он более мне хвалил и, по-видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя… Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь».

Но любить вчерашнего любовника Потемкин не сможет. Через несколько лет Григорий Орлов по безумной любви совершит преступление против брачных церковных законов – женится на своей двоюродной сестре. С павшим фаворитом положено поступать беспощадно. Церковь требует сурового наказания. Так как случай важнейший, Екатерина соберет Совет, то есть самых приближенных вельмож. Все они – Потемкин в первую очередь и давний недруг Орловых Никита Панин – сошлись в едином мнении: брак Григория Орлова следует расторгнуть и, подвергнув новобрачных церковному покаянию, сослать обоих в монастырь. Только граф Кирилл Разумовский остался человеком. Он сказал, усмехаясь: «Еще недавно вы все были бы счастливы, коли граф Орлов удостоил хотя бы пригласить на эту свадьбу. Вспомните обычаи наших кулачных боев: «лежачего не бьют».

Она не отдала им бывшего любовника. Более того, жену Григория сделала статс-дамой и сама присутствовала на их свадьбе. Григорий Орлов недолго наслаждался счастьем – сначала умерла любимая жена, после чего он «помутился в рассудке» и тоже вскоре скончался…

Наконец-то с ней случилось то, о чем она мечтала, – безумие любви. Она потеряла голову… Когда Потемкин уходил к себе, она долго не выдерживала. Путь в его апартаменты в новом Эрмитаже, как она сама писала, был нелегок. Но она кралась к нему через дворцовые комнаты… Случайная встреча с истопником и прислугой не раз заставляла ее возвращаться обратно. Она стеснялась перед прислугой нового любовника. Но сам Потемкин и не думал стесняться – он преспокойно шел по Зимнему дворцу к Императрице всея Руси в халате и туфлях на босу ногу. В этом же халате, с нечесаными волосами, он будет принимать знатных вельмож. Терпели, но не все. Когда в халате он принял Кирилла Разумовского, тот явился к нему на бал… в халате!

Но эти прогулки по дворцу скоро станут излишними. Она приказала построить для него великолепные апартаменты на первом этаже Зимнего дворца – прямо под ее комнатами. Теперь их спальни были соединены потайной лестницей, укрытой зеленым ковром.

(После грандиозного пожара 1837 года, в котором значительно пострадал Зимний, тогдашний Царь Николай Первый позаботился о том, чтобы при восстановлении дворца апартаменты фаворита были уничтожены. Нынче на их месте располагаются залы Древнего Египта, и саркофаг стоит на месте встреч страстных любовников.)

Но, несмотря на такое близкое соседство, она часто писала ему записочки и письма. Елизавета сочиняла стихи о возлюбленном, Екатерина – письма, порой похожие на стихи. «Господин подполковник» (Императрица – полковник гвардии, Потемкин возведен ею в высший чин для подданного – подполковник лейб-гвардии) отвечал страстными посланиями. Когда он писал к ней, посланец должен был стоять на коленях – из преклонения перед августейшим адресатом и великой любовью господина подполковника. Нравы при дворе нашей Просветительницы были с азиатским акцентом.

К сожалению, любовные письма, полученные от него, она заботливо уничтожала. Но он ее (на счастье историков) сохранял. Ее письма и любовные записочки носил у сердца. Это была огромная пачка – сверток, перевязанный бечевкой. Она боялась. «…Потеряешь ты письмы мои: у тебя их украдут… Подумают, что ассигнации…» – писала она ему.

Так что благодаря Потемкину любовная сага в письмах осталась. Но когда роман прекратится, она перестанет уничтожать его письма. Последнее Потемкин отправит ей накануне своей смерти…

Период с 1774 года по 1791 год охватывает эта удивительная переписка – 1162 письма! Четверть из них посвящены их любви… Писались они по-французски или по-русски.

Она: «…Любовь заперта в сердце за десятью замками. Ужасно, как ей тесно. С великой нуждою умещается, того и смотри… выскочит. Ну сам рассуди, ты человек разумный, можно ли в столько строк более безумства заключить». Она осыпает его градом нежных имен: «милюша», «душа моя», «сердце мое», «дружочек бесценный», «душенька», «голубчик», «сокровище», «Гришенок» и так далее. Поток ее признаний – поток страсти: «…Что за странное чудо вы содеяли, расстроив так голову, которая доселе слыла всюду одной из лучших в Европе? Право пора и великая пора за ум приняться. Стыдно, дурно, грех Ек[атерине] Вт[орой] давать властвовать над собою безумной страсти». «Как это дурно быть с умом без ума! Фуй, как это дурно любить чрезвычайно!» «Пора перестать, а то намараю целую метафизику сентиментальную, которая тебя наконец рассмешит, а иного добра не выдет». «Со мною сделалась великая диковинка: я стала сомнамбулой». «Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть: рассужденье ни на копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как». «…Люблю вас больше самой себя».

Впоследствии знаменитый художник Сомов рассказывал, что его отец, будучи хранителем Эрмитажа, обнаружил в екатерининской коллекции фарфоровый слепок огромного фаллоса. Он считал, что это член Потемкина, и демонстрировал его гостям. Думаю, отец Сомова ошибся. Ненавидевший Екатерину Император Николай Первый собирал эротическую коллекцию фаллосов. Гигантский член, скорее всего, – из его коллекции… Нет, не только и не столько гигантский фаллос объясняет ее «безумную» страсть к Потемкину. Тем более что остается вопрос: была ли в действительности «безумная страсть»? Или – лишь жажда, мечта о безумии любви? Слишком рациональна Екатерина для желанной «безумной страсти»…

Безумствовало тело, ибо страстный гигант подходил ей, как никто прежде. Но разум самой умной женщины Европы бодрствовал, внимательно следил, оценивал.

И «бесценный возлюбленный» это чувствовал, оттого с самого начала он и беспокоится – не забыл участь Васильчикова. Он боялся быть брошенным, униженным перед двором, так завидовавшим ему. И она старается, успокаивает: «Вздор, душенька, несешь. Я тебя люблю и буду любить вечно противу воли твоей». «…Спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение». Да, он не успокаивается и продолжает забрасывать ее нервными письмами. Одно она не уничтожила – оно осталось с ее пометами, забавно похожими на резолюции на служебных бумагах. «Позволь, голубушка, сказать последнее, чем, я думаю, наш процесс и кончится», – пишет он.

«Дозволяю. Чем скорее, тем луче», – пишет на полях она.

«Не дивись, что я безпокоюсь в деле любви нашей…» – «Будь спокоен».

«Сверх безсчетных благодеяний твоих ко мне…» – «Рука руку моет».

«….поместила ты меня у себя на сердце…» – «Твердо и крепко».

«Я хочу быть тут один преимущественно всем прежним…» – «Есть и будешь».

«…для того, что тебя никто так не любил…» – «Вижу и верю».

«…а как я дело твоих рук, то и желаю, чтоб мой покой был устроен тобою; чтоб ты веселилась, делая мне добро…» – «Душою рада».

«…чтоб ты придумывала все к моему утешению…» – «Первое удовольствие».

«…и в том бы находила себе отдохновение по трудах важных…» – «Само собою придет».

«…коими ты занимаешься по своему высокому званию. Аминь». – «Дай успокоиться мыслям, дабы чувства действовать свободно могли; оне нежны, сами сыщут дорогу лучую. Конец ссоры. Аминь».

Но для великой Императрицы у Потемкина имелось то, что для нее было важнее страсти. Он оказался безмерно умен и талантлив. Армейский генерал поразил ее точностью политических оценок. У него оказались воистину грандиозные государственные планы. И, наконец, у него было качество, весьма важное для интеллектуалки Екатерины, – он умел… смешить! Она обожала все радостное, счастливое и смешное. Она верила в то, что смех продлевает молодость. Объясняя, почему не полюбила Васильчикова, написала, что он был «скушен и душен»…

Существовало особое немецкое шутовство, не очень понятное в России. Ее сын Павел очень удивлялся, когда интеллектуал Фридрих Великий «охотно смеялся над тем, что, по моему мнению, не должно бы казаться смешным подобному ему человеку. К примеру, я был удивлен, увидев его смеющимся до слез над перепалкой двух актеров из итальянской Оперы-буфф, показавшейся мне вполне заурядной – они просто срывали друг с друга парики…»

У предшественниц Екатерины были шуты. Видимо, втайне ей очень недоставало шутов. Но звание «шут» унижало человеческое достоинство. Анна Леопольдовна их отменила. И, конечно, Екатерина, любимица просветителей, шутов вернуть не могла. Но ее фактическим придворным шутом стал камергер Лев Нарышкин, умевший весело острить и презабавно нелепо падать. Сценка об оступившемся и упавшем вельможе и хохочущей Екатерине в грибоедовском «Горе от ума» списана с натуры: «На ку́ртаге ему случилось обступиться; Упал, да так, что чуть затылка не пришиб; Старик заохал, голос хрипкой; Был высочайшею пожалован улыбкой; Изволили смеяться; как же он? Привстал, оправился, хотел отдать поклон, Упал вдруго́рядь – уж нарочно. А хохот пуще, он и в третий так же точно…» И блестящий Потемкин оказался весельчаком в немецком стиле. Как восхищенно описывала Екатерина, фаворит «…неподражаемо шевелит ушами и… презабавно передразнивает любые голоса!». «Смешит меня так, что я держусь за бока», – писала она Гримму. Часто роль забавника исполняла сама Императрица. «Она… искусно подражала мяуканью кошки и блеянию зайца», – писала Дашкова. «Иногда, прыгнув, подобно злой кошке, она нападала на первого проходившего мимо, растопыривая пальцы в виде лапы и завывая так резко, будто на месте Екатерины Великой оказывался забавный паяц».

Итак, тело оценило, но итоги подвел разум. Екатерина поняла: она нашла наконец того, кто так ей нужен. У нее было высочайшее мнение о своих талантах, но… Она не смела забывать о калейдоскопе переворотов и о недавнем заговоре сына. Ей хотелось подкрепить свою власть силой мужского ума, мужской воли… Этот бесстрашный, мощный, умный и талантливый человек-глыба как никто до него подходил на эту роль. «Защитником» назовет она его после его смерти.

Он был ей необходим…

Вот почему она, упорно отвергавшая притязания на брак Григория Орлова, поспешно согласилась в том же 1774 году на тайное бракосочетание с Григорием Потемкиным. Чтобы успокоить его, чтобы он перестал сводить с ума нервностью и страхами – себя и ее. Но главное – чтобы привязать его к себе крепкими канатами брака.

Слухи об этом бродили уже при жизни Императрицы. Историк Петр Бартенев считал датой тайного бракосочетания 4 июня 1774 года. Брак мог быть тайным для общества, но не для дворцовой бюрократии. Камер-фурьерский журнал зафиксировал странные передвижения Государыни в тот знаменательный июньский день.

4 июня 1774 года князь Голицын, генерал-губернатор Петербурга, по приказу Государыни велел «готовить шлюпки у Сиверса пристани» (наместник новгородский Сиверс имел пристань на реке Фонтанке неподалеку от Летнего дворца). Голицын сообщал Императрице: «Ближе к дворцу пристать нельзя».

Эти таинственные шлюпки с пристани Сиверса прошли мимо петровского Летнего дворца и по реке Фонтанке и повернули к Выборгской стороне. Там участники церемонии, видимо, пересели в дожидавшиеся кареты. Брак, скорее всего, был заключен в церкви Большого Вознесения, рядом с которой жила мать Потемкина. Бартенев беседовал с потомком генерал-прокурора Александра Самойлова, племянника Потемкина, и тот помог ему составить список всех, кто присутствовал в тот день в церкви. Генерал-прокурор Александр Самойлов – свидетель со стороны жениха, с ее стороны свидетелями были камергер Евграф Чертков и верная Перекусихина… Но все это оставалось слухами и домыслами, пока не были найдены и опубликованы письма Екатерины. Оказалось, главные свидетельства брака оставила она сама…

После таинственной поездки 4 июня 1774 года она написала ему: «Гришенок бесценный, беспримерный и милейший в свете, я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, друг милой, цалую и обнимаю душою и телом, муж дорогой». С того июньского дня 1774 года она беспрестанно в записочках и в письмах называет Потемкина «супругом» (30 раз) и «мужем» (28 раз)!

Но тайну замужества она хранила. Не забывала фразу Панина: «Императрица Екатерина, конечно, может делать, что захочет, но госпожа Орлова не может быть Императрицей». Впрочем, как она сама писала, «хоть какую клятву берем – через три дня тайну знает вся Европа». Или как скажет уже в XIX веке госпожа де Сталь: «В России все секрет, но ничего не тайна». Екатерина писала Потемкину о том же: «…Не мы одне, с кем сие делается. Петр Великой в подобный случай посылывал на рынки, где обыкновенно то говаривали, чего он в тайне держал!»

Французский посол Сегюр в одном из своих донесений в Версаль напишет о том, что Потемкин пользуется особыми правами. «Особое основание таких прав – великая тайна, известная только четырем лицам в России. Случай открыл мне ее, и если мне удастся вполне увериться, я оповещу короля при первой возможности», – цитирует письмо Сегюра К. Валишевский. «Великую тайну» французскому королю вскоре сообщили, и с тех пор Людовик Шестнадцатый насмешливо называл русскую Императрицу «мадам Потемкин».

Она получила то, что искала. Он сможет помочь ей нести неподъемную ношу власти в ее необъятной Империи. Осуществив желанное – брак, он должен был успокоиться, но… Но ссоры стали куда более частыми. На правах мужа он ссорился ожесточенно! «О, как он меня мучил, как я на него сердилась», – напишет она Гримму.

Но почему он ссорится? Он почувствовал, что ее страсть умирает? Да нет, у нее – все то же… На самом деле изменился он. Оказалось, гигант не может жить в бездействии, в золотой клетке фаворита. Он слишком огромен для этакой жизни. Как справедливо скажет о нем принц де Линь: «Природа соткала его из материала, из которого можно сотворить сотню человек». Он жаждет власти и действия! Она делает его вице-президентом Военной коллегии. Вице-президент? Какая чепуха! Жалкий размах! Это не для него! В нем бешенство силы – жажда повелевать. Ссоры продолжаются… Она напишет ему: «Мы ссоримся о власти, а не о любви».

В это время происходит одно из великих событий ее царствования. В июле все того же судьбоносного для нее 1774 года был заключен (наконец-то!) Кючук-Кайнарджийский мир. Екатерина получила плату за растерзанную Польшу. Европа согласилась с победоносными результатами войны. Во владение России перешли земли, завоеванные в Крыму, – город Керчь с крепостью Ени-Кале, а также земля между Днепром и Бугом, Большая и Малая Кабарда плюс завоеванные ранее крепости на Черном море – Азов и Кинбурн. Россия получала право иметь свой флот на Черном море, за ней признавалось право защиты христиан и покровительства им в задунайских землях. Под протекторат России перешли Молдавия и Валахия. Подданные Империи получили право посещать Иерусалим. И, наконец, объявлена независимость Крымского ханства от Турции. Русская Керчь в Восточном Крыму с мощной крепостью становилась удавкой для крымских ханов. Судьба Крыма была предопределена…

В Москве гремели торжества по случаю победоносного мира. Поэты сочиняли оды, в Грановитой палате читали благодарственные и поздравительные речи победительнице. Грохот парада гвардейских полков сменил оглушительный салют из 101 пушки. Повсюду – славящие толпы.

Екатерина наслаждалась зрелищем, которое фавориту, при его буйной фантазии, должно было казаться скаредным и жалким. Впоследствии Потемкин покажет жене, что такое настоящий размах празднования.

Кючук-Кайнарджийский мир отдал России богатейший край, где Потемкин мог дать себе волю. На юге России возникла Новороссия – край для богатыря! И он начинает рисовать Екатерине грандиозные планы. Ему мерещатся новые города в бескрайней степи и завоеванный в самом ближайшем будущем Крым. В Крыму удобные гавани – там нужно построить новые порты. Осуществить давнюю русскую мечту – черноморский флот! Потом из Крыма можно начинать завоевание (точнее, отвоевание) принадлежащих туркам земель Византии. После заключенного с такими трудами мира с Турцией Потемкин предлагает… продолжить Русско-турецкую войну! Она не может не восхищаться размахом его планов, но… для практичной Екатерины они сейчас неприемлемы. Когда он умрет, она скажет о нем: «мой ученик, мой друг… мой идол». И она учит его смирять порывы, делать все неторопливо, с холодной головой. «Побеждает тот, кто умеет ждать». Сейчас не время для новой войны. Страна только что пережила Пугачевский бунт…

Но он неумолим в своих безумных мечтах. К тому же по-прежнему не устает несносно ревновать! Или? Хочет измучить ее ревностью? Чтобы она устала от его ревнивых безумств, открыла золотую клетку и выгнала его на свободу? Одно известно: его ревнивые скандалы доводят ее до изнеможения. «Будь спокоен и дай мне покой», – молит она любовника. «Вы были опять надуты… а я с сокрушенным сердцем была ласкова и искала с фонарем любви Вашей утомленную ласку, но до самого вечера оная обретать не была в силе», – пишет Екатерина.

И вот уже ощутимый результат этих ссор: «Платить… ласкою за грубости не буду», «…баловать тебя вынужденными словами не буду».

И разрыв состоялся. В декабре 1775 года у нее появляется новый секретарь – красавец Петр Завадовский. И тогда он испугался… Нет-нет, он не хочет, не может ее потерять! Второго июня 1776 года Потемкин пишет ей: «…Я для Вас хотя в огонь, то не отрекусь. Но ежели, наконец, мне определенно быть от Вас изгнану, то лутче пусть это будет не на большой публике. Не замешкаю я удалиться, хотя мне сие и наравне с жизнью». Она отвечает, что никто его не гонит и удаляться ему не надо. Но мучительный человек удалиться не хочет, но и жить в заточении не может. И он продолжает гнать ее к разрыву, не забывая… безумно ревновать. Итак, Завадовский? Потемкин грозит в записке: «Жив не останется, кто займет мое место!» Она отвечает: «Какая тебе нужда сказать, что “жив не останется тот, кто место твое займет”. Похоже ли на дело, чтоб ты страхом захотел приневолить сердце. Самый мерзкий способ сей непохож вовсе на твой образ мысли, в котором нигде лихо не обитает. А тут бы одна амбиция, а не любовь, действовала». И в конце – главные строки: «…Опасаться тебе причины никакой нету! Равного тебе нету». «Перестань беситься, сделай милость, для того, чтобы мой характер мог вернуться к натуральной для него нежности. Впрочем, вы заставите меня умереть».

Но решиться на неизбежное ей пришлось. Защитник-супруг получает желанное. Это не деньги, не земли, не крепостные, не сервизы и дома. Он получает самое драгоценное для них обоих – власть и свободу.

Дверца открыта! Лети! Любовная клетка пустеет. Двор узнает, что Потемкин должен покинуть Петербург. Придворные радостно обсуждают: очередной фаворит разделил судьбу Орлова и Васильчикова – его отсылают на юг.

На самом деле Потемкин уезжал из дворцовой клетки фаворита владыкой желанной Новороссии…

Но, покидая дворец, придумал главное: он уезжал, чтобы… остаться!

Итак, муж будет управлять огромным краем, получившим название «Новороссия». Это южные области, примыкающие к Черному и Азовскому морям, золотая земля – плодородный чернозем. Лишь ближе к морю – бесплодные солончаки. «Дикое поле» – так назывался в древности этот край, где хозяйничали крымские татары, совершавшие через эти пространства набеги на южные границы России. Полноводные реки Днепр, Днестр и Буг пересекают эти степные пространства. Дикие кони, кабаны, сайгаки, олени – давние обитатели этих мест. И рядом с ними обитают такие же свободные и дикие казаки.

Казацкая вольница издревле селилась в низовьях Днепра – на островах. Казаки создали здесь, за днепровскими порогами, вечно мятежное военное братство – Запорожскую Сечь. Запорожцы отказались от обычных в гражданской жизни семьи и детей. Война, охрана границ и порой разбойные набеги – их удел. Запорожская Сечь зависела от соседей – Российской Империи, Речи Посполитой, Османской Империи и от крымского татарского хана. Постоянно против кого-то из них или на стороне кого-то из них Сечь воевала. Было время, когда они именовались «Запорожским Войском Его Королевской Милости» и состояли на службе у польского короля, или «Войском Его Царского Величества Запорожским», и тогда они служили русскому Царю…

В последней Русско-турецкой войне запорожцы участвовали на стороне русских, их причислили к армии фельдмаршала Румянцева. Воевали они храбро. Екатерина наградила кошевого атамана Запорожского Войска Петра Калнышевского золотой медалью, осыпанной бриллиантами, золотые медали получили и казацкие старшины.

Но после победы в турецкой войне Екатерина приказала построить Днепровскую оборонительную линию. В линии было семь крепостей, отделивших Новороссию от татарских земель. Запорожская Сечь оказалась пленницей внутри этой линии.

Такова была земля, которую Екатерина отдала ему во власть… Недавно он воевал на этой земле, теперь повелевал ею.

Потемкин начал свое правление Новороссией еще в Петербурге. Начал грозно. Его очень тревожило казацкое воинство в Новороссии – Запорожская Сечь. Эта вольница всегда готова взбунтоваться, недаром многие сечевики участвовали в Пугачевском бунте. К тому же они очень опасны – привыкли воевать на стороне тех, с кем союзничать выгодно: с русскими, с турками, с татарами и даже с поляками… В это время у запорожцев разгорался конфликт с властью. Екатерина уже набрасывала «саван крепостного рабства» на Новороссию. И в Петербург поступил донос, будто всевластный кошевой атаман Петр Калнышевский, при котором Запорожская Сечь воистину процветала, решил угрожать Петербургу. Будто бы кошевой обсуждал с казаками идею – податься к турецкому султану… Было ли это в действительности или Потемкину требовался повод, чтобы до своего приезда уничтожить этот вечный очаг смуты – мятежную Сечь? Думаю, ему пришлось уговаривать «пощадливую» Екатерину. Она представляла, что скажет Европа – ведь недавно она награждала запорожцев… Но уговорил. Из Петербурга последовало приказание армии: уничтожить Запорожскую Сечь, распустить запорожское войско…

На Троицкую неделю (церковную седмицу) русские войска в составе 50 полков конницы и 10 тысяч пехоты подошли к Запорожской столице… Стояла лунная теплая ночь – весна встречалась с летом. Частокол окружал казацкий городок. Избы, покрытые соломой, колокольня православного храма – все тонуло в лунном свете… Запорожцы весело праздновали святки, бессчетно было выпито горилки, сладко спали часовые. Внезапное появление русских войск, с которыми еще вчера вместе воевали против турок, стало шоком для казаков. Генерал-поручик Петр Текели, командовавший операцией, прочел ультиматум. Он дал запорожцам два часа на размышление. После тяжелого совещания с отрезвевшими старшинами Калнышевский с архимандритом уговорили казаков не проливать православную кровь. Запорожцы сдали без боя столицу казацкой вольницы.

Русские войска захватили архив и войсковую казну. После чего пушечными выстрелами сровняли с землей захваченный городок…

Казаки разбрелись – кто в Турцию, кто по городам Малороссии. Но с кошевым и двумя его ближайшими сподвижниками Екатерина и Потемкин поспешили расправиться, чтобы население не забывало о том, как опасно бороться с властью. Их арестовали, конфисковали имущество. Петра Калнышевского, восьмидесятипятилетнего популярнейшего вождя запорожцев, тайно отправили на край света – в Соловецкий монастырь, в вечное заточение. Почти двадцать восемь лет он сидел в каменном мешке с заплесневелыми стенами и с крошечным оконцем. На воздух его выводили лишь трижды в году – на церковные праздники. Но ни разу гордый кошевой не попросил пощады у своих мучителей. Помилованный Александром Первым, он остался на Соловках монахом-схимником. Умер Калнышевский в возрасте ста двенадцати лет…

Итак, знаменитая Запорожская Сечь и ее последний кошевой остались только в легендах. Екатерина издала манифест: «Нашим Генерал-Порутчиком Текеллием, со вверенными ему от нас войсками, занята Сечь Запорожская в совершенном порядке и полной тишине, без всякаго от козаков сопротивления… нет теперь более Сечи Запорожской в политическом ея уродстве, следовательно же и козаков сего имени».

Теперь он мог спокойно отправиться в «свой край». В 1776 году Потемкин покинул Петербург. Отъезжал он из столицы графом Священной Римской Империи – она выпросила этот титул у Императора Иосифа. Впрочем, графом был недолго. Австрийцы оценили его желание воевать с Турцией – главным врагом Австрии на юге. Вскоре Потемкин станет Князем Священной Римской Империи…

Позаботилась Императрица о подарке мужу в дорогу. Ему был преподнесен Аничков дворец, соперничавший великолепием с Зимним императорским дворцом.

Потемкин ехал на юг. Она повелела оказывать ему в пути воистину царские почести. На юге Империи наступила эра Потемкина, и будет она длиться до его смерти.

Как положено великому человеку, он был любим и ненавидим – при жизни и после смерти.

«В этом характере есть гигантское, романтическое и варварское», – писал принц де Линь, служивший в войсках Потемкина (он заведовал артиллерией). «И загадочное», – добавляли другие. Наблюдавшие его иностранцы с изумлением отмечали: «Он мог впасть в депрессию, сутками валяться на диване, уставившись в одну точку или играя в шахматы и в карты. Чтобы потом в кратчайший срок свершить титаническую работу».

Но остается вопрос: впадал ли он депрессию или показывал, что он в депрессии, то есть дурачил депрессией? Как дурачил своей ленивостью управлявший внешней политикой граф Панин.

Кстати, внешнюю политику у Панина фаворит уже вскоре заберет…

Потемкин, «показывая вид ленивца, трудился беспрестанно… – писал самый прозорливый из иностранцев, все тот же принц де Линь. – …Всегда лежит, но не предается сну ни днем, ни ночью…».

На самом деле это отечественная черта – производить странное впечатление, или, попросту говоря, «чудить». И чудил Потемкин постоянно. Как напишет принц де Линь, «настроение его постоянно менялось от подозрительности к доверию, от мрачности к шутливости…». Главное – огорошить, изумить, сбить с толку окружающих. Худородный, выбившийся из низов во властители, он обожал унижать знатных. Держал родовитых вельмож в напряжении и любимой позе – испуганном нижайшем поклоне.

Едва продрав глаза, проснувшись, он лежит на постели, вставать не торопится, пока знатные подчиненные и знатные просители томятся в приемной в ожидании его пробуждения. Наконец раздается громовой барственный крик: «Камердинера ко мне!»

И все тотчас бросаются, мчатся – звать его камердинера… Потом он велит лакею доложить, кто посмел не побежать. Даже его сексуальность рождена не только могучим телом, но все той же жаждой повелевать, подчинять и унижать. Поэтому обожает делать любовницами знатных дам, чьи мужья служат у него или от него зависят. Это его возбуждает…

Потемкин заботливо хранил любовные записочки от множества дам – этот галантный архив, видимо, был уничтожен Екатериной после его смерти. Если так, то она спасла честь многих жен и покой их вельможных мужей…

Как Иван Грозный, Потемкин обожал рассматривать и показывать свои драгоценности. Алчно любя деньги, сделав казну своим кошельком, он мог вдруг щедро наградить какого-нибудь жалкого человека деньгами и поместьями.

Для него не существовало невозможного. Он – прирожденный восточный владыка, способный создавать города, верфи и корабли в дикой степи и в кратчайшие сроки… Екатерина ему помогала, превращая крестьянство Новороссии в даровую армию крепостных рабов, строивших в степи эти верфи, города и корабли.

При всем этом он был необычайно талантливым, искуснейшим политическим игроком.

В последние годы он полюбил кокетничать, рассказывая дамам о величайшей скуке от достижимости всего! Это была скука от невозможности не достигнуть желаемого… Как мы увидим далее, Господь услышал его жалобы и устроил ему недостижимое – как раз перед его смертью.

Таков был этот гениальный азиатский сатрап, притворявшийся европейским монархом.

Покинув ее постель, вскоре он осуществит мечту: получит право продолжить русское завоевание на юге. Впереди была вторая война с Турцией и завоевание Крыма.

Получил он и право на любовную охоту. До Императрицы будут доходить постоянные слухи о его многочисленных любовных победах, возможно, он и сам сообщал ей о них в уничтоженных ею письмах. Во всяком случае она, с гордостью за него, писала: «Не удивляюсь, что весь город бессчетное число женщин на твой щет ставил… Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих».

Отличалась и она… Теперь оба супруга обрели свободу при сохранении тайного брака. Он перестал быть любовником, но остался мужем. Что это значило? Австрийский посланник граф Людвиг фон Кобенцль писал: «Если ему или ей было нужно, он снова брал на себя обязанности фаворита и мог прогнать избранника из ее постели». Таков был, видимо, радикальный супружеский договор, заключенный между ним и Екатериной.

Но была, видимо, другая, опаснейшая часть их договора. Императрица с самого начала просила его всегда «оставаться ей другом». «Другом» она назвала его после его смерти. Он был им. И как «муж-друг», продолжал следить за ее постелью…

После его отъезда место в ее кровати занял Петр Завадовский. Как и Алексей Разумовский, он был красавец-малоросс. Но в отличие от Разумовского Завадовский – из малороссийской знати. Он стал не только ее любовником, но и отличным секретарем. Образован, трудолюбив и воистину влюблен в Екатерину. Все это встревожило Потемкина. Муж потребовал отставки фаворита… Она подчинилась! Чтобы успокоить супруга, отослала Завадовского. Она заботилась о муже. И позволила ему заботиться о себе.

Чтобы не было более семейных размолвок, теперь муж-друг сам будет выбирать ей любовников. В какой-то мере муж исполняет обязанности мадам де Помпадур, поставлявшей девочек своему любовнику Людовику Пятнадцатому.

Потемкин начинает посылать к ней своих адъютантов. Он хорошо знает ее сексуальный вкус – все они рослые красавцы, бравые молодые мужчины – «господа Богатыри».

Они – некое повторение его самого.

Вот так он придумал уйти от нее… оставшись. Он отсутствует – и он… с нею! Его посланцы не дают ей забыть его тело… И она подсознательно начинает повторять в письмах к этим новым мужчинам те же нежности, какие говорила ему…

Но при этом «муж-друг» заботился о том, чтобы с его посланцем ей вскоре стало «скушно и душно».

Вот так, живя в разлуке, оба не перестают заботиться и, главное, любить друг друга. Их союз был в какой-то мере союзом из будущего, напоминающим радикальные браки XX века. Революционерка Коллонтай с ее теорией о «любви пчел трудовых» была бы довольна секс-опытом августейшей пары – Екатерины и Потемкина…

Так началось время потемкинских адъютантов.

Первым был Семен Зорич – красавец-серб, слегка за тридцать, конечно же, гигант. Притом с бурной биографией: гусар, побывавший и на турецкой войне, и в турецком плену. Красота и недалекость серба убедили Потемкина в том, что он нашел верного кандидата. Громогласный необразованный гусар Зорич – полная противоположность интеллектуалу Завадовскому.

Сначала были смотрины – Потемкин послал Зорича командиром эскадрона личной охраны Екатерины. В гусарской форме он ослепил ее красотою. Она сравнивала его с Адонисом… В общем, Зорич прошел смотрины с блеском и въехал в апартаменты фаворита.

Апартаменты Фаворита станут одновременно его университетом. Необразованность удалого гусара ее не смутила. Напротив, ей всегда нравилось учить. После успеха с воспитанием Потемкина она с восторгом начала воспитывать нового ученика.

Потемкин ревниво относился к ее образовательным идеям. Он держал при ней осведомителей, и ему понравились их сообщения – о раздражении бережливой немки постоянной карточной игрой и огромными проигрышами Зорича. Но этот рубаха-парень, удалой гусар решил сбросить с себя потемкинское ярмо. Зорич посмел ссориться с благодетелем и даже попытался вызвать его на дуэль. Все закончилось тотчас – Зорича отправили в отставку.

Она рассталась с гусаром с царской благодарностью – 7 тысяч крестьян, 100 тысяч рублей и целый городок Шклов на Днепре получил он. Но возвращаться в Петербург ему запрещалось. Так решил муж.

Зорич зажил в Шклове маленьким царьком. У него был собственный двор. Ее уроки не прошли даром для кутилы-гусара. Впоследствии все полученные деньги заядлый картежник тратил… на военное образование, которого сам был лишен! Основал в Шклове военное училище, где воспитывались 200 молодых офицеров. После смерти Зорича училище станет знаменитым Московским кадетским корпусом.

Отправив в отставку Зорича, главный дирижер постели Потемкин моментально предложил ей нового красавца-адъютанта.

Иван Римский-Корсаков… Из захудалой ветви знатного рода, двадцать четыре года, конногвардеец, перешедший в кирасиры. Образование – домашнее. Потемкин верил в то, что кандидат этот – отличный. Очень красив, очень молод, очень высок и очень глуп. Понравится, но ненадолго, вскоре станет «скушен и душен».

Перед знакомством с Екатериной Потемкин объяснил Корсакову, что случилось с неблагодарным Зоричем. Корсаков обещал благодетелю быть верным и благодарным…

Знакомство с Императрицей прошло успешно. Красота претендента вызвала восторг.

Далее все шло по уже сложившейся традиции. Она любила порядок. И двор порядок выучил. Сначала последовало объявление о том, что безвестный молодой человек назначен флигель-адъютантом Ее Величества. Двор тотчас понял, что это значит. Днем нового флигель-адъютанта вызвали во дворец, здесь он познакомился с лейб-медиком Государыни, англичанином Роджерсоном. После заботливого осмотра его поручили графине Брюс, даме-испытательнице.

Дама-испытательница проверила секс-возможности кандидата. После очень удачных испытаний его отвели в уже достаточно обжитые апартаменты фаворита, в которых прежде жили Потемкин, Завадовский и Зорич. Корсакова ожидал целый штат слуг. Открыв письменный стол, он нашел в нем 100 тысяч золотом – первый дар Императрицы, за которым должны были последовать новые благодеяния и чины.

И они посыпались. Корсаков – камергер, потом генерал-адъютант, затем – 6 тысяч крестьян и роскошное имение, наконец, бриллианты и жемчуг на сумму 400 тысяч. При этом золотая клетка плотно захлопнута. Фаворит никуда не может отлучиться без разрешения благодетельницы.

Фаворит становится этакой придворной должностью, с положенным ему помещением, жалованьем, почестями, привилегиями и… обязанностями, которые исключают свободу. Как жаловался впоследствии один из предыдущих фаворитов, Васильчиков: «Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти».

Екатерина пребывала в восторге от выбора заботливого мужа – от совершенной красоты Корсакова. О чем тотчас написала маленький гимн в письме Гримму: «Моя прихоть? Такие слова не подходят, когда идет речь о Пирре, царе Эпирском, чья красота приводит в смущение всех художников и в отчаяние всех скульпторов. Он сияет, как солнце! Он разливает свой блеск вокруг себя… В нем нет ничего изнеженного, он мужественен и именно таков, каким бы вы хотели, чтобы он был. Одним словом, это Пирр, царь Эпирский. А как играет на скрипке! Не только люди, но и животные заслушиваются его игрой!»

Она не зря называет его царем Эпирским. Именно в эти годы формировалась новая наступательная внешнеполитическая доктрина – плод ее сотрудничества с Потемкиным. Готовилось новое наступление на юге. Возник «Греческий проект». Основной его целью было восстановление Греческой (Византийской) Империи со столицей в Константинополе и во главе с новорожденным внуком Екатерины – великим князем Константином. Рожденный в 1779 году, он был не случайно наречен Константином и не случайно получил в кормилицы гречанку.

Потемкин предложил очередной великий план. Пока Византия еще не завоевана, создать для новорожденного из освобожденных от турок Молдавии, Валахии и Бессарабии государство Дакию. К Дакии впоследствии «привоевать столицу Константинополь».

Это означало близость новой войны с Турцией.

Но для будущей победоносной войны требовался союзник, с которым у нас имелись общие интересы на юге. Таким союзником была Австрия.

Северный Аккорд (политика Никиты Панина) был обречен.

Напомним: Северный Аккорд – идея Никиты Панина. Это союз Северных государств во главе с Россией. В него входили Пруссия, Англия, Саксония и вчерашний враг – Швеция. Какое-то время Екатерина, как опытная кокетка, умело флиртовала со всеми европейскими державами. И идея Панина тогда ее привлекала. Хотя его восторги по поводу шведской аристократии, ограничившей королевскую власть, Екатерину всегда раздражали. Но проект дал трещину: деньги, которыми Панин подкупал шведских аристократов, державших в узде королевскую власть, оказались выброшенными на ветер. Король Швеции Густав Третий устроил переворот и вернул себе абсолютную власть. К тому же Россия уже извлекла максимум выгод от союза с Пруссией.

В общем, Екатерина и Потемкин решили потопить Северный Аккорд – взяли курс на сближение с Австрией, давней союзницей России в борьбе с турками.

Юг становился главным плацдармом для наступления Империи.

К падению панинской политики Императрица придумала подключить воспитанника Никиты Ивановича – наследника престола, обожавшего своего воспитателя. К неудовольствию матери, Великий князь Павел продолжал регулярно видеться с Паниным. Хотя после разоблачения заговора обещал не бывать у него.

В 1779 году Екатерина решила отправить Павла за границу – путешествовать по австрийским владениям. Насмешница Императрица поручила сыну участвовать в похоронах проекта любимого наставника – Северного Аккорда. Визит Павла должен был стать символическим подтверждением союза России с Австрией.

1779 год был для Екатерины особым. Ей стукнуло пятьдесят лет.

Она запретила справлять свой юбилей. Его утаили от народа, и справедливо – у олимпийских богов нет возраста. Она как-то писала Гримму: «Я не люблю дни рождения. Хорошенький подарок они приносят – делая вас на год старше. Я могла бы отлично обойтись без него».

В последнее время она остро чувствовала одиночество – уходили великие. За год до этого на пороге лета умер любимый Вольтер. Ушел философ, поэт, прозаик, драматург, сатирик, историк, публицист. Ушел, успев присвоить ей имя, ставшее нарицательным, – «Северная Семирамида». Так она все чаще звалась в Европе.

После смерти Вольтера она узнала о позорном решении парижских церковных иерархов, запретивших хоронить великого атеиста на церковном кладбище. У открытой могилы состоялась битва. Родственник Вольтера аббат Миньо устроил «театр ужаса» – одел мертвеца в халат и ночной колпак, труп посадил в карету и через несколько часов гонки доставил в аббатство в Шампани. Здесь еще не знали парижского запрета, и Миньо спокойно предал земле тело великого человека. Екатерина, улышав о кладбищенском фарсе, написала Гримму: «…Лишать человека погребения, и какого человека! Первого в народе, его несомненную славу. Зачем вы не завладели его телом, и притом от моего имени? Вам бы следовало переслать его ко мне… Но если у меня нет его тела, то непременно будет ему памятник… Если возможно, купите его библиотеку и все, что осталось из его бумаг, в том числе мои письма».

Она приобрела библиотеку Вольтера и поместила ее в библиотечной зале, примыкавшей к ее кабинету в Зимнем дворце. И поручила секретарю Вольтера Жану Ваньеру расставить книги точно так, как они стояли в Фернейском замке. Приобрела она и знаменитую статую Вольтера великого Гудона. Вольтер позировал Гудону незадолго до своей смерти. Сидящий в кресле великий старец с его ироничной беспощадной усмешкой должен был украсить копию Фернейского замка, который она мечтала построить… Там же она хотела разместить вольтеровскую библиотеку… Но это осталось мечтой.

Они были во многом похожи – она и Вольтер. Он упомянул в письмах об очаровании ее матери, с которой был знаком. И шаловливо намекнул… Да, он готов хотя бы в шутку считаться тайным отцом Семирамиды – так она близка была по духу славолюбивому гению.

Пушкин неправ, называя «фиглярством» ее переписку с Вольтером и Дидро. Ей было душно. Ей нужны великие собеседники, а вокруг – угодники. С Вольтером и Дидро ее дух парил…

Впоследствии ненавидевший Екатерину ее внук Николай Первый закрыл библиотеку «великого смутьяна» для посетителей. Он изгнал из дворца даже статую Вольтера, приказав кратко: «Уберите эту обезьяну!»

К счастью, Вольтер умер, не узнав о первом любовном поражении победоносной красавицы… уже пятидесятилетней красавицы.

Ее несравненный царь Эпирский, Римский-Корсаков, был застигнут Екатериной в объятиях многоопытной испытательницы (кстати, также пятидесятилетней) – графини Прасковьи Брюс. Видимо, никак не могла закончить испытания любвеобильная графиня. «Прекрасна собою, но строгостью нравов не отличалась», – так сказал о Прасковье современник.

Застав пару, Екатерина молча удалилась. Брюсша (как звала ее Императрица) была очень близкой подругой. Екатерина посвятила ей одну из редакций своих «Записок»: «Другу своему… которому может сказать все, не опасаясь последствий».

«Земному совершенству, Пирру, царю Эпирскому», всего год чаровавшему Екатерину, пришлось срочно покинуть Зимний дворец вместе с «преданным другом» Императрицы. Она не хотела более их видеть. Но это стало единственным наказанием обоим предателям.

Итак, ее, Северную Семирамиду, впервые бросили. Так нагло, так стыдно – на глазах у двора. Обманутая красавцем, она горько, по-женски плакала, как запишет ее секретарь Храповицкий. Не будем слишком верить ее слезам… Женские слезы тогда были демонстрацией истинно чувствительной души. Люди плакали легко. К примеру, когда Екатерина в Казани произносила прочувственную речь о Петре Великом, она… заплакала. Рыдали растроганно и собравшиеся дворяне! Когда Екатерина читала Наказ в Уложенной Комиссии, многие депутаты прослезились от восторга. Когда она зачитывала своему секретарю Храповицкому посвященные ей строки из державинской «Фелицы»: «Еще же говорят неложно, Что будто завсегда возможно Тебе и правду говорить», – секретарь записал, что она заплакала от растроганности, восхищенная стихами и своим правдолюбием.

Но в те трагические для нее дни мужу пришлось срочно приехать в Петербург. Он даже вернулся в знакомую постель, чтобы успокоить жену. И принял самое активное участие в поисках скорой замены для безутешной Екатерины.

Она сама тотчас начинает искать замену! В тот печальный год (как подсчитают некоторые дотошные историки) она сменила четырех фаворитов… Но мы напишем осторожно: она будто бы сменила четырех… Одно точно: не подошли! Всех беспощадно выгнала разгневанная всемогущая женщина!

И тогда же, в год своего печального юбилея, она отправила за границу сына. Вернувшись, Павел увидит счастье матери. Недолгое счастье.

Когда мужчины становятся старше, любовницы молодеют. Вспомним все тот же Олений парк с невинными девочками, придуманный мадам де Помпадур для Людовика Пятнадцатого… Екатерина – такой же Самодержец, как Людовик, притом великий Самодержец, и она не собирается отказывать своим желаниям. Муж разделял это мнение. Муж-друг Потемкин нашел верного кандидата. В постели Семирамиды появился совсем юный красавец – Александр Ланской, тезка ее любимого внука (будущего Императора Александра Первого).

Он сержант, кавалергард. Ему двадцать один год. И с ним – пятидесятилетняя олимпийская богиня. Отличный союз… Все происходило по отлаженному сценарию. Сначала лейб-медик испытал здоровье, потом в дело вступила фрейлина Протасова, сменившая в должности испытательницы презренную графиню Брюс. Протасова выяснила удивительное: Ланской был невинен!

Далее – обычная стремительная карьера нового фаворита Ланского: флигель-адъютант, камергер, потом генерал-адъютант с производством в генерал-поручики, шеф Смоленского драгунского полка, награжден орденом фаворитов (Александра Невского) и орденом Святой Анны в придачу. Молодой человек оказался темен, получил жалкое домашнее образование… Но прелестен, ребячлив и невинен! Неслыханная редкость для кавалергарда! Она с восторгом приступила к его всестороннему обучению.

Юный фаворит наслышан о великой образованности Императрицы и, к ее радости, старается много читать. К еще большей радости, покорно слушает ее сочинения. Она прочитала ему всю «Бабушкину Азбуку» (сочинила для внуков Александра и Константина). Ее «Азбука» – сразу букварь и книга для чтения, сборник сказок, историй, нравоучительных русских пословиц и мудрейших китайских изречений. Он все выслушал! И даже запомнил некоторые нравоучения. Кстати, «Азбуку» Екатерины впоследствии сделают учебником начальных классов в русских гимназиях.

Да что «Азбука»! Она придумала детский костюмчик для внуков. И, опять же, обсудила с юношей свое изобретение! Костюмчик этот в одно мгновение можно надеть на малыша. Да, да! В XVIII веке наша Императрица спроектировала впервые детский комбинезон. И опять удачно! На шитье этих комбинезончиков парижский портной сделает целое состояние. Воистину, ее охватило любовное вдохновение! Она была счастлива со своим Сашенькой. Воспитанный в религиозном почитании венценосцев Ланской боготворил ее.

По ее просьбе милейший юноша переписывался с Гриммом, удивляя барона остроумием. Конечно, писала за него она, но как старательно он переписывал! Умный Гримм восторгался, умело подыгрывал. Идиллия! Наконец-то!

При этом скромнейший Ланской, к сожалению для нее и к радости для Потемкина, не хотел участвовать в политике. Политические уроки действовали на него усыпляюще, как она ни старалась. Но повторим важнейшее: юноша любил ее… Она была счастлива, и Потемкин был доволен, понимая, что пронзительно умная жена вряд ли долго выдержит детский лепет кавалергарда. Станет и этот «скушен и душен».

Впрочем, сам Потемкин был тоже счастлив в эти годы. Правда, счастьем довольно неожиданным для православной страны. Он соблазнял одну за другой подраставших красавиц-дочерей своей родной сестры Елены и смоленского помещика Василия Энгельгардта.

Вот такой поистине революционный аккомпанемент мужа скромным сексуальным утехам жены.

У Потемкина было пять племянниц. Четыре из них – «ангелы во плоти» – стали любовницами дядюшки. Каждый раз, когда подрастала очередная красавица, восхищенный дядюшка, сделав ее фрейлиной Императрицы, укладывал в постель. Александра, Варвара, Татьяна и Екатерина – любовницы Светлейшего, которого они нежно именовали «папенькой». Только Надежду (некрасивую) папенька-дядюшка не тронул…

Мать Потемкина негодовала, писала ему письма, он швырял их в камин, не читая. «Князь Потемкин устроил гарем из собственной семьи…» – писал в письме граф Семен Воронцов, брат княгини Дашковой. Многие негодовали в письмах и приватных беседах, но публично никто не посмел. Рабство внизу у нас дополнялось рабством наверху. Впрочем, негодующие не могли понять главной тайны. Все девицы стали частью большой, воистину революционной семьи, где были папенька-дядюшка-муж-любовник, заботливая матушка-Императрица-любовница-жена и они – племянницы-доченьки-любовницы: Александра, Варвара, Татьяна и самая красивая – Екатерина.

Остались письма Потемкина к Варваре (второй по старшинству), полные страсти (любовника) и… заботы (папеньки). «Губки сладкие», «улыбочка моя милая» – так зовет ее «папенька».

«…Я тебя люблю до бесконечности… – пишет он «Улыбочке». – Я люблю тебя, душа моя… как еще никто никого не любил… божество милое, я целую всю тебя». «Варинька, друг мой любезный, жизнь моя, красавица, хочется целовать тебя. Голубушка, пишу к тебе для того, что мне приятно заниматься тобою; ручки мои бесценные. Для чего я не могу их иметь всегда при себе?» «…Ты моя жизнь и утеха, мой ангел; я тебя целую без счета, а думаю еще больше…» «Если ты меня любишь, я счастлив. А если ты знаешь, как я тебя люблю, то не останется тебе желать чего- то большего». «Ты заспалась, дурочка, и ничего не помнишь. Я, идучи от тебя, тебя укладывал и расцеловывал, и одел шлафраком и одеялом, и перекрестил» (переспав с племянницей, крестить не забывал, религиозен был, но по-своему).

«Он воображает, что любит Бога, а сам боится дьявола, которого считает сильнее и могущественнее самого Потемкина», – писал о его религиозности принц де Линь.

И ее ответы – полные сначала нежности, потом ревности, затем злости к заботливому папеньке-дядечке-любовнику: «Ах, мой друг папа, как я этому письму рада! Жизнь моя, приеду ручки твои целовать».

Правда, безумный в страсти гигант часто болеет и оттого не в силах посетить своего «ангела и утеху». «Варенька, жизнь моя, я ночью чуть не умер…» «Жизнь моя… у меня так болела грудь, что я от роду этакова мученья не имел». «Варинька, голубушка, я, как собака, немогу… всю ночь не мог уснуть…»

Но пройдет время, и «душа моя», «жизнь моя» узнает о бесчисленных пассиях и «утехах» безумного в любви дядюшки. Оказывается, когда он жаловался на недуги, он на самом деле… Как и положено, он будет объяснять «своему ангелу», что это ничего не значит и что любит он только ее. Но страстная Варенька уже повзрослела… «Послушайте, я теперь Вам серьезно говорю, если вы помните Бога, если Вы когда-нибудь меня любили, то прошу Вас, забудьте меня на веки, а уж я решилась, чтобы оставить Вас. Желаю, чтобы Вы были любимы тою, которую иметь будете; но верно знаю, что никто вас столь же любить не может, сколько я. Дурочылась понапрасну, радуюсь, что в одну минуту узнала, что я только была обманута, а не любима вами…» «Посылаю к вам все Ваши письма, а вас прошу, если помните Бога, то пришлите мои… Я очень чувствую, что делала дурно, только вспомните, кто этому причиною? Прощайте, батюшка, поверьте, что я всегда вам желаю всего хорошего… только прошу вас, и сама стану стараться вас [из]бегать; дай Бог вам веселиться столько, сколько я буду плакать…»

За всеми этими любовными забавами мужа с доброй улыбкой наблюдала жена-Императрица. «Уморишь ее, а она очень мне мила становится», – писала Екатерина о Варваре, очередной мужниной жертве «страсти нежной»…

Место Варвары тотчас займут подросшие племянницы-красавицы: Татьяна и самая обольстительная, но и самая флегматичная и равнодушная – Екатерина.

Как положено хорошему папеньке, Потемкин хотел, чтобы его деньги и положение доставили «прочную фортуну» любимым племянницам, и заботливо находил им блестящих и богатых женихов.

«Любовные его интриги оплачивались от казны милостью и разными наградами, кои потом обольщали богатых женихов и доставляли каждой племяннице, сошедшей с ложа сатрапа, прочную фортуну», – так писал князь Долгорукий. Вот он – парад их сиятельных мужей: польский аристократ Браницкий был женат на Александре, знаменитый богач князь Юсупов – на Татьяне; главной красавице Екатерине подыскали графа Скавронского, родственника Романовых… И только строптивица Варвара, в отличие от остальных сестер, нашла себе мужа сама. Это был князь Сергей Голицын. Он – красив, родовит и беден… Но Потемкин постарался, да и «сладкие губки» потребовали исправить ошибку Фортуны. «Божественная Варюшка», несмотря на обиду, не забывала постоянно сообщать папеньке о своих нуждах, и он исправно ей помогал.

Варвара не любила Императрицу. Думаю, ревновала. И когда узнала, что ее двоюродный брат Николай Высоцкий на какое-то время стал слишком приближен к любвеобильной Екатерине (как писал посол Корберон в «Интимном дневнике»), посмела насмешничать – сказала, что пятидесятилетняя Императрица уже старовата для любовных приключений. Придворный телеграф работал исправно, и Варвара поплатилось ссылкой в деревню вместе с мужем… Но она заставила могущественного дядюшку-папеньку добыть для нее прощение.

Пока Екатерина и ее тайный муж наслаждались любовным счастьем, сын Павел путешествовал по Европе. Как и положено знатным особам – путешествовал под псевдонимом.

Под этим именем низенький худенький Павел и его новая жена – пышная, высокая и величественная немка – начинают свое путешествие по австрийским владениям в Европе.

Вечный город, затем Венеция, Флоренция, Милан, Неаполь, Парма, Турин и в конце поездки – Париж, обязательный для русских путешественников… Конечно же, по пути – Голландия, Брюссель… Все это увидит совершенно зачарованный путешествием русский романтик граф Северный.

Рим. Лестница из дома Понтия Пилата. Ее хранят в папском Латеранском дворце… Ступени, по которым ступали ноги Христа… Отсюда Господь отправился на Голгофу. Как и положено, наследник русского престола вместе с женой ползли на коленях по этой лестнице…

Во Флоренции над входом во дворец Медичи Павел долго стоял перед надписью «Rex Regum et Dominus Dominantium» («Правитель правит, Господь господствует»).

С самого начала путешествия и до конца Павел оставался под бдительным оком матери. Русские послы, сопровождавшие наследника, охрана и обслуга – все должны были осведомлять о нем Екатерину…

Сам Павел не сомневался в задаче сопровождающих его лиц. Во время пребывания в Париже он с таким презрением говорил о своей свите, что Людовик спросил его: «Неужели в вашей свите нет ни одного человека, преданного вам?» – «Я очень досадовал бы, если бы в моем окружении был даже пудель, преданный мне. Потому что моя матушка тотчас повелела бы его утопить» (об этом разговоре Мария-Антуанетта написала в письме брату Иосифу). Но Павел, конечно, погорячился. В его свите был человек, которому он доверял всецело, – князь Александр Куракин, молодой красавец, внучатый племянник любимого наставника Павла – Никиты Панина. Он друг детства Павла. Куракин не был большого ума и способностей, но зато «какою искусною представительностью, каким благородством, каким постоянством и нежностью в дружбе заменял он все недостатки свои!» – написал в воспоминаниях обычно злоязычный мемуарист Филипп Вигель.

«Куракин пользуется доверием и отменным вниманием Павла, – записал Император Иосиф. – Он человек любезный и с манерами высшего общества». Именно с князем Куракиным и произошел знаменитый инцидент, показывающий атмосферу путешествия.

У князя было множество друзей в Петербурге. Один из них – Павел Бибиков. Бибиков-отец прославился сражениях Семилетней войны. Король Фридрих сказал, что «мечтал бы иметь в своей армии такого генерала». Под началом Бибикова служил великий Суворов. Успешно действовал Бибиков-отец и во время подавления Пугачевского восстания.

После смерти отца Бибиков-сын храбро сражался на войне с турками, стал бригадиром (армейским полковником). Но с Потемкиным и его людьми Павел Бибиков не ладил. О печальной ситуации в армии и стране, о своеволии фаворита он написал письмо своему другу князю Куракину. Бибиков отлично знал, что письма вскрываются и читаются. Он позаботился – послал письмо со своим другом, неким капитаном Гогелем. Он писал, что капитан разъяснит Куракину «во всей черноте грустное положение всех, сколько нас ни есть, добромыслящих и имеющих еще некоторую энергию». И как трудно «быть таким бесчувственным, чтобы смотреть хладнокровно, как Отечество страдает».

Но Шешковский не дремал. Слежка вокруг наследника была тотальной. Поэтому багаж капитана Гогеля, друга князя Куракина, был секретно обыскан в Риге, где капитан остановился на ночлег. Письмо Бибикова князю Куракину, конечно же, заинтересовало Тайную экспедицию. С него сняли копию и отослали её Екатерине, а письмо вернули в багаж.

В то время как Куракин читал Павлу радующие его строки о недовольстве правлением матери, бригадира Бибикова уже везли в крепость. Как всегда в важнейших политических делах, Императрица сама написала вопросные листы. 47 вопросов Бибикову составила трудолюбивая Екатерина…

Бибиков покаялся, объяснил посланное письмо раздражением после столкновений с начальством (то есть с Потемкиным), которое было несправедливо к нему. В общем, заговора установить не удалось. Бригадира Бибикова выслали в Астрахань, где в двадцать четыре года он неожиданно умер!

Наконец Павел прибыл в Париж – на родину учителей матери, великих просветителей. Павел сразу попал в сводящую с ума раскаленную атмосферу предреволюционного города. Салоны, где красавицы ведут философские беседы. Большая королевская семья, в которой принцы крови совершенно независимы. Он встретится с герцогом Орлеанским, открыто выступавшим с критикой короля. Кабинет герцога украшали масонские символы: угольник острием вверх указывал на небо, где правил Великий Строитель Вселенной; циркуль, обращенный вниз, – на грешное наше обиталище. В переплетении угольника и циркуля парил Дух Человеческой Свободы – сияющая звезда.

Павел узнает уже в России, что свободолюбивый герцог стал кумиром революционных толп, чтобы потом, проклинаемому теми же толпами, отправиться на гильотину. В Версале Павел встретился и с остальными будущими убиенными. Граф и графиня Северные были представлены Людовику Шестнадцатому и Марии-Антуанетте, сестре столь гостеприимного австрийского Императора.

26 мая был устроен прием в Версале. В прическу графини Северной, покрытую бриллиантами, были вплетены бутылочки с водой и цветами. Вода делала цветы невянущими. «Это было прелестно: весна на голове среди снегов пудры», – записала баронесса Оберкирх. Множество столь же великолепных причесок танцевали на балу. Пройдет чуть больше десятка лет – и большинство этих голов с восхитительными прическами отрежет гильотина.

После Парижа граф и графиня Северные направились в Брюссель. И по пути произошел удивительный эпизод, ставший впоследствии очень популярным в русской литературе.

Рассказ об этом эпизоде находится в баронессы Оберкирх, сопровождавшей августейшую чету. Она была подругой детства жены Павла, Вюртембергской принцессы Софии Марии Доротеи (в крещении Марии Федоровны).

Все случилось за ужином в особый день – 29 июня 1782 года. Это был День Петра и Павла. Накануне Павел участвовал в заупокойной мессе по убиенному отцу, ровно двадцать лет назад отрешенному его матерью от престола.

За ужином присутствовали Павел, баронесса Оберкирх, уже знакомый нам друг всех монархов Европы принц де Линь, друг Павла князь Александр Куракин и князь Дмитрий Голицын, русский посол во Франции. Жены Павла за столом не было – Мария Федоровна спала.

Настроение присутствующих в тот поздний вечер было странным, все рассказывали о чудесных случаях. Только Павел молчал…

«А что, Ваше Величество, разве в России не случается ничего чудесного?» – спросил принц де Линь.

«Мне есть что рассказать, но Куракин знает – есть воспоминания, которые я гоню из сердца. Не правда ли, Куракин, и со мной было кое-что странное?»

«Столь странное, Ваше Высочество, что, при всем моем доверии к вам, я могу приписать происшедшее только порыву вашего воображения», – ответил князь.

«Нет, это правда, сущая правда, и если баронесса даст слово не говорить моей жене, я расскажу, в чем было дело. Пусть это будет дипломатический секрет. Я не хочу, чтобы в Европе судили обо мне по этой истории», – сказал Павел.

«Все присутствующие дали слово, – пишет баронесса, – и я тоже, и я его сдержала, мои мемуары будут опубликованы только когда мое поколение уже уйдет со сцены… Передаю этот рассказ так, как услышала его от великого князя».

Великий князь начал рассказ:

«Я вышел с князем Куракиным в сопровождении двух слуг после вечера во дворце. Стояла белая ночь, наш разговор носил шутливый характер. И вдруг я увидел высокую худую фигуру в плаще и низко надвинутой на глаза военной шляпе. Он шел, и громкие его шаги никогда не забуду, это были шаги статуи… Он шел совсем рядом, и я почувствовал леденящий холод в левом боку.

«Судьба послала нам странного спутника», – сказал я.

«Какого спутника?» – спросил Куракин.

«Господина, идущего слева».

Куракин посмотрел с изумлением: «Рядом с вами никого нет, Ваше Высочество».

«Разве ты не видишь человека, идущего рядом, между мной и стеной дома?»

«Ваше Высочество, вы идете почти вплотную к стене».

Я протянул руку и ощутил камень стены, и все-таки он был здесь и шел шаг в шаг, и звук его шагов разносился по всей улице. Я посмотрел на него и встретил гипнотизирующий взгляд. Я задрожал… не от страха, от холода!

И вдруг из-под шляпы раздался голос:

«Павел».

«Что тебе нужно?»

«Павел, – продолжал голос, – бедный… бедный Павел».

«Слышишь?» – спросил я Куракина.

«Ничего не слышу, Ваше Высочество».

Сделав усилие, я спросил: «Кто ты?»

«Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и хочет, чтобы ты особенно не привязывался к этому миру… Ты не останешься в нем долго, живи как следует, если желаешь жить спокойно, бойся укоров совести… Нет более чувствительного наказания для благородной души».

При этих словах его шляпа сама приподнялась, и я увидел орлиный взгляд, смуглый лоб и строгую улыбку – это был мой великий предок Петр Первый.

«Прощай, Павел, ты еще увидишь меня здесь и кое-где еще…»

Когда я пришел в себя, его уже не было. И вот теперь на том самом месте мать воздвигает монумент Петру. Заметьте, я никогда не рассказывал матери о своей встрече с прадедом и никому не показывал это место. Куракин уверяет меня, что я заснул во время прогулки, а мне страшно жить. До сих пор эта сцена стоит перед глазами, и иногда мне чудится, что я все еще стою на площади перед Сенатом. Я возвратился во дворец в полном изнеможении с отмороженным левым боком. И бросился в теплую постель… Вы удовлетворены моей исповедью?»

«Знаете ли вы, Государь, что означает эта история и какую мораль можно отсюда извлечь, из этой встречи?» – спросил принц де Линь.

«Самую простую. Я умру в молодых летах».

После чего принц де Линь, увидев нервное возбуждение Великого князя, попытался шутливо объяснить происшедшее призрачными белыми ночами и поэтическим воображением Его Высочества.

Князь Голицын, сопровождавший Павла в путешествии, с трудом, как он пишет, сдержался, чтобы не спросить, не ошибся ли Павел… Петр Первый шел с ним рядом или… его несчастный отец? Тем более что это случилось в особый день для его отца. Но сам Павел, видно, пожалел о своем откровении и впоследствии говорил, что случай был им выдуман, чтобы рассказать что-нибудь чудесное. Возможно, и так.

Но главное в этой истории: зная отношение матери, Павел жил в постоянном ожидании гибели.

По возвращении в Россию его друг Куракин заплатит за письмо Бибикова. Он будет лишен всех придворных званий и сослан в имение, но… Князь был одним из богатейших людей в России и весело зажил в своем имении.

Павел добился – мать разрешила ему видеть любимого друга, правда, всего раз в два года. Но связь между ними продолжалась все время. Богач Куракин из ссылки посылал деньги Наследнику престола, которого весьма бережливо содержала мать.

Во время пребывания Павла в Риме к нему поспешила еще одна участница заговора – Дашкова. Ее сын закончил обучение, и следовало подумать о возвращении в Россию и его карьере. Незадолго до этого пришло к ней милостивое письмо от Екатерины… Дашкова, обеспокоенная будущей судьбой сына, и раньше писала ей, но Императрица не отвечала. И вдруг она получила письмо – первое с тех самых сладких времен переворота. Знакомый любимый каллиграфический почерк! Императрица милостиво ответила по поводу сына подруги: «Я велела зачислить его в гвардию, оставив за ним выбор полка». Написала Екатерина и главное: «Уверяю вас, что мои чувства к вам проникнуты дружбой».

Дашкова решила вернуться. Но перед возвращением все-таки отважилась переговорить с Павлом… Павел ненавидел ее – одну из главных губительниц отца. Но разговор с Дашковой вернул наследника на землю. Надо было возвращаться к нелюбимой матери, к постоянной слежке, к насмешкам Эрмитажного двора… Дашкова была напоминанием обо всем этом и, главное, о заговоре. Во время встречи Павел не скрывал свое отношение к ней, но она из тех, кто не отказывается от задуманного. Подавив самолюбие, она сумела узнать главное – они прощены! Все прощены!

Только после встречи с Павлом успокоенная Дашкова отправилась на родину, не забыв встретиться по пути с Фридрихом Великим… Зная нежные отношения Екатерины Романовны с Паниным – сторонником союза с Пруссией, Фридрих, видимо, попытался через нее передать Екатерине доводы о выгоде русско-прусского союза. Великому королю жалко было терять сильную русскую армию.

Дашкова вернулась в Петербург. В столице услышала – Панин умирает. Она тотчас отправилась к старому другу. Она уже все знала: эра Панина отошла в прошлое, ему пришлось покинуть пост главы Коллегии иностранных дел. Дашкова посидела у кровати Панина, точнее, у его одра… Сообщила ли она умиравшему послание Фридриха или решила не беспокоить его – не известно. Выполнив долг дружбы, она направилась во дворец.

Во дворце Дашкова рассказала Екатерине о беседе с королем, о его доводах в защиту русско-прусского союза. Екатерина была благодарна подруге, но осталась холодна к доводам Фридриха… Потом разговор зашел о Панине. В шестидесятых Екатерина писала Понятовскому: «…Панин – самый искусный, самый смышленый и самый ревностный человек при моем дворе». Но нынче был 1783 год. И Императрица заговорила о нем… в прошедшем времени: «Граф… Панин был ленив по природе, но обладал искусством придавать этой лености вид благоразумия и рассчитанности… Он долго жил между людьми и умел скрывать свои недостатки и свои пороки, а они были у него великие». Так она оценила долгую службу Панина. Что делать, «Изменчиво слово царское» – говорит народ.

Дашкова поняла: августейшая подруга крепко сидит на троне. И эра блистательных людей закончилась. Ей нужны были теперь люди исполнительные. Более Екатерина Малая не посещала Панина. Екатерина оценила это, поняла, что подруга поумнела и успешно учится быть верноподданной. Уже вскоре она загадочно предупредила княгиню, что ей непременно следует быть на ближайшем балу во дворце.

На балу в Зимнем дворце Императрица преподнесла Дашковой неправдоподобный, воистину царский подарок.

Перед игрой в карты Екатерина рассказала ей о новом суперпередовом проекте. Она решила создать новую Российскую академию наук. Эта Академия должна заниматься российской словесностью. Ее члены – избранное общество ученых, писателей и государственных деятелей. Теперь в Петербурге будут две Академии – Академия ученых и Академия российской словесности. Тогда же, на балу, Екатерина предложила Дашковой невероятное – стать главой обеих Академий!

Такой подарок преподнесла Екатерина Великая Екатерине Малой.

Но это была только первая часть проекта. С помощью новой Академии Дашкова должна будет возвести русский язык в ранг великих языков Европы, очистить его от нынешнего нашествия галлицизмов. И для этого – выпустить первый словарь русского языка.

И это было не все! Одновременно Дашкова вместе с данной Богом подругой должна возродить журнальное дело, погибшее в семидесятых… При новой Российской академии словесности создается журнал – «Собеседник любителей российского слова». Они его издадут вместе с Императрицей. Дашкова станет фактическим главным редактором, а венценосная Подруга – главным публицистом.

У Екатерины Малой кружилась голова. Они вновь Подруги! И она наконец-то впервые во власти! Журнал, их журнал, станет воистину первым литературным русским журналом! Это была очередная феминистская революция. Женщина – директор Академии наук, основанной Петром, и Президент новой Российской академии, основанной Екатериной! И редактор журнала!

Екатерина могла лишь жалеть о том, что Вольтер не узнал об этом. Рожденный проект должен был вновь прославить русскую Императрицу в просвещенной Европе… Этот проект – продолжение памятника Петру. Она, как Великий Петр, основывает Академию! Издает первый российский толковый словарь и первый литературный журнал! Истинная Просветительница! Северная Семирамида!

Граф Панин умирал. Все это время секретарь Фонвизин не отходил от него.

По указаниям умирающего Денис Фонвизин составил дерзкое и мудрое «Рассуждение о истребившейся в России совсем всякой формы государственного правления и оттого о зыблемом состоянии как империи, так и самих государей» («Рассуждение об уничтоженных в России формах государственного управления и о колеблющемся состоянии Империи и ее Государей»). Это была критика деспотии Екатерины, вседозволенности и корысти фаворитов. «Нынешнее состояние Государства, – писал Панин, – требует немедленных конституционных преобразований». И министр, сходя в гроб, грозил грядущим Романовым насильственным переворотом, если таких реформ не будет сделано. Панин успел – продиктовал перед смертью свое политическое завещание.

За день до смерти его навестил только что вернувшийся в Петербург наследник. Они проговорили до ночи. Содержание беседы с умиравшим наставником Павел изложил в «Рассуждении вечера 28 марта 1783 года».

Панин говорил на любимые темы – о том, как покончить со злоупотреблениями, о необходимости реформ и, главное, о разделении власти законодательной и исполнительной, о подчинении власти закону. Воспитанник с ним согласился во всем. Павел описал эту встречу и в письме к графу Н. И. Салтыкову: «…он [Панин. – Э. Р.] весел и свеж был так, как я уже года с три не видывал; на другой день, сказывают, он таков же был и не хотел идти спать…»

Так подействовало на умиравшего одобрение его идей учеником – будущим Императором…

Но этот взрыв радости стал финалом.

Все тот же Фонвизин описал смерть Панина и прощание с ним Павла: «Накануне… был он здоровее и веселее обыкновенного, но поутру… ложась в постель, вдруг лишился он языка и памяти поражением апоплексическим… Чрез несколько часов скончался он в глазах возлюбленного питомца своего… В тот момент, когда душа его разлучилась с телом, Великий Князь бросился пред ним на колени и целовал руку его, орошая ее горчайшими слезами…» «Прощаясь в последний раз со своим другом и воспитателем [во время погребения. – Э. Р.], поцеловал он руку его с таким рыданием, что не было человека, которого бы сердце не растерзалось жалостию…»

К счастью, граф Никита Панин не увидит безумного правления Павла Первого, своего любимого ученика…

После смерти Панина осталась Конституция, которую сочинили вельможа и секретарь. И которую теперь хранил верный Денис Фонвизин.

Екатерина Дашкова на похоронах своего родственника и друга Панина не присутствовала. Нашлась причина – работа в двух Академиях, создание словаря и, конечно, выход первого номера журнала. Венценосная подруга оценила: княгиня окончательно поумнела.

Дашкова пригласила в новый журнал всех тогдашних литературных знаменитостей. Поэты Гавриил Державин и Ипполит Богданович, автор знаменитой повести в стихах «Душенька», поэт и драматург Михаил Херасков, автор эпической поэмы «Россиада», драматург Яков Княжнин, автор популярных трагедий – и т. д.

Екатерина Малая, конечно, понимала, чего ожидает от журнала Екатерина Великая. После неудачи с журналами семидесятых Императрица, прославленная кумирами Европы, победительница в войнах с турками, усмирительница крестьянского бунта Пугачева, ждала заслуженных славословий в двадцатилетие ее великого царствования…

Первый номер, сделанный Дашковой, был очень удачен. Отличился поэт Гавриил Державин…

Он начинал солдатом Преображенского полка, участвовал в перевороте Екатерины, офицером подавлял Пугачевский бунт. Державин был искренним сторонником Просвещенного Самодержавия, Он верил: наш крепостной крестьянин темен, зол и беспощаден. Освободи его – и он уничтожит дворянство. Только сильный Самодержец может держать в узде темную крестьянскую массу. И он воспел такого правителя, точнее, правительницу – сочинил поэму «Фелица». Поэму передал Дашковой. Но, передав, сам же испугался. Прославляя в поэме просвещенную, мудрую, добродетельную, богоподобную киргиз-кайсацкую царицу Фелицу, он высмеял тщеславие и роскошь киргиз-кайсацких вельмож. За сатирическими портретами угадывались братья Орловы, Лев Нарышкин и даже… сам Потемкин! Державин сильно колебался – печатать ли поэму. Но Дашкова, хорошо знавшая царственную подругу, тотчас напечатала этот блистательный гимн просвещенному абсолютизму. Державин клял княгиню, был вне себя от страха, но… Очень скоро он получил августейшую рецензию. Это был конверт от киргиз-кайсацкой царицы с адресом «мурзе Державину». Внутри объемного конверта лежало августейшее впечатление – тяжелая золотая табакерка с бриллиантами, а в ней – 500 золотых монет.

Так хорошо начинался журнал!

Все это время в журнале активно сотрудничала публицист-Императрица. В это время во Франции вышли два сочинения по истории России, написанные двумя милейшими дилетантами – Левеком и Леклерком.

Пьер Левек по рекомендации самого Дидро был приглашен Екатериной преподавать в кадетском корпусе. Здесь он изучил русский язык, честно читал исторические памятники и по возвращении написал «Историю России» – вплоть до времен самой Екатерины… Одновременно вышла другая «История России» («Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne»), написанная Николя-Габриэлем Леклерком, работавшим в России врачом у гетмана Кирилла Разумовского, а впоследствии лейб-медиком великого князя Павла Петровича. Оба сочинителя попытались рассказать о совершенно неизвестной на Западе русской истории.

Но оба иностранных труда были тотчас темпераментно заклеймены Екатериной в опубликованных в «Собеседнике» «Записках касательно русской Истории». Она пишет в предисловии: «Сии записки касательно российской истории сочинены для юношества в такое время, когда выходят на чужестранных языках книги под именем «Истории российской», кои скорее именовать можно сотворениями пристрастными; ибо каждый лист свидетельством служит, с какою ненавистью писан, каждое обстоятельство в превратном виде не токмо представлено, но к оным не стыдилися прибавить злобные толки».

На самом деле оба сочинения были лишь поводом для политика Екатерины, чтобы еще раз обрушиться на тех, кому не нравится Самодержавие в России. И главное – провозгласить патриотическое направление журнала.

Публицист Екатерина выбрала для этого историю. Для нее история – это политика, опрокинутая в прошлое. «Не мудрствуя лукаво», историк-Императрица попросту переложила «Историю Российскую», написанную Василием Татищевым. Задача та же – доказать исконность Самодержавия на Руси, патриархальность русского народа и его любовь к своим Самодержцам… При этом написано все в любимом улыбательном стиле Императрицы. Слишком кровавые сцены нашей истории оптимист Екатерина попросту убрала. Как писал Николай Добролюбов, «автор [Императрица. – Э. Р.] умел набросить на все темные явления русской жизни и истории какой-то светлый, даже отрадный колорит».

Она оставила много заметок о русской истории. Главная ее мысль: до смерти Ивана Грозного Россия имела приблизительно те же нравы, шла тем же путем, так же управлялась, как и другие государства Европы. Да, были излишние «строгости» во времена Ивана Грозного. Но существовало ли в то время Государство, в котором не было «ужасных истязаний…»? При этом она отлично знала о пыточных застенках Александровой слободы во времена Царя Ивана Грозного, о массовом истреблении знатных вельмож, зверском убийстве Царем знаменитого полководца князя Воротынского, спасителя Москвы от татарского набега, убийстве двоюродного брата и его семьи, убийстве собственного сына, наконец, массовом убийстве жителей богатейшего Новгорода и так далее. Приходится писать «и так далее», потому что «строгостям» Царя Ивана несть числа! Топором вбивал Иван Грозный в сознание страны любимую формулу азиатского самодержавия – «жаловать и казнить своих холопов мы вольны». И не зря набросился он на Новгород. В Новгороде – этой вчерашней купеческой республике – еще теплился огонек древней вольности. Вот почему Иван огнем и мечом разгромил эту колыбель русской свободы, истребляя саму память о другом пути Руси… Завещая на века азиатское Самодержавие, татарский кнут и подавление инакомыслия. Но Ивана Грозного любил Петр, значит, и ученица великого Императора любит Ивана… Правда, после Ивана Грозного, признает Екатерина, случались «нехорошие времена» – как, например, правление Бирона. Но она уверена, «что правление хваленого кардинала Ришелье вынесет с ним сравнение…» Тем более что после у нас было двадцать лет благополучного царствования Елизаветы…»

Она, конечно, понимает, как удивился бы великий кардинал, если б узнал, что деяния не очень грамотного курляндского герцога, кнутом и топором правившего страной, схожи с его деяниями. Но нет пределов ее любви к своему Государству, в котором требовательные крепостные «предпочитают на обед индейку курице и в песнях славят своих господ», и где кровавая крестьянская война маркиза Пугачева была лишь «плодом воображения врагов».

Радостный мир в прошлом и настоящем – таково должно быть содержание журнала. Ведь все так прекрасно в ее Империи. И как ей повезло с подданными! «Никогда вселенная не производила человека более мужественного, положительного, откровенного, человечного, добродетельного, великодушного, нежели скиф…» Правда, впоследствии она напишет: «Не удивительно, что в России было среди государей много тиранов. Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков…» Но мрачные мысли, как обычно, она спрячет в записях «для себя»…

Охранительница русской истории, она держит высоко национальное знамя. Да, она переписывалась с Вольтером, Дидро, славила Монтескье, но это – в письмах. В разговорах же во дворце высмеивает иностранное, издевается над отечественной галломанией. Она быстро усвоила древний боярский менталитет – ненависть к иностранному. До эпохи Петра если иностранец побывал в доме, то после его ухода служили очистительную молитву. Она поняла, что все эти камзолы, в которые одел дворянство Петр Великий, – мишура. Под кафтанами – вечная боярская шуба, не тело согревающая, но в душу вросшая. И она жаждала стать «природной русской Царицей». Она старалась быть истово православной. На богомолье ходила, службы церковные выстаивала, правда, отобрав у Церкви земли. Она чувствовала себя настолько русской, что, когда ее родной брат захотел приехать в Россию, сказала: «Зачем? В России и без него немцев достаточно». А сама? Она объявила: «Я имею честь быть русской. Я этим горжусь». И права: «русский Царь» – это национальность.

Так что, убив Царя-батюшку, она дала народу «матушку».

«Как странна наша участь. Русский [Петр Первый. – Э. Р.] силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских», – улыбнулся поэт князь Петр Вяземский.

Одновременно с публицистикой плодовитый журналист Екатерина вела в журнале рубрику «Были и небылицы». Милые, шутливые портреты придворных, они должны были утвердить стиль журнала – веселый, добрый, «улыбательный». Только раз она сорвалась, не удержалась – напечатала сатирический портрет очень любимого покойной Императрицей и очень нелюбимого ею «Камерегера» (Ивана Шувалова), посмевшего стать корреспондентом Вольтера. Екатерина ревновала – не прощала ему Вольтеровой дружбы и, главное, письма Вольтеру, в котором Шувалов на всю Европу прославил «самовлюбленную девчонку» (Дашкову).

Будучи Просветительницей, Екатерина решила предоставить читателям «Собеседника» право свободно задавать вопросы редакции. Она была уверена, что от ненужных вопросов уберегут ее имя, ее нынешняя слава и главное – судьба прежних журналов.

И снова ошиблась. Опять подвели мрачные русские литераторы.

Дашкова, конечно же, пригласила сотрудничать в журнале Дениса Фонвизина. Он неоспоримо занимал первое место в русском театре.

В годы болезни и смерти Никиты Панина был написан им бессмертный «Недоросль» – единственная русская пьеса XVIII века, ставящаяся в России поныне. Пьеса с говорящими именами персонажей и с сюжетом, карикатурно напоминавшим… власть в Империи!.

На сцене – имение, где муж по фамилии Простаков – жалок и безвластен, а всем в имении заправляет женщина – жестокая и властная, с говорящей девической фамилией Скотинина. В ее поместье – невежественный немец по фамилии Вральман, притворяясь ученым, учит ленивого и тупого сына Скотининой… Как писал Гоголь: «Все в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на все русское. А между тем нет ничего в ней карикатурного: все взято живьем с природы…»

После страхов и колебаний пьеса была поставлена в Петербурге. На премьере публика аплодировала приятным образом – метала на сцену кошельки. По легенде, то ли Державин, то ли сам Потемкин прокричал в восторге: «Умри, Денис, лучше не напишешь!» Фонвизин мог чувствовать себя русским Бомарше. И почувствовал…

Приглашенный в «Собеседник» великий насмешник стал одним из самых активных авторов. Он опередил Дашкову в создании толкового словаря – напечатал в журнале свой словарь, «Опыт Российского сословника». Это был первый российский… сатирический словарь! Он заботливо знакомил со значением некоторых слов в отечественной жизни. Вот, например, статья о словах «запамятовать, забыть, предать забвению»: «Можно запамятовать имя судьи, который грабит, но трудно забыть, что он грабитель, и само правосудие обязано преступление его не предавать забвению».

На «Словаре» наш Бомарше не успокоился. Он воспользовался разрешением задавать вопросы редакции. И отправил (конечно же, анонимно) «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особое внимание». Скажем сразу: язвительных вопросов! Императрице тоже анонимно, но пришлось на них отвечать.

Но что же заинтересовало мрачного литератора после двадцати лет ее правления, когда держава достигла таких успехов в войнах, в образовании, в законодательстве?

«Отчего многих добрых людей видим в отставке?» – спрашивает он, конечно же, имея в виду судьбу Никиты Панина.

«Многие добрые люди вышли из службы, вероятно, для того, что нашли выгоду быть в отставке», – отвечает она.

«Отчего все в долгах?» – спрашивает весьма актуально писатель.

Екатерина отвечает насмешливо: «Оттого… что проживают более, нежели дохода имеют».

«Отчего главное старание большой части дворян состоит не в том, чтоб поскорей сделать детей своих людьми, а в том, чтоб поскорее сделать их не служа гвардии унтер-офицерами?»

«Одно легче другого!» (она определенно на высоте).

«Отчего знаки почестей, долженствующие свидетельствовать истинные отечеству заслуги, не производят по большой части к носящим их ни малейшего душевного почтения?»

«Оттого, что всякий любит и почитает лишь себе подобного, а не общественные и особенные добродетели», – начинает сердиться она.

«Отчего в прежние времена шуты… и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?»

Здесь в первый раз Екатерина не выдержала. Это был прямой выпад против человека, которого она знала всю жизнь, – давнего знакомца Льва Нарышкина. Он потешал до слез ее, обожавшую веселье. Нарышкин, например, заведовал царскими лошадьми, хотя не ездил верхом. Когда его назначили директором какого-то департамента, он пришел и увидел кошку на своем столе. И сказал: «Ну вот, видите, место занято», – и больше туда не показывался.

В ответ на явное поношение любимца она впервые ответила зло: «Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели…» Возможно, здесь она окончательно поняла: даже ее имя не сдержит наших литераторов. И поставила рядом с опасным вопросом «NB» – важное.

«В чем состоит наш национальный характер?» – интересовался «аноним».

«В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от Творца человеку данных».

Так она объяснила Фонвизину: ему необходимо «скорое понятие» того, что без «образцового послушания» «свободоязычие» может завести его слишком далеко.

Но Фонвизин не унимался. В это время произошла история с Державиным. Поэту не забыли обличений в «Фелице». И ставший знаменитым автор «Фелицы» подвергся открытому преследованию генерал-прокурора Вяземского. Державин знал, как по-прежнему жалок и беспомощен поэт в России. Именно тогда он написал своему другу, секретарю Екатерины Храповицкому, о бескрылых поэтах и вечном ярме русского литератора.

Державин, служивший в Сенате, подал в отставку, и поклонница «Фелицы» эту отставку приняла. И тогда Фонвизин опубликовал в «Собеседнике» «Челобитную Российской Минерве от российских писателей».

Разразившись обязательной похвалой божественному Величеству – Минерве, Фонвизин посмел обличать придворное окружение Императрицы. Он утверждал нечто вопиющее – независимость писателя от сильных мира сего.

Российская Минерва окончательно поняла: желанного журнала она опять не дождется. И Екатерина, раздаривавшая сотни тысяч чиновникам и фаворитам, стала вдруг очень бережливой и, сославшись на убыточность журнала, «Собеседник» попросту закрыла.

Но памятливая Императрица не забудет Фонвизину ни заговора, ни Конституции, ни Панина, ни Нарышкина, ни «Собеседника».

Так же как не забыла благодарная Императрица Державину его «Фелицы». И, ушедший в отставку скромным сенатским служащим, Державин неожиданно был назначен… правителем Олонецкого наместничества. Этот фантастический взлет стал началом блестящей чиновничьей карьеры поэта. Просветитель Екатерина умела ценить нужные таланты. И Державин ее не обманет. Он сочинит знаменитый неофициальный гимн Империи – «Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый Росс!».

Галантный век опускался в могилу – уходили великие. Дидро умер в 1784 году. Он вывез из России простуду и стыд, безропотно уступив в спорах великой монархине. Екатерина продолжала о нем заботиться до его смерти. Жалкая квартира Дидро в Париже находилась на высоком этаже, и ему было все труднее взбираться домой после обязательной прогулки в Пале Рояле. (Пале Рояль – парк дворца главного оппозиционера, герцога Орлеанского, превратился в это время в клуб либералов под открытым небом.)

Она приказала барону Гримму купить философу удобное жилье. Дидро успел в него переехать за две недели до смерти. После смерти Дидро его библиотека перекочевала в Россию…

К концу восьмидесятых Екатерина обладала наследством обоих властителей дум Европы – их книгами. Окруженная сочинениями, которые они читали и хранили, она могла себя чувствовать законной наследницей их мысли. Вместе с книгами получила она и рукописи Дидро. При разборе его бумаг произошла сенсация – было найдено неопубликованное сочинение «Племянник Рамо». Об этом сочинении Дидро не упоминал даже в письмах. Герой книги – циник, клеветник, омерзительный и… обольстительный Рамо существовал. Он действительно был племянником Дидро. И, видно, это заставляло Дидро колебаться с изданием. Этот неопубликованный философский сатирический диалог оказался вершиной творчества великого просветителя.

Но одновременно она узнала неожиданное и печальное. Оказалось, в этих бумагах покойный Дидро продолжал их спор. С возмущением прочла «Клеопатра с душой Брута» истинное мнение Дидро о Наказе Уложенной Комиссии, которым она не переставала гордиться. Дидро писал (посмел писать!), что ее Наказ имеет смысл, только когда народ властвует над Государем. Если же вся власть принадлежит Государю, забудьте о власти закона. Написал Дидро и о крепостном праве: «Есть только один способ уничтожить злоупотребления рабством – отменить рабство и управлять лишь свободными людьми. И есть превосходное средство предупредить восстание крепостных – это сделать так, чтоб не было крепостных!»

Она пришла в ярость – недаром называла себя «вулкан Этна». «Это сущий лепет, в котором нет ни знания вещей, ни благоразумия, ни предусмотрительности, – жаловалась она Гримму, – если бы мой «Наказ» был составлен во вкусе Дидро, то он мог бы перевернуть все вверх ногами». Но все эти резкости она сообщила только Гримму. Имена Дидро и Вольтера оставались символами Просвещения в ее царствование.

Главное, что сделала Екатерина: самые передовые идеи и книги стали модными в России. Ибо, как положено в ее Империи, все старались следовать вкусам «Самой». В результате в поместьях создавались роскошнейшие библиотеки. Слово «вольтерьянец» стало модным в крепостной Империи. Если при Елизавете наш посол во Франции снабжал русскую Императрицу чулками, эфирами, румянами, перчатками, то теперь посол снабжал повелительницу книжными новинками.

Пушкин, так не любивший Екатерину, на самом деле – плод ее века. И будущий русский литературный Ренессанс – Достоевский, Толстой, Тургенев плюс целая плеяда блестящих писателей – таковы были всходы. Но семена посеяла она. Сделавшая модными не только великую европейскую литературу, но и сам труд литератора. «Не написавши строки, не могу и одного дня прожить», – сказала она.

В 1782 году, в двадцатилетие своего царствования, она решила преподнести себе подарок. Екатерина поручила одному из довереннейших своих министров, Александру Безбородко, предоставить счет ее великих дел. И он скрупулезно подсчитал:

губерний создано 29;

построено городов 144;

одержано побед 78;

законов и уложений принято 88;

мирных трактатов 30;

указов на облегчение жизни народа 123.

Получилось 492 великих деяния, с которыми она собралась отправиться в историю.

Но был «еще не вечер», впереди – четырнадцать лет правления.