В Грановитой палате Кремля, помнившей Царя Алексея Михайловича, она собрала депутатов Уложенной Комиссии.

Под древними сводами собрались представители от сословий дворян, городского населения и свободного крестьянства. Естественно, половина населения страны – крепостные рабы – не была представлена в этом передовом зале. Екатерина прочла присутствующим свой «Наказ». Люди тогда были очень чувствительны. И многие депутаты прослезились от мудрости и, главное, доверия Императрицы. В результате обсуждение «Наказа» началось с дискуссии о том, как прославить Императрицу, разрешившую подданным самим писать законы, и что написать на памятнике, который непременно следует ей поставить. После горячего обсуждения придумали надпись: «Екатерина Вторая, Великая и Премудрая Матерь Отечества». Вышло славно!

Но она ответила депутатам, как и положено просвещенной Государыне: «…Великая – о моих делах оставляю времени и потомству беспристрастно судить, Премудрая – никак себя таковой назвать не могу, ибо один Бог премудр, и Матерь Отечества – любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю…» Ответ этот дословно был занесен в книгу заседаний Комиссии. Вольтер был в восторге и от ответа, и от передовых намерений августейшей почитательницы. Но просил Екатерину учесть его возраст и поспешить, чтобы он успел насладиться результатами работы Комиссии и смог рассказать о них на небесах Петру Великому… Она же попросила не торопить ее, ибо работа будет нелегкой – платье должно быть впору всем классам.

Насчет нелегкой работы она писала правду. Здесь была ее трагедия. Во время работы Уложенной Комиссии она решила проверить главное: можно ли хоть как-то ограничить, ввести хоть в какие-то гуманные рамки наше варварство – крепостное право? Что такое русское крепостничество – ей продемонстрировали при вступлении на трон.

Жестокость помещиков в деревне процветала. Причем поместья повторяли Петербург – резко усилилась роль женщин-помещиц. Но помещицы отличались не только в руководстве помещичьим хозяйством – они преуспевали в зверствах. Сколько их было, звероподобных, часто попросту психически больных, помешавшихся от вседозволенности – права распоряжаться жизнью и смертью людей, несчастных крепостных рабов! Если и всплывало наружу злодеяние этих людоедок, то взятка немедля гасила уголовное дело. Но одной из мучительниц не повезло…

Ею была Дарья Иванова, в замужестве Салтыкова. Салтыковы – одна из влиятельнейших русских фамилий, состоявшая в родстве с царской семьей и со знатнейшими родами Империи. В двадцать шесть лет Дарья Салтыкова осталась вдовой и полноправной хозяйкой шести сотен крепостных.

Это была еще молодая, цветущая и, самое удивительное, богомольная женщина. Она часто совершала паломничества по святым местам, давала щедрые пожертвования церкви. Но это не мешало ей быть психопаткой и попросту серийной убийцей. Шестьсот рабов и рабынь оказались в ее полной власти. Она мучила и убивала своих несчастных бесправных крепостных. Их покорность, страдания только усиливали ее ярость. Она могла замучить за плохую стирку белья или мытье полов – провинившуюся запарывали до смерти конюхи и слуги, но чаще убивала она сама. Дарья была изобретательна – обливала жертв кипятком, била поленом по голове или истязала острыми щипцами для завивки волос. Любила рвать волосы – однажды выдрала пальцами все волосы у несчастной крепостной девицы. Предпочтение оказывала невестам, ведь она вдова, а ее холопки смеют выйти замуж! …Салтыкова убила 138 человек, преимущественно девушек. Она собственноручно плетью забила мальчика… От постоянного упражнения в побоях женщина-зверь становилась все сильнее и сильнее. Двенадцать лет продолжались эти безнаказанные пытки и убийства. Все жалобы доведенных до отчаяния крестьян она гасила взятками. Несчастных, посмевших пожаловаться на госпожу, как положено по закону, били кнутом и отправляли в Сибирь. Два десятка жалоб от ее рабов пылились в судебных архивах, суммы своих взяток она хранила в расходных книгах. В них были аккуратно записаны также деньги на подарки чиновникам.

Но двум ее крестьянам повезло – им удалось передать жалобу только что вступившей на престол Екатерине. Императрица поняла: справедливая расправа над знатной помещицей будет отличной визитной карточкой для начала правления Просветительницы. Тем более что помешавшаяся на крови Салтычиха (так ее звали крестьяне) уже не ограничивалась крепостными. Она решила расправиться с дворянином – соседом-помещиком, который спал с ней, но посмел не захотеть на ней жениться. По ее приказу крепостные уже купили порох. Она приготовилась взорвать дом неверного любовника, когда ее арестовали. После редчайшего в Империи беспристрастного следствия (благо следила Императрица) Екатерина сама написала приговор. Салтычиху привезли на Красную площадь. Ей повесили на шею доску с надписью «мучительница и душегубица», после чего отправили в Ивановский монастырь и посадили в подземную тюрьму. Это был склеп под соборной церковью – темная яма. Только через одиннадцать лет ее перевели в камеру с решеткой на окне. В ней она и умерла, сохранив до смерти бешеный нрав. Бросалась в ярости на людей, посмевших приблизиться к решетке ее камеры. По одной из версий, дьяволица сумела забеременеть от охранника, передававшего ей пищу в яму.

Зверства Салтычиха творила в своем городском доме и в поместье. Ее городской дом в Москве находился на углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста. На этом месте с 1918 года расположится самое грозное здание Москвы. В нем сначала обосновалась ЧК, потом – НКВД, затем – КГБ, а ныне – ФСБ. Что же касается имения Салтычихи с церковным названием Троицкое, то и в нем какое-то время обитало местное управление НКВД.

Расправа над Салтычихой должна была стать началом – этаким вступлением к работе Уложенной Комиссии. На Комиссии Екатерина хотела поставить вопрос о крепостном праве. И тотчас получила урок. Через много лет, в девяностых, она напишет знаменитые строки об этом уроке. Но напишет их для себя…

«Предрасположение к деспотизму… прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами: ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки… тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить цепи без преступления. …Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и, в сущности, самый гуманный… с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди…»

Так что, прочтя депутатам Уложенной Комиссии свой «Наказ», она должна была понять четкий наказ самих депутатов: дворянство, посадившее ее на трон, никаких послаблений в крепостном праве терпеть не намерено.

Екатерина этот наказ поняла и приняла. Просветительница будет преданно служить дворянству и доведет крепостное право до апогея. Десятки тысяч свободных крестьян Малороссии перейдут в состояние рабов. Тысячи крестьян будут подарены фаворитам и приближенным вельможам. Золотой век дворянства ляжет беспощадным бременем на миллионы бесправных рабов. В стране просвещенной Императрицы крепостные воистину были приравнены к скоту. Крестьян продавали, проигрывали в карты, меняли на понравившихся собак и лошадей, из крепостных девок создавались гаремы. Но главное – их заставляли трудиться «от зари до зари». Даровым трудом крепостных строились новые города, крепости, гавани, создавался русский флот. Работая в нечеловеческих условиях, крепостные были лишены права жаловаться на господ. За одно это они шли на каторгу.

Едва укрепившись на престоле, уже в семидесятых годах Екатерина продолжила завоевания, начатые учителем – великим Петром.

Петр совершил неудачный поход против турок. Императрица верила: она исправит ошибки своего кумира. Победы Миниха доказывали, что это возможно.

Победив Турцию, она хотела получить приз – Крымское ханство, которое так безуспешно пытались завоевать и Правительница Софья, и Императрица Анна Иоанновна. Она решила покончить с ханством – этой «бородавкой» на прекрасном челе Империи.

Но главная задача войны – море. Петр прорвался на Балтику. Победив турок, Екатерина прорвется на Черное море. Так началась ее война с Турцией… И вот уже грохот ее сражений доходит до великого мудреца. Вольтер исправно получает ее реляции с поля боя. «Великий муж Екатерина» (так он называет воительницу) сообщает ему о грандиозных победах над турками. С восторгом читает Вольтер ее письмо о морском сражении, которое выиграл флот почитательницы… Алексей Орлов, который моря-то прежде не видел и шлюпкой управлять не умел, загнал турецкий флот в Чесменскую бухту и в величайшем морском сражении века сжег турецкие корабли.

Вольтер в восторге: «Неужели я не обманываюсь, весь флот друзей моих турок истреблен в Лемносской гавани?.. Ах, Мустафа, – веселится великий насмешник, как бы обращаясь к турецкому командующему, – вы должны прекрасные ее ручки целовать, а не вести войну с нею».

И вот уже русские армии ее великих полководцев – Суворова и Румянцева – громят турок в боях при Ларге, Кагуле, Козлудже… Начались антитурецкие восстания в Египте и Сирии. При поддержке эскадры Алексея Орлова восстали греки Пелопоннеса.

Вольтер уже мечтает, как Императрица-философ отвоюет у турок бессмертную Элладу, воскресит великую Византию, займет Константинополь… Гениальному старику нравится очаровательный философ на троне, который способен «писать свод законов одной рукой и побеждать Мустафу другой…». «Чем я восхищаюсь, государыня, так это тем, что вас хватает на все…»

И она с гордостью ему сообщает: «Россия соделается чрез сию войну известною; познают, что сей народ неутомим и что между ними обретаются мужи со всеми превосходнейшими дарованиями, потребными на образование героев…»

Русско-турецкая война приостановила работу все реже собиравшейся Уложенной Комиссии. Эта декорация была больше не нужна, Екатерине казалось, что она крепко сидит на троне. Итак, нового Уложения не составили, но Наказы депутатам, сделанные на местах, объясняли ей нужды общества. В грохоте пушек Русско-турецкой войны умирал ее законодательный проект.

Ее работа над образом Просветительницы продолжалась. После неудачи с Уложенной Комиссией «великий муж Екатерина» решается на невиданное – издавать сатирические журналы в самодержавной рабовладельческой стране. После Бироновщины, когда за ошибку в написании титула Императрицы Анны Иоанновны рвали языки, после придворного поэта Тредиаковского, которого секли или поощрительно награждали царственными оплеухами, теперь по повелению Екатерины разрешена печатная сатира! Причем демократизм был невероятный даже для Европы. Всякий мог издавать журналы, в том числе анонимно. Возьми разрешение в Академической комиссии – и «Ювеналов бич» у тебя в руках. Журналы росли, как грибы после дождя. Каковы названия: «И то, и се», «Ни то, ни се», «Трутень», «Адская почта» и так далее. И, конечно, обожавшая перо Императрица тотчас вступила в проект – издавала журнал с насмешливым названием «Всякая всячина». О чем? Обо всем! У журнала был официальный редактор, но все знали: издает и пишет «Сама».

«Сама, Сам» – так в России называют Повелителей. И она была уверена, что участие «Самой» сделает «Всякую всячину» законодательницей, позволит одергивать публично другие журналы.

Но «Сама» не знала, что нигде в мире так быстро не учатся свободе, как в России.

И вскоре она с изумлением поняла, что у журнала Императрицы всея Руси появился журнал-соперник! И этот соперник посмел спорить со «Всякой всячиной»! «Всякая всячина» считала, что сатира должна быть веселой, «улыбательной», как говорила Екатерина. И одновременно благонамеренной, смиренной, кроткой, как учит нас Евангелие.

Но журнал-соперник с названием «Трутень» потребовал обличительной сатиры – «Ювеналова бича»! Журнал издавал Николай Иванович Новиков, блестящий публицист, воистину первый русский Просветитель. Поправимся – второй после Императрицы.

У «Трутня» был ядовитый эпиграф – слова из басни Сумарокова: «Они работают, а вы их труд едите». Крепостной раб глядел из этих строк о тружениках-пчелах… И началась полемика – первая в России открытая полемика между Государем и подданным. Полемика бывала прежде между беглым подданным и властью – между князем Курбским и Царем Иваном Грозным. Но чтобы подданный жил в той же столице и смел публично перечить повелителю – «сметь свое суждение иметь» – это было впервые! Причем в пылу полемики «Трутень» посмел дать сатирический портрет издательницы «Всячины», скрывавшейся под псевдонимом «Прабабка».

«Сама» растерялась… «Правдолюбов» (так именовал себя в «Трутне» Новиков) не унимался. Он посмел учить «Прабабку», зная о том, кто так себя именует! Он писал, что человеколюбив тот, кто исправляет пороки, а не тот, кто, их не замечая, им потакает: «…для меня разумнее и гораздо похвальнее быть трутнем… нежели такою пчелою, которая по всем местам летает и ничего разобрать и найти не умеет».

Это была уже грубость, и ее Екатерина не забудет. Она отвечала, что «мы лучше любим смеяться, нежели плакать». «Господин Правдулюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие». Ответ «Трутня» был скандален: «Вся ее вина [ «госпожи «Всякой всячины», то есть Императрицы! – Э. Р.] состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может». «Видно, что госпожа «Всякая всячина» так похвалами избалована, что теперь и то почитает за преступление, если кто ее не похвалит». Это было ее больное место – она писала с ошибками, хотя старательно изучала и изучила русский. Ей напомнили (смели напомнить!) о том, что она немка. Вот такой она дозволила демократизм!

Тираж «Трутня» стремительно рос, а «Всячины…» – падал. «Трутень» посмели поддержать другие журналы. И ей пришлось поступить «по-нашему»: она закрыла свою «Всячину», чтобы следом закрыть «Трутень…» Что делать, мрачные российские литераторы оказались не готовы к ее радостной, «улыбательной» сатире…

Но Новиков не захотел понять ситуацию. Пусть его журнал закрыт, но право открыть другой журнал у него осталось. Он не понимал, что право есть, однако пользоваться им не нужно. Он воспользовался. Так появился новиковский «Живописец», где издатель посмел открыть ящик Пандоры – печатно затронуть самую больную для нее тему крепостного рабства. Он опубликовал несколько анонимных зарисовок ужасов крепостничества…

Теперь Новиков мог сказать о себе, как скажет впоследствии Герцен: «Я – боль!» Публицист посмел писать не только о язвах рабства, но и о другой нашей беде – взятках и казнокрадстве. Как справедливо напишет в своих записках о России француз Массон, учитель любимого внука Екатерины, Александра: «От фаворита до последнего чиновника все считают государственную казну своим личным достоянием. И когда чиновник берет казенные деньги на какое-то государственное устройство, он долгом своим считает украсть половину ассигнованных денег».

Императрица помнила о том, что великий Петр с дубинкой, топором и эшафотом не смог победить казнокрадство. Она считала русскую взятку неприкосновенной, как бы частью местного менталитета. Екатерина карала преступления политические, но на воровство и казнокрадство старалась смотреть снисходительно. Это была ее взятка русской бюрократии. Так что Новикову и прочим разоблачителям она отвечала благодушно: «Что ж вы все время о взятках и о взятках, как будто совершенство свойственно роду человеческому!» И потому во время вечерних карточных игр в Эрмитаже, уходя спать, она оставляла играющим вельможам горку бриллиантов, которые те беззастенчиво крали. Она как-то сказала: «Да, меня обворовывают точно так же, как и других». После этой фразы последовало «улыбательное»: «Но это хороший знак – он показывает, что у нас есть что воровать».

«Живописец» был закрыт… С сатирическими журналами она решила окончательно расстаться все в тех же семидесятых. Но Европа уже увидела: в России есть сатира!

Образ Просветительницы, «великого мужа Екатерины» был создан. Блестящая женщина заняла достойное место среди самых просвещенных монархов Европы: Фридрих Великий, австрийский император Иосиф и Просветительница и Воин Екатерина.

В 1769 году, когда только начинался этот просветительский пир с сатирическими журналами, за границу попросилась подруга Дашкова. Точнее, бывшая подруга…

Немало воды утекло с прекрасных дней переворота, немало несчастий обрушилось на голову Дашковой. Умер любимый муж, умер ребенок… Они ушли, остались нужда и подозрительность любимой подруги. Дашкову пытались присоединить сначала к заговору Хитрово, потом – Мировича. Сиятельной подруге явно надоели ее вечное недовольство происходящим, ее уничижительные характеристики любовника Григория Орлова. И Екатерина уже открыто пригрозила ей.

Дашкова сочла за лучшее отправиться в Европу. Как дворянка, на основании закона «о вольности дворянской» она имела право выехать когда угодно и куда угодно. Но как придворная (статс-дама), она должна была получить разрешение Екатерины.

Она написала прошение Императрице о том, что едет в Европу, дабы продолжить образование подросшего сына. Но Екатерина не хотела, чтобы тщеславная подруга, объявленная за границей главным двигателем революции, отправилась туда пожинать плоды. Императрица предпочла не ответить…

Пылкая Дашкова пришла в ярость. На очередном приеме во дворце в присутствии послов она попросила Екатерину разрешить ей уехать в Европу. «Вы можете ехать куда угодно», – холодно ответила Екатерина.

Вот так одна из главных участниц революции покинула Петербург. Это было символично – ведь Революция закончилась.

Как положено очень знатной особе, княгиня Дашкова путешествовала под псевдонимом («княгиня Михалкова»). Целая вереница карет, повозок с лакеями, поварами, сундуками, вечерними и дневными платьями, сковородками и посудой следовала за свободолюбивой аристократкой…

С самого начала путешествия она верна себе. В Германии, в гостинице Данцига, она увидела картину, изображающую одну из битв Семилетней войны. На ней русские сдавались пруссакам. Екатерина Романовна вознегодовала и повела себя очень патриотично и… очень скандально. Ночью мундиры воевавших были ею перекрашены. Теперь на картине пруссаки сдавались русским.

В ней жила ненасытная жажда познания и действия. Во время путешествия метеор по имени Дашкова буквально летал по Европе. Она познакомилась со множеством знаменитостей. В Берлине встретилась с великим Фридрихом. На курорте в Спа, где собиралась знать всей Европы, она – в центре внимания… И вот она уже в Лондоне! С каким восторгом она увидела в Англии свою мечту – монархию, ограниченную конституцией! История сохранила ее восторженный возглас: «Почему я не родилась англичанкой?!»

Она любила свободу! Но любила так, как положено русской княгине. Эта фанатка свободы страстно вознегодовала, когда в Лондонской опере в ее театральную ложу сели две простолюдинки…

Апофеозом путешествия стала Швейцария. Дашкова встретилась с Ним – с Вольтером! Она в – Фернейском замке! Мечта юности сбылась, но… Она только заговорила, как раздался голос Вольтера: «Что я слышу! Даже ее голос – это голос ангела». Она была разочарована – решила, что слышит притворную, приторную лесть. Но это была всего лишь улыбка галантного кавалера. Разговор не получился – Дашкова была слишком патетична для того, чтобы беседовать с великим насмешником.

…Далее – Париж! Там ее ждала встреча с другим кумиром юности – Дени Дидро.

На этот раз ожидания не обманули. Она пишет в воспоминаниях («Записках княгини»): «Дидро, несмотря на упадок своего здоровья, каждый день бывал у меня». Здесь она, как обычно, несколько преувеличила. Как напишет Дидро, они виделись четыре раза. Но зато засиживались далеко за полночь…

Дидро ожидал увидеть молодую красавицу-революционерку. Пришлось разочароваться – она оказалась очень нехороша. Он описал ее: «Дашкова отнюдь не красавица. Небольшая ростом, с открытым и высоким лбом, с полными раздувшимися щеками, с глазами среднего размера, несколько заходившими на лоб, черными бровями и волосами, немного плоским носом, широким ртом, толстыми губами, круглой и прямой шеей, национальной формы, с выпуклой грудью – она далеко не очаровательна; в ее движениях много жизни, но не грации…» Ей было двадцать семь лет, но ему она показалась сорокалетней. Смерть мужа и ребенка, опала, безденежье и, главное, разочарование в любимой подруге сделали свое дело. Однако, побеседовав с ней, Дидро полюбил ее. «Характер ее серьезный, она говорит по-французски свободно; разговор ее сдержанный, речь простая, сильная и убедительная. Сердце ее глубоко поражено несчастиями; и в образе мыслей ее проявляется твердость, высота, смелость и гордость», – записал Дидро. Почитатель Екатерины вынужден был понять, что Дашкова с ее высокими и смелыми мыслями любит и… ненавидит Екатерину одновременно. Думаю, умнейший француз через беседы с Дашковой лучше представил ту, с которой состоял в переписке не один год и которую вскоре увидит воочию.

Ждала Дашкову и западня, от которой предостерег ее все тот же Дидро. В это время в салонах гремела книга Рюльера о перевороте. И вот она – героиня книги, Жанна д’Арк русской революции, приехала! С ней захотел встретиться весь Париж. Главные интеллектуалы – мадам Эпине, мадам Жофрен и, конечно, сам Рюльер – просили о встрече.

Можно представить, как жаждала этих встреч тщеславная княгиня! Оказаться в центре внимания столицы мира!.. Но, ко всеобщему удивлению, она отказалась! На это ее уговорил Дидро. Он рассказал, с каким трудом по просьбе Екатерины он остановил печатание книги. И как сумеет Рюльер использовать встречу с Дашковой. И как будут беседовать с ней о его книге все знаменитости Парижа. И какова будет потом реакция ее подруги!.. Она без труда представила себе это… Вернувшись на грешную землю, княгиня не просто отказалась от встреч – позже она напишет опровержение некоторых фактов, изложенных в сочинении Рюльера.

Книга Рюльера была издана только после смерти Екатерины – в 1797 году. (К тому времени умер и автор.) Но успеха сочинение не имело. История об убийстве русского монарха уже мало интересовала парижан – они тогда занимались подробностями убийства своего монарха и своей королевы, гильотинированных революцией…

Дашкова вернулась в Отечество в 1771 году. Но в подмосковную деревню не поехала, в это время Москву охватила эпидемия чумы – подарок Русско-турецкой войны. Моровая язва, начавшаяся на юге в войсках, пришла во вторую столицу, и Дашкова испугалась за детей.

В Москве чума свирепствовала, косила людей. Дома были переполнены мертвыми хозяевами. Люди часто умирали на ходу – шли и падали. Потом лежали на улице. К ним добавлялись трупы, выброшенные на улицу прямо из домов. Убирать было некому…

Семидесятилетний генерал-губернатор Петр Салтыков, тот самый, который прославился в Семилетнюю войну, бесстрашный победитель при Кунерсдорфе, – послал Екатерине прошение: разрешить ему оставить Москву. «Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить… Мрет в Москве в сутки до 835 человек, выключая тех, которых тайно хоронят… я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастия». Салтыков затворился в своем подмосковном имении Марфино. На кровавых полях сражений сражаться было легче, чем с захватившей город моровой язвой. Москва потеряла управление. Чиновники и помещики бежали из города.

В охваченной смертью Москве прошел слух: город спасет чудотворная икона Боголюбской Божьей Матери. Икона стояла в церкви у Варварских ворот Китай-города. Там же был поставлен короб для пожертвований. Толпы людей шли за чудом, молились у иконы, целовали ее, жертвовали последние гроши и… заражались в тесной давке! Множество несчастных умерло прямо у иконы. Архиепископ Амвросий, пытаясь прекратить скопление народа, запретил эти стихийные народные молебны. Он приказал спрятать икону Богородицы, запечатать короб с деньгами и передать пожертвования в воспитательный дом. Но народ встал грудью за достояние Богородицы. Толпа начала кричать, что архиепископ хочет ограбить Матерь Божью и надо идти его убивать. Ударили в набат, и огромная толпа черни пошла громить Первопрестольную. Сначала ворвались в Кремль. В древнем Чудовом монастыре выломали ворота, захватили обитель. Не найдя архиепископа, разгромили монастырь и, конечно же, разграбили. Заодно проникли в монастырские погреба, где многие купцы хранили вино. Перепились, устроили драку, резались ножами, делили краденое… Потом пошли к Донскому монастырю. Здесь наконец-то нашли Амвросия. Старика вытащили за стены монастыря. Сначала ударили по голове колом, потом долго истязали – били кольями, резали лицо, пока не убили. После принялись громить дома знати, разрушать чумные карантины, беспощадно избивать лекарей…

Салтыков, узнавший о бунте, поспешил в Москву. Но поздно – Екатерина отстранила его от дел.

В отсутствие генерал-губернатора ситуацию спасал генерал-поручик Еропкин, возглавлявший в Москве Соляную контору. Он создал команду из солдат-волонтеров, взял на себя командование, пушками и конницей подавил бунт.

Но чума продолжала убивать.

И тогда Екатерина сделала ход, который озадачил двор…

2 октября 1771 года в охваченную чумой, разгромленную бунтом Москву она послала Фаворита! Двор был потрясен – отправить любимого на верную смерть! Но Григорий Орлов, окруженный смертью, оказался в своей стихии… Вместе с генералом Еропкиным он навел порядок в Москве. Четверо убийц архиепископа отправились на плаху, сотни бунтовщиков поехали в кандалах в Сибирь. Крепостные, работавшие в госпиталях, получали свободу за свою службу, если прежде не умирали. Свой дворец в Москве Орлов отдал под госпиталь. Умножил число врачей, доставил в Москву большое количество уксуса, необходимого для борьбы с эпидемией…

В конце октября стало ясно: Григорий Орлов победил чуму. Екатерина тотчас отчиталась Вольтеру: «Толпа перепилась и, вытащив почтенного старца Архиепископа, убила его бесчеловечнейшим образом. Вот чем восемнадцатый век может похвалиться! Вот какими мы просвещенными сделались».

Екатерина воздвигла триумфальную арку в Царском Селе и отчеканила медаль в честь подвига Фаворита. Григорий Орлов был изображен в образе легендарного римлянина Курция, бросившегося в бездну, спасая сограждан.

В это время в Сибири уже разгорался крестьянский мятеж, который войдет в историю как «восстание Пугачева». Хотя это были всего лишь зарницы, Екатерина вовремя почувствовала: гроза идет великая. И решила срочно закончить войну с Турцией.

Но Австрия продиктовала цену мира: вернуть Турции все завоеванное. Такова была и позиция Франции. Тогда Панин провел переговоры с Пруссией и Австрией. За мир с Турцией на русских условиях Россия должна была пожертвовать соседом – Польшей.

Несчастная Польша находилась накануне катастрофы. Когда-то великая польско-литовская держава потеряла могущество. Основной причиной ее гибели был разваливший власть принцип – «либерум вето», согласно которому любой депутат Сейма мог заблокировать решение большинства.

В результате могучие соседи Польши – Россия, Пруссия и Австрия, – подкупая депутатов, диктовали польскую политику. Безвластные польские короли превратились в декорацию.

Со времен Анны Иоанновны Россия успешно сажала на польский престол своих королей. Екатерина продолжила традицию – на троне в Польше сидел ее вчерашний любовник Станислав Понятовский… В это время могучие соседи Понятовского создали «Союз трех черных орлов». Это были орлы, изображенные на гербах Пруссии, Австрии и России. Два черных орла – Австрия и Пруссия – соглашались одобрить русско-турецкий мир без возвращения Россией завоеванных территорий, если Екатерина пойдет на раздел Польши. Условия они поставили воровские: все три державы должны были получить по равной части от польского пирога. Три черных орла приготовились заклевать белого (изображенного на гербе Польши)…

Сделку проворачивал граф Панин. Григорий Орлов был категорически против, считая это предательством славянской державы. Пока Панин улаживал дела с Австрией и Пруссией, Екатерина предложила фавориту отправиться заключать мир «с этими ужасными бородатыми турками». Мир, за который было заплачено Польшей.

В мирных переговорах с турками, конечно же, участвовал Чесменский победитель – Алексей Орлов. Внешне поездка Григория выглядела логично: он должен был поддержать брата в трудных переговорах. Хотя вспыльчивый, гордый, нетерпеливый и искренний Григорий, казалось, меньше всех подходил для долгих, непростых дипломатических игр.

В это время оба Орлова находились на вершине славы. Братья воистину погеройствовали: Алексей – при Чесме, Григорий – в Москве. В честь их подвигов воздвигли памятные колонны. После победы при Чесме Алексей Орлов получил прибавку к титулу и стал именоваться графом Орловым-Чесменским. Отчеканили медаль: на лицевой ее стороне – профиль Екатерины в короне, а на обратной стороне – флот турок и надпись «БЫЛ».

Братья Орловы вскоре поймут, что «БЫЛ» относилось не только к погибшему турецкому флоту.

Весной 1772 года великолепное посольство отправлялось из Царского Села в долгую поездку. Глава посольства Григорий Орлов был ослепителен в камзоле, осыпанном бриллиантами. Бриллианты покрывали также ножны и эфес его шпаги, поля его шляпы и даже пряжки туфель.

Отправлявшаяся с ним свита представляла маленький царский двор – камергеры, камер-пажи, маршалы. Сергей Михайлович Соловьев приводит восторженные слова Екатерины, адресованные парижской корреспондентке: «Мои ангелы мира, думаю, находятся теперь лицом к лицу с этими дрянными турецкими бородачами. Граф Орлов, который без преувеличения самый красивый человек своего времени, должен казаться действительно ангелом перед этим мужичьем; у него свита блестящая и отборная; и мой посол не презирает великолепия и блеска».

Посольство покинуло Царское Село. Впереди – долгий путь в турецкую деревушку, где планировалось заключить мир с турками…

После бесконечной дороги в двенадцать тысяч километров Григорий встретился с братом. Отпраздновали встречу и приступили к делу. Но за столом переговоров с турками Григорий вел себя привычно – как своевольный «большой ребенок». Он написал Екатерине, что хочет продолжать войну с турками, собирается захватить Византию, попросил назначить его главнокомандующим… Но тут примчался гонец из Петербурга. Он привез ошеломляющую новость, после чего переговоры прервались – главный переговорщик Григорий Орлов исчез…

Загоняя лошадей, бросив посольство, переговоры и брата, Григорий помчался обратно в Петербург. Произошло невероятное: Орлов, всесильный фаворит на протяжении двенадцати лет, с которым она прощалась с такой любовью и нежностью, этот «ангел мира» – брошен! В покоях фаворита поселился другой…

Только теперь Григорий понял, почему они с братом оказались за тысячу миль от Петербурга. Она отослала их обоих, чтобы безопасно довершить задуманное.

Впоследствии она напишет «Исповедь» и в ней так объяснит происшедшее: «Сей [Григорий. – Э. Р.] бы век остался, если б сам не скучал…» Под «скучал» подразумевается «изменял». Да, Орлов изменял, и часто… Но благодаря отлично поставленной работе тайной полиции и, конечно же, доносам придворных она не могла не знать об этом прежде. К тому же Григорий не старался скрывать свои мимолетные увлечения. Как писал о нем французский дипломат Корберон: «По природе простой русский мужик, он остался таким до конца… Он любит, как ест, и может довольствоваться калмычкой и чухонкой, так же как самой красивой придворной дамой». Так что она знала. И терпела. Более того, прямо перед отъездом Григория в последний вечер она прилюдно расточала нежности. Все придворные отметили страсть любовников. «Они открыто не удерживались от взаимных ласк». Как писал все тот же Корберон: «…Она обладает редким даром притворства, во всей Империи нет лучшей комедиантки». Она сделала всё, чтобы он уехал успокоенным. Чтобы она могла в безопасности совершить этот любовный переворот. Екатерина продолжала его опасаться…

Новым обитателем покоев Григория Орлова стал конногвардеец Александр Семенович Васильчиков. Очутившись на месте Орлова, он сразу получил звание камер-юнкера, а затем камергера. Это любовное происшествие разочаровало людей, преклонявшихся перед Императрицей. Английский посланник писал о заслуженном всемирном авторитете Екатерины, который она уронила историей с Васильчиковым. Она, мудрая законодательница, великая Просветительница, любимица Вольтера и Дидро – и вдруг такая недостойная прихоть: безвестный и явно заурядный караульный офицер. Тем более что Григорий Орлов своим пренебрежением к почестям, щедростью и бесстрашием, проявленным в недавнем сражении с чумой, снискал уважение у дипломатического корпуса. «Из друзей императрицы, быть может, один только Орлов имел силу давать ей смелые и достойные уважения советы», – писал Корберон. И вот теперь…

Прусский посланник Сольмс, конечно же, моментально информировал своего повелителя о новости, купленной у придворных: «Хотя до сих пор все держится в тайне, но никто из приближенных не сомневается, что Васильчиков находится уже в полной милости у императрицы; в этом убедились особенно с того дня, когда он был пожалован камер-юнкером… Он уже занял апартаменты на первом этаже, где прежде жил Орлов. Лакеи и горничные озабочены и недовольны – они любили Орлова. И боятся своеволия нового повелителя».

Однако новый любовник оказался так же скромен, как и безлик. Ему было тотчас пожаловано 100 тысяч рублей плюс 7 тысяч крестьян из Новороссии, превращенных в крепостных, а также драгоценностей на 50 тысяч. Сияние бриллиантов со времен Меншикова – признак власти. Камзол французского покроя а-ля Людовик Пятнадцатый, броня из бриллиантов плюс усыпанные бриллиантами шляпа, шпага, пуговицы, пряжки башмаков – таков должен быть костюм, достойный Фаворита. Небогатому Васильчикову драгоценности были необходимы, чтобы «выглядел как человек».

Григорий уже приближался к столице, но… На подъезде к Петербургу его встретили своеобразные караулы новой Любви. Его остановили. Объяснили: все приехавшие с юга подлежат карантину. Одновременно передали письмо. Вчерашняя Катенька, преданная возлюбленная, исчезла. Подданному писала Императрица. И она приказывала Григорию Орлову по случаю карантина жить под Петербургом в его собственном имении – в недостроенном дворце в Гатчине. Она запретила ему Петербург… «Ангел Гришенька» «был», исчез во времени. Теперь она именовала его «гатчинским помещиком». Ему пришлось повиноваться…

Петербург погрузился в своеобразный траур по умершей Любви. Екатерина открыла свой бездонный водный резервуар и много плакала. Иностранные посланники должны были увидеть, как тяжело ей дается расставание с любимым.

Зная мятежный характер бесстрашного любовника, она приказала сменить замки в апартаментах – своих и Фаворита. Во дворце выставили усиленную охрану. Но мятежным Григорий был в прошлом. Любовная история заканчивалась мирно – обменом многочисленными письмами. Фельдъегеря непрерывно скакали между Гатчиной и Петербургом. В этих письмах она вновь была нежной Катенькой. Просила графа Григория Григорьевича забыть прошлое, взывала к его совести, которая должна была избавить их от взаимно тягостных объяснений. Она успокаивала, писала о необходимости временной разлуки, которая «полезна быть может». Временной?! Он понимал, что повелительница лжет, но подданному пришлось верить.

После этого Екатерина приступила к условиям. Она просила мирно отпустить ее и перечислила щедрое отступное: ей – свободу, ему – 150 тысяч рублей единовременно плюс 100 тысяч на устройство нового хозяйства плюс 10 тысяч крепостных крестьян. За ним, конечно же, оставался подаренный ею Мраморный дворец в Петербурге, дома в Москве, дворец в Гатчине, серебряный сервиз и тому подобное. Думаю, к ее разочарованию, он смирился и отступное принял. Григорий согласился «все прошедшее предать совершенному забвению».

Отправив его в новую жизнь, она трогательно выбирала постельное белье для этой «новой жизни» и парадные сервизы. Прислуживать ему должны были те же придворные повара и слуги, она приказала оказывать ему прежнее почитание.

В Гатчине Орлову пришлось узнать последнюю сенсацию…

В отсутствие Григория Орлова, вопреки его советам, вопреки Англии и Франции, Россия окончательно договорилась с Австрией и Пруссией о разделе Польши. Как ни странно, к этому событию с одобрением отнесся… Вольтер!

Он сострил: «Один поляк – это любовь, два – грызня, а трое – это «польский вопрос». Он одобрял все, что делала «гениальная дочурка».

В августе 1772 года русские, австрийские и прусские войска одновременно вошли в Польшу и заняли области, которые значились за ними по соглашению «трех орлов». Посаженный Екатериной на трон безвластный Станислав Август Понятовский вынужден был признать грабеж собственной страны. Россия получила от соседа и давнего врага восточную часть белорусских земель и прибалтийские земли – почти 100 тысяч квадратных километров плюс 1 миллион 300 тысяч населения. Австрия забрала Галицию, Пруссия – Поморье и часть Великой Польши.

Насмешник Фридрих был искренен: «Я знаю, что у России много прав так поступать с Польшей, но нельзя сказать того же о нас с Австрией». Экс-канцлер Воронцов писал, что это был акт коварства – делить с немцами славянскую территорию.

Если прежде Россия мирно господствовала в Польше и покупала голоса в Сейме когда хотела и как хотела, то теперь, кроме территории, она обрела будущие восстания поляков и их ненависть… Григорий Орлов, сидя в Гатчине, так прокомментировал раздел Польши: «Кто это придумал, заслуживает виселицы».

Целый год Григорий Орлов прожил в Гатчине, в подаренном ему имении с великолепным дворцом. Наконец она разрешила «гатчинскому помещику» вернуться в Петербург.

Но Алексея Орлова она боялась куда больше и ему такого разрешения не давала. Она послала ему приказ в Ливорно, где стоял средиземноморский русский флот, – велела продолжать начальствовать над русским флотом в Средиземном море. По-прежнему никто в Империи не мог требовать у него отчета, кроме самой Императрицы. «Надеюсь, что пребывание ваше в Италии и впредь будет столь же приятным…» – в переводе на обычный язык это означало: «Мы по-прежнему высоко вас ценим, но… в Петербург ни ногой!»

Алексей Орлов жил в Италии, в своем роскошном дворце в Пизе, с любовницей – знаменитой красавицей итальянкой. Он сказочно богат, но… не имел права, которым обладало большинство обычных смертных, вернуться на родину.

Так она разобралась со всеми личными делами. Эпоха Орловых к 1772 году завершилась…

Новый фаворит Васильчиков был невысок, приятной наружности, но не более. И был он какой-то… жалкий, ни в какое сравнение не шел с великолепным красавцем Григорием. Так что все по-прежнему удивлялись ее неожиданному выбору. Но больше – самообладанию, даже коварству, с которыми она убрала из дворца предмет двенадцатилетней любви.

На самом деле все было иначе. Падение Орловых скрывало взрывоопасную ситуацию, которая грозила покончить с ее правлением на десятом году. Ей пришлось сделать выбор, и она сделала – Катенька пожертвовала женским счастьем ради процветания Императрицы Екатерины Второй.

Михаил Александрович Фонвизин – племянник знаменитого русского драматурга Дениса Фонвизина, генерал, герой войны с Наполеоном, – за участие в заговоре декабристов был приговорен к каторжным работам. (Последовавшая за ним в Сибирь красавица жена считалась прообразом пушкинской Татьяны Лариной. И следовательно, «в сраженьях изувеченный» генерал, о котором писал великий поэт в «Евгении Онегине», и есть генерал Михаил Фонвизин.)

В 1833 году, уже на каторге, старый генерал Фонвизин, боясь, что каторжный труд вскоре убьет его, решил открыть сидевшим вместе с ним декабристам семейную тайну.

Дадим слово самому генералу Фонвизину…

«Мой покойный отец [родной брат знаменитого автора «Недоросля». – Э. Р.] рассказывал мне, что в 1773 году или в 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин… и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть царствующую без права Екатерину II. И вместо нее возвести на престол ее совершеннолетнего сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие. Душою заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталья Алексеевна, тогда беременная».

Как это было с большинством знаменитых русских аристократических фамилий, его предки на Русь пришли. Они были выходцами из Италии. Никита Иванович происходил из военной семьи. Он родился в Данциге, провел детство в Прибалтике. Приходился племянником «полудержавному властелину» Александру Меншикову. Как и положено, начал службу в гвардии. В молодости был строен и очень хорош собой. Царствовавшая тогда Елизавета Петровна обратила на него самое пристальное внимание. Дело дошло до того, что он был приглашен навестить Елизавету в дворцовой бане. Но, ожидая прибытия красавицы… заснул.

Анекдот ли это или типичный панинский ход? В будущем, когда Панину чего-то не хотелось делать, он это… просыпал! Возможно, должность фаворита просто не устраивала блестяще одаренного молодого человека. И он очень обрадовался, когда испуганные интересом Государыни всемогущие Шуваловы после случая в баньке поспешили отослать его за границу дипломатом. Впоследствии сон и лень станут его избавлением от многих поручений, с которыми он не соглашался.

Итак, Панин покинул Россию… Сначала местом его службы была Дания, потом – Швеция. Панин влюбился в эту страну. Здесь правила аристократия, и власть короля была ограничена парламентом и законом. В Швеции Панин усвоил могучую идею Просвещения о верховенстве Закона. Ему должны подчиняться и подданные, и монарх. Как и подавляющее большинство русских дворян, отмену крепостного права Панин считал преждевременной. Но хотел, чтобы и здесь поработал закон, точно определяющий отношения между барином и крепостным крестьянином, а также устанавливающий кару для помещиков, его нарушающих. Панин получил великолепное образование. Как и многие передовые люди того времени, он был масоном и посмеивался над церковными обрядами. Он говорил знакомцу, страдавшему в дни поста от скудной пищи: «Господь требует разорять не здоровье, а страсти, чего не добьешься грибами да репой». И еще он обладал редчайшим для русского двора качеством – не брал и не крал. С такими убеждениями Никита Иванович в 1760 году вернулся в Россию – его вызвала Императрица Елизавета Петровна. Она поручила Панину ответственную задачу – воспитание сына Петра и Екатерины – малолетнего Павла Петровича. Это случилось накануне ее смерти и… переворота Екатерины.

Павел был отобран Елизаветой у родителей. Он рос на попечении невежественных нянек, сказочниц, приживалок. Мальчик был болезненным, хилым, крайне нервным и вспыльчивым. С появлением Панина нянек удалили, и Никита Иванович нашел наследнику достойных преподавателей.

Умирает Елизавета, на престол вступает Петр Третий. Наступает напряженное время для Панина – время выбора. Он решается принять участие в заговоре Екатерины.

Главной причиной его участия в перевороте было поведение Петра Третьего. Панин понял: несчастный Император, всерьез поверивший в то, что он Самодержец, обречен. Петр Третий не усвоил главного урока тогдашней Истории: русское Самодержавие ограничено нашим странным «парламентом с ружьями» – гвардией. Согласившись участвовать в заговоре, Панин потребовал соблюдения законности. «Соблюдение законности» означало, что в случае успеха переворота и свержения Петра Третьего трон должен занять законный преемник, то есть его воспитанник Павел, сын Петра Третьего и правнук Петра Великого. Екатерина, мать Павла, до его совершеннолетия должна быть регентшей. О том же в начале заговора думала и сама Екатерина. Но всеобщее ликование в день ее победоносного воцарения и восторги гвардейцев позволили ей избежать регентства. Этого потребовали Орловы – ее любовник Григорий и главный организатор заговора Алексей. Екатерину провозгласили Императрицей, и Панин подчинился силе.

Почему она сохранила Никиту Ивановича воспитателем Павла, зная о его взглядах? Елизавета не оставила Екатерине нужных министров. Ей приходилось находить их самой. И она их находила, у нее была великолепная интуиция. В начале царствования она сумела окружить себя блестящими людьми. Панин – один из самых блестящих. Да, он часто бывал в оппозиции. Но Екатерина быстро поняла, что такое наши вельможные оппозиционеры. У них есть убеждения, пока она жестко не выскажет свое приказание. Как сказал один из Романовых, Александр Второй, о русских вельможах: «Их убеждение – это мое приказание…»

И Панин неоднократно это доказывал… В деле Мировича он понимал ее с полуслова и вел следствие именно так, как хотела Хозяйка. Зная, сколь блестяще образован Панин и как искушен он в дипломатической службе, Екатерина назначила его руководителем внешней политики. Он возглавил Коллегию иностранных дел. Должность многотрудная. Поэтому у него оставалось все меньше времени на занятия с ее нелюбимым сыном Павлом…

С 1763 года он руководит иностранным ведомством… Точнее, руководит сама Екатерина. Как объяснит принц де Линь: «У нее был самый маленький кабинет министров – он простирался от одного уха Екатерины до другого».

Но Панин умел проводить в жизнь ее решения. Дипломат он был первоклассный и на этом поприще доставлял много неудобств соперникам. Корберон писал: «Величавый по манерам, ласковый, честный с иностранцами, которых очаровывал при первом знакомстве, он не знал слова «нет», но исполнение редко следовало за его обещаниями…»

В общем, на этом поприще Панин проявил себя блестяще. Особенно преуспел он в польском вопросе. Сначала он умело участвовал в проходивших в Варшаве выборах нового короля и поработал на славу – сломил сопротивление главного соперника – Франции. В результате 4 июля 1764 года сейм единогласно избрал королем любовника русской Императрицы – Станислава Понятовского. «Поздравляю вас с королем, которого мы делали», – написала Екатерина Панину. Более того, она приняла его политику – «Северный Аккорд», означавшую союз с Пруссией, Швецией и Англией против Франции. В результате Россия еще более сблизилась с Пруссией. Екатерине тогда было лестно, что кумир ее отца и незадачливого мужа находился с нею в союзе. Она согласилась с планом, предложенным Фридрихом: обобрать посаженного ею на трон польского короля, разделив беспомощную Польшу.

Но уже тогда, в начале царствования, она нанесла Панину два удара. Императрица отвергла две его главные мечты. Первая – о царствовании его воспитанника Павла. Панин с этим согласился, потому что взамен Екатерина посулила осуществить другую мечту его жизни – Императорский Совет…

Спустя много лет вступивший на престол внук Екатерины, Николай Первый, просматривал бумаги, оставшиеся от его покойного брата Александра Первого. Царь нашел удивительный документ. Он был подписан бабкой, Екатериной Второй, но потом ею же старательно надорван! Это был манифест об учреждении Императорского Совета, придуманного Никитой Паниным…

Итак, свергнув мужа, вместо того чтобы быть регентшей при сыне, Екатерина стала Императрицей… Панин, конечно же, не смел напоминать о прежнем условии, но… Он предложил «республиканке в душе» создать новое учреждение – Императорский Совет – в качестве платы за нарушенное обещание.

Императорский Совет, по замыслу Панина, должен был покончить с главным злом правления покойной Елизаветы – с фаворитами, этими «припадочными людьми», как назвал их Панин. Он говорил впоследствии, что фавориты никогда не руководствуются интересами Государства, но всегда – личными выгодами. Совет раз и навсегда положил бы конец их прихотям, когда каждый «по произволу и кредиту интриг хватал и присваивал себе государственные дела». «…Лихоимство, расхищение, роскошь, мотовство и распутство в имениях и в сердцах…» – говорил он и взамен всего этого предлагал установить «силу закона». Екатерина понимала: первой жертвой Совета станут Орловы…

Императорский Совет, состоявший из 6–8 членов, должен был собираться ежедневно и принимать указы, обязательные к исполнению. Однако утверждала указы Императрица, и она могла отклонить указы Совета. Так Панин «постелил соломку».

Но Екатерина хорошо изучила русскую историю. Панинский Совет был продолжением давних мечтаний князя Дмитрия Голицына и Верховников, потерпевших катастрофу при Анне Иоанновне. Панин фактически предлагал ограничить Самодержавие и воскресить уничтоженный Верховный тайный совет, состоявший из тех же 6–8 человек. Четверо статс-секретарей должны в нем ведать определенными сферами управления: внутренними делами, внешней политикой, военной и морской. Себе Панин щедро отвел внутреннюю и внешнюю политику… Он становился теневым премьер-министром. Екатерина не стала спорить – она подписала манифест! Но она ждала…

И дождалась. Сын одного из героев нашей книги, Никиты (Франсуа) Вильбоа – Александр Вильбоа, прославившийся в Семилетней войне и занимавший важнейший пост генерал-фельдцейхмейстера, главы артиллерии Империи, резко выступил против. Он сказал, что этот проект «тонким образом склоняется более к аристократическому правлению», при котором члены Совета «весьма удобно могут вырасти в соправителей», что приведет «к разрушению могущества и величия Российской империи». Счастливой Екатерине «пришлось тотчас с ним согласиться». Она торжественно надорвала бумагу… Все было, как при Анне Иоанновне, только она обошлась без эшафота, как и положено Просветительнице.

Более того, она пощадила самолюбие Панина. Уничтожив его ежедневный Совет, она оставила… Совет, собиравшийся лишь в некоторых важных случаях (важность определяла сама Екатерина) для консультации Императрицы. Этот безвластный Совет должен был состоять из тех же 6–8 самых влиятельных вельмож. Панин, как всегда, вынужден был согласиться. Но Екатерина потом съязвила: «Иной думает, для того что он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли [Швеции. – Э. Р.] все учреждать должно…»

И потянулись годы. Панин все больше превращался в комическую фигуру – сладострастник, необычайно ленивый, проводивший время в обжорстве, сне, карточной игре. Императрица шутила: «Когда-нибудь он умрет оттого, что нужно будет поторопиться». Иностранные послы и современники пересказывали байки о его лени.

Правда, оставался вопрос: когда? Когда этот ленивец успевает прочитать массу иностранной литературы? Он был настолько в курсе всех последних достижений философии, экономики и литературы, что та же Екатерина называла Панина «своей энциклопедией». Этот говорящий справочник давал ей сведения по любому вопросу. Он прекрасно руководил людьми. В отсутствие Интернета и телефона лично наставлял русских послов, секретных агентов и купленных западных дипломатов. Все это он делал «на отлично», оставив нам вопрос: не был ли его образ ленивца всего лишь хитрой игрой, в которую должна была поверить Екатерина? Недаром в Павловске, где находился Малый двор наследника Павла, Панин вел себя необычайно активно и много работал. Ибо прежних надежд он не оставил. Никита Иванович терпеливо ждал важнейшей даты – 20 сентября 1772 года. В этот день наступало совершеннолетие его воспитанника. И он верил: с этого момента Екатерине придется поделиться с ним властью. Как сделала это другая великая правительница – австрийская Императрица Мария Терезия, назначившая сына Иосифа соправителем.

Теперь Панин занимался наследником куда усерднее. Он решил воспитать Государя, готового поделиться своими правами с дворянством и, главное, с законом. Павлу читают книги любимого матерью Монтескье о верховенстве закона. Ему постоянно напоминают о его правах на трон. В 1769 году, в преддверии совершеннолетия, у Павла появляется еще один любопытнейший наставник.

Это был автор знаменитой тогда пьесы «Бригадир» – Денис Фонвизин. Его предок – Фон Визен – ливонский рыцарь, попавший в русский плен при Иване Грозном и оставшийся на Руси.

Сам Денис Иванович учился на философском факультете Московского университета, потом служил переводчиком в Иностранной коллегии. Уже в юности он начал писать сатирические пьесы и много переводил – Вольтера, Гельвеция, Овидия, Руссо… Ему было двадцать три, когда он написал свою первую знаменитую пьесу – «Бригадир». Прочел ее перед Императрицей и имел от нее «всемилостивейшее приветствие». Этого было достаточно, чтобы Денис Фонвизин стал модным. Его наперебой звали читать пьесу екатерининские вельможи. Пригласил его и Никита Панин – прочесть произведение наследнику.

Несмотря на молодость, Фонвизин был подслеповат, лыс, любил хорошо поесть и обладал внушительным брюшком… В первый вечер в Павловске он съел за обедом пять больших пирогов, даже не заметив, потому что ел и непрерывно говорил.

Панин, как все дипломаты, умел слушать. В тот же день он сделал вывод. Как вспоминал потом Фонвизин, «узнав мое сочинение, мои знания и моральные правила, Панин предложил мне стать одним из трех его секретарей…» И, главное – одновременно одним из воспитателей Павла, будущего русского Самодержца. Денис Фонвизин с энтузиазмом включился в панинский проект…

Уже вскоре, как пишет знаменитый поэт князь Петр Вяземский, прославленный комедиограф Денис Иванович Фонвизин «по заказу графа Панина написал одно политическое сочинение для прочтения наследнику…».

Называлось оно «О введении крепостного права в пределы умеренности… и о том, как обуздать произвол, царящий во всем государственном аппарате». Это сочинение Денис Фонвизин прочел Павлу.

И тотчас у Фонвизина появился еще один внимательный читатель. Екатерина ознакомилась с сочинением и оценила критику своего правления. В кругу приближенных, в Эрмитаже, она насмешливо сказала: «Худо мне жить приходит[ся]: уж и господин Фонвизин хочет учить меня царствовать!» После царского сарказма Шешковский удвоил надзор за жизнью Малого двора в Павловске и за новым секретарем.

В 1771 году, накануне совершеннолетия наследника, в доме Панина часто бывала Екатерина Дашкова, вернувшаяся из Европы. Императрица по-прежнему оставалась к ней холодна, и предсказания убиенного Императора Петра о выброшенной апельсиновой кожуре стали эпиграфом к их нынешним отношениям.

Но вот наступил желанный 1772 год – совершеннолетие наследника… Вскоре выяснилось: Панин и на этот раз ждал напрасно. Екатерина не собиралась делиться с сыном даже частичкой власти. Более того, воспользовавшись браком Павла, женившегося на Гессен-Дармштадтской принцессе, она отсрочила на год празднование его совершеннолетия. Через год же она сумела отпраздновать его очень и очень тихо.

И тогда отчаявшийся Панин, видимо, заговорил с наследником о перевороте. Осторожно намекнул – и встретил радостную реакцию Павла. Конечно, поделился своими мыслями с Фонвизиным. И совсем осторожно – с часто навещавшей его Дашковой…

Но этого оказалось достаточно. Как рассказал генералу Михаилу Фонвизину его отец, именно тогда один из секретарей Панина, некто Бакунин, «из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы Григорию Орлову [то есть врагу Панина и Дашковой. – Э. Р.] все обстоятельства заговора и всех участников – стало быть, это сделалось известным и Екатерине…».

Но прервемся и спросим: зачем секретарю Панина Бакунину доносить на шефа? Секретарь канцлера – это путь наверх. Тем более что Панин щедро платил. К тому же времена изменились. Доносчик мог сделать стремительную карьеру во времена правления Бирона и Анны Иоанновны, но не Екатерины. Одним из достижений Екатерины было создание общественного мнения. Предательство, ставшее известным, закрывало дорогу в приличное общество. Бакунин, скорее всего, был не предателем, а жертвой…

Екатерина узнала о заговорщических мечтаниях, конечно же, из другого источника. Ведомство Шешковского постоянно следило за Малым двором и его опасным окружением – за пылкой Дашковой, говорливым Денисом Фонвизиным и самим Паниным. Пристально следило… (Впоследствии на примере заграничного путешествия Павла мы расскажем документально о том, как происходила эта непрерывная слежка.)

Так что екатерининский гений сыска Шешковский просто обязан был узнать об опасной болтовне в окружении Никиты Панина и великого князя. А узнав, он тотчас занялся секретарями канцлера.

У Никиты Ивановича было три секретаря: самый старый – Яков Убри, совсем молодой – Денис Фонвизин и сорокалетний Бакунин. Вызвать Фонвизина и пытаться выбить из него правду было опасно – слишком знаменит автор «Бригадира». Убри – слишком верный. А вот Бакунин, не так давно поступивший, подходил вполне… И Шешковский, видимо, им крепко занялся. Бакунин не доносил – его заставили доносить. Так Императрица вовремя узнала об опасных безрассудных мечтаниях и разговорах. И решила сыграть на опережение… Здесь-то ей и пригодился Григорий Орлов…

И Панин, и Дашкова, и наследник – все ненавидели Орловых. Сын чувствовал себя Гамлетом – мать в объятиях Орлова, брата убийцы отца… При дворе и в гвардии многие не любили Орловых, точнее, завидовали им. Да и сам любовник с его изменами давно стал скучным в постели. И, что еще хуже, слишком часто его брат Алексей напоминал об их заслугах… Если раньше она предпочитала не знать об изменах Григория, то теперь, укрепившись на троне, решила знать! Орловы сплачивали ее врагов… Тем более, как писал Корберон, «будучи увлечен свойственным рабству эгоизмом, он [Григорий Орлов. – Э. Р.] кончил тем, что стал жить только для себя. Притом, не имея никаких познаний в управлении, он остался в свойственном его родине состоянии невежества и стал совершенно бесполезным государству». Она захотела сбросить надоевший балласт. И последовали так удивившая всех отставка фаворита и конец могущества Орловых. А чтобы Орловы поняли, что отставка навсегда, взяла второпях жалкого Васильчикова.

Заговорщикам следовало быть довольными – она исполнила их давнее желание – Орловых во власти больше не было!

Но это не помогло. Став совершеннолетним и ничего не получив, Павел пребывал в ярости. Панин столько лет не уставал объяснять ему его права на престол, и теперь наследник рвался к государственным делам, но Екатерина… Если до заговора она позволяла сыну участвовать в обсуждении государственных дел, то теперь она разрешала ему читать государственную почту, не более. Но Павла она заняла – дала ему солдат для муштры. Он тотчас снял с них петровскую форму и одел их в прусские мундиры. Под насмешки «наших» в Эрмитаже Павел занялся их муштрой – пародией на юношеские забавы своего великого прадеда. История слишком часто повторяется в виде фарса…

Во время бракосочетания с Дармштадской принцессой Павел встретился с королем Польши, и бывший любовник матери записал их беседу. Павел, конечно же, знал, что Понятовский сообщит все сказанное Екатерине. Для этого и говорил он польскому королю: «Я действительно часто страдаю от того, что прекрасное образование, данное мне Паниным, и те природные качества, что дарованы мне Богом, остаются, так сказать, втуне. Я страстно желаю быть полезным моей родине, вернуть долг благодарности и любви, которую испытывает ко мне русский народ, пока возраст и здоровье позволят работать. Я искренне говорю, что страдаю от того, что вижу себя низведенным до бездействия, до самой унизительной никчемности. И тем не менее я нахожу в себе силы подчиниться судьбе, что и делаю сейчас. Вот почему меня задевает, что мои чувства и поступки неправильно истолковываются. В конце концов, вокруг меня достаточно шпионов, чтобы об этом знали. Кажется, что расстраивать и унижать меня без всякой на то причины и пользы при каждой встрече доставляет удовольствие».

Павел надеялся, что этот монолог изменит к нему отношение матери. Но ничего не случилось. Мать осталась глуха к его мольбе. И тогда начала интриговать его молодая жена – Гессен-Дармштадтская принцесса. История удалых Императриц, становившихся Самодержицами после переворотов, ее манила. Особенно пример самой Екатерины, отправившей на тот свет нелюбимого мужа…

Жена Павла, как доносил всезнающий Шешковский, видимо, испытывала к супругу такие же чувства. У нее уже появился любовник, ближайший друг простодушного наследника, Андрей Разумовский, племянник «Ночного Императора». Это был молодой красавец, бесстрашно сражавшийся в битве при Чесме. Его отец Кирилл, активно участвовавший в перевороте Екатерины, был фактическим царем левобережной Украины. Кирилл хотел, чтобы гетманство стало для их семьи наследственным. Но Екатерину пугало существование этого маленького царства внутри Империи. Она отменила гетманство… и нанесла этим великую обиду! Так что сын Кирилла Андрей активно включился в заговор и даже вступил в тайную переписку с австрийским Императором.

В это время Панин вместе с молодым Фонвизиным закончили писать будущую конституцию Империи, о чем моментально от Бакунина узнал Шешковский – то есть Екатерина. (Человек Елизаветинского времени, Панин не понимал, что такое тотальная слежка, которую устроил Шешковский.)

Введение к этой конституции написал Денис Фонвизин, и только это введение и дошло до нас. Саму же конституцию после смерти Дениса в ожидании обыска уничтожил его брат, отец декабриста генерала Фонвизина.

«Рассуждение о непременных государственных законах» – так было озаглавлено введение. «Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют». За этим следовали политическая картина России и исчисление всех зол, которые она терпит от Самодержавия… В Сибирской каторге генерал Фонвизин пересказал содержание конституции. Легко представить, как слушали его рассказ революционеры-декабристы в зверский мороз, после работы на руднике. Ведь все эти потомки знатнейших фамилий России в 1825 году вышли Сенатскую площадь во имя того же – во имя Конституции, которая должна была покончить с Самодержавием.

Граф Никита Иванович Панин и литератор Денис Фонвизин предлагали учредить политическую свободу сначала для одного дворянства, созданием высшего органа власти – Верховного Сената. Выборы сенаторов и всех высших чиновников местных администраций производились в дворянских собраниях. Верховный Сенат облечен полною законодательною властью, а Императорам оставалась власть исполнительная, с правом утверждать обсужденные и принятые Сенатом законы. Россия становилась конституционной монархией. В Конституции говорилось о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Эту Конституцию и обещал принять Павел, когда он сядет на трон (или захватит трон – как узнала Екатерина из доноса).

Екатерине следовало срочно действовать. Но как? Отправить в крепость Панина, Дашкову, Фонвизина и расправиться с наследником, как сделали бы на ее месте они все – Петр Первый, Екатерина Первая, Анна Иоанновна, даже Елизавета. Но Екатерина и вправду – Великая… Убрать блистательного главу иностранного ведомства, столько сделавшего и по-прежнему нужного? Никогда! Тем более что в это время разгоралась невиданная по мощи крестьянская война. Начиналось восстание казака Емельяна Пугачева, объявившего себя спасшимся Петром Третьим. Через десять лет после убийства ее мужа воскресла его тень.

Ее придворным трудно было предположить грядущий размах Пугачевского восстания. Но не ей… Восстания крепостных рабов шли в стране беспрерывно и беспощадно подавлялись… Однако на этот раз во главе стоял харизматичный самозванец. Она не только хорошо знала русскую историю – она ее поняла. Она верно оценила силу самозванства в темном русском народе. Каким мудрым и сильный Царем был Борис Годунов! Но беглый монах Григорий Отрепьев, объявив себя чудом спасшимся Царевичем Дмитрием, сыном Ивана Грозного, победил могущественнейшего Царя и сел на русский престол… Она знала легенду о мятежном духе кровавого бунтовщика Степана Разина, который заключен в скале и грозит оттуда выйти… Самозванство – заветный ключик, который выпускает на свободу народный Бунт Беспощадный… Все так и случится. Пол-России охватит пожар Пугачевского бунта. Будут захвачены восставшими большие города Оренбург и Казань. Пугачев грозил взять Москву…

В письмах Вольтеру, то есть для Европы, Екатерина старательно насмешничала над «маркизом Пугачевым». Впоследствии она признается в своем страхе: «Изверг едва не забрался в Москву, а может быть и далее». И родной брат графа Никиты Панина – Иван Панин, один из самых блестящих генералов, должен был участвовать в подавлении Пугачевского бунта.

Нет, арестовать Никиту Панина в наступавшее трудное время было опасно. Куда полезнее… его простить. Она хорошо знала своих вельмож. Прощенный Панин станет верным слугой, никогда не забывающим свой грех. Страх навсегда поселится в нем.

И так же – остальные. Они до гроба будут страшиться ее кары и оттого раболепно и преданно служить ей. Оставалось только хорошенько напугать сына.

Генерал Фонвизин рассказал на каторге и финал истории. «Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв бумагу, не взглянув на нее, бросила в камин и сказала: «Я не хочу знать, кто эти несчастные». Зачем ей список сына, если у нее был Шешковский, который уже сообщил ей все имена? Она милостиво простила сына. И, главное, несчастный мог не чувствовать себя доносчиком…

После совершеннолетия наследника и его женитьбы Никита Панин перестал быть воспитателем. Он был удален в отставку, но в самую почетнейшую – с щедрыми наградами: получил чин фельдмаршала, 9 тысяч крепостных, 100 тысяч рублей на обзаведение домом в Петербурге, причем дом Императрица позволила ему выбрать любой. Панин остался главой Иностранного департамента…

Но подлинное ее отношение к отставке Панина найдем в ее письме к московскому главнокомандующему князю Волконскому: «Дом мой очистился от каверзы» (каверзить – значит пакостить, строить происки, плести козни). И о «каверзе» она уже не забудет Панину никогда.

Впоследствии, после смерти Панина, Денис Фонвизин сочинит посмертную похвалу своему покровителю – «Жизнь графа Никиты Ивановича Панина», где среди прочего перечислит все эти благодеяния Екатерины. В рассказе Дениса о благодеяниях Императрицы, как справедливо считал наш историк Натан Эйдельман, находится одно из доказательств существования заговора.

Денис Фонвизин писал: «Из девяти тысяч душ, ему пожалованных, подарил он четыре тысячи троим из своих подчиненных, сотруднившихся ему в отправлении дел политических. Один из сих облагодетельствованных им лиц умер при жизни графа Никиты Ивановича, имевшего в нем человека, привязанного к особе его истинным усердием и благодарностью. Другой был неотлучно при своем благодетеле до последней минуты его жизни, сохраняя к нему непоколебимую преданность и верность, удостоен был всегда полной во всем его доверенности. Третий заплатил ему за все благодеяния всею чернотою души, какая может возмутить душу людей честных. Снедаем будучи самолюбием, алчущим возвышения, вредил он положению своего благотворителя столько, сколько находил то нужным для выгоды своего положения. Всеобщее душевное к нему презрение есть достойное возмездие столь гнусной неблагодарности». Первым из трех упомянутых награжденных был многолетний секретарь Панина – Я. Убри, вторым – сам Денис Фонвизин, а третьим – П. В. Бакунин, именно тот, кто, согласно рассказу Михаила Фонвизина, и выдал панинский заговор 1773 года. Денис Фонвизин, подтверждая историю предательства Бакунина, тем самым подтверждает существование заговора!

Итак, Никита Панин остался канцлером – главой Иностранной коллегии.

Тогда, в расцвете силы и славы, она помнила мудрость: «Гнев – это блюдо, которое надо есть холодным». И во имя интересов Государства сумела быть «пощадливой».

Панин продолжал занимать все те же высокие должности. Но уже с начала восьмидесятых он становится декорацией… Теперь за ним неусыпно и усердно следит Шешковский.

Именно тогда, после раскрытия заговора, во время восстания Пугачева Екатерина поняла, как ей нужен сподвижник. Настоящий, который поможет ей нести неподъемную русскую корону. И такой человек уже был у нее на примете…

Но о нем – позже.

В 1773 году, в разгар бурных событий – падения Орловых, заговора Панина и Пугачевского бунта, – в Россию приехал Дени Дидро.

«Мы [Вольтер и Дидро] просто светские миссионеры, проповедующие культ святой Екатерины, и гордимся только тем, что церковь наша всемирна», – писал Вольтер. Он тоже думал о поездке в Россию, но все-таки не решился. И вот свершилось – второй миссионер приехал в страну скифов.

Дидро поселили в великолепном особняке Льва Нарышкина, старого друга Екатерины, которого когда-то предлагала ей в любовники фрейлина Чоглокова…

Дидро приехал на пару месяцев, но задержался на пять – все это время он почти ежедневно виделся с Императрицей. Сразу по приезде его привезли к ней. В отстроенный архитектором Растрелли Зимний дворец…

Заботы и тревоги Екатерины не испортили величественной встречи двух Просветителей.

Дворец, который строился для Императрицы Елизаветы, съел тогда российский бюджет. Но Елизавете пожить в нем не пришлось. Несмотря на все ее мольбы и приказы, Растрелли закончить не успел. Пока красились и сохли стены, в тщетном ожидании переезда Елизавета умерла.

Вступивший на престол Петр Третий сумел поселиться во дворце, но, как известно, ненадолго. Переехавшая во дворец вместе с Петром Екатерина отправила мужа-Императора в могилу.

В Зимнем – 1500 комнат, и это было самое высокое гражданское здание столицы – дворец, достойный самой большой Империи мира. Захватив власть, Екатерина не спешила переселиться туда, где еще бродила тень убиенного мужа. Только через два года она окончательно перебралась в Зимний, многое перестроив. Ее апартаменты располагались на втором этаже. Окна ее комнат, сильно перестроенных, и сейчас глядят над Комендантским подъездом… Вместе с ней въехал во дворец тогдашний фаворит Григорий Орлов. Накануне приезда Дидро он стал бывшим фаворитом. В его апартаменты уже вселился тогда конногвардеец Васильчиков.

Через стеклянную дверь на балкон Екатерина увидела подъезжавшую карету… Дидро вошел во дворец. Началось путешествие философа по жилищу «Клеопатры с душой Брута».

Анфиладу великолепных зал открывала приемная с троном. За право восседать на этом золоченном кресле не так давно заплатили жизнью два Императора… Французу показали Бриллиантовую комнату. Здесь у нее, как у всех дам-Императриц, хранились драгоценности. Наши царственные женщины знали в них толк. Здесь будет храниться и бриллиант Орлова – один из крупнейших в мире. Но просвещенной Императрице негоже тратить сотни тысяч на дамское украшение. Будет разыгран спектакль – будто бы Григорий Орлов в день ее рождения и в память о прежней любви подарил ей этот фантастический камень в 400 карат (до огранки)… Она повелит вставить бриллиант в ее скипетр.

Спальня, будуар, столовая и, наконец, библиотека… Конечно же, в библиотеке должна была состояться первая встреча Просветителей. Здесь поджидала великого гостя великая Императрица. Она хотела, чтобы он оценил выбор сочинений. Но он с печалью смотрел на шкафы с книгами. Он знал: когда он будет лежать в могиле, именно здесь будут стоять его любимые книги. Она оценила его взгляд и, стараясь быть веселой, пригласила его в особые комнаты.

Опять Дидро вели через бесконечные залы. Он уже с трудом шел через все это великолепие, когда (наконец-то!) пришли в павильон… Дидро увидел двусветный зал, украшенный мраморными статуями и множеством хрусталя. Люстры и жирандоли сверкали в дневном свете… Из окна – видна Нева. С той стороны реки напротив дворца возвышалась крепость, построенная великим Петром. Силуэт крепости с острым шпилем, взметнувшимся из-за крепостных стен, был очень красив. Если не знать, что крепость была русской Бастилией, где умертвили сына Петра Первого, и что Собор в крепости – семейный некрополь Романовых…

Дидро смог оценить азиатский вкус – постоянно видеть в окнах дворца тюрьму и семейное кладбище.

Зато с противоположной стороны павильона через окно размером во всю стену виднелось рукотворное чудо – Висячий сад. В саду рядами росли деревья, подстриженные в форме пирамид. Миртовые и лавровые деревья на зиму убирались в оранжерею. Но по случаю приезда дорогого гостя заняли свои места – благо день был теплый.

Они вышли в сад… Малиновки, канарейки и чижики порхали, золотые рыбки носились в маленьком бассейне. И мраморные тела античных скульптур глядели сквозь деревья… Француз изнемогал от усталости и впечатлений, когда (наконец, наконец!) они вошли в обширное помещение, примыкавшее к павильону. Здесь Дидро с восторгом увидел стол и, главное, кресло! Оказалось (какое счастье!) – они пришли в столовую.

Стол был сервирован, но Дидро с удивлением отметил отсутствие слуг. Екатерина пригласила его сесть и сама передала ему толстое меню, похожее на сочинение мудреца. Попросила отметить блюда. После чего чудеса продолжились: центр стола дрогнул… и пополз вниз вместе с меню.

Описание этого чудесного стола оставил очевидец: «Столовая устроена так, что слуги находятся этажом ниже. Стол опускается на этот этаж, и гости наверху видели перед собой только пустую раму. Чтобы не слишком долго любоваться этой рамой, действуют два стола. В то время как едят на одном, слуги внизу накрывают второй, который должен сменить первый. Это чудо тогдашней техники построили немецкие мастера Иоганн Цунфорт и Христофор Фрейтаг. Всё приводится в движение с помощью колеса. Поскольку здесь не присутствуют слуги и можно кушать «в одиночестве и по собственному разумению», эта столовая воистину – «уединенное место», «приют отшельника», или, в переводе на французский, – «эрмитаж!». Это французское слово с латинским корнем соединяло два любимых языка Просветителя. Именно так назвала Екатерина свою необыкновенную столовую. Название Эрмитах вскоре перейдет на все здание, пристроенное к Зимнему дворцу.

После обеда истязание продолжалось, и неутомимая Като, как звал ее Вольтер, повела Дидро в галереи, идущие вдоль висячего сада. Все стены галерей снизу доверху были украшены картинами. Удивительно, но музыка и поэзия были трудны для Екатерины. Коронованный литератор, так легко писавшая прозу, не могла срифмовать и двух строчек и не умела отличить Моцарта от Глюка. Музыка казалась ей просто шумом. Однако с живописью она не ошибалась, и картины для ее коллекции подбирали знатоки. Здесь был и труд Дидро – бесценная коллекция баронов Кроза… Картин становилось все больше, и ей придется пристроить еще одно здание – Большого Эрмитажа, присоединив его к нынешнему Малому…

Осматривая картины и беседуя, они дошли до Южного павильона. Здесь находились апартаменты фаворита. Но она не собиралась знакомить с ним Дидро. Васильчиков, как она сама потом напишет, оказался «скушен и душен…». И сейчас пришла пора избавиться от этой сомнительной радости. 50 тысяч рублей и деревни с крепостными уже приготовила она в виде утешения «скучному и душному».

Скоро, очень скоро должен был приехать другой…

Екатерина упивалась Дидро. Наконец-то получила достойного собеседника. Она беседовала «с самим Дидро» каждый день… Он услышал о множестве прекраснейших намерений Просветительницы. Но приехавший философ старался понять, как такое благородство и возвышенная душа уживаются с Самодержавием и рабством. Он говорил ей: «Пусть отдельный самодержец будет самым добрым пастырем. Но, будучи самодержцем, он низводит подданных до положения покорного скота. Самодержавие отнимает у народа исконное право свободного человека – обсуждать и возражать даже тому, что есть его благо».

«Клеопатра с душой Брута» пылко возражала, что ее держава расположена на краю Европы, в окружении варварских народов, здесь сама география диктует абсолютизм. Только сумасшедшие могут выступать против Самодержавия в ее бескрайней Империи. Такому безумцу она бы ответила: «Знайте же, что если ваше правительство преобразится в республику, оно утратит свою силу… не угодно ли с вашими правилами быть жертвою какой-нибудь орды татар, и под их игом надеетесь ли жить в довольстве и приятности?»

Вспомнила она и историю – судьбу Долгоруких, зверски казненных членов Верховного тайного совета. Вспомнила без сожаления. «Безрассудное намерение Долгоруких при восшествии на престол императрицы Анны неминуемо повлекло бы за собою ослабление – следственно и распадение государства; но к счастию намерение это было разрушено здравым смыслом большинства».

Объяснила она Дидро и невозможность отмены крепостного права: «Богатство и счастье крепостных людей составляют единственный источник нашего собственного благосостояния и материальной прибыли; при такой аксиоме надо быть дураком, чтобы истощать родник личного нашего интереса. Помещики образуют переходную власть между престолом и крепостным сословием, и потому для нас выгодно защищать последнее от хищного произвола провинциальных начальников». «Если бы государь, разбив цепи, приковывающие крепостных к их помещикам, в то же время ослабил кандалы, наложенные его деспотической волей на дворянское сословие, я первая бы подписала этот договор своей собственной кровью. Но вы извините меня, если я замечу, что вы смешиваете действие с причиной: образование ведет за собой свободу, а не свобода творит образование. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они сами захотят быть свободными, потому что поймут, как надо пользоваться свободой без вреда для других и плодами ее, столь необходимыми каждому цивилизованному обществу».

«Впрочем, – успокоила она философа, – крепостное право отменится само!»

«Можно издать указ: если кто-нибудь будет продавать землю, все крепостные становятся свободными с минуты покупки земли новым владельцем. Нетрудно представить, что в течение ближайшей сотни лет большая часть земель поменяет хозяев – и вот уже народ свободен… И без всяких потрясений!»

Она отлично знала, что такой указ не понравится дворянству и потому издан быть не может, но… Но для бесед с Дидро сгодится. Она попросила Дидро не называть рабами крепостных крестьян и объяснила, что они у нас «свободны душой».

Беседы с Дидро были так страстны, что в порыве спора он хватал ее за руки, и она жаловалась – после споров с Просветителем на нежнейшей коже Императрицы оставались синяки.

Если бы она сказала Дидро правду… Если бы объяснила самое позорное и страшное: рабовладение стало неотъемлемой частью жизни страны. И половина ее населения уверена, что порядок, при котором другая половина сограждан должна быть их рабами, – единственно возможный, он освящен Церковью. Вот, например, наш великий поэт-гуманист Державин. Он пишет о том, как повелел высечь скотниц за дурной присмотр за скотиною. Но, как и положено доброму помещику, старую скотницу поэт приказал сечь поменьше…

Или другой хороший помещик – наш великий полководец Суворов – заботливо подсказывает управляющему, как позаботиться о размножении в его имении… Нет-нет, не скотины, а крепостных людей: «Дворовые парни как дубы выросли, купить им девок. Лица не разбирать, лишь бы здоровы были… Девиц отправлять… на крестьянских подводах, без нарядов, одних за другими, как возят кур, но очень сохранно». Так женили рабов-соплеменников, точнее, спаривали, как животных. Пушкин писал: «Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли она вышла замуж? «По страсти, – отвечала старуха, – я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь».

Автор знаменитых мемуаров, просвещеннейший добрый помещик Андрей Болотов, чтобы отучить от пьянства крепостного столяра, придумал сечь его порциями – так чувствительнее. Сыновья посмели вступиться за отца, даже погрозили помещику. И он этих «сущих злодеев, бунтовщиков и извергов» велел заковать в цепи и посадить на хлеб и воду до покаяния. Даже революционерка Дашкова пылко объясняла Дидро в Париже необходимость крепостного права – основы благосостояния дворян.

И духовенство мирилось с этим нарушением всех человеческих и божеских заповедей. И истово проклинало тех, кто смел выступать против заведенного порядка. И Екатерина, рассказывавшая Дидро те же байки, которые писала Вольтеру, – о крестьянах, которые поют благодарственные молебны, танцуют и веселятся, если бы она прочла ему то, что напишет для себя… И хотя мы уже цитировали эту запись, повторим ее снова, она заслуживает повторения:

«Предрасположение к деспотизму прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами. Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления. Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в Комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и, в сущности, самый гуманный… с негодованием и страстью защищал дело рабства. Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди…»

Она не смела признаться Дидро, что чувствует как он. Но была возведена на престол «безрассудными и жестокими» рабовладельцами и знала: они же сгонят ее с престола, если она посмеет замахнуться на главный источник их дохода… Вместо этого она спорила с Дидро и лгала…

В тот день, незадолго до его отъезда, она долго молчала. Потом сказала, что восторгается его блестящим умом, но… «Господин Дидро… вашими великими принципами, которые я очень хорошо себе уясняю, можно составить прекрасные книги, однако не управлять страной. Вы забываете различие нашего положения: вы ведь работаете на бумаге, которая все терпит, которая гибка, гладка… А я бедная императрица, работаю на человеческой коже, а она очень щекотлива и раздражительна».

Он не понял, что это был крик. Как она сама написала: «После этого объяснения он отнесся ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому… и стал говорить со мной только о литературе, а политических вопросов никогда более не касался».

Старательный Дидро преподнес ей несколько проектов, за которые она очень его благодарила. И… оставила их на бумаге, «которая все терпит».

21 февраля 1774 года Дидро покидал Петербург. Она приготовила ему великолепные подарки, но он взял только перстень с ее руки.

Вернувшись на родину, он язвительно написал о подлинных чувствах, испытанных в России. Как и она, правду он написал для себя – в записных книжках. Публично до конца дней защищал и славил Прекрасную Даму с душой Брута и лицом Клеопатры.

Но то, что он думал на самом деле, она узнает после смерти Дидро, когда к ней приедет его библиотека. Но об этом позже.

После разоблачения заговора, хотя наказаний не последовало, участники один за другим начали покидать пределы России.

В 1775 году снова уедет в Европу Дашкова. Кстати, Дидро, будучи в Петербурге, захотел встретиться с ней, но ему объяснили, что она, к сожалению, в отъезде… В это время Дашкова еще была в России.

В 1776 году состоялся еще один отъезд. Туда, откуда не возвращаются, безвременно отправилась любимая жена Павла – Гессен-Дармштадтская принцесса… Все случилось во время родов. Она никак не могла родить. Лейб-медик Екатерины Роджерсон вместе с медиком Тоддом были уверены, что нерожденный ребенок уже мертв. 12 апреля они настаивали на немедленной операции по удалению младенца. Все решали минуты, промедление – смерти подобно. Но операцию по неизвестным причинам откладывали… Хотя Екатерина все понимала. Осталась записка Императрицы ее статс-секретарю Кузьмину, написанная 13 апреля: «Дело наше весьма плохо идет, какою дорогою пошел дитя, чаю, и мать пойдет». Только 13 апреля была сделана операция. Но драгоценное время было почему-то упущено, начавшаяся гангрена – результат разложения мертвого младенца – убила Великую Княгиню…

Генерал Фонвизин утверждал, что ее отправили на тот свет – такова плата за заговор…

Павел безмерно страдал. Ему даже пустили кровь… Но мать была беспощадна. Екатерина дала прочесть сыну письма покойной. Он узнал правду и о жене, и о своем закадычном друге Андрее Разумовском, оказавшемся ее… любовником! После этого на панихиде и похоронах Павел не присутствовал.

Но если и правда, что несчастной Гессен-Дармштадтской принцессе помогли отправиться на тот свет, причиной был не заговор. Все значительно проще: Екатерина не была уверена в отце ее ребенка. Поэтому Великой Княгине помогли покинуть наш грешный мир.

Граф Андрей, узнав о разоблачении, спасался в имении сестры. Из уважения к заслугам семейства Екатерина ограничилась его удалением из Петербурга – его отправили послом в Вену («посол вон!»). Потом Андрея Разумовского переведут послом в Неаполь, где неутомимый донжуан (к насмешливой радости Екатерины!) продолжит любовные подвиги. Он соблазнит дочь «этой ханжи» австрийской Императрицы Марии Терезии – королеву неаполитанскую Каролину.

Уже в дни траура Екатерина начала искать сыну новую жену. Остался анекдот о том, как она выбирала невесту. Немецкие княжества служили матримониальной конюшней, где подбирали кобыл для русских жеребцов-царей. Для Павла привезли троих, и Екатерина, стоя у окна, сама выбирала невесту… Одна вылезала из кареты слишком долго – и заслужила реплику-характеристику «копуша», другая запуталась в юбке и была названа «неумехой». Зато третья весело выпрыгнула из кареты – она!

Она оказалась принцессой маленького Вюртембергского герцогства… Когда Павел приехал в Берлин – навестить родителей невесты, король Фридрих побеседовал с ним. Не зря Фридриха называли Великим. Он сказал о Павле пророческие слова: «Слишком важен, заносчив и горяч, чтобы удержаться на престоле народа дикого, варварского и избалованного нежным женским правлением, – он может повторить судьбу своего несчастного отца».

Итак, в 1775 году Дашкова уехала во второй раз за границу. Теперь, когда в руках Екатерины были все сведения об участниках недавнего заговора, схватка двух гордых дам могла окончиться для Дашковой печально. Но у Екатерины были связаны руки. Она понимала: в Европе наказание Дашковой воспримут как черную зависть неблагодарной деспотки. Она должна была быть просвещенной и «пощадливой». Но видеть подругу в столице Екатерина не хотела, тем более что в Петербург приехал великий Дидро. Дашковой приказали удалиться в подмосковное имение. Там она с ужасом ждала прихода надвигавшихся на столицу крестьянских орд Пугачева… Но восстание было разгромлено, и вождя-разбойника привезли в Москву на казнь… Разгром доведенных до отчаяния восставших рабов-крестьян радостно одобрил Вольтер: «Пугачев должен быть немедля повешен».

Дашкова осталась верна принципам Просвещения. Екатерина с раздражением узнала, что ее подруга – единственная помещица, отказавшаяся полюбоваться на пленного злодея в железной клетке. Она даже посмела высказаться: «Несмотря на все его злые дела, человек в клетке, ожидающий смерти, вызывает у меня только жалость». Подчеркнув, что во всеобщем угаре помещичьей мести она не потеряла человечность. Но Дашкова верно почувствовала: чаша переполнилась. У нее оставался все тот же проверенный выход – вновь попроситься за границу. Причина – следить за европейским образованием сына. Екатерина тотчас согласилась на ее отъезд. Гордым дамам много легче было жить в отдалении…

Отправившись в Европу в 1775 году, Дашкова мудро предпочтет задержаться там на целых семь лет…

Вместе с сыном она объездит всю Европу. Она будет держать себя умно и осторожно. И, как всегда, в разлуке преданно любить подругу.

В 1778 году уехал во Францию Фонвизин. Должно быть, Панин посоветовал ему отправиться за границу, чтобы все окончательно забылось. Екатерина никакого препятствия не чинила, да и зачем? Понимала: теперь он будет вести себя благонамеренно, помня вины свои. Но она плохо знала Дениса Фонвизина.

Во Франции Денис Иванович провел полтора года. Передовые идеи Просветителей – в юриспруденции, философии, литературе – вот чем питался наш литератор.

В Париже ему повезло – он наблюдал триумф Вольтера, только что вернувшегося из изгнания. После чествования в Академии Вольтер отправился в театр на премьеру своей пьесы. Толпы парижан снимали шляпы перед его каретой, следили, чтобы все обнажили головы перед великим изгнанником. Некоронованный король – вот кем может стать писатель! С этим опасным для русского литератора впечатлением Фонвизин вернулся в Петербург.

Как бывало, после возвращения на родину «дым Отечества» предстал в особенно безобразном виде.

Денис Фонвизин начал сочинять одну из самых знаменитых пьес русской литературы – горькую комедию «Недоросль».

В это же время Фонвизин наблюдал окончательное падение шефа. Панин формально продолжал возглавлять внешнеполитическое ведомство. Но всем руководил новый всемогущий фаворит. Всё, чего так боялся Панин, о чем предостерегал, свершилось. Новый фаворит, Григорий Потемкин, фактически начал править страной вместе с Екатериной.

Именно тогда произошло тревожное событие. Объявился еще один самозванец, еще один Пугачев – на этот раз в юбке.

Тени умерших правителей не оставляли Екатерину. Не прошло и года после того, как Емельян Пугачев сложил голову на плахе, когда появилась она. Говоря словами самой Екатерины, «явился Пугачев в юбке – богомерзкая авантюрера».

На самом деле это была блестящая женщина – истинное дитя галантного века – развратная и прекрасная. В ее постели побывали главный донжуан эпохи принц Лозен, глава польского сопротивления гетман Огинский. Она тратила, точнее, швыряла баснословные деньги, которые безропотно ссужали ей европейские банкиры. Как говорил один из них, «найти ее нам всегда очень просто. Надо только узнать, в каком европейском городе тратится наибольшее количество денег». Он мог бы добавить: «наших денег».

Очередной возлюбленный, князь Священной Римской Империи Лимбург, подарил ей графство Оберштейн. Он даже готовился на ней жениться, когда она… объявила себя Елизаветой, законной дочерью Императрицы Елизаветы от тайного брака с Разумовским. И торжественно провозгласила «начало борьбы за русский трон с узурпаторшей Екатериной».

В это время в Италии, в Пизе, находился граф Алексей Орлов. Чесменский победитель командовал всем русским флотом в Средиземном море.

Но «авантюрера» (как звала ее Екатерина) знала, что всесильный Орлов не имеет права, которое имеют самые обычные люди, – приехать на родину. Его брат Григорий перестал быть фаворитом, влияние семьи Орловых осталось в прошлом, и Чесменский герой вряд ли был счастлив таким положением… Почему бы ему не попробовать снова? Одну Императрицу он на трон посадил, почему бы не посадить другую? У него – флот и ореол Чесменской победы, у нее – великое имя: Елизавета, дочь Императрицы Елизаветы… Почему бы им не объединиться и не сбросить с трона Ангальт-Цербстскую узурпаторшу? И «авантюрера» рискнула – написала Орлову. Она призвала его помочь вернуть ей законное наследство – русский трон.

Алексей Орлов тотчас откликнулся – пригласил опасную красавицу к себе в Пизу. Решил ли Алексей заслужить возвращение, с самого начала придумав свой коварный бесчестный план? Или задумал сначала узнать – кто она? И коли окажется воистину дочерью Елизаветы, попытаться создать еще одну русскую Императрицу? Кто знает, что было на уме у этого отчаянного человека!

Так или иначе, самозванка с пышной свитой польских шляхтичей прибыла в Пизу – на свидание с Алексеем Орловым. Уже в эту первую встречу она стала любовницей русского донжуана. Жители Пизы и Ливорно стали восторженными свидетелями любви русского графа и обольстительной «наследницы русского трона». Они появлялись в театре, на балах, на светских приемах – красавица с иссиня-черными волосами и гигант со шрамом на лице и в сверкающем камзоле, усыпанном бриллиантами.

Но Орлов, конечно же, скоро понял: она самозванка. Игру надо было заканчивать. Алексей потребовал от нее совершить то, в чем отказала Екатерина его брату Григорию, – выйти за него замуж. Только тогда он отдаст в ее распоряжение русскую эскадру. Он предложил ей торжественно обручиться на флагманском корабле в присутствии высших офицеров. После чего они поплывут завоевывать трон… Она была в восторге!

В день обручения она приехала на корабль со свитой, как и положено августейшей особе… На корабле во время обручения ее и арестовали вместе со свитой! Одновременно слуги Орлова явились в ее дом. И, будто бы по распоряжению хозяйки, увезли на корабль ее багаж и, главное, ее архив.

На том же флагманском корабле вместе со свитой вчерашняя невеста князя Священной Римской Империи Лимбурга и графа Орлова, претендентка на русский престол Елизавета, поплыла в Россию – прямиком в каземат Петропавловской крепости.

.

На пристани крепости ее встретил сам комендант. С команды корабля взяли клятву на Евангелии – молчать о случившемся. Екатерина назначила следователем генерал-губернатора Санкт-Петербурга князя Александра Михайловича Голицына, племянника несчастного Дмитрия Михайловича, жертвы Императрицы Анны Иоанновны. Но с самого начала подлинным следователем была сама Императрица.

В Москве в Российском Государственном Архиве древних актов я читал следственное дело самозванки. Поразительно, с какой страстью и темпераментом руководила Екатерина следствием. Она лично составляла вопросные листы. Она требовала от князя Голицына добиться от «авантюреры, всклепавшей на себя чужое имя», одного – сообщить, кто она на самом деле. Но та твердила: «Сама не знаю, почему, но все вокруг говорили мне, что я дочь Императрицы Елизаветы». После чего рассказывала свою биографию, лживую и фантастическую. Ничего более не смог получить от нее старый князь Голицын.

Как гневалась Екатерина! Обличала мягкое обхождение князя с красавицей арестанткой! Приказывала применять к ней жестокие меры, грозить пыткой… Но «авантюрера» так и не познакомилась с нашим кнутом. Все «грозные меры» обычно заканчивались тем, что в камеру вводили солдата, и арестантку переводили на хлеб и воду. Не решалась Просветительница пытать невесту владетельного князя Священной Римской Империи, куда более родовитого, чем родители самой Екатерины. На все требования Императрицы «авантюрера» отвечала одним требованием: встретиться с Екатериной, обещая открыть ей некую тайну. Но Екатерина гневно отказывалась от этой встречи и продолжала яростно уговаривать авантюристку признаться во лжи!

Почему же самая деятельная из Императриц не хотела выслушать арестантку, жаждущую сообщить ей что-то очень важное? Думается, Екатерина не была уверена в том, что пленница действительно авантюристка. Прожив почти два десятка лет при дворе Елизаветы, Екатерина знала о маленькой девочке, которая время от времени появлялась в покоях императрицы. Елизавета трогательно заботилась о ней. Но однажды девочка исчезла…

Кроме того, Екатерину насторожило поддельное завещание Елизаветы, захваченное в доме самозванки. Тот, кто составлял его, явно был хорошо знаком с царским архивом – с подлинным завещанием Елизаветы.

Иными словами, Екатерина все время чувствовала некую опасную тень, скрывавшуюся в этом странном деле. И боялась этой тени.

Была ли встреча? Конечно, была! Ибо внезапно все строгие меры и кары прекращаются. И главное – более никаких допросов «авантюреры». Следствие внезапно прекращается. Авантюрера получает для услуг арестованную любимую служанку, караульных навсегда выводят из ее камеры, на кровати арестантки стелют дорогое тонкое белье, ей теперь готовят самую изысканную еду… И когда вскоре она умирает от туберкулеза, вся ее арестованная свита немедленно освобождается.

Прошло несколько лет после её смерти, когда в Ивановском монастыре появилась удивительная монахиня. Уже в середине XIX века старый причетник Ивановского монастыря рассказывал знаменитому этнографу, археологу и историку Ивану Михайловичу Снегиреву об этой таинственной монахине…

Снегирев опубликовал этот рассказ причетника в журнале «Русская Старина».

«Келью этой монахине поставили каменную, с изразцовой печью, в две комнаты, и с прихожей для келейницы – прислуживать ей. От той кельи устроили лестницу крытую прямо в надвратную церковь, чтоб ходила она молиться одна и скрытно от глаз людских. В общей трапезе она не участвовала, стол ей положили особый: обильный, изысканный. Звали новую сестру Досифея. Но с ней говорить нам всем строжайше запрещалось».

И поныне в Москве сохранились башни и стены древнего Ивановского женского монастыря. Особенно заботилась и украшала святую обитель богомольная Императрица Елизавета. Она предназначала монастырь «для призрения вдов и сирот заслуженных людей».

«Была монахиня среднего роста, – рассказывал причетник, – худощава станом и, видать, прежде была красавица. На ее содержание большие суммы отпускались из казначейства. Она их на милостыню нищим тратила. И никто никогда не слышал от нее ни слова – говорили, будто она дала обет молчания, вот так четверть века слова от нее не слыхивали… Когда умерла государыня Екатерина, важные особы стали приезжать к монахине и наедине с ней говорили. Она преставилась в 1810 году зимой – февраль был, мороз. Хоронили наших инокинь всегда у нас, в Ивановском монастыре. Но ее понесли хоронить через всю Москву в Новоспасский монастырь – в древнюю усыпальницу царского рода Романовых. Сам главнокомандующий Москвы, жена его Прасковья Кирилловна, урожденная Разумовская, внучатая племянница Алексея Разумовского, приехала. Все при параде, как положено, когда особу царской крови хоронят. Митрополит Московский Платон был тяжко болен, но викария своего Епископа Дмитровского Августина послал со всем старшим московским духовенством. Вот так необыкновенно простую инокиню хоронили».

Существовал портрет удивительной монахини, хранившийся в настоятельских кельях Новоспасского монастыря. На задней стороне его была надпись: «Принцесса Августа Тараканова, в иноцех Досифея, постриженная в московском Ивановском монастыре, где по многих летах праведной жизни скончалась и погребена в Новоспасском монастыре».

Портрет с этой надписью был выставлен для широкой публики на любительской выставке в Москве в 1868 году и многократно репродуцировался. Но после революционного погрома в монастыре в 1918 году исчез.

Видимо, несчастная монахиня действительно была дочерью Елизаветы от тайного брака с Разумовским. И потому она дала ей говорящее имя Августа…

Елизавета понимала, какая участь может постигнуть ее единственного ребенка. Ведь в случае обнародования тайны ее брака законная дочь Августа получала опасные права на престол… В Шлиссельбургской крепости как напоминание томился тогда Иоанн Антонович, ее жертва. И Елизавета предпочла отправить дочь в Италию. Августу вывезли в Европу вместе с племянниками ее тайного мужа Разумовского – Дараганами. В Европе фамилию Дараганы переиначили сначала в Тараканы. И уже потом в Тараканоф.

Августа Тараканова тихо и мирно жила под этой фамилией в Италии – в роскоши и довольстве. Ее историю узнали польские аристократы, ненавидевшие Екатерину, уничтожавшую Польшу. Мечта посадить на русский престол нового Лжедмитрия ожила. Но тихая, смиренная Августа на роль наследницы престола, готовой встать во главе войска, не годилась. Они нашли красавицу-авантюристку, пожелавшую возглавить новую Смуту, мечтавшую стать Императрицей, как когда-то мечтала Марина Мнишек…

Во время свидания с Екатериной авантюристка, видимо, выдала Августу. Потому изменился режим ее заключения и прекратилось следствие… Выдала в обмен на свободу арестованной свиты. И, главное, любовника – поляка Доманского. Ей самой свобода была уже не нужна – она умирала от чахотки…

Далее началась история подлинной дочери Императрицы Елизаветы. Как похитить опасную Августу и привезти ее в Россию – этому в галантном веке учить было не надо. И пришлось единственной дочери Елизаветы повторить участь несчастного Иоанна Антоновича, заточенного ее матушкой. Одного держали в крепости до смерти, другую до смерти держали в монастыре.

В революцию могилы Романовых в Новоспасском монастыре были осквернены, вскрыты гробницы, выброшен прах. Но ее могила сохранилась в неприкосновенности, ее большевики почему-то не тронули.