Часть 5. Северная Мессалина

В прекрасные дни любви с Ланским великая Императрица и гениальный муж-друг не забывали о державе. Потемкин постоянно писал ей о Крыме: «Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрите… кто что приобрел: Франция взяла Корсику, цесарцы [австрийцы. – Э. Р.] без войны у турков в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки…» «Поверьте, что Вы сим приобретением [Крыма – Э. Р.] безсмертную славу получите и такую, какой ни один государь в России ещё не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Черном море. От Вас зависеть будет, запирать ход туркам и кормить их или морить с голоду».

Капля точит камень – она наконец-то решилась. Согласилась «убрать бородавку» с прекрасного чела Империи.

14 декабря 1782 года Потемкин получает секретнейший рескрипт – волю Императрицы «на присвоение полуострова». Как и положено Просветительнице, она не забыла написать в рескрипте, что нужно «употребить все способы завести посреди татарских народов ближайшия связи, поселить в них доброхотство и доверие к стороне нашей и… склонить их на принесение нам просьбы о принятии их в подданство наше».

Весной 1783 года Потемкин отправился в Крым – руководить военными действиями. Он вез манифест о присоединении Крыма, написанный Екатериной… Текст должен был храниться, пока военные действия не «поселят доброхотство и доверие к стороне нашей».

В Крыму началась и быстро закончилась скоротечная война – Крым пал. Двадцать восьмого июня (день переворота и ее вступления на престол) был обнародован манифест «О принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу». Манифест читали во время торжественной присяги крымской знати. Присягу принимал Потемкин. Свершилось! С карты исчезло последнее напоминание о татарском иге. Античная Таврида и Херсонес, где принял крещение киевский князь Владимир, стали частью России. Муж получил еще один титул – Светлейший князь Потемкин-Таврический.

В том же 1783-м был подписан Георгиевский трактат с Картли-Кахетинским царем Ираклием II, обеспечивший присутствие русских войск в Грузии, а значит, скорое ее присоединение к России.

Она не была и одновременно была по-женски суеверна. Она могла сказать, что ей везло в дни Ланского. Но в жарком июне 1784 года Ланской умирает…

Когда он умер, она рыдала, причитала и выла, как простая русская баба. Так ее научила Перекусихина: «Вой, чтобы стало легче!» Она старалась выкричать свое горе, никого не хотела видеть. Она любила, пожалуй, только двоих – этого мальчика и Потемкина. И обоих ей суждено пережить…

25 июня он умер, и только 2 июля она смогла вновь взяться за перо. Она написала Гримму: «Когда я начинала это письмо, я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что не знала, куда они деваются. Теперь уже не то: я погружена в глубокую скорбь, моего счастья не стало… Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил мои вкусы… Словом, я имею несчастие писать вам, рыдая… Злокачественная горячка в соединении с жабой свела его в могилу в пять суток».

На самом деле его смерть скрывала галантную тайну. Он очень хотел ей нравиться, потому что любил ее. Но ее стареющее тело все меньше возбуждало молодого человека. Он стал бояться потерять ее. И слишком злоупотреблял возбуждающими средствами, в том числе кантаридом. «Его доктор старался сделать его Геркулесом при помощи кантарид. Со временем малый прием уже не оказывал действия, вследствие чего доза увеличивалась. Возможно, что употребление кантарид расположило к столь ужасной болезни. Был слух, что Ланской отравлен, как это часто говорят про важных лиц», – так напишет придворный врач Вейкарт. Кантарида, или шпанская мушка – любимое и очень опасное возбуждающее средство галантного века.

Екатерина писала Гримму, что была разбита совершенно, пока не пришли к ней двое, с которыми она смогла порыдать вместе. Рыдающий коллектив был интересен. Один из рыдальцев – Федор Орлов – родной брат позавчерашнего любовника, другой, приехавший из Новороссии, – Потемкин – любовник вечный. И вот все они вместе в голос рыдают по поводу смерти любовника нынешнего – Ланского.

Она решила похоронить его здесь же, в любимом Царском Селе, как он сам просил перед смертью – он хотел всегда быть рядом с нею. Она беспрестанно ходила на его могилу, сидела часами у памятника – мраморной урны. Но по легенде, вскоре после похорон «Сашина могила» была вскрыта, тело осквернено, и на памятнике оставлены позорные надписи. Пришлось перезахоранивать его у ближайшей церкви.

Скорее всего, это вымысел. Шешковский был в расцвете власти и сил. Вряд ли кто-нибудь осмелился бы на такое.

(Кстати, генерал Петр Ланской, женившийся на вдове Пушкина, был двоюродным племянником умершего возлюбленного Екатерины.)

Ее скорбь казалась ей беспредельной, но… Она была слишком жизнерадостна, слишком полна страсти, чтобы долго страдать. «…Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…»

Ее преданный историк Бартенев пытался выяснить имена тех, в чьих объятиях она пыталась заглушить скорбь. Но достоверно лишь одно имя. Муж-друг опять позаботился, и в 1785 году, через 9 месяцев после смерти Ланского, появляется первая официальная замена – Александр Ермолов.

Да, его тоже зовут Александр, и, каждый раз называя его, она вспоминает того, ушедшего… Новому Сашеньке было побольше – тридцать один, но и ей стало пятьдесят шесть. Она не писала о нем Гримму – считала неудобным, чтобы после ее вселенской скорби кто-то появился.

Этот высокий стройный блондин, представленный ей Потемкиным, был добр и честен. К сожалению, у него был несколько расплюснутый нос, за что он получил прозвище «Белый негр». Нос она стерпела бы, но фаворит оказался молчалив и мрачен, что сделало его совершенно безопасным для мужа.

Потемкин справедливо считал: если на первых порах это соответствовало траурному настроению дамы, то далее Ермолов станет «скушен и душен». Вечно веселая и улыбательная не терпела мрачных.

В феврале 1785 года Ермолов занял покои фаворита и стремительно прошел все обязательные звания: флигель-адъютант, генерал-майор, камергер, – чтобы уже летом 1786 года быть… отправленным в путешествие в Париж! Фактически выгнала! И потому разочлась очень щедро: экс-фаворит получил 4 тысячи крепостных и 400 тысяч деньгами… Она хотела быть справедливой – бедняга Ермолов не виноват, что в том же 1786 году Потемкин наконец нашел достойного. Это был еще один Александр – Александр Мамонов. Истинный красавец, двадцати восьми лет, естественно, адъютант Потемкина. Великолепно говорил на языке Просветителей. Образован, начитан. Отменную щеголеватость манер отмечал его друг, француз граф Рибопьер. Так что муж отлично позаботился на этот раз.

Потемкин успешно представил его Екатерине, за что получил от Мамонова подарок – золотой чайник с французским изречением «Ближе по сердцу, чем по крови». Слова были обещанием преданно служить благодетелю – не в пример некоторым предшественникам.

Он очаровал Екатерину… Секретарь Императрицы Храповицкий фиксирует в своих «Памятных записках» дальнейшее: «Александр Матвеевич Мамонов на поклон… Притворили дверь… Мамонов был после обеда… Возвратился князь Григорий Александрович Потемкин, коему А. М. Мамонов подарил золотой чайник с надписью…»

В письмах к Гримму Мамонов будет именоваться «Красным Кафтаном» – он носил алый камзол, так шедший молодому красавцу. Он быстро сумел изгладить ненужные воспоминания. Корсаков, Ермолов – все эти неудачники-любовники исчезли в прошлом. Утихла и печаль о юном красавце. Она вновь помнила только радостное – вечная весна продолжалась! Конечно же, Гримм получил описание этого истинно чудесного приобретения: «Под красным кафтаном скрывается превосходнейшее сердце, соединенное с большим запасом честности; умны мы за четырех, обладаем неистощимой веселостью, замечательной оригинальностью…»

Красный Кафтан отлично прошел обязательные испытания. После чего взлетел по ступенькам должностей и званий: флигель-адъютант, генерал-поручик, камергер, граф Священной Римской Империи… плюс уже ставший обязательным орден Александра Невского, плюс постоянные приложения – баснословные суммы на драгоценности, украсившие его красные кафтаны.

«Любить Императрицу России, – отмечал принц де Линь, – это придворная должность». Так что Мамонов на правах фаворита принимал участие в заседаниях Совета. Совет из влиятельных вельмож по-прежнему собирался, когда требовалось обсудить важное, спорное решение… И голос Мамонова в совете слышен.

«Мамонов уже многое может», – написал в дневнике поляк М. Гарновский, секретарь и осведомитель Потемкина, оставленный им при дворе. Никто из предшественников его не в состоянии был поколебать власть докладчика, а он оную колеблет». Но главное – Потемкин нашел того, кто необходим ей именно сейчас. Образованный, с великолепными манерами, красавец Мамонов очень пригодился в триумфальном путешествии на юг России, в завоеванные области, которое готовила в это время наша супружеская пара – Императрица и Потемкин. Такого Фаворита не стыдно было показать сиятельным спутникам, которые должны были присоединиться к ней в блистательном путешествии.

Поездка в Новороссию и Крым, конечно же, была задумана мужем-другом, и он же взялся организовать это невиданное шоу.

Потемкин поставил грандиозный спектакль.

Встретив весело новый год с красавцем Красным Кафтаном, 2 января 1787 года под гром салюта она выехала из Петербурга.

Осталось описание кареты Екатерины – точнее, дома Просветительницы на полозьях. В гигантской карете-доме были кабинет, спальня, конечно, библиотека, гостиная для бесед. Не забыты невинные удовольствия – ломберный столик для игры в карты… 13 великолепных лошадей везли это чудо.

За каретой-дворцом следовал целый поезд – 14 огромных карет, 160 саней с кибитками и так далее. Нескончаемая вереница экипажей начала движение по необъятной Империи. Смоленск – Новгород Северский – Чернигов – Киев… Из Киева – на судах по Днепру. Потом опять в каретах – в Херсон, и, наконец, Крым… 5 тысяч 700 верст, из них 450 – по воде. Одна свита Императрицы с бесчисленной прислугой составляла две тысячи триста человек.

В путешествии принимали участие европейские послы – австрийский, английский и французский. Послом Франции был один из блестящих вельмож века – граф Сегюр… В пути к ним присоединилась еще одна всеевропейская знаменитость, друг всех просвещенных монархов, принц де Линь. Философ, остроумец, конечно, донжуан и, как положено, бесстрашный воин (умрет, как и подобает истинному донжуану, от галантности – в лютый мороз, в бальных туфлях и во фраке, он провожал после бала даму до кареты, в результате – воспаление легких и смерть).

Де Линь и Сегюр опишут это фантастическое путешествие.

Накануне отъезда Потемкин издал приказ – полкам русской армии разместиться по пути следования сиятельных путешественников. Это было сделано на случай возникновения опасности, для демонстрации российской мощи участникам путешествия и для участия армии в строительных работах на пути великолепного поезда.

Восемь десятков почтовых станций ждали путешественников в пути. Пятьсот пятьдесят сменных лошадей и отлично подготовленные постоялые дворы, где путешественники спали, отдыхали и, главное, ели. Были подготовлены огромные запасы воистину царской еды, вина и пива. Обо всем подумал Потемкин… Но, как известно, «не хлебом единым…». Потемкин разослал по городам указ, разъясняющий, как готовить встречу с Государыней и путешественниками: чтоб больные, увечные и «монашество разного пола по улицам не шаталось» (она не любила черный цвет), чтобы встречали Императрицу дворянство в мундирах и обыватели «в совершенном опрятстве».

Триумфальные арки, восторги жителей, забрасывавших кареты цветами, ждали царский поезд. До сих пор идет дискуссия о том, что путешественники видели по дороге: реальные деревни или построенные декорации – живописные домики из фанеры, на фоне которых согнанные крестьяне в национальных одеждах славили матушку-Царицу?

Но когда у нас не строили декорации и когда не сгоняли население славить Государя? Это вечно будут делать на Руси, пока жива наша исконная власть, то есть Самодержавие. Приезд главного начальника в любой наш город – всегда любимая показуха: торопливый ремонт ужасных дорог, которые потом быстро станут такими же ужасными, дешевая краска, которая потом быстро слезает с домов, и т. д.

Но вместе с фанерными избами в недоступно короткие сроки, загоняя в гроб крепостных рабов, Потемкин строил настоящие путевые дворцы, где останавливалась Екатерина. В городах улицы, по которым ехали путешественники, празднично горели иллюминацией (это была сложная система лампад, поджигаемых с помощью порохового шнура). Взрывались фейерверки, непременно устраивались роскошные балы… Так, под грохот музыки и приветственные крики доехали путешественники до Киева.

Киев Потемкин не тронул, предоставив заниматься великим городом сопернику в славе – блистательному полководцу Румянцеву. Но тот ничего не сделал. В столице легендарной Киевской Руси вместо живописных исторических развалин-памятников Екатерина увидела нелюбимую реальность – облупившиеся, жалкие дома. Она послала Мамонова сказать Румянцеву свое весьма неодобрительное слово и услышала ответ: «Передайте Ее Величеству, что мое дело – брать города, а не украшать их».

В Киеве она встретила Светлое Христово Воскресение. Как положено богомольной русской Царице, Екатерина была на пасхальном богослужении в древнейшей Печерской Лавре. Во время вечерни в Софийском монастыре Митрополит уподобил Императрицу Христу, явившемуся после Воскресения своим ученикам.

Из Киева началось знаменитое плавание на галерах, приготовленных Потемкиным. Галеры были построены «в римском вкусе» – отличались огромными размерами и великолепным убранством. Их заботливо окружали челноки и шлюпки охраны…

Во время плавания сиятельные путешественники забавлялись как могли. Принц де Линь и посол Сегюр устроили фейерверк европейского остроумия – писали шутливые письма из каюты в каюту…

Плавание было прелюдией. Все с нетерпением ждали главного зрелища – романтической встречи на польской стороне Днепра, в городе Каневе. Здесь Екатерину ждал бывший любовник – Станислав Понятовский, сделанный ею польским королем Станиславом-Августом.

Почти три десятка лет они не виделись… Три десятка лет ждал этой встречи постаревший любовник, как готовился, сколько надежд возлагал! И вот они встретились!

Старик-король был ей неприятен напоминанием о возрасте, его пустыми сентиментальными ожиданиями и нелепыми политическими надеждами. Не понимал, как жалок он на фоне красавца Красного Кафтана – в дни ее вечной весны… Он, конечно, хотел от нее обещания, что прекратятся разделы его беспомощной страны. Она ускользнула от темы в их пустом разговоре. У нее были совсем иные планы: вместе с пруссаками и австрийцами она готовилась окончательно стереть с карты Европы его Государство. Она решила забрать древние русские земли. Знала: даже Канев, где они сейчас встретились, был основан русским князем Ярославом.

Понятовский сильно потратился, готовясь к встрече. Иллюминировал Канев, приготовил великолепный бал в ее честь, на который она не захотела явиться! Потемкин попытался ее уговорить, но тщетно – получил суровую записку: «Еду завтра, как назначила, а ему желаю всякого благополучия… Право, батинька, скучно!»

Муж все понял. Плавание продолжалось. Первый город Новороссии, Кременчуг, встретил Екатерину и ее гостей маневрами полсотни эскадронов конницы и целой армии пехоты. Маневры произвели впечатление на французского посла Сегюра, о чем он тотчас сообщил в Париж… Потом были Екатеринослав – город, заложенный Потемкиным, – и Херсон. Здесь к ним присоединилось еще одно Величество – Император Иосиф. В Херсон они въехали втроем в великолепной колеснице: Светлейший, Императрица и Император. Для Иосифа Потемкин устроил новое представление – спуск на воду нескольких фрегатов, один из которых льстиво назывался «Император Иосиф». Австрийский Император был романтик и не уставал удивляться своему присутствию «в необозримых скифских степях».

В конце путешествия ждало главное блюдо – завоеванный Крым…

Девятнадцатого мая карета Екатерины приблизилась к Перекопской крепости – границе Крыма. Сразу за Перекопом полуторатысячная татарская конница, вооруженная луками, в сопровождении татарских мурз приветствовала покорительницу Тавриды… По пути в древний Бахчисарай, столицу легендарного Крымского ханства, случилась беда – ее карету понесла восьмерка лошадей. Казалось, татарский бог прогневался, но… русский охранил. Шестиместная карета каким-то чудом не перевернулась. Лошадей удалось удержать. Во время этой бешеной скачки несчастный Красный Кафтан был совершенно бледен, но она сохранила абсолютное спокойствие.

В Бахчисарае ее приветствовали мусульманское духовенство, греческие священники и представители знатнейших татарских родов. Был великолепный прием. Она вместе с Красным Кафтаном ночевала в ханском дворце. Древний дворец был сожжен Минихом, но шах выстроил новый… Ей показали знаменитый фонтан слез, стоявший прежде у мавзолея любимой наложницы очередного хана…

В заключение путешествия блистательный режиссер Потемкин подготовил Крымский финал. Был обед во дворце в Севастополе – городе, построенном на месте жалкой турецкой деревушки. Вдруг заиграла музыка, занавесь на балконе полетела вверх, и перед изумленной Екатериной и потрясенными спутниками возник… будто мираж! На фоне гор в широкой бухте под грохот орудийного салюта в боевом порядке выстроился целый флот… Это был русский Черноморский флот, созданный в невиданно короткие сроки этим невозможным человеком. Так что иностранные гости видели не только потемкинские декорации, но реальные города и крепости и, главное, корабли. Демонстрация военной мощи Империи перед будущей новой войной с Турцией прошла великолепно. «Екатерина» и ее великий муж своего добились. Гости оценили мощь ее армии. Император Иосиф, пожалуй, впервые был в восхищении и предрек севастопольской гавани великое будущее. «Восторг и потрясение гостей вызвали трогательные слезы на глазах Потемкина», – напишет современник.

Потемкин достойно закончил демонстрацию своих успехов. Да, он творец русской Тавриды. Он захватил Крым, покорил татарское ханство, завоевал обширные земли на юге. Правда, под его начальством сражались два самых блестящих русских полководца времен Романовых – Румянцев и Суворов. Потемкин положил начало городам Херсону, Николаеву и Севастополю, построил верфи, основал флот, стал родоначальником господства Империи на Черном море и открыл новые источники богатства для России… Но на него работали бесправные рабы. Он, как Петр Великий и Меншиков, знал только одно: приказ должен быть выполнен любой ценой! Как Петр, как Меншиков и как потом Иосиф Сталин, он доказал, что рабский труд производителен, если принуждать беспощадно. Правда, не всегда качественен… Отчасти поэтому первая сильная буря на Черном море уничтожит почти весь построенный им флот…

«Бог бьет, а не турки», – написал он Екатерине. Но он справедливо верил – построит вновь.

Путешествие стоило фантастических денег – 16 миллионов рублей. В то время как весь бюджет страны составлял тогда 80 миллионов. Но политическая цель была достигнута – Император Иосиф и послы поняли: с русской Императрицей стоит иметь дело.

Долго потом сиятельные участники делились впечатлениями о необыкновенном путешествии. Австрийский Император Иосиф беседовал о нем с послом Сегюром, эту беседу француз записал: «Император сказал: Князь Потемкин деятелен, но он гораздо лучше умеет начинать, нежели довершать. Впрочем, так как здесь никаким образом не щадят ни денег, ни людей, то все может казаться нетрудным. Мы, в Германии и во Франции, не смели бы предпринимать того, что здесь делается. Владелец рабов приказывает; рабы работают; им вовсе не платят или платят мало; их кормят плохо; они не жалуются, и я знаю, что в продолжение трех лет в этих вновь приобретенных губерниях, вследствие утомления и вредного климата болотистых мест, умерло около 50 000 человек; никто не жаловался, никто даже и не говорил об этом». В другой раз Иосиф заметил: «Вы видите, что здесь ни во что не ставят жизнь и труды человеческие; здесь строятся дороги, гавани, крепости, дворцы в болотах; разводятся леса в пустынях без платы рабочим, которые, не жалуясь, лишены всего, не имеют постели, часто страдают от голода».

Она знала об этих разговорах. Считала, что в них говорит понятная зависть.

Жизнь с блестящим фаворитом Мамоновым будет недолгой. Произошло неожиданное – он заскучал…

Все чаще он стал отпрашиваться в дом к закадычному другу Ивану Рибопьеру. Тот недавно женился. Точнее, сначала соблазнил, затем обрюхатил, а потом уже женился на очаровательной фрейлине Аграфене Бибиковой. В доме Рибопьера Мамонов встретил подругу Аграфены – прехорошенькую пятнадцатилетнюю фрейлину Дарью Щербатову. И повторил с ней историю Рибопьера. Уже вскоре Дарья была в положении.

Мамонову, как прежде его другу Рибопьеру, пришлось обещать жениться.

Теперь Мамонов все чаще стал отпрашиваться из дворца. Он было попросился в Москву, но она не отпустила. В Петербурге, лишь после долгих просьб, разрешила пойти на прием к французскому послу Сегюру… Осталась зарисовка Сегюра, объясняющая положение Фаворита. Во время приема Сегюр увидел в окно, как у его резиденции ездит взад-вперед великолепная карета. В ней Императрица нервно ожидала возвращения пленника Любви.

В это время Мамонов постоянно болеет – точнее, жалуется Екатерине на свои недомогания. То голова заболит, то грудь и так далее. И все реже он исполняет главные обязанности фаворита. Но будучи больным, он отказывается пользоваться услугами ее лейб-медика. Ей приходится объяснить ему значение его персоны, которое фаворит явно не понимает.

Потемкину давно все известно. Его осведомитель уже написал ему о неверности Мамонова. Впрочем, у нее осведомители получше, и, скорее всего, она тоже знает, но… Как в истории с Григорием Орловым – знает, но знать не хочет. И потому не знает. Мамонов очень подходил ей и по уму, и по образованию, и по манерам. Она надеялась – одумается. Все эти события, становившиеся скандальными, наблюдал и описал очень доверенный человек – ее статс-секретарь Александр Храповицкий.

Храповицкий предпоследний ее секретарь. Это был шустрый толстяк, который, несмотря на необычайную толщину, передвигался по дворцу с удивительной скоростью. Он знал нетерпеливость хозяйки. Екатерина одарила его большим доверием. Он правил ее письма, помогал писать пьесы, с ним она разговаривала о вещах очень интимных. Но она не знала главного – все, что он видел, все, что она говорила, Храповицкий по вечерам старательно записывал в «Памятные записки». Его ежедневные записи окажутся этакой скрытой камерой во дворце. В них Императрица предстает воистину в домашнем халате – она плачет, болеет, жалуется на любовника и работает, работает, работает. Но незадолго перед смертью Екатерина, видимо, узнала о его записях и тотчас рассталась с Храповицким. Она предпочитала описывать себя сама и, главное, делать это так, как нужно для Истории…

Но тогда записывал он.

Итак, заработала скрытая камера Храповицкого.

«После обеда ссора с Алекс[андром] Матвеевичем [Мамоновым]. Вечер проводили в постели. Сказывает Зотов [доверенный слуга Императрицы], что паренек считает свое житие тюрьмою и очень скучает. И будто после всякого публичного собрания, где есть дамы, к нему «привязываются» [то есть она его ревнует. – Э. Р.]».

Весь остальной день ревнивой дамы заполнен государственными военными делами. «Великий муж Екатерина» ведет войну с Турцией, а в прошлом году началась еще война со Швецией. Шведский король Густав Третий, совершивший успешный переворот и вернувший абсолютную королевскую власть в Швеции, решил соревноваться в славе с прадедом Карлом Двенадцатым. Густав задумал вторгнуться на территорию России… Вернуть завоеванное Петром Первым.

По шведским законам король имел право начинать войну без одобрения парламента только в случае нападения иностранной державы. Большой любитель театра, Густав это нападение поставил. Его солдаты, переодетые в казаков, инсценировали штурм шведского пограничного поста. И тотчас «в ответ» 21 июня 1788 шведские войска перешли русскую границу и ворвались в предместья Нейшлота, бомбардируя крепость. Легкомысленный Густав объявил, что истощенная войнами с Османской Империей Россия так слаба, что он решил позволить себе «быструю прогулку с войском» – с целью «пообедать уже в Петербурге».

Она относилась к полководческому дару своего дальнего родственника Густава насмешливо. «Он хорошо себя чувствует только в зеркале». Екатерина тотчас села за перо. Хвастовство короля она заклеймила в сатирической пьесе «Горе-богатырь Косометович». Пьесу старательно правил ее секретарь Храповицкий. Превратившись в комическую оперу, она была представлена в Эрмитажном театре.

Отдаленная канонада шведских пушек была уже слышна и Зимнем, и в самом театре во время представления веселой пьесы.

Главные силы в это время были на юге, где муж Потемкин и его блестящие полководцы Румянцев и Суворов вели войну с Турцией. В Петербурге «Великий муж Екатерина» вела войну и обороняла город – сама!

В конце концов война с Густавом будет полувыиграна и полупроиграна обеими воюющими сторонами. Густав объявит, что он «получил свою долю бессмертия» и готов заключить мир с «сестрицей».

Но это будет потом, а в те дни для Екатерины выстрелы шведских пушек соединились с раздражающей медлительностью Потемкина в турецкой войне и терзаниями Любви и Ревности.

На фоне трудных военных действий и опасных вестей, приходящих в Петербург из предреволюционного Парижа, с «Великим мужем Екатериной» произошла женская катастрофа.

И это случилось после не такой уж давней измены Корсакова, и опять на глазах у двора. Но Корсакова она прогнала, а Мамонов ушел сам.

Впервые ее посмели публично не хотеть!

Впервые в ее жизни Императрицу бросил Фаворит.

Храповицкий записывает: «С утра невеселы. Слезы».

29 июня 1789 года она пишет по-французски длиннейшее письмо-отчет Потемкину, где бытописательница собственной жизни подробно все описывает мужу-другу:

«18 июня, выйдя из-за стола, граф Мамонов пришел сказать мне, что я обращалась с ним не так хорошо, как прежде, что я не отвечала на вопросы, которые он мне задавал за столом, что он недоволен тем, что множество людей, заметивших это, переглядывались между собой и что он тяготится ролью, которую играет. Ответ было дать нетрудно. Я сказала ему, что если мое поведение по отношению к нему изменилось, в том не было бы ничего удивительного, ввиду того, что он делал с сентября месяца [то есть история длится уже три четверти года. – Э. Р.], чтобы произвести эту перемену… что он подавил все мои чувства и что, если эти чувства не остались прежними, он должен пенять на себя, так как задушил их… обеими руками… На это он сказал мне: следовательно, вы признаетесь, что не имеете ко мне прежних чувств. Ответ с моей стороны был тот же… На что он просил меня дать ему совет относительно того, что ему делать. На это я отвечала, что подумаю, и он ушел. Через четверть часа он написал мне и сообщил, что он предвидит все неприятности и оскорбления и презрение, которым он будет подвергаться, и снова просил меня о совете. Я ему ответила: так как он не следовал моим советам до сих пор, я тоже не рискну давать ему советы в нынешних обстоятельствах. Но поскольку он меня умолял об этом, то я ему сказала, что может представиться прекрасный способ выйти из затруднения: граф Брюс через неделю примет дежурство, я прикажу ему вызвать дочь… я ручаюсь за то, что я замолвлю за него слово и он получит самую богатую наследницу в Империи; что отец, как я полагаю, охотно на это согласится. Я думала сделать приятное всем заинтересованным лицам.

На эту записку я получила в ответ письменное признание от графа Мамонова, в котором он мне сознался, что вот уже год, как он влюблен в княжну Щербатову, испрашивая у меня формального разрешения на брак с ней. Я разинула рот от изумления и еще не пришла в себя, как он вошел в мою комнату и упал к моим ногам, признавшись во всей интриге, свиданиях, переписке и секретничании с ней. Я сказала ему, чтоб он делал то, что хочет, что я ничему не противлюсь, а только лишь огорчена тем, что все это продолжалось целый год. Вместо того, чтобы обманывать меня, ему следовало объявить правду, и что если бы он сделал это, он избавил бы меня, себя самого от многих огорчений и неприятностей. На это он ничего не мог ответить, а пожелал, чтоб была позвана Анна Никитична [довереннейшая фрейлина, жена Александра Нарышкина, брата Льва. – Э. Р.]. Она пришла и так его разбранила, как я за всю мою жизнь не слыхала, чтобы кто-либо так бранился… После чего он попросил о свадьбе, которая состоится в воскресенье 1 июля: пост не дозволяет им обвенчаться ранее. Но страннее всего то, что и жених и невеста только и делают, что льют слезы, и ни тот, ни другая не выходят из своих покоев.

На следующий день после свадьбы новобрачные отправятся в Москву. Именно я настояла на этом, так как я почувствовала, что он вопреки браку чуть было не пожелал остаться здесь. И если говорить правду, имеются очень странные противоречия в его деле, на которые у меня есть почти несомненные доказательства. Что же касается до меня, то я нашла развлечение… Через неделю я вам поведаю больше относительно некоего Чернявого, знакомство с которым, возможно, зависит только от меня самой, но я сделаю это лишь в последней крайности. Прощайте, будьте здоровы».

Но происшедшее не отпускало ее, и она продолжала писать мужу: «На днях я призвала Рибопьера, который был его (Мамонова) наперсником в течение года. Я нашла его безмолвным и трепещущим. Я сказала ему, что они были оба неправы, скрывая от меня все это и в течение года обманывая меня, хуже того – не открываясь даже вам. После этого я припомнила, друг мой, все ваши слова. Вы мне говорили многое из того, что осталось в моей памяти, как например: «Нет ли амуришки», и затем вы спрашивали меня: «Не ревновали ли вы к княжне Щербатовой?» – и сто раз повторяли: «Ох, матушка, плюнь ты на нево». И никогда не подали мне ни малейшей надежды, когда я вам жаловалась. Но если вы знали об этой любви, почему же не сказали о ней откровенно? Это огорчило бы меня тогда, но, без сомнения, исцелило бы, ибо я никогда ничьим тираном не была.

Скажите мне, знали ли вы или не знали об интриге? Если вы знали о ней, то полагаю, скрывали ее, щадя меня. Но вы были неправы. Надо было сказать мне об этом. Прощайте, обнимаю вас от всего сердца».

Муж поспешил ответить: «Матушка Всемилостивейшая Государыня, всего нужней Ваш покой; а как он мне всего дороже, то я Вам… намекал… о склонности к Щербатовой, но Вы мне об ней другое сказали…»

Сын Ивана Рибопьера Александр в своих Воспоминаниях («Записки графа Александра Ивановича Рибопьера») напишет, что на самом деле Екатерина, узнав об измене Красного Кафтана, предложила ему: «…Ты знаешь, что покойная графиня Брюс была лучшим другом моей юности. Умирая, она мне поручила свою единственную дочь. Ей теперь 16 лет, и я имею право располагать ея будущностию. Женись на ней, ты из нея образуешь себе жену по вкусу и будешь одним из первых богачей в России. Женившись, ты здесь поселишься, за тобою останутся все занимаемыя тобой должности; ты будешь мне помогать по-прежнему сведениями и умом, которыя, как сам знаешь, я высоко ценю. Отвечай мне откровенно. Твое счастие – мое счастие».

То есть она предложила Мамонову по-прежнему «помогать»… но женившись на молоденькой графине Брюс, одной из самых богатых наследниц России. Иными словами, Екатерина предложила ему обманывать с нею молоденькую девочку Брюс – как ее мать обманывала Екатерину с Корсаковым!

Но Мамонову, которого Екатерина сделала богачом, не нужна старая, ревнивая, опостылевшая любовница… Он выбрал свободу.

И тогда она поспешила. Она не захотела, чтобы двор судачил о брошенной старухе. Брошенной нет, как нет и старухи! Она уже нашла развлечение. В нее уже влюблен мальчик! Боготворящий ее мальчик – Чернявый… Еще не успев женить изменившего фаворита, она отдает новый любовный приказ – к ней начинают приводить этого Чернявого!

Потемкин, занятый трудными военными действиями на турецком фронте, оставил без присмотра фронт любовный. Он забыл о сердце повелительницы, «которое не хочет быть ни на час охотно без любви». А ей надо было спешить. Императрица не может быть «брошенной». Она всегда должна быть желанной. Апартаменты фаворита не могут пустовать. Это поняли в Петербурге враги Потемкина…

Главный воспитатель ее внуков – Николай Иванович Салтыков – пожилой господин небольшого росточка с крысиным носиком. Всегда – в зеленом мундире, ходил важно, неторопливо, подпираясь костыльком. Он первым узнал от статс-дамы Анны Никитичны Нарышкиной о трагедии – постель опустела. Опытнейший царедворец, о котором говорили, что он «свойства нетвердого и ненадежного: «Случайным» [то есть фаворитам. – Э. Р.] раболепствововал, а упавших чуждался». Салтыков тотчас начал действовать, благо Потемкин был далеко. Он устроил командовать конвоем Императрицы невысокого черноволосого красавчика Платона Зубова. Салтыков приготовил про запас еще нескольких кандидатов, но, к его удивлению, этот первый кандидат, Зубов, имел оглушительный успех.

Анна Никитична Нарышкина начала водить Платона Зубова к Императрице. И Храповицкий записал: «караульный секунд-ротмистр Платон Зубов начал ходить через верх» (то есть в покои Государыни)… Да, она повела себя, как обманутая молоденькая девушка, – захотела тотчас показать неверному любовнику и двору, что не очень-то нужна ей любовь Мамонова!.. У нее любовь новая, и любовник куда моложе!

Но оказалось, она… влюбилась! Это была любовь с первого взгляда. Она увидела такого миниатюрного, по сравнению с прежними потемкинскими посланцами, но такого уютного, милого… Он показался шестидесятилетней Екатерине желанным нежным ребенком, напомнившим ушедшего Сашеньку Ланского. Будто Сашенька пришел утереть ее слезы… В ней заговорили вместе Мать и Вечная Весна.

Написав длиннейшее письмо мужу о коварной измене его протеже, упомянула торжествующе, что уже через неделю сообщит относительно «некоего Чернявого». И добавила: «Хорошо, что Мамонов «затеял интригу» (то есть изменил), иначе она не узнала бы Чернявого!» Вот такой любимый ею «улыбательный» финал!

Но история с Мамоновым по-прежнему не давала покоя. Она не выдержала – сама заговорила с Храповицким. Он записал весь разговор: «Слышал ли ты, Александр Васильевич, историю здешнюю?» – «Слышал, Ваше Величество». – «Я ведь с ним давно не в короткой связи [не спала. – Э. Р.]… А примечать в нем перемену стала, как завел карету [до этого выезжал только с ней. – Э. Р.]. Он и сам на днях проговорился, что совесть мучит. Его душит его любовь, его двуличие. Но когда не мог себя преодолеть, зачем не сказать откровенно. Ты подумай, он год как влюблен. Год! …Нельзя вообразить, сколько я терпела! Бог с ним! Пусть будут счастливы. Я простила их и дозволила жениться!»

Храповицкий записывает ее распоряжение и финал истории: «Приказано мне заготовить указ о пожалованье [Мамонову. – Э. Р.] деревень, купленных у князя Репнина и Чебышева, и 2250 душ. Перед вечерним выходом ее величество изволила обручить графа и княжну. Они стоя на коленях просили прощения и прощены». Двадцать первого июня Храповицкий записывает: «Сама мне сказывать изволила об обручении и что все его бранят…» «Представь сам, что бы ты сделал?» – «Сразу не найдешь ответа», – отвечает секретарь, пытаясь придумать угодный ей ответ. На самом деле ей ответ не нужен. Она говорит с ним, как с собой… После всех ее страданий Храповицкий записывает результат: «Зубов сидел, через верх проведенный».

Итак, она, как положено Императрице, присутствовала на обручении своей фрейлины со вчерашним фаворитом. Она сумела остаться просвещенной повелительницей. Никакой мести! Мамонов получил положенное фавориту в отставке: 100 тысяч рублей и две с половиной тысячи крепостных плюс великолепный дом в Москве, куда они тотчас после помолвки обязаны уехать. Но Петербург для него теперь закрыт.

Официально камергер Мамонов отправлен в отпуск. К ее удовлетворению, в Москве Мамонов скоро заскучал в браке. Он даже написал письмо Екатерине, но… апартаменты фаворитов дважды на вход не работали. Вскоре она смогла отчитаться перед Гриммом: «Что касается неблагодарных, то они очень строго наказали сами себя… что может быть хуже положения человека, одаренного умом… как очутиться в тридцать лет в деревне с женой брюзгой и капризной, которую он ежедневно попрекает, что остался один с ней и для нее».

Все знает Императрица… если хочет знать. Отпуск опальному фавориту будет продлеваться постоянно. При ее жизни Мамонов не увидит Петербурга.

И все это время в письмах она упрекает мужа-друга в том, что не открыл ей правду. Муж отвечает: «Мне жаль было тебя, кормилица, видеть, а паче несносна была его грубость и притворные болезни. Будьте уверены, что он скучит своей Дульцинеею, и так уже тяжело ему было платить: за нею долгу тридцать тысяч, а он деньги очень жалует…»

Теперь она все время будет писать Потемкину о Чернявом. Она понимает, как волнуется муж чужим выбором… И продолжает успокаивать его: «Я знаю, что ты меня любишь и ничем меня не оскорбишь. А без сего человека, вздумай сам, в каком бы я могла быть… фатальном положении. Adieu, mon Ami».

В это время из Парижа приходят пугающие новости. Восьмого июля записывает Храповицкий: «Разговор о переменах во Франции. Получено известие, что Третье сословие самовольно составило Собрание Национальное».

Но муж, ведущий трудную войну на юге, явно недоволен ее самостоятельным выбором. Потемкин пишет, «что устал, как собака». И, главное, предостерегает ее не спешить с окончательным выбором Фаворита. Она понимает – он сердится! Еще бы – впервые за долгое время Фаворит выбран не им!

И она обманывает Потемкина – «она еще не сделала выбор».

Она пишет: «Еще нет ничего спешного, мы очень скромны и вовсе не нетерпеливы, потому что мы очень заняты [еще бы, две войны!]… Но мы любим этого ребенка, который действительно очень интересен; и ему только девятнадцать лет [на самом деле Зубову двадцать два].

И добавляет главное: «Я здорова и весела и как муха ожила».

Яснее не скажешь! Так что – пора! Приходится Потемкину одобрить выбор Императрицы. И Потемкин написал в письме, которое не сохранилось, добрые слова о «ребенке».

12 августа она отвечает: «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким Чернявым… Это довольно милое дитя… он вовсе не глуп, имеет доброе сердце и, надеюсь, не избалуется. Он сегодня одним росчерком пера сочинил вам милое письмо, в котором обрисовался, каким его создала природа».

Потемкину пришлось отвечать Чернявому…

Она: «Вложенное твое письмо ответное… принято было огненными и радостью наполненными глазами, а как сердце и ум весь составлен из чувств, то и благодарность и искренность за долг почитается». Итак, водный резервуар выключен. Красный Кафтан, воспетый в письмах к Гримму, быстро позабыт, как были быстро забыты Корсаков, Зорич, Завадовский, Ермолов… и прочие, нам неизвестные. Пора писать Гримму о Зубове.

Но этот открытый миру калейдоскоп любовников уже порождал калейдоскоп легенд…

В 1788 году в гроте Царского Села поставили скульптуру Екатерины в образе Кибелы-Цереры. Кибела – богиня, явившаяся в Грецию из Фракии, – была олицетворением Природы, матерью Богов, как Екатерина – матерью и бабкой будущих Цезарей. Но со временем появились извращения культа – тайные оргии, мистерии жрецов Кибелы. Екатерина об этих извращениях не знала…

Но знающие восприняли скульптуру «Екатерина-Кибела» как тайный знак. И вот уже Шарль Массон, воспитатель ее внуков, в своих «Секретных записках о России» пишет о Екатерине – Северной Кибеле – и ее мифических оргиях с братьями Зубовыми. В этих оргиях, по словам Массона, нежный и слабый Платоша уступал место могучему старшему брату Валериану, ибо сам не в силах был ублажить безмерно чувственную Императрицу. Когда-то братья Орловы – Григорий и богатырь Алексей – пользовались ею вместе с той же целью, – написал Массон.

Так начали появляться легенды о Северной Мессалине.

На самом деле Екатерина удивительно сочетала сексуальную свободу с добропорядочным мещанским размеренным образом жизни.

Встав в 7 утра, накормив собачек, она проходила в зеркальный кабинет и там, окруженная зеркалами, надев «снаряд» (так она именовала очки), два часа работала на себя – то есть занималась писанием писем, пьес, «Записок» и прочего.

В 9 утра возвращалась в спальню, и там начиналось «утро Императрицы»: прием руководителей Государства и Петербурга. В спальне стоял столик карельской березы с выгибом, к нему были приставлены такой же с столик с таким же выгибом и два стула, покрытые белым штофом. В один выгиб помещалась она, в другой, напротив, – докладчик.

Дежурный камердинер во французском камзоле (никаких лакейских ливрей!), в парике и белых чулках по звону ее колокольчика входил в спальню и получал имя приглашенного для доклада. Докладчики толпились в комнате рядом…

Приглашенный докладчик входил, садился напротив, и государственное утро начиналось. Первыми докладывали: обер-полицмейстер – о событиях в городе, статс-секретари и генерал-прокурор Вяземский – «о делах до тайной Канцелярии относящихся». Следом шли доклады о военных действиях… Вот вошел наш великий полководец, сухонький, маленький, двужильный старичок – фельдмаршал Александр Суворов. Сначала – три земных поклона перед иконой, потом – один ей.

Она, усаживая его: «Помилуй, Александр Васильевич, да что ты делаешь?»

Он: «После Бога ты – одна здесь моя надежда».

И далее пошло. Пришедший на смену Панину Александр Безбородко докладывает об иностранных делах, потом – доклады о пополнении казны, судебных делах и рекрутских наборах, и прочее, и прочее…

В 12 часов слушание докладов прекращалось – начиналась укладка волос в Малом кабинете и общение с внуками. Дети поздравляли ее с добрым новым днем. Фрейлины накладывали на волосы чепчик…

День покатился: чтение иностранной почты, чтение книг, заметки по законодательству, обед в два часа… Весь день она работает, работает, даже болея. Она писала: «Праздность влечет за собою скуку, а оттуда часто рождается дурное расположение духа… Только день, наполненный заботами, избавит вас от ощущения пустоты… И если вы заболели – запомните мой рецепт. Берете тяжелобольного, запираете его одного в огромную двенадцатиместную карету, везете за двадцать пять верст, заставляете выйти и отстоять торжественную обедню от начала до конца под всеобщими взглядами. Затем угощаете двумя аудиенциями и одной беседой с приезжим коронованным глупцом. Даете подписать двадцать бумаг. Затем подаете обед, к которому приглашено еще пятнадцать человек, каждому из которых он должен оказывать внимание. Клянусь, уже в середине дня ваш больной будет здоров и весел, как птичка. И второй мой рецепт: работа, работа, работа. Но не забывайте: соединяйте делание с ничего неделанием. Наконец, третий рецепт: окружайте себя веселыми, забавными людьми».

В 6 часов вечера начнется собрание в Эрмитаже, или театр, или бал, или тихий отдых в том же Эрмитаже – беседа за картами с кружком доверенных «веселых, забавных людей» – иногда соединенный опять с работой. Тогда в Эрмитаж приглашаются послы Сегюр (Франция), Стединк (Швеция), Кобенцль (Австрия).

В 10-м часу гости Эрмитажа разъезжались или продолжали веселиться, но уже без нее. Она удалялась с фаворитом. Гости продолжали играть, а она, уходя, оставляла горку бриллиантов, которые беззастенчиво унесут после игры ее вельможные гости.

В ее спальне фаворит исполнял свои обязанности (причем не всегда – Мамонов почти год увиливал, объясняя болезнями). После чего по внутренней лестнице он отправлялся в золотую клетку – в свои апартаменты, а она тотчас засыпала.

Утром на вопрос Перекусихиной «Как почивали, матушка?» следовал ее обычный вежливый ответ: «Такой приятной ночи давно не проводила».

Она называла себя «республиканкой в душе». Я назвал бы ее точнее – «революционерка в душе». Она – рыцарь Самодержавия, но одновременно… истинная бунтарка! Она всегда и во всем преступала общепринятые границы, начиная с революционного свержения законного Императора-мужа. И она же вслед за Петром Великим совершила воистину новую феминистскую революцию.

Эта блестящая интеллектуалка позволила себе быть совершенно свободной от рабства приличий, которое налагали на женщину ее возраст и пол. Императрица решила вести себя как Император.

Будучи Самодержицей, она утверждала: все, что исходит от Самодержца, священно. Самодержец – Зевс, спустившийся с Олимпа. Каждый миг его существования – подарок подданным. Его туалет, его отход ко сну – праздник для допущенных лицезреть. Его страсти – это страсти Божества. Франция восхищалась любовницами великого мужчины – Самодержца Людовика Четырнадцатого, «короля-солнце».

И ее любовники – так же священны. Они должны радовать не только ее, но и всех подданных. Она бросает феминистский вызов Европе – подробно описывает фаворитов Гримму, который должен был оповещать мир о ее монарших радостях.

Английская королева Елизавета и датская Христина убивали неверных любовников. Екатерина не только отпускала их с миром, но награждала, и весьма щедро. Потому что все ее любовники, кроме троих (Григория Орлова, Григория Потемкина и юного Ланского), были для нее не более чем куртизанами, даже когда она пыталась превратить их в своих помощников.

«Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти», – справедливо скажет ее Фаворит Васильчиков. Ибо к нему (к ним) относилась как с содержанкам. И когда они оказывались «скушными и душными», она отпускала их, наградив «за службу», как награждали девок мужчины в борделях. А коли они ее обманывали или бросали, она их жалела, как и положено богине, одарившей любовью обычных смертных, которые дар божественный не оценили. И, отпуская несчастных глупцов, возмещала деньгами их несчастье – потерю ее, Богини. И свой бездонный резервуар слез она включала… по поводу их несчастья. И, наградив их и поплакав о них, тотчас их забывала…

Потому она и была обижена, когда муж Потемкин обращался с ней, как с обычной женщиной, – зная об измене Мамонова, щадил ее. «Возможно ли, чтоб вы меня не знали до такой степени… Вы исцелили бы меня сразу, сказав правду». Она негодует – неужели и он не понимал, кто все эти Мамоновы для нее?! И как уже говорилось, она не позволила своим придворным, этим жалким смертным, осмелиться жалеть ее, богиню! Потому так быстро появился «Чернявый». Когда выносили вещи изменившего фаворита, уже вносили в те же апартаменты вещи фаворита нового. Она не меняла эти Апартаменты Любви, потому что они принадлежали должности – куртизана, наложника. Но общество и в России, и в Европе оказалось не готовым к такой революционности «великого мужа Екатерины»… В результате Северная Семирамида получила второй столь же популярный титул – Северная Мессалина…

«Храм пороку, сооруженный в сердце Императрицы», – сказал о ней современник, историк князь Щербатов. «Историю Екатерины Второй нельзя читать при дамах!» – написал наш великий публицист Герцен. «Позором Семьи» назвал ее внук, весьма любвеобильный Император Николай Первый.

В разгар ее истории с Мамоновым – мук ревности, обретения Чернявого – европейский уклад был взорван: народ в Париже, в столице мира, восстал и взял Бастилию. Но даже эта пугающая новость не омрачила ее счастье. Богиня полюбила ничтожного маленького мальчика. Время гигантов – подобий Орлова и Потемкина – для нее прошло.

Платон Зубов оказался тем, кто ей был нужен – болезненный красавчик-внучок, радость бабушки. О нем можно заботиться. Правда, ребенку отнюдь не девятнадцать, как она уверяла Потемкина, а двадцать второй год… По тем временам, когда в сражениях участвовали шестнадцатилетние, он весьма зрелый мужчина. Но она хочет видеть его совсем юным – повторить с ним историю нежного ребенка Ланского.

Но как бывает с ничтожными людьми, природа, обделив талантами, наградила Платошу хитростью… Зубов быстро понял Екатерину и с энтузиазмом начал ей подыгрывать… Она любит учить детей – и он, оказывается, страстно желает учиться… Ее секретарь Храповицкий записывает, как трудно «Чернявый постигает самую простую канцелярскую работу».

«Дуралеюшко» – так называет Храповицкий Платона Зубова в своих записках. Именно так будет звать его двор – конечно, шепотом, за глаза. Но прилюдно придворные привычно раболепствуют перед новым фаворитом. И она радуется этому поклонению двора.

Любовник-сынок-внучок захватывает нестареющее сердце. Ее пылкое воображение так ему помогает… Уже вскоре Платоша начинает выбивать денежные должности для своих братьев. И это… приводит ее в восторг. «Скромный Чернявый заботится не только о себе». «Оба брата сердца предоброго…» – пишет она Потемкину о хапугах Зубовых.

Даже Салтыков, пославший Зубова в ее постель, встревожился стремительным взлетом Платоши. Дуралеюшко ни в чем не знал отказа и наглел с каждым днем. Салтыков посмел намекнуть Екатерине на слишком юный возраст фаворита. Она благодушно, с очаровательной насмешкой над собой, ответила: «Отечество должно быть мне благодарно за то, что воспитываю для него таких прекрасных молодых людей…»

Она искренне не понимала, что здесь не так. В ее сердце – вечная весна. Она никогда и не станет старухой, таков ее крест. Ее самое большое счастье и несчастье – сердце, которое никак не умеет стареть.

Но она не забывает о своем проступке – Зубов взят без помощи и одобрения мужа. Все это время она продолжает успокаивать и задабривать Потемкина. Подобострастно повторяет, как почитает Потемкина добрый, благодарный, искренний Платоша: «NB У нас сердце доброе и нрав весьма приятный, без злобы и коварства… Четыре правила имеем… а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности…» – пишет она мужу.

Но Потемкину доносят правду его осведомители. Он уже знает, как тщеславен опасный юнец, захвативший сердце его жены, как алчна его родня. Все больше тревожится всесильный супруг в своем южном царстве.

«Он царствует во всем пространстве между горами Кавказа и Дунаем и разделяет власть императрицы в остальной части государства», – с восхищением писал о Потемкине герцог Арман Ришелье, бежавший из Франции после Французской революции и поступивший на русскую военную службу…

Но Потемкин все реже бывает в Петербурге. Живет он в завоеванном им молдавском княжестве, которое фактически стало его королевством… «Князь знал, что вблизи императрицы его власть уменьшается, ибо он должен делить ее с ней. Именно поэтому последние годы он предпочитал жить вдали от государыни», – писал служивший в войсках Светлейшего другой француз – Дама.

Потемкин поменял состав молдавского дивана (правительства), во главе посадил бывшего российского вице-консула, столицу княжества Яссы сделал своей ставкой – главной штаб-квартирой русской армии.

В Яссах царствует потемкинская роскошь. Сюда некоронованный монарх приглашает знаменитых европейских артистов. О балах, концертах в Яссах, о потемкинских приемах ходят легенды в Европе. Молдавские вельможи просят Потемкина присоединить их княжество к России. Что ж, раньше он думал об этом, теперь не хочет. Зачем ему становиться наместником? Не задумал ли Светлейший стать царем Молдавии и потому не торопится присоединить ее к Империи? Возможно, этот вариант был в его фантастической голове. Как писал о нем историк Брикнер: «Баловень счастья, более авантюрист, чем патриот, более царедворец, чем государственный человек, более азартный игрок, чем герой».

Потемкин – в ореоле славы. Заканчивается вторая война с Турцией. Главнокомандующий Светлейший и великие полководцы Суворов и Румянцев (как у нас часто бывает – все трое очень не любят друг друга) выиграли войну. Теперь при благорасположении наших союзников – австрийцев – Потемкин ведет успешные переговоры с турками о мире. «Россия умела воевать, а мир заключать не умела», – скажет впоследствии Сталин. Потемкин с Екатериной умели…

Но его петербургские осведомители продолжают присылать тревожные сообщения об Императрице и юном Платоше. Потемкин понимает: пора покончить с этим ничтожеством. Только он может это сделать.

Прервав переговоры с турками и заверив свое окружение: «Я вырву этот Зуб!» «Я во всем здоров, только один зуб мне есть мешает, приеду в Петербург, вырву его», – Потемкин отправляется в столицу.

Потемкин прибыл в Петербург. Он ожидал, что все случится как обычно – он мгновенно изгонит сопляка. Но… столкнулся с ее страстью. Да и сама она переменилась к мужу. И началось… Она решительно отказалась отдать «мальчика». Ведь его посланцы, Корсаков и Мамонов, посмели ранить ее самолюбие. Теперь она сама нашла воистину сокровище – верное сердце… Нет, она не отдаст его.

Почти три месяца Потемкин бесполезно бился в Петербурге. Все оказалось тщетным. Зубова он не изгнал… Понял: проиграл. Возможно, Господь вспомнил о его прежней муке – достижимости всего, чего бы он ни захотел. Сейчас он получил муку «недостижимости», причем в очень опасный момент…

Екатерина была недовольна его недоброжелательством к любимому. И его отсутствием на юге в важнейший момент окончания переговоров. Она сказала, что не верит в успех без него. Императрица настойчиво попросила его вернуться за стол переговоров.

Жена гнала его из Петербурга.

Уезжая, он придумал оглушительно хлопнуть дверью.

В подаренном ему Таврическом дворце Светлейший князь Таврический устроил невиданный бал. Безумствами и роскошью постарался муж скрыть свое поражение. Он потерпел первое несчастье за весь их брак. Он впервые ничего не добился от нее.

Никто не мог даже приблизительно сосчитать реальную стоимость этого бала. В легендах останется и его камзол, усыпанный бриллиантами, и шляпа, которую нес лакей, – ее трудно было носить на голове из-за тяжести драгоценных камней. В Колонном зале Таврического дворца, превзошедшем залы Зимнего, толпились гости. Обменивались восторгами: на дворе – холодный промозглый петербургский апрель, а здесь… Открылись балконные двери, и они увидели, что под гигантским куполом в самом большом в Европе зимнем саду цветут африканские деревья.

Когда Потемкин ввел в зал Императрицу, грянула музыка и мощный хор запел оду Державина, истинный гимн воинственной Империи – «Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый Росс!». И под аккомпанемент победного веселия храброго Росса в залу вошла колонна пленных турецких военачальников…

Потом наступило мирное веселье – ее внуки танцевали сочиненную для празднества кадриль… Долго длился бал. Присутствующие отметили потемкинский вызов – ни фаворит, ни его братья не были приглашены на праздник.

Она произнесла речь о великих заслугах Светлейшего. Для нее была приготовлена спальня, но она не захотела остаться с мужем. Предпочла его силе добрые домашние ласки Дуралеюшки.

Невероятный бал закончился невероятной сценой. Он опустился на колени, поцеловал ее руку и разрыдался. Заплакала и она. Оба поняли: это конец!

Итак, она отправила его заключать мир с Турцией. Как когда-то отправила заключать мир Григория Орлова, изгоняя его из сердца? И как когда-то Григорий Орлов, Потемкин получил полномочия решить все самому – мир с турками или продолжать еще войну.

Закончив турецкие дела, Потемкин должен был заняться польским вопросом. Он не собирался покончить с польским королевством. Он понимал, как это важно – иметь зависимую от России пограничную державу между Империей и хищной Пруссией. И решил поддержать польскую Конституцию, при которой король по-прежнему был бы безвластен и всем правили бы русские деньги…

Он уехал в свою столицу Яссы… Начинался финал русско-турецких переговоров о мире. Впоследствии, по условиям, подготовленным Потемкиным, победоносный мир будет заключен. Он закрепит влияние России в Бессарабии и Закавказье и подтвердит присоединение Крыма к России.

Но уже без него… Жизнь Светлейшего в его молдавской столице оказалась недолгой. Пятого октября 1791 года этот гигант с несокрушимым здоровьем умрет.

Накануне смерти Потемкина в Петербурге умер его друг, придворный банкир, с которым Потемкин обедал накануне отъезда. Причем предсмертные симптомы оказались похожи у обоих. Конечно, тотчас возникла версия об отравлении Потемкина. Желающих его смерти было много. Подозревали даже Екатерину и, конечно, Дуралеюшко, ненавидевшего и страшившегося гиганта.

Александр Тургенев в своих мемуарах писал: «Лучше было бы, когда бы князь не объявлял намерения своего «вырвать зуб». Князь приехал в Петербург, и, как все утверждают, ему был дан Зубовым медленно умерщвляющий яд. Банкир Зюдерланд, обедавший с князем Потемкиным вдвоем в день отъезда, умер в Петербурге, в тот же день, в тот же час и чувствуя такую же тоску…»

На самом деле в Яссах, куда вернулся Потемкин, свирепствовала эпидемия чумы. В дни его возвращения умер герцог Вюртембергский. Каждый день умирали офицеры и солдаты…

Свою болезнь Потемкин сам описал Екатерине в письмах. «Я болен крайне и, ежели обратится моя лихорадка в гнилую горячку, как то здесь обыкновенно, то уже не в силах буду выдержать… Бог свидетель, что замучился, идет 2-ой беспрерывный пароксизм…. Место так нездорово, что почти все люди перенемогли…» И подпись: «По смерть вернейший и благодарнейший подданный».

Жена в ответ посылала взволнованные письма… не забывая сообщать о третьем: «Платон Александрович тебе кланяется и сам писать будет к тебе. Он весьма беспокоился о твоей болезни и… не знал, как печаль мою облегчить».

Несмотря на отсутствие сил и жестокую лихорадку, Потемкин решил бежать из Ясс. Четвертого октября муж пишет оттуда последнее письмо жене: «Нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение остается – оставить сей город, и я велел себя везти в Николаев. Не знаю, что будет со мною… Одно спасение уехать».

Последние слова написаны уже каракулями. Перед последней своей ночью он успел подписать бумаги – передавал полномочия на ведение переговоров с турками. «Это были последние его прочерки», – напишет Екатерине его секретарь Попов.

Выезд из Ясс назначили на утро. Был густой туман. Его снесли в больших креслах к карете. В других каретах ехали сопровождающие, и среди них возлюбленная – племянница графиня Александра Браницкая.

Как сообщил 5 октября Государыне его секретарь Попов: «Удар совершился, всемилостивейшая государыня! Светлейшего нет более на свете. Поутру он сделался очень слаб, но приказал скорее ехать; наконец, не доезжая большой горы, верстах в 40 от Ясс, так ослабел, что принуждены были вынуть его из коляски и положить на степи. Тут и испустил он, к горестнейшему нашему сожалению, дух свой».

По другим источникам: «…Не доезжая большой горы, верстах в 40 от Ясс… он сказал: «Вот и все. Некуда ехать, я умираю. Выньте меня из коляски, хочу умереть в поле».

И они «принуждены были вынуть его из коляски и положить в степи». «Тут и испустил он, к горестнейшему нашему сожалению, дух свой».

Она плакала. Но это были истинные слезы… Она плакала от утраты и страха. Она боялась… Она отвыкла управлять одна. Осталась запись секретаря Храповицкого: «12 октября. Курьер. Потемкин умер. Слезы и отчаяние. В 8 часов пустили кровь, в 10 часов легли в постель. Мне сказано: «…Все теперь, как улитки, станут высовывать головы». Я отражал тем, что все это ниже Вашего Величества. «Так, да, я стара». И плакала».

Написала они Гримму в письме «Мой ученик, мой друг, можно сказать мой идол князь Потемкин-Таврический скончался. Вот теперь я истинно сама себе помощница. Снова мне надо дрессировать себе людей».

Оставшись вдовой, она пытается выучить, точнее, выдрессировать ничтожного любовника… Она начинает торопливо передавать пигмею все многочисленные должности покойного гиганта. Даже прибавила к ним, будто в насмешку, должность еще одного долговременного любовника – Григория Орлова. Платон Зубов, как когда-то Григорий Орлов, становится фельдцейхмейстером – руководителем русской артиллерии.

Дуралеюшко поверил в себя. Он уже покушается на святая святых – на наследство блистательного Панина – на иностранные дела. Однако еще при жизни Панина возвысилась слоноподобная фигура Александра Безбородко – он теперь управлял иностранными делами под началом Императрицы.

Безбородко происходил из малороссийской дворянско-казацкой верхушки.

Карьеру сделал, управляя делами главнокомандующего Южной армии Румянцева. Екатерина, по рекомендации Румянцева, забрала Безбородко к себе. Знаменитый воин хотел иметь своего человека во власти и, зная способности Безбородко, не сомневался в его карьере. Передавая Безбородко Екатерине, Румянцев назвал его «неограненным алмазом», который ей предстоит обработать: «Ваш ум даст ему цену».

Вначале Безбородко поручили принимать прошения Императрице. Все просьбы на высочайшее имя шли теперь через его руки, и он приобрел большое влияние. И вскоре выяснилось – заслуженно приобрел. Это был человек с феноменальной памятью, главный в стране знаток законов, что помогало ему быстро справляться с любыми поручениями Екатерины. Остался в истории легендарный случай. Загуляв, Безбородко не успел написать проект указа. Но, будучи внезапно вызван к Императрице, вмиг протрезвел и, держа перед собой пустой лист бумаги, без запинки прочел длиннейший указ. Он был незаменим при составлении манифестов и прочих государственных бумаг. Один из немногих (если не единственный при дворе), он в совершенстве владел русским языком. Выяснилось вскоре, что он блестяще ведет самые сложные дипломатические переговоры… И вот уже Безбородко становится наследником Никиты Панина, руководит деятельностью Коллегии иностранных дел. «В теле толстом Безбородко скрывал ум тончайший», – сказал о нем французский посол Сегюр…

Как положено в феодальном Государстве, Безбородко жаждал титулов (благодарная Екатерина сделала его графом Священной Римской Империи). Больше титулов он ценил роскошь и деньги. Екатерина подарила ему тысячи душ и сотни тысяч рублей. Этот знаменитый обжора закатывал воистину лукулловы пиры. В его великолепном доме, обставленном самой дорогой мебелью, висели картины великих мастеров… Ездил он в позолоченной карете! Но больше денег и роскоши этот очень некрасивый, неуклюжий господин любил дам. Стиль Екатерины и Потемкина – осыпать деньгами фаворитов и фавориток. Безбородко отлично вписался в этот стиль. Истинный вельможа галантного века, он щедро одаривал красавиц-содержанок за галантные услуги. Европейские дворы с изумлением сплетничали об амурных тратах главы русской дипломатии. Итальянской певице при расставании подарил полмиллиона деньгами и бриллиантами, другую любовницу заботливо выдал замуж – дав в приданое целый городок Рождествен и дом стоимостью в 300 тысяч в Петербурге.

Страстен был! Известен его скандал с содержанкой, придворной актрисой, которой не давал выйти замуж. Пришлось самой Екатерине вступиться за нее. На даче этого эпикурейца устраивались безумные кутежи, больше похожие на оргии. Дача Безбородко, будто в насмешку, находилась напротив святилища девичьей целомудренности – Смольного института благородных девиц… Михаил Пыляев, автор знаменитого «Старого Петербурга», видел большую картину «Возлежащий на софе Безбородко, окруженный одалисками».

Но домашних оргий и целой свиты красавиц-содержанок ему мало. Он – усерднейший посетитель борделей, где огромного толстяка восторженно встречали благодарные обитательницы… Таков был неукротимый темперамент законного сына нашего галантного века.

Вот у этого воистину гениального монстра Дуралеюшко отнял все важнейшие иностранные дела, оставив ему второстепенные. Как сказал сам Безбородко: «Мне оставили дела, ни чести, ни славы не влекущие». Пытаясь скрыть свое падение, он продолжал приезжать во дворец незваным. Если же оставался дома, непременно посылал ко дворцу свою золоченую карету, чтобы все видели – он по-прежнему во дворце, на олимпе, во власти.

Но теперь всем заправлял Дуралеюшко.

Ужасно, когда великий правитель умирает слишком рано, но еще хуже, когда слишком поздно. Наступили последние позорные шесть лет великой Императрицы. И как символ – последний любовник, тщедушный бездарный мальчик, карикатура на прежних могучих фаворитов.

Дуралеюшко чувствовал себя всесильным. Он посмел открыто домогаться Елизавету, жену любимого внука Императрицы – Александра.

Елизавету прозвали Психеей. Она – самая красивая принцесса Европы. Платоша спокойно засылал к ней посредников – уговаривать отдаться. Екатерина то ли не верила, когда ей доносили, то ли не хотела верить, как бывало в последние годы, то ли уже не видела в этом ничего дурного…

Насмешничая тайно над фаворитом, двор привычно пресмыкался. Осталась зарисовка современника…

Утро. Полуодетый Платон Зубов. Парикмахер укладывает его волосы, а многочисленные просители (среди них – вельможи) с поклонами передают прошения секретарю Платоши… вместе со взяткой. Все знают, сколько берет секретарь.

Ее деятельность в девяностые годы – также карикатура на прежние взгляды Просветительницы, объявившей когда-то «право каждого честного человека высказывать свое мнение».

После Французской революции ее полемика с инакомыслящими переходит в привычное для российского Государя место – в тайную полицию. Хотя в начале революции она оставалась просвещенной Императрицей. После взятия народом Бастилии сын Павел решительно сказал матери: «Я тотчас все прекратил бы пушками!» Она ответила, как и подобает любимице Вольтера: «Пушки не могут воевать с идеями. Если будешь так царствовать – недолго продлится твое царствование».

Французская революция вначале всегда весела и театральна. Либералы-аристократы, поклонники великих просветителей, в восторге от падения Бастилии. Ликующая толпа заполнила площадь перед знаменитой тюрьмой-крепостью. Четырехсотлетнюю крепость народ разобрал на камни. «Здесь танцуют» – написано было на месте тюрьмы. И народ танцевал… на бесценных документах, выброшенных на мостовую из разгромленного архива французских королей, хранившегося в Бастилии… Зная вкусы просвещенной Императрицы, наш посол поспешил к павшей тюрьме и буквально доверху набил карету документами. На многих средневековых актах, как революционная печать, остались следы башмаков танцующей толпы. Эти документы будут храниться в Императорской публичной библиотеке, основанной Екатериной.

Но это был последний акт Екатерины-Просветительницы.

Революция совпала с уходом ее августейших друзей-единомышленников. В 1790 году умер австрийский император Иосиф Второй, сторонник просвещенного абсолютизма, ее давний союзник. В 1792 году она лишилась другого знакомца – короля Густава. У нее с ним были сложные отношения – дружили, воевали, насмешничали друг над другом, потом снова дружили. Как и она, король Густав – эпоха в шведской культуре. Он также поклонник Просветителей, также любил славу, блеск, изящество.

Он хотел попытаться вернуть Бурбонам французский трон. Бурбоны всегда были его союзниками в конфликтах с Россией. Как писал шведский посол Стединк: «При сильной Франции не надо было заискивать, лебезить перед Екатериной». Густав собирался высадить войско во Франции. Екатерина договорилась принять участие, правда, скромное – дать в помощь 8 тысяч солдат. Военные планы короля-романтика очень не понравились бережливой Швеции. Шведские аристократы слишком устали от военных подвигов Карла Двенадцатого.

Был составлен заговор. Густав, пламенный любитель театра, закончил жизнь театрально. Это случилось на балу-маскараде. В зале оказались… два короля. Один – Густав, другой – заговорщик в таком же плаще, шляпе и маске… Они сблизились… Выстрел в спину дробью с мелкими гвоздями стал роковым для шведского Просветителя. Он ушел в новых традициях мира, который должен был казаться Екатерине сошедшим с ума.

Убийство Густава стало началом расправ над монархами… Далее – еще страшнее.

В Париже воздвигли невиданное сооружение – гильотину. Уже вскоре Екатерина узнала, как в грязной телеге палача поехали на казнь знатнейшие фамилии Франции. В 1793 году свершилось невероятное. На площади перед тысячной парижской толпой рубили голову королю Франции, и радостная чернь мочила платки в его крови, восторженно плясала!

«С получением известия о злодейском умерщвлении короля французского Ее Величество слегла в постель, больна и печальна, – записывает Храповицкий и добавляет: – Замечательное стечение чисел: 10 января казнен Людовик и 10 января в Москве – Пугачев…»

Но когда казнили французскую королеву, Храповицкий про слезы не написал. Она не любила Антуанетту. Екатерина предупреждала: если носить корону, как модную шляпку, можно со шляпкой потерять и голову.

Императрица подписала указ Сенату о разрыве всех отношений с Францией. Но в интервенцию против республики не ввязалась, предпочла осыпать революцию проклятиями без выстрелов пушек… Более того, воспользовавшись крахом французской монархии (теперь некому было защищать Польшу), она вместе с Пруссией и австрийцами окончательно уничтожила королевство своего прежнего любовника.

«Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушения не узнаю тебя!» – восклицал Карамзин, наблюдая события революции. Действительно, под лозунгами Свободы, Равенства и Братства последователи Просветителей, свергнув короля, стремительно основали новое королевство – Палача! Глядя на парижские ужасы, даже просвещенные люди стали подозревать не людей, изуродовавших великие идеи, а сами Идеи.

Проголосовавший за казнь короля принц Орлеанский, прозванный «герцогом Равенство», был Великим Мастером Ложи Великого Востока. Идеи масонства – равенства, радости свободного духа, объединявшие образованных людей, ненавидевших угнетение, крепостничество, – были модными в Европе и России. Множество масонов участвовали в революции, чтобы потом стать ее жертвами. Оказалось, революция – это Бог Сатурн, пожирающий своих детей. Ибо в последнем акте революции приходит чернь, чтобы исполнить главный закон революции: «Взявшие меч мечом и погибнут».

Но простодушная, не прочитавшая ни одной книги Мария-Антуанетта написала брату Леопольду из революционного Парижа: «Главное – остерегайтесь масонского сообщества. Этим путем все здешние чудовища стремятся к достижению одной и той же цели…» То есть к республике.

И поверили, испугались. Екатерина вместо похода на Париж отправилась в поход на русских масонов.

Отторжение Екатерины от прошлых либеральных идей считается результатом Французской революции. На самом деле было множество и других причин: нетерпимость старости, возрастное разочарование в людях, уход друзей-сверстников… Но парижские ужасы позволили сделать расправу над прошлыми великими идеями объяснимее… Революция, террор якобинцев и черни дали сигнал к охоте на ведьм в России.

Как положено, все самое реакционное, самое необразованное пришло в движение. Мир Скотининых торжествовал. С какой радостью началась охота за свободомыслящими, к которым еще вчера принадлежала сама Императрица! Усердные старались быть «большими роялистами, чем сам король». Тупой солдафон – губернатор Москвы князь Прозоровский – немедля стал фанатичным борцом с масонством. Множество знаменитых и влиятельных людей были масонами… Но Прозоровский преследовал нужных масонов.

Пострадал просветитель и публицист Новиков, посмевший когда-то полемизировать с Императрицей. Заплатил за давние времена. В подмосковное имение Новикова, Авдотьино, Прозоровский отправил команду гусар. Как писал современник: «Арестовывали Новикова шумно, будто бунтовщика Пугачева». Это бряцание оружием закончилось нервными припадками детей Новикова, испуганно наблюдавших расправу над отцом.

По указу Императрицы Новикова тайно привезли в Шлиссельбургскую крепость. Здесь им с усердием занялся Шешковский. Его обвинили «в гнусном расколе», связях с иностранными масонами, попытках соблазнить в масонство Его Императорское Высочество (по просьбе Павла после его возвращения в Россию Новиков преподнес ему несколько масонских книг). Екатерина, вчерашняя поклонница законов, не дожидаясь окончания следствия, своим указом приговорила Новикова к заключению в Шлиссельбургскую крепость на пятнадцать лет. Она написала, что он «достоин смерти и всякое иное наказание – милость». Восьмерых соратников Новикова отправили в крепость по его делу.

Четыре с половиной года проведет Новиков в крепости, только смерть Екатерины его освободит. Он вышел «дряхл, стар, согбен», – писал с отчаянием его друг и соратник Семен Гамалея. Но, будучи совершенно разоренным, Новиков отказался принять вознаграждение от освободившего его Павла. Он лишь попросил освободить арестованных по его делу.

Новиков вновь поселился в своем имении Авдотьино и двадцать два года прожил там добровольным затворником.

Екатерина заставила заплатить за убеждения и Дашкову. Императрица окончательно разлюбила подругу. В 1788 году делали ремонт в Царском Селе, освобождая комнаты для новой любимицы Екатерины – Анны Никитичны Нарышкиной. Императрица приказала, «чтоб во дворце не было комнат для княгини Дашковой», – записал Храповицкий.

Черная кошка продолжала усердно бегать между старыми подругами.

Хотя образованнейшая, великолепно пишущая Дашкова умело вела дела обеих Академий, она не переставала раздражать Императрицу. Екатерина не могла простить княгине постоянную ненависть к ее любовникам и любезным ей дамам. И Екатерина Великая очень веселилась, когда Екатерина Малая становилась смешной. При страстном характере Дашковой это бывало нередко.

Видя нежные доверительные отношения Екатерины с Анной Никитичной Нарышкиной, ревнивая Дашкова поспешила затеять бурную ссору с ее мужем, Александром Нарышкиным, из-за жалкого клочка земли (их имения соседствовали).

Когда свиньи Нарышкина зашли на спорный участок, Дашкова тотчас приказала зарезать бедных животных. Екатерина насмешливо повелела, как записал не без удовольствия Храповицкий, «поскорее кончить это дело в суде, чтоб не дошло до смертоубийства».

С тех пор Екатерина полюбила сажать «смертельных врагов» рядом на приемах. Храповицкий записывает: «1787, 16 ноября. Дашкова с А. А. Нарышкиным в такой ссоре, что, сидя рядом, оборачиваются друг от друга и составляют двуглавого орла».

Екатерина много внимания уделяла воспитанию внуков, и Дашкова также посвящала много времени воспитанию сына и дочери. Более того, она публиковала целые статьи о воспитании детей.

Но княгиня, ненавистница деспотизма, была деспотом со своими детьми. Она заставила дочь, которой передала в наследство некрасивое лицо, выйти замуж за нелюбимого человека. Своего любимца, красавца-сына, заставила просидеть в учении всю юность. В результате ее низкорослая горбатенькая дочь не простила матери любви к брату и нелюбви к себе. Она считала мать виновницей своего неудачного замужества и придумала мстить, проматывая деньги. Это было особенно мучительно для скупой Дашковой.

Еще большим огорчением стал для Дашковой любимый сын… По возвращении из-за границы она пыталась сделать его адъютантом Потемкина. Как говорили ее многочисленные ненавистники – только для того, чтобы красавец стал потом любовником Императрицы. Осуществилась бы ее мечта – управлять любимой подругой! Но сын женился… на дочери купца, даже не сообщив матери! И навсегда покончил с ее мечтами о его блистательной карьере. Храповицкий записывает слова Императрицы: «С хваленым матерью воспитанием и дочь и сын вышли негодяи: сын и военного ордена не мог в войну заслужить».

И вот пришло время для окончательного разрыва. Дашкова не захотела понимать нового времени. «Я гимны прежние пою…» Именно тогда разыгралась история с пьесой Княжнина… Знаменитый драматург задумал эту пьесу во времена, когда Екатерина была «республиканкой в душе». Пьеса – о восстании народа в Древнем Новгороде в защиту новгородской вольности против узурпатора князя Рюрика, основателя царской династии на Руси… Когда Княжнин закончил ее, он понял, что взгляды вчерашней республиканки сильно переменились. Княжнин не рискнул ставить пьесу в театре. Но опрометчиво читал ее друзьям.

В это время надзор усилился. В Тайной экспедиции узнали об опасной пьесе. Княжнин был вызван к Шешковскому, и Шешковский, видимо, побеседовал с ним в лучших своих традициях. После чего Княжнин «впал в жестокую болезнь» и вскоре умер. О причинах этой «болезни» записал в дневнике Пушкин: «Княжнин умер под розгами».

После смерти Княжнина пьеса вместе с его бумагами попала к княгине Дашковой. Княгиня прочла и… напечатала «Вадима Новгородского» в сборнике «Российский театр», издававшемся ее академией.

Кто-то из врагов Дашковой рассказал Дуралеюшке о пьесе Княжнина. Дашкова не уставала показывать безграничное презрение к фавориту. Как положено жалким людям, Платоша был уязвлен и ненавидел княгиню. Дуралеюшко не замедлил донести о пьесе Екатерине. Императрица, счастливая его заботами о благе Отечества, немедля прочла пьесу и пришла в ярость. Она вызвала Дашкову. Та заявила, что не видит в этом сочинении ничего крамольного – ведь Рюрик в ней побеждает, восстание народа подавлено… Но драматурга Екатерину не надо было учить читать пьесы. Дашковой пришлось писать прошение об отставке с поста президента обеих Академий. В своих «Записках» Екатерина Малая подправит историю – расскажет о нежелании Екатерины Великой ее отпускать…

На самом деле дружба двух Екатерин закончилась тогда навсегда.

Главным символом конца царствования Екатерины стала история с сочинением Радищева.

В конце июня 1790 года, в разгар Французской революции, Императрица получила анонимное сочинение – «Путешествие из Петербурга в Москву». Прочитав всего тридцать страниц книги, она пришла в бешенство. Автор «Путешествия» писал: «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух». Автора непрестанно мучила совесть: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Ему не давала покоя жизнь рабов-соплеменников, которые в скотских условиях трудились изо дня в день, создавая богатство своих хозяев. Причем указы совести важнее для автора указов власти – ее указов! Важнее пользы Государства, которому она всю жизнь служила. Это было покушение на ее царствование! Храповицкий записал ее гневный окрик: «Тут рассеивание заразы французской; отвращение от начальства; автор мартинист…» Вулкан Этна проснулся. В бешенстве вызвала полицмейстера Рылеева. Хотя книга была издана анонимно, авторство установили тотчас…

Автором оказался Александр Радищев, почтенный начальник петербургской таможни, воспитанник знаменитого Пажеского корпуса. На свои средства он создал типографию, где анонимно напечатал этот беспощадный монолог против крепостного рабства.

Успокоившись, Екатерина продолжила внимательно читать рукопись. Читала небольшими порциями. Храповицкий записал итог чтения: «Сказывать изволила: «Бунтовщик – хуже Пугачева. Тот хоть царем прикинулся, монархический строй исповедовал, а этот революцией надумал учинить на Руси республику…» Говорено с жаром и чувствительностью».

Экземпляр книги был испещрен ее заметками. На истории о распродаже крепостной семьи Просветительница презрительно отметила: «Начинается прежалкая повесть о семье, проданной с молотка за долги господина…» Читая о помещике, который «омерзил 60 девиц, лишив их непорочности», написала: «едва ли не история Александра Васильевича Салтыкова».

Да, она все знала о муках крепостных рабов, зверствах хозяев-дворян, о гаремах из крепостных девушек – все было ей хорошо известно… Но что она могла, когда почти весь правящий класс был против уничтожения рабства? Пойти против них – самоубийство! Она ничего не могла сделать. И Радищев это отлично знал. И все равно посмел обличать ее царствование!.. Она еще работала над своими замечаниями по тексту книги, ставшими основой для допроса, а Радищев был уже «препоручен Шешковскому». Так приказала она, которая когда-то заявляла: «Держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться».

О порке Шешковского знали все. Недаром сам Потемкин, встречая Шешковского, усмехаясь, говорил палачу: «Ну что, все кнутобойничаешь?!» Бесстрашный автор «Путешествия» Радищев, узнав, что за ним приехали от Шешковского, упал в обморок! Не от страха за жизнь, а от страха за честь – от стыда возможной встречи с подлым кнутом!

…Она все продолжала заниматься Радищевым. Храповицкий записал: «Доклад о Радищеве; с приметною чувствительностию [то есть с возмущением. – Э. Р.] приказано рассмотреть в Сенате, чтоб не быть пристрастною…»

Она была уверена в своих вельможах. И не ошиблась. Сенат послушно и «не пристрастно» приговорил Радищева к смерти – за «покушение на государево здоровье», «заговоры и измену». Но, конечно же, «по милосердию и для всеобщей радости» она заменила эшафот десятилетней ссылкой в Сибирь в Илимский острог.

«Пощадливая» Екатерина насмешливо записала, возможно, самое ханжеское и лживое: «Едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшей судьбы наших крестьян у хорошего помещика, нет во всей вселенной».

Она знала, что книга Радищева покажется безумием, истинной крамолой для подавляющего большинства дворянства. Вряд ли более горстки дворян во всей России разделяли тогда его слова: «Я вгзглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Наш философ Николай Бердяев писал: «Когда Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» написал слова: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала», русская интеллигенция родилась».

Думаю, русская интеллигенция родилась тогда, когда за Слово приговорили к смерти, сделав Слово бессмертным…

Павел Первый, вступив на престол, освободил Радищева из ссылки, но приказал ему жить в своем имении.

В первые либеральные годы своего правления внук Екатерины, Александр Первый, вернул Радищева в столицу. Его даже назначили в Комиссию по составлению законов. Радищев, поверивший в либерального Царя, тотчас составил проект о равенстве граждан перед законом. Во главе Комиссии был один из любовников Екатерины – Завадовский. Умный Завадовский, прочтя проект, только покачал головой и напомнил Радищеву… о Сибири!

И тогда Радищев все понял о нашем «вечном ледяном полюсе», который никогда и никому не растопить…

По одной из версий – Александр Радищев покончил собой.

В девяностых ушел еще один свободолюбец – Фонвизин. После смерти Панина наш знаменитый драматург написал удивительную повесть об историке Каллисфене. В ней великий полководец Александр Македонский просит своего учителя Аристотеля прислать к нему достойного ученика. Потому что он «окружен льстецами», которые твердят «наедине и всенародно, словесно и письменно, что я превыше смертных, что все мои дела божественны, что… всякий, иначе обо мне мыслящий, есть враг отечества и изверг человеческого рода». И, боясь заболеть общей болезнью властителей – нетерпимостью к правде, Александр Македонский просит отправить к нему правдолюбца, который будет всегда говорить ему истину. Аристотель послал к нему своего родственника историка Каллисфена.

В этой повести мы попадаем в странную Элладу, до боли знакомую. Здесь придворные эллины именуются «высокопревосходительствами», а фамилии и характеры совсем родные – например, грек Скотаз очень напоминает героя «Недоросля» Скотинина…

И просвещеннейший Александр Македонский тоже хорошо знаком. Целых два дня он честно слушался мудрого Каллисфена и совершал добрые дела. Но уже на третий день… сильно устал от собственной добродетели. И вот уже Александр вновь радостно предается разврату, слушается своих фаворитов и, покорный общей лести, решает объявить себя Богом…

Но Каллисфен выполняет обещанное – стыдит Александра, продолжает говорить властителю уже ненужную ему, неприятную горькую правду. Каков же финал? Каллисфен в повести, как и Каллисфен исторический, умирает в тюрьме от пыток. Его пытают по повелению Александра Македонского, объявившего себя сыном Юпитера!

Вот так еще до Французской революции Фонвизин предвидел обязательный финал свободного слова в ледяной Империи и будущие судьбы Новикова и Радищева.

В конце жизни Фонвизина разбил паралич. Теперь он был прикован к постели – но по-прежнему несгибаем. С парализованными рукой и ногой, невнятной речью, он продолжал творить. Денис Иванович задумал издавать газету, подготовил полное собрание своих сочинений. Но Екатерина напомнила ему – «ничто не забыто» – и его газету не разрешила. Собрание сочинений, над которым он столько лет трудился, запретила.

В последний вечер жизни Фонвизина его увидел поэт Иван Дмитриев. Великого драматурга привели под руки. Фонвизин сидел и слушал чтение вслух своей комедии, помогая воспринимать ее улыбками и жестами. После чего забавлял присутствующих смешными историями. Несмотря на существование, похожее на непрерывную пытку, «игривость ума не оставляла» его. «Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был во гробе», – писал Дмитриев.

Денис Фонвизин умер 1 декабря 1792 года, успев распорядиться самым дорогим – написанной вместе с графом Паниным Конституцией. Он передал хранить ее родному брату.

О судьбе этой Конституции рассказал на каторге все тот же его племянник, декабрист генерал Фонвизин: «Список с конституционного акта хранился у родного брата его редактора, Павла Ивановича Фонвизина…» Но произошла Французская революция, Екатерина начала преследовать масонов. Известный масон Новиков был арестован, и московские ложи подозревались в революционных замыслах. Генерал-губернатор князь Прозоровский начал охоту на масонов. Их сообщниками и единомышленниками он считал всех, служивших в то время в Московском университете. Павел Иванович Фонвизин был тогда директором Университета. «Пред самым прибытием полиции для взятия его бумаг ему удалось истребить конституционный акт, который брат его ему вверил». Но третий брат, Александр Иванович, «случившийся в то время у него, успел спасти введение».

Так что, судя по этому рассказу, сама Конституция была еще опаснее сохранившегося введения…

Много лет спустя Герцен размышлял о временах отцов и дедов, о XVIII веке. «…Крик ярости притаился за личиной смеха, и вот из поколения в поколение стал раздаваться зловещий и исступленный смех, который силился разорвать всякую связь с этим странным обществом, с этой нелепой средой; боясь, как бы их не смешали с этой средой, насмешники указывали на нее пальцем».

Первым насмешником над этим «странным обществом», «этой нелепой средой» Герцен назвал Фонвизина.

Свое последнее лето Екатерина провела в Царском Селе. Парк был открыт ею для публики, и она любила сидеть на скамейке с верной Перекусихиной и наблюдать за новыми модами, за человеческими физиономиями…

…Вот, даже не обернувшись в их сторону, прошествовал мимо очередной щеголь.

«Ишь, какой важный, – усмехается Перекусихина, – и не оглянется!»

«А годков этак двадцать… ох как бы оглянулся! – добродушно улыбается Екатерина. – Видать, устарели мы с тобой, Марья Саввишна!»

«Она была невысока и сильно располнела в последнее время. Но в нужные минуты умела придать себе такой гордо-повелительный и эффектный вид, что казалась женщиной высокого роста и невольно приводила в смущение отнюдь не робких людей… – описывал Екатерину сменивший Храповицкого секретарь Грибовский. – Ее глаза голубые, оттененные черными ресницами, были очень хороши… Высокая шея, державно откинутая голова, высокий лоб. Она не горбится по-старушечьи, высокая грудь, ухоженное румяное лицо, слишком румяная от полнокровия. Кожа, зубы сохранились, недостает только одного верхнего, пальцы круглые, короткие, нежные. Правда, ноги, скрытые под юбкой, опухают, и во всех дворцах приделаны специальные плинтусы, чтобы ей избегать ступенек. Но она научилась ходить, точнее, ступать медленно, твердо-величественно. Голос имела мужественный…»

До конца дней удивляли ее мощь и харизма – от нее по-прежнему исходило электричество, заводившее ее любовников. И когда Императрица проходила мимо строя караула, гвардейцы дружно выпячивали груди, зная, что с караула часто начинался путь в ее постель – путь во власть и богатство.

На том последнем приеме в Зимнем дворце она – сама величественность! Должна была состояться помолвка ее любимицы, красавицы-внучки, с юным шведским королем. Ее двор – дамы и кавалеры – поражал в тот вечер водопадами драгоценностей. Съехались все послы. Невеста была сущим ангелом. С минуты на минуту ждали приезда жениха, но… Юный шведский король так и не появился.

Религиозный вопрос, очень важный для короля, не был улажен глупым тщеславным Дуралеюшкой, который взялся за это дело. И вернувшийся с переговоров Платоша сообщил Екатерине, что мальчик-король отказался приехать на свадебный сговор. Он не побоялся оскорбить ее на глазах всей Европы… При этом известии у нее случился первый удар. Она застыла с открытым ртом и не могла выговорить ни слова.

Через несколько мгновений речь к ней вернулась. Но свадьба не состоялась…

В начале ноября была гроза – очень редкая для Петербурга в это осеннее время. Когда Екатерина вышла на крыльцо, – писал в своих мемуарах ее современник Глинка, – полыхнула змеевидная молния, и она вдруг сказала: «Это за мною. Видно, скоро я умру».

Но умерла самая романтическая из русских Императриц совсем не романтично…

Четвертого ноября вечером в Эрмитаже собрался ее избранный кружок. Шутили много, вечный балагур Лев Нарышкин был в ударе, она благодарно сказала, что чувствует от смеха даже легкую колику. Несмотря ни на что, она оставалась оптимисткой, приверженкой радостной «улыбательной» жизни.

В свое последнее утро, 5 ноября, она проснулась рано и на обычный вопрос верной Перекусихиной «Как почивали, матушка?» последовал ее обычный вежливый ответ: «Такой приятной ночи давно не проводила».

Выпив кофе, приняла Дуралеюшку, потом удалилась в гардеробную (в туалет). Долго оттуда не выходила. Слишком долго…

И вот уже Перекусихина и три старых камердинера налегли на дверь. Дверь открылась. Они увидели пустой стульчак… Стульчаком русской Императрице служил… польский трон! Этот трон, захваченный знаменитым полководцем Суворовым, она презрительно превратила в стульчак… Рядом с троном-стульчаком слуги увидели ее. Она, видно, сползла с него и полусидела на полу – глаза закрыты, багровый цвет лица… Екатерина хрипло дышала. Подоспели еще слуги. Вшестером сумели перетащить ее в спальню. Но поднять на кровать не смогли – так она была тяжела. Да и слуги постарели, она редко меняла их, привыкала к ним и не замечала, как они стали немощны.

Уложили Императрицу на полу, на сафьяновый матрас… Дежурный медик хотел пустить кровь, но Дуралеюшко не дал. Велел ждать лейб-медика.

Пришел лейб-медик Роджерсон. Он велел ее не трогать, оставить на полу. Пустил кровь, поставил пиявки. Объявил: «Надо готовиться к худшему, удар был в голову».

И тотчас началось… Брат фаворита Николай Зубов немедля помчался в Гатчину – первым объявить Павлу весть, которую наследник ждал столько лет (это был тот самый Зубов, который через пять лет будет участвовать в убийстве несчастного Павла).

И вот уже из Гатчины мчится в Петербург карета Павла, который в семь лет стал наследником престола, хотя должен был стать Императором… Только теперь, через тридцать пять лет, он дождался своего часа.

Павел волнуется. Он знает о тайном завещании матери, по которому Царство передается его сыну Александру. Сам Александр рассказал об этом отцу. В карете рядом с Павлом – камер-юнкер Федор Ростопчин. Тот самый, который через шестнадцать лет, во время нашествия Наполеона, будучи московским генерал-губернатором, устроит знаменитый «пожар Московский», с которого и начнется гибель Наполеона. Сейчас, поучаствовав в войнах с Турцией и Швецией, бригадир и камер-юнкер Ростопчин прикомандирован ко двору Павла. Павел его любил и даже как-то сказал: «Он необходим мне как воздух».

Ростопчин в воспоминаниях описал этот путь на трон. В дороге Павел встретил множество карет – это мчались к нему в Гатчину курьеры, посланные многими вельможами. Все торопились присягнуть новому хозяину…

Наступал вечер. У Чесменского путевого дворца Павел остановил карету, вышел из нее. Вместе с ним вышел Ростопчин. Тихая, таинственная, холодная ночь, все небо – в звездах. Павел молча смотрел на звезды. «Ах, Ваше Величество, какой момент для вас!» – сказал Ростопчин. «Обождите, мой дорогой, обождите. Я прожил сорок два года. Господь меня поддержал; возможно, Он даст мне силы и разум, чтобы выполнить предназначение… Будем надеяться на Его милость».

Было десять вечера, когда карета Павла въехала во двор Зимнего дворца. Он торопливо прошел в спальню и увидел мать. Она лежала на полу, укрытая до подбородка белой простыней. Лежала неподвижно с закрытыми глазами! Он сделал, как должно – встал на колени и прижался губами к ее руке…

На рассвете следующего дня читали глухую исповедь и причастили бесчувственное тело. Павел занял угловой кабинет матери, смежный со спальней, где на полу, на сафьяновом матрасе, она по-прежнему умирала.

Кабинет был так расположен, что все, кого Павел вызывал, должны были пройти через спальню Императрицы. Одни пробегали, не обращая внимания на ту, чьего взгляда прежде добивались, как высшей милости. Другие застывали около нее, вслушивались в ее дыхание – а вдруг очнется?

И все это время, отирая платком пот со лба Екатерины, сидела около нее пожилая женщина – Марья Саввишна Перекусихина. Только она была рядом с Императрицей до ее смерти.

Фаворит стоял в толпе придворных. На него уже не обращали никакого внимания. С ним никто не разговаривал… Как пишет Ростопчин: «Он был теперь один-одинешенек. Вокруг него все превратилось в пустыню». Придворные шарахались от него, как от зачумленного. Терзаемый жаждой и жаром, он не мог выпросить стакан воды у лакея. Лакеи с удовольствием пробегали мимо.

Как предупреждали римляне – «Бойтесь милости Цезаря, ибо придет новый Цезарь».

Ростопчин, в котором все уже видели будущего любимца, распорядился послать лакея на кухню – принести стакан воды и сам передал стакан вчерашнему всесильному фавориту.

В это время в кабинете Екатерины уединились Павел и Безбородко, приехавший, точнее, примчавшийся во дворец. Вероятно, именно тогда Безбородко подошел к любимому бюро Императрицы с инкрустацией, изображавшей византийский храм Святой Софии. Открыл потайной ящик. Вынул конверт, перевязанный черной лентой, и передал Павлу. Павел бросил его в камин. В огне нашел последнее пристанище манифест Екатерины, передававший престол ее любимому внуку Александру… Является ли этот рассказ популярной легендой? Или это история, объясняющая поток милостей, обрушившихся на Безбородко? Он станет канцлером, Светлейшим князем, будет награжден поместьями, орденами…

В 9 часов находившийся около Императрицы лейб-медик Роджерсон объявил, что Императрица кончается. Послали за Семьей.

Они окружили умиравшую. С правой стороны встала Императорская Семья – Павел, его супруга, их многочисленные дети. С левой – доктора, прислуга, Платон Зубов, Безбородко и генерал-прокурор Самойлов, племянник Потемкина…

Ее дыхание становилось все реже. Ударила первая четверть одиннадцатого часа, когда Императрица вздохнула в последний раз и отправилась на встречу с Всевышним. Ей было 67 лет, 6 месяцев и 15 дней.

Впрочем, Массон сообщает иное. Около 10 вечера она будто бы пришла в сознание. Начала страшно хрипеть, пытаясь что-то сказать. Наконец издала жалобный крик, который был слышен в соседних комнатах, и испустила дух.

Ростопчин описывал, как генерал-прокурор Самойлов с лицом важным и глупым, которому он тщетно пытался придать выражение скорби, вышел в дежурную комнату и объявил толпе собравшихся вельмож: «Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на Всероссийский престол». Тут некоторые (коих я не хочу назвать, не потому, чтобы забыты были мною имена их, но от живого омерзения, которое к ним чувствую) бросились обнимать Самойлова и всех предстоящих, поздравляя с императором».

Так, окруженная обычной подлостью двора, она умерла. Все великое вмиг было забыто этими людьми. Но история памятливей людей. История запомнила, и навсегда, ЕКАТЕРИНУ ВЕЛИКУЮ.

Накануне пятидесятилетия, в 1779 году, она написала эпитафию самой себе. Чтобы не быть смешной, она назвала ее «Шутливой»:

«Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела тройное намерение – понравиться своему мужу, Елизавете и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. «Пощадливая», обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусства и быть на людях».

Поверим ей. Много лет она писала свои «Записки» и «Заметки», старалась узнать себя и исписала для этого много бумаги.

Великая женщина венчает Царство женщин. Повелительница полумира, умиравшая на жалком тюфяке на полу. Точно так же, как ее всесильный соправитель-муж, «принц принцев» Потемкин умер на голой земле в безлюдной степи. Так же как другой величайший богач, «полудержавный властелин» Меншиков умер нищим, ссыльным, на краю света, благодаря Господа за то, что Он «смирил его».

«Не собирайте себе сокровищ на земле…»