Часть 4. Апофеоз империи дам: Екатерина Великая

С половины шестого утра в Петергоф начинают входить гвардейские части Екатерины. В 11 часов, приветствуемая криками и салютом гвардейцев, в Петергоф въезжает – точнее, возвращается – Екатерина в мужском мундире и на коне. Уехавшая на рассвете беглянкой, она прибыла на следующий день Императрицей. Наступает финал галантного похода.

За первым письмом Петра ей доставляют второе. Его привез генерал Измайлов. Михаил Измайлов – любимец Петра, но… Ослабевших господ холопы меняют без колебаний.

Екатерина – Понятовскому: «… [Измайлов. – Э. Р.] бросился к моим ногам и сказал мне: «Считаете ли вы меня за честного человека?» Я ему сказала, что да. «Ну так, – сказал он, – приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься…»

Но Екатерина потребовала, чтобы отречение мужа-императора было «добровольным и не принужденным, с обещанием не просить иноземцев о помощи». Тень грозного Фридриха стояла за спиной Петра.

И тогда «честный человек» Измайлов обещал больше – привезти не только требуемую бумагу, но и доставить самого несчастного Императора в Петергоф: ««Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое Отечество от гражданской войны». Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять».

Измайлов вернулся к Петру и быстро уговорил Императора добровольно отречься – отдаться на милость Екатерины, будто бы обещавшей мирно отпустить его в любимую Голштинию, «не оставив там без пропитания».

Петр тотчас покорно написал: «…помыслив, я сам в себе беспристрастно и непринужденно, чрез сие заявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюсь, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-либо образом правительства во всю жизнь мою в Российском государстве владеть… и обязуюсь не привлекать посторонних для восстановления моих прав на корону». Несмотря на советы храброго Миниха, «он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать», – презрительно сказал любимый им Фридрих.

Екатерина – Понятовскому: «Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцев, и прибыл с Елисаветой Воронцовой, Гудовичем и Измайловым в Петергоф». Слово «прибыл» не совсем точно – бывшего Императора привезли фактически арестованным.

В первом часу дня, почти через сутки после того, как он въехал в Петергоф Самодержцем-Императором, Петра привезли в Петергоф в карете беззащитным пленником. С ним приехала любимая – Елизавета Воронцова. Вмиг потерявшие всю величественность – беспомощные, жалкие, – они молили не разлучать их. Екатерина не захотела встретиться с мужем – может быть, постыдилась. Ведь она нарушила сразу обе клятвы – как подданная и как жена.

Петра встретил воспитатель его сына граф Никита Панин. Несчастный Петр потерялся, даже попытался целовать ему руки – он вмиг превратился в напроказившего мальчика. Панин передал ему волю новой Императрицы: Елизавете Воронцовой было велено отправиться в Москву в имение семьи, а Петру определили жить в подаренном ему покойной теткой Елизаветой небольшом дворце в Ропше.

В торжественные дни своих именин Император потерял корону и свободу.

Карета со спущенными занавесками, окруженная эскортом гвардии во главе с Алексеем Орловым, повезла несчастного в Ропшу.

Екатерина – Понятовскому: «…После того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного Императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге…» – то есть в тюрьме.

Разоруженных голштинцев отправили морем в Голштинию. По пути разыграется буря, и они почти все погибнут – таково было грозное предзнаменование грядущей судьбы их Императора…

В Шлиссельбурге должны были оказаться сразу два свергнутых Императора – Иоанн Шестой Антонович и Петр Третий Федорович. Но «смирные и избранные» люди не дадут съехаться в крепости двум законным монархам.

Миних под караулом был доставлен к Екатерине. Опытный фельдмаршал знал правила и гадал, куда он отправится теперь – в ссылку или на эшафот? Но в отличие от Нимфы Елизаветы новая Императрица была государственница. Она ценила блестящих людей.

«Вы хотели против меня сражаться?» – спросила Екатерина.

«Да, но теперь мой долг сражаться за вас, Ваше Величество…»

Он сказал, что готов положить к ее ногам знания, которые приобрел в науке, в строительстве, в войнах, в министерстве и… в ссылке. В ответ она отдала под начало вчерашнего врага все балтийские порты и каналы. Миних был назначен генерал-директором над портами Балтийским и Нарвским, над Кронштадтским и Ладожским каналами и над Волховскими порогами.

Впоследствии она сделает его губернатором Сибири с проживанием в Петербурге. И когда он умрет, она скажет о нем то, что можно сказать о ней самой: «Не будучи сыном России, он был одним из ее отцов».

Екатерина вернулась из Петергофа в столицу. Это был торжественный въезд. И с ней – верная сподвижница Дашкова. На груди подруги – почетнейшая лента высшего женского ордена Империи – Святой Екатерины. Орден только что вручила ей новая повелительница России. Галантный поход окончился триумфально, но…

Но на второй день после победы переворота все стремительно преобразилось.

Екатерина пишет все тому же Понятовскому: «Княгиня Дашкова, младшая сестра Елисаветы Воронцовой, хотя и желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести по причине своего родства [с любовницей Петра. – Э. Р.] и своего девятнадцатилетнего возраста, и не внушала никому доверия; хотя она уверяет, что все же ко мне проходило через ее руки, однако все лица имели сношения со мною в течение шести месяцев прежде, чем она узнала только их имена. Правда, она очень умна, но с большим тщеславием она соединяет взбалмошный характер и очень нелюбима нашими главарями… И. И. Шувалов, самый низкий и самый подлый из людей, говорят, написал, тем не менее, Вольтеру, что девятнадцатилетняя женщина переменила правительство этой Империи; выведите, пожалуйста, из заблуждения этого великого писателя…»

Да, Иван Шувалов – тот самый необыкновенный фаворит Елизаветы – в письме своему постоянному корреспонденту Вольтеру написал о роли в перевороте девятнадцатилетней Дашковой. И образ юной княгини – революционерки, почитательницы философов – очаровал Вольтера и тотчас стал популярным в Европе.

Екатерина банально взревновала. Но это была лишь часть правды. Куда важнее для их отношений оказалась сцена, которую увидела Дашкова уже на второй день после переворота.

Эту сцену Дашкова опишет в своих «Записках». Войдя к любимой Императрице в час обеда, она увидела поразившую ее картину. «…я чрезвычайно изумилась, увидев Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване (кажется, он ушиб себе ногу), перед ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатать. Я заметила, что это были государственные акты, сообщенные из Верховного Совета, что мне приводилось часто видеть у моего дяди в царствование Елисаветы. «Что такое с вами?» – спросила я его с улыбкой. «Да вот императрица приказала распечатать это», – отвечал он. «Невозможно, – сказала я, – нельзя раскрывать их до тех пор, пока она не назначит лиц, официально уполномоченных для этого дела, и я уверена, что ни вы, ни я не можем иметь притязания на это право».

На противоположной стороне залы был накрыт стол на три прибора. Вошла Императрица и пригласила подругу к столу. Третье место оказалось для молодого поручика. «Но он не двинулся. Тогда императрица попросила перенести стол к его дивану. Мы сели против молодого человека который продолжал лежать. У него, кажется, болела нога». «Было очевидно, что он ее любовник, и я пришла в отчаяние, что скрыть этого она не сумеет, – писала Дашкова. – На моем лице отразилось неприятное чувство, что не скрылось от Екатерины. «Что с вами? – спросила она. – «Ничего, – отвечала я, – кроме пятнадцати бессонных ночей и необыкновенной усталости».

С этого времени я первый раз убедилась, что между ними была связь. Это предположение… тяготило и оскорбляло мою душу».

Романтика, пылкая любовь к Екатерине (возможно даже, это плотская любовь женщины к женщине, которую та не смела осознать) – все было оскорблено этой банальной страстью к непросвещенному красавчику-гвардейцу.

Но если Дашкова ревновала обожаемую подругу к ее мужчине, то Екатерина ревновала Дашкову к славе… Дружба закончилась.

Закончилась и революция. Теперь Дашковой предстоит разочаровываться каждый день. Что делать – таков удел всех честных революционеров. Как писал Фридрих Энгельс: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали – что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории…».

Екатерина Малая ждала от Екатерины Великой ограничения Самодержавия, о котором мечтали они с ней когда-то. Но если Великой княгине Екатерине можно было об этом мечтать, то Самодержице Екатерине Алексеевне следовало с подобными мечтами бороться…

Так начался конфликт двух гордых Екатерин, который закончится только с их смертью.

Герцен писал в своей книге о Дашковой: «Екатерину раздражала эта девушка, говорившая (смевшая говорить!) о своей собственной славе с ее умом, с ее огнем, с ее девятнадцатью годами». И «с быстротой истинно царской неблагодарности» Екатерина это показала. Во время коронации Дашкову поместили в самую последнюю группу, входившую в Успенский собор. Она перестала быть подругой Императрицы и стала всего лишь женой подполковника князя Дашкова. Ее, конечно же, позвали на балы по случаю коронации, правда, в списке из 122 гостей она была на 110 месте. Но достаточно Екатерине сказать ей ласковое слово – и она готова служить ей… Вот так, то изгоняя, то приближая Дашкову, Екатерина до конца дней будет управлять вечно юной, вечно в нее влюбленной и вечно ее ненавидящей Дашковой…

Впрочем, после вступления на трон Екатерине стало не до Дашковой.

Итак, победив, тридцатитрехлетняя Екатерина привычно, то есть с холодной головой, подвела итоги. Она сама их опишет позднее: «Флот был в упущении, армия в расстройстве, крепости разваливались… На штате-конторе было семнадцать миллионов долгу… К заводам приписных крестьян я нашла сорок девять тысяч в явном ослушании и открытом бунте против заводчиков и, следовательно, власти той, которая их приписала к заводам. Монастырских крестьян и самых помещичьих почиталось до полутораста тысяч, кои отложились от послушания и коих всех усмирить надлежало…» Но главное бедствие – «шатание в умах». Ведь теперь на русской земле находились одновременно целых три законных Государя, которым в разное время присягнула страна: Император Иоанн Антонович, к тому времени уже двадцать лет просидевший в камере Шлиссельбургской крепости; свергнутый внук Петра Великого – Император Петр Третий, к тому же законный муж Екатерины; и, наконец, она сама – нынешняя Императрица. Плюс ее семилетний сын, который, по мнению многих, должен был сидеть на троне и при котором ей полагалось быть всего лишь регентшей до его совершеннолетия.

Но на троне сидела она, Ангальт-Цербстская принцесса, дочь жалкого коменданта Штеттина, державшая в заточении потомков великих Царей. Она оставалась худородной немкой, захватившей трон… пока эти два Императора были живы. Они представляли собой соблазнительнейшие фигуры в стране непрерывных переворотов – постоянных походов неуемной гвардии на дворец своих царей. Но недаром она писала в «Записках» о решимости, столь необходимой правителю.

Сначала Екатерина разобралась с главной опасностью – с мужем, которого она поселила «в местечке очень уединенном и очень приятном». Эта «приятная» местность оказалась для Петра суровой тюрьмой, где гвардейцы под началом Алексея Орлова вдоволь поиздевались над вчерашним Самодержцем. Екатерина сохранила письма Петра из Ропши. В них Император всея Руси «нижайше просил» разрешить ему справлять естественные надобности без охраны, дозволить прогулку, которая, как она знает (все-таки жена!), нужна для здоровья (у него геморрой и без движения пухнут ноги). Просил отпустить его в Голштинию с любовницей Елизаветой и не оставить там без пропитания, как она обещала. Он пытался взывать к милосердию: «…Если Вы совершенно не желаете смерти человеку, который достаточно уже несчастен, имейте жалость ко мне и оставьте мне мое единственное утешение Елизавету Романовну. Вы этим сделаете большое милосердие Вашего царствования…» Свои письма жене, узурпировавшей его трон, вчерашний муж-император униженно подписывает: «Ваш нижайший слуга Петр».

Но Екатерина не отвечает, ждет, когда охрана – «смирные и избранные люди» – решатся… В это время в Ропшу уже прибыл придворный хирург Паульсен с набором инструментов, в том числе с пилой для вскрытия трупов, и той же каретой был отправлен в Петербург Маслов – единственный лакей Петра в Ропше, последний нежелательный свидетель.

Наконец дождалась! Алексей Орлов начинает подготовку к развязке. Она сохранила его письма. «Матушка Милостивая Государыня, здравствовать вам мы все желаем несчетные годы. Мы… со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила Его нечаянная колика, и я опасен, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. …Другая опасность, что он действительно для нас всех опасен для того, что он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть».

Она молчит. И Орлов шлет новое письмо:

«…Он сам теперь так болен, што не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорей с наших рук убрался…»

Но ответа опять нет. Понять Орлову нетрудно – это и есть ответ.

Все случилось на седьмой день ее царствования. Из Ропши прискакал князь Федор Барятинский – привез ей письмо главного распорядителя убийства Алексея Орлова: «Матушка Милосердная Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором [Барятинским. – Э. Р.], не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни… Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневили тебя и погубили души навек…»

Письмо дошло до нас только в копии. Но именно это письмо Орлова, доказывающее ее непричастность (не приказывала!), она показала подруге (тогда еще подруге) Дашковой.

И как напишет Дашкова в своих «Записках», Екатерина прочла ей «Как ни был очевиден повод к подозрению императрицы, устроившей или только допустившей убийство своего мужа…его опровергает собственноручное письмо Алексея Орлова, писанное им сразу же после злодеяния. Его слог и бессвязность, несмотря на пьяное состояние автора, обнаруживают страх и укоры совести; он умоляет о прощении в раболепных выражениях».

Опровергает ли?

Что же произошло той ночью? Есть много версий. Одну расскажет вскоре в Париже историк, писатель, дипломат, секретарь французского посланника Рюльер. Он приехал в Россию накануне переворота, в 1760 году и пробыл здесь пятнадцать месяцев. Рюльер наблюдал за событиями не только из посольства. Широкий круг его петербургских знакомств позволил ему собирать информацию во дворцах столичных вельмож.

Алексей Орлов, родной брат любовника Екатерины, гигант с жестоким шрамом через всю щеку, два метра росту, поднес вчерашнему Императору бокал с вином и ядом. Несчастный выпил, и пламя тотчас распространилось по его жилам. Все это возбудило в свергнутом Государе подозрение, и он отказался от следующего бокала. Но они употребили насилие, а он против них – оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, они повергли его на землю и схватили за горло. Но так как защищался он всеми силами, какие придает последнее отчаяние, а они избегали нанести ему раны [ведь надо было потом выставить для прощания его тело. – Э. Р.], они набросили ружейный ремень на шею Императора. Алексей Орлов обоими коленями встал ему на грудь и запер дыхание. Государь испустил дух в руках их.

Екатерина написала Понятовскому официальную версию: «Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи. [Это неправда – ни негра, ни собаки не послала. – Э. Р.] Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем. – Э. Р.] лютеранского священника. [И опять ложь – ни священника, ни докторов в Ропше не было. – Э. Р.] Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы. – Э. Р.]; он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено».

Эту версию она приготовила для Европы и хотела, чтобы ее распространил Понятовский. В России вышел официальный «Скорбный манифест», где было сказано, что Император «обыкновенным и часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежесткою колику». И несмотря на «скорое вспоможение врачеванием… к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца… скончался». В Европе манифест стал поводом для насмешек. И когда впоследствии Екатерина пригласила в Петербург Д’Аламбера, знаменитый энциклопедист ехать отказался. И написал Вольтеру: «Я подвержен, к сожалению, геморрою, а в России эта болезнь, судя по всему, смертельна».

Екатерина все понимала. Она сказала подруге Дашковой: «Эта смерть наводит на меня невыразимый ужас; этот удар меня сокрушил». «Да, мадам, смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы», – ответила та. Это постоянное упоминание девчонкой своей роли все больше раздражало Екатерину. Бесило оно и Орловых, которых подруга, ревнуя, открыто третировала.

Было решено похоронить отрекшегося Императора в Александро-Невской Лавре, где хоронили знатнейших вельмож. В праве лежать в Петропавловском соборе, рядом с Царями Романовыми, Петру Третьму отказали. Он нашел упокоение в Лавре рядом с другой низвергнутой правительницей – Анной Леопольдовной.

Так что формировался обычай: умершим Царям лежать в Петропавловском соборе, низвергнутым – в Лавре.

Екатерина, как писалось в сенатском протоколе, имела «великодушное и… непамятозлобивое сердце», которое было «наполнено надмерною о сем приключении горестью и крайним соболезнованием о столь скорой и нечаянной смерти бывшего императора…».

Она открыла свой неиссякаемый резервуар слез. И Никита Иванович Панин и Сенат просили Государыню не предаваться горю столь безутешному – не присутствовать на погребении. В заботе о здоровье правительницы Сенат постановил, чтобы она «шествие свое в Невский монастырь… отложить соизволила», дабы не подорвать «дражайшего здравия», столь нужного тогда Отечеству.

Дисциплинированная Императрица повиновалась приказу Сената и на похоронах отсутствовала.

Так по-мужски кроваво закончилась нежная дамская революция.

Но оставался второй Император – со столь же весомыми правами, которому также успела присягнуть Россия и который почти год правил страной, правда, из колыбели. Из этой колыбели его переселили сначала в заточение в Холмогорах, а потом в камеру Шлиссельбургской крепости. Ему сменили имя. Видеть его могла только охрана. Он обязан был прятаться за ширмами, когда приносили еду… Так прошла четверть столетия. Но в имени Императора Иоанна по-прежнему звучала угроза для новых правителей.

После воцарения Петра Третьего заботливый Фридрих послал Петру письмо, призывая бдительно охранять арестанта и держать его в строгости. «И коли будет бить охрану, наказывать плетьми», – советовал просвещенный монарх. Петр Третий лично посетил арестанта, но никак не облегчил его участь…

Екатерина запомнила предостережения Фридриха. К тому же возрожденная ею тайная полиция сообщила Императрице, что имя «Иванушка» замелькало в разговорах некоторых офицеров, не получивших желаемого в результате переворота. Даже среди гвардейцев, ее сторонников, понимавших шаткие права Екатерины на трон, начала зарождаться трогательная, очень русская идея о том, как оставить ее на престоле и одновременно наградить безвинного страдальца: Екатерина просто должна… выйти замуж за Иванушку!

Императрица с серьезностью отнеслась к ситуации. Она лично навестила несчастного. Побывав в камере совсем не долго, объявила, что он «косноязычен» и «решительно лишен… разума и смысла человеческого». И написала заключение: «Иван не был рожден, чтобы царствовать… Обиженный природою, лишенный способности мыслить, мог ли он взять скипетр…»

Здесь Екатерина привычно лукавила. Она не могла не знать о том, что по распоряжению Елизаветы решено было проверить, знает ли Иоанн о своем происхождении. Сергей Михайлович Соловьев пишет, что за два года до ее посещения один из охранников, капитан Овцын, «спросил у арестанта, кто он? Сначала ответил, что он человек великий и один подлый офицер то у него отнял и имя переменил. Потом он назвал себя принцем». То есть Иоанн, будто бы лишенный разума, тем не менее помнил, что с ним сделал в младенчестве капитан Миллер, отнявший его у родителей! Знал, что он «великий человек».

В 1759 году тот же охранник Овцын докладывал Александру Шувалову, что арестант «говорит порядочно, доказывает Евангелием, апостолом, Минеею… и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в Житии которого святого пишет…»

Так что все заявления о его неграмотности и слабоумии являлись ложью.

И, оценив ситуацию, Екатерина поручает надзор за ним Панину. Понимает, что у них сходные интересы. Панин мечтает увидеть на престоле своего воспитанника, и для него, как и для нее, живой Иоанн – угроза.

Панин тотчас реформирует охрану. Теперь «колодник Григорий» поручен надзору двух офицеров – Власьева и Чекина. Коменданту крепости Бередникову строжайше запрещено вмешиваться в их дела. По всем вопросам Власьев и Чекин должны непосредственно обращаться к Никите Панину, который разъяснил им: «Разговоры вам употреблять с арестантом такие, чтоб в нем возбуждать склонность к духовному чину, то есть к монашеству, и что ему тогда имя надобно будет переменить, а называть его будут вместо Григория Гервасий…» (Святой Гервасий – имя раннехристианского мученика).

И далее последовала инструкция Панина (читай – Екатерины): «Ежели… случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант… без именного за собственноручным Ее Императорского Величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа, и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».

Сразу после восшествия на престол Екатерина возобновила деятельность тайной полиции, и уже вскоре последовали аресты несчастных болтунов, говоривших о правах на трон «законного Царя Иванушки». Иоанн был для нее живым укором. Ведь она, госпожа Просветитель, оставила несчастного, виновного лишь в происхождении, гнить в каземате. Все это мешало ее образу, который отважная Императрица начала создавать в Европе.

Но «решимость Правителя», о которой она писала в «Записках», не оставила ее и в этом случае.

И в 1764 году инструкция Панина-Екатерины сработала.

В охране Шлиссельбургской крепости, где томился несчастный Иоанн Антонович, периодически нес караульную службу подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Мирович.

Мирович был очень беден, хотя происходил из когда-то богатой малороссийской казацкой верхушки. Дед его, полковник, был сподвижником Мазепы. Вместе с Мазепой он изменил Петру, переметнулся к Карлу Двенадцатому. После поражения Карла дед бежал в Польшу, бросив семью. Отец Мировича тайно ездил встречаться с ним. В результате отец очутился в Сибири, все их имущество конфисковали. В ссылке, уже в Тобольске, и родился Мирович. Свое знатное происхождение он, внук изменника, должен был скрывать. Нуждаясь в деньгах, Мирович много раз просил вернуть хотя бы часть конфискованного имения деда, назначить хоть какую-то пенсию нуждающимся сестрам. Во всех прошениях отказали. Тогда Мирович пришел за помощью к гетману Кириллу Разумовскому, который был в те годы фактическим Царем Малороссии. Однако обычно щедрый Разумовский денег не дал, но будто бы посоветовал удальство: «Ты молод, схвати судьбу за чуб». И если все это правда, возникал вопрос: не захотел ли Разумовский помочь Екатерине избавиться от несчастной тени? Зная, где служит проситель, не подтолкнул ли он его на отчаянный шаг? Впрочем, сам Мирович не мог об этом шаге не думать… История Елизаветы, история Екатерины кричали о легкости переворотов… Здесь же, совсем рядом с Мировичем, находился Император, которому присягнула страна; страдалец, у которого похитили корону. Надо было только показать его народу. А для этого – всего лишь взбунтовать караул. Захватить и объявить правителем законного Императора…

У Мировича появился сподвижник – поручик Великолукского пехотного полка Ушаков, с которым они разработали целый план. Но во время подготовки Ушаков при загадочных обстоятельствах утонул. Мирович остался один. Он попытался говорить о заговоре с охранником Иоанна Антоновича, Власьевым. Говорил он и с солдатами… Возможно ли представить, чтобы никто из них не донес! Так же нельзя представить, что Мирович не понимал этого…

Скорее всего, власть знала о планах Мировича и о том, когда его планы начнут осуществляться. Тогда что же? Это было сотрудничество Мировича с властями?

Предоставим дать ответ самому читателю. Скажем лишь, что именно в тот момент Екатерина покинула столицу (она – первый правитель после Петра Великого, объезжавший свои владения). И во время убийства Иоанна ее в столице не было – она находилась в Риге.

Далее Мирович подозрительно точно осуществил все так… как было написано в инструкции Панина-Екатерины! «Ежели… случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант… без именного за собственноручным Ее Императорского Величества подписанием повеления или без письменного от меня [Панина. – Э. Р.] приказа… то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».

И офицер Мирович, и охрана действовали точно по инструкции. Мирович взбунтовал караул, арестовал коменданта и сумел ворваться в камеру Иоанна Антоновича. Но как только началась заварушка, тюремщики Власьев и Чекин получили право выполнить инструкцию.

И когда Мирович с солдатами появился в камере, на полу его ждал заколотый тюремщиками узник. Мирович подошел к телу, «поцеловал руку, велел положить на кровать и вынести на улицу».

Так закончился заговор, будто составленный для убийства несчастного Иоанна. Расследованием руководила из Риги сама Екатерина. В Петербурге дело поручили главному надзирателю за содержанием Иоанна – Никите Панину.

Недаром она писала о Панине Понятовскому: «самый искусный, самый смышленый и самый ревностный человек при моем дворе».

«Смышленый» знал, как надо вести это следствие. Но пока шло (точнее, летело) следствие-разбирательство, непрерывно мчались курьеры между столицей и Ригой. Екатерина доверяла Панину, но… руководила делом сама. Она всегда будет руководствоваться отечественным призывом: «Доверяй, но проверяй!»

Следствие необычайно быстро выяснило, что Мирович все задумал один. Тайных сообщников никаких не имел. Несмотря на призывы вельмож к Панину «пощупать у Мировича в ребрах – и узнать, с кем он о своем возмущении договаривался», несмотря на их обращения к Екатерине – мол, «надобно Мировича истязать», «учинить жестокий розыск злодею», чтобы узнать сообщников и покровителей, никаких пыток применено не было… Панина будто не интересовал главный вопрос: не лжет ли подсудимый, заявляя, что в заговоре был один? Поспешно закончили дело, и столь же поспешно чрезвычайным судом Сената и Синода Мирович был приговорен к смерти.

Президент Медицинской коллегии барон Черкасов написал, что он возражал «против странных методов панинского следствия» – «отсутствия пыток злодея с необходимой целью открыть сообщников». Он намекал на то, что это мнение многих, которое почему-то упорно игнорирует Панин, и что теперь этих многих можно считать «машинами, от постороннего вдохновения движущимися, или комедиантами».

У Екатерины было другое мнение о следствии. Она написала Панину благодарственное письмо: «Никита Иванович! Не могу я довольно Вас благодарить за разумные и усердные ко мне и Отечеству меры, которые вы приняли по шлюссельбургской истории… и много-много благодарю вас за меры, которые вы приняли и к которым, конечно, нечего больше прибавить…» Вероятно, ей также хотелось побыстрее закончить дело.

Черкасова заставили извиниться перед собранием!

Торопливое расследование и поспешный приговор, видимо, соответствовали желанию Императрицы…

Мирович ехал на казнь, как пишут очевидцы, «со странно спокойным, даже довольным лицом». Был ли Мирович спокоен потому, что знал: на эшафоте помилуют – ведь при Елизавете и Петре Третьем смертных казней не было, или имелась совсем другая причина, по которой он также знал, что никакой казни не будет?

Впрочем, и народ ждал помилования – Мирович пострадал за помощь невинной душе, «несчастному Иванушке».

Казнь описал современник, наш великий поэт Державин. «Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия Государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились».

Мировича обезглавили.

Убийцы Иоанна Антоновича – капитан Данила Власьев и поручик Лука Чекин – на следствии вели себя крайне немногословно. Не упоминали о секретной инструкции, сказали лишь, что «исполнили долг». За исполнение долга Власьев и Чекин получили по 7 тысяч рублей и были тотчас отставлены от службы… с сохранением жалованья! Оба отправились жить в провинцию. Оба дали подписку «под страхом лишения чести и живота… жить всегда в отдалении от великих и многолюдных компаний, обоим вместе нигде в компаниях не быть… в столичные города без крайней нужды не ездить, и если придется ехать, то не вместе, и об известном событии никогда не говорить».

Как писала Екатерина, убитого Императора Иоанна Антоновича захоронили тайно в Шлиссельбургской крепости, но…

В день его убийства принц Брауншвейгский и дети продолжали жить в Холмогорах под строжайшей охраной…

Уже в наши дни в Холмогорах у самой церкви нашли удивительное захоронение. Это был гроб с телом молодого человека, умершего от множества травм: тупая травма головы, перелом в основании черепа, колотые ранения… Видимо, он упорно боролся за жизнь, когда последовал последний удар – шпагой. Этот удар в сердце был нанесен сзади…

Возможно, это и есть тело Императора Иоанна, как полагают некоторые исследователи. Как очутился в Холмогорах труп несчастного Императора – можно только догадываться.

После гибели Иоанна просвещенная Императрица Екатерина могла быть милостивой. Она приказала отправить отцу тело умершего сына. Одновременно отправила известное письмо, в котором предложила принцу Брауншвейгскому свободу. Правда, его малолетних сыновей, родственников Романовых по матери, выпустить побоялась. Она так объяснила: «…детей его для… государственных резонов, которые он по благоразумию своему понимать сам может, до тех пор освободить не можем, пока дела наши государственные не укрепятся… И ежели он, принц, пожелает быть свободен один… мы детей его в призрении своем до времени оставим… и, как скоро повод к свободе их усмотрим, выпустим и к нему пришлем…»

Но принц «быть свободен один» отказался. Он похоронил несчастного сына у церкви и продолжал мучительную жизнь с детьми в Холмогорах, теперь около могилы сына-Императора.

Генералиссимус русской армии принц Брауншвейгский пережил и свою мучительницу Елизавету, и жену Анну Леопольдовну, и страдальца сына-Императора. Он умер только в 1774 году, ему было 60 лет. После смерти принца и его сыновей оставшиеся дочери стали безопасны для укрепившейся на престоле Екатерины.

И «пощадливая» (как она себя сама назвала) Императрица смогла, наконец, смилостивиться, как и подобает просвещенной правительнице. Она предложила несчастным уехать из России к их тетке, королеве Дании. Казимир Валишевский приводит ответ одной из дочерей, рожденной уже в неволе: «Мы долго и страстно жаждали свободы; но на что она нам нужна теперь? Мы не умеем жить среди людей. Пусть императрица соблаговолит лишь разрешить нам гулять по лугам. Мы слышали, что на них растут цветы… Нам прислали из Петербурга одежду, корсеты, наколки. Мы не знаем, что с ними делать. Если императрице угодно, чтобы мы их носили, мы искренно просим ее прислать нам кого-нибудь, кто бы научил нас, как с ними обращаться… Еще одно: во дворе построили баню, рядом с нашими комнатами; дом деревянный и мы боимся сгореть; нельзя ли нас избавить от этого соседства».

Но друг свободы Екатерина все-таки настояла. Она отправила их к тетке в Данию и исправно выплачивала им пенсию. В Дании и поныне сохранились их могилы…

Итак, уже в начале шестидесятых свергнутые Императоры благополучно упокоились в могилах. Но Европа негодовала. «…Император, которого заставляют умереть от колики, и принц, рожденный на престоле и погибающий в заточении, вот зрелище, возмутительное само по себе, потому что оно оскорбляет человечество…» – написал Руссо.

Но ей было тогда не до Европы. Тотчас после переворота возникла тень из прошлого – прежний любовник граф Понятовский. Узнав о победе любимой, он начал забрасывать Екатерину письмами. Он собрался приехать! Она умоляла его оставаться в Польше, объясняя всю шаткость ее нынешнего положения: «Убедительно прошу вас не спешить приездом сюда, потому что ваше присутствие при настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня… Всю жизнь я буду только стремиться быть вам полезной и уважать и вас, и вашу семью; но теперь здесь все полно опасности, чревато последствиями. Я не спала три ночи и ела только два раза за четыре дня. Прощайте; будьте здоровы».

Этот поляк ей был совсем не нужен, у нее – другой мужчина.

Но Понятовский продолжал настаивать, а она продолжала его умолять. 2 августа 1762 года писала: «Все умы еще в брожении. Я вас прошу воздержаться от поездки сюда, из страха усилить его».

Но главное – она довольно ясно намекнула ему о Григории Орлове: «…Его страсть ко мне… всем известна». Написала и о значении для нее семьи Орловых: «Это – люди необычайно решительные и, служа в гвардии, очень любимые большинством солдат. Я очень многим обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель… Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях… У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные ко мне…»

Яснее не скажешь: место в ее сердце занято, приезжать ему бессмысленно. Но Понятовский отказывался понимать. Он жаждал ее, предлагал приехать тайно. Он верил, что воскресит прошлое. Глупец забыл главное правило любви. «Но для женщины прошлого нет: разлюбила – и стал ей чужой».

Он продолжал умолять, и она пишет ему уже раздраженно: «Я вам сказала и повторила, что я подвергнусь крайним опасностям с разных сторон, если вы появитесь в России. Вы отчаиваетесь; я удивляюсь этому, потому что в конце концов всякий рассудительный человек должен покориться».

Но он не хочет покоряться – любовь, любовь! Тогда уже строго: «Я вам сказала и я вам повторяю, что всю мою жизнь с вашей семьей и с вами я буду в самых дружественных отношениях… ваше имя и ваш приезд способны произвести самые печальные результаты… не хочу погубить нас… Прощайте!»

Что ж, она и вправду будет признательна. Если Анна Иоанновна сделала Бирона Курляндским герцогом, Екатерина сделает вчерашнего любовника польским королем… Для того, чтобы потом вместе с Австрией и Пруссией сожрать его королевство.

Но о новой любовной опасности она Понятовскому не рассказала. Параллельно с Понятовским она подвергалась атаке Орловых, «полных здравого смысла, благородного мужества». Впоследствии французский посол докладывал в Париж ситуацию, сложившуюся после переворота: «Алексей Орлов – глава партии, возведшей на престол Екатерину. Его брат Григорий – любовник императрицы, он очень красивый мужчина, но, по слухам, простодушен и глуп… Алексей Орлов сейчас самое важное лицо в России. Екатерина его почитает, боится и любит. В нем можно видеть подлинного властелина России».

В это время «подлинный властелин России» задумал то, что когда-то задумывали они все – Меншиков, Долгорукий и Бирон. Соединить свою семью с троном – женить Григория на «Катьке» (как звал ее тогда Григорий Орлов) и создать династию Орловых! Алексей Орлов понимал, как шаток ее трон, как страшно ей лишиться короны, которую вручили ей они, Орловы, и как нужна ей сейчас их поддержка. Потерять корону она может вместе с головой.

Но они ее недооценили…

Она совсем не собиралась делить корону с удалыми братьями. Она с радостью поняла: в ее окружении уже возникла яростная оппозиция Орловым. Это были участники переворота: прямолинейная подруга Дашкова, оба Разумовских – Алексей, фаворит покойной Императрицы, его брат Кирилл, гетман Украины, и, наконец, Никита Панин – воспитатель наследника, вельможа «самый искусный, самый смышленый».

Во время обсуждения возможности брака Панин сказал то, что она так хотела услышать: «Императрица Екатерина, конечно, может делать, что захочет, но госпожа Орлова не может быть Императрицей».

Однако Орловы продолжали атаку… Григорий постоянно, нагло демонстрировал их связь. Он мог обнять и поцеловать ее при людях. 25 ноября 1764 года французский поверенный в делах Беранже писал из Петербурга: «Он держит себя с императрицей так непринужденно, что поражает всех. Говорят, что никто не помнит ничего подобного ни в одном государстве со времени учреждения монархии. Не признавая никакого этикета, он позволял себе в присутствии всех такие вольности с императрицей, какие в приличном обществе уважающая себя куртизанка не позволит своему любовнику».

Придумал ли это поведение умный Алексей, надеясь этим заставить ее согласиться на брак? Скорее, это было обычное обращение Григория с любовницами, которое он не собирался менять ради «Катьки».

Но она уже знала: против братьев – не только сановники! Против них – «парламент с ружьями». Ей донесли, что гвардия раздражена Орловыми. Дело было в наградах. Все главные участники переворота получили по 800 душ. Орловы – тоже. Но тотчас появился слух, что ей пришлось тайно отблагодарить братьев сотнями тысяч. А главное, в гвардии прослышали, что Гришка Орлов, ее полюбовник, задумал жениться на Императрице. Это вызывало ярость ее вчерашних пламенных сторонников. Так возник заговор…

Во главе – секунд-ротмистр Федор Хитрово, активный участник переворота. После победы он стал камер-юнкером и, получив 800 душ, решил, что это жалкая подачка. Кроме того, считавшийся первым красавцем в гвардии Хитрово был смертельно обижен любовным успехом другого красавца – гвардейца Григория Орлова. Последней каплей стали слухи о готовящемся браке Григория. Как сообщалось в доносе, Хитрово сказал: «Григорий глуп, все делает Алексей. Он великий плут и всему делу причина». Решительный камер-юнкер задумал перебить братьев. Он уже начал вербовать сторонников, когда последовал донос. Хитрово был арестован…

На следствии он щедро сыпал фамилиями вельможных участников заговора: гетман Кирилл Разумовский, Никита Панин, Екатерина Дашкова… Он понимал: в этом его спасение. Не он один – знатнейшие люди Империи против Орловых…

Дашкова свое участие в заговоре Хитрово отрицала. Но продолжала, не таясь, называть Григория Орлова «ничтожеством». Орловы ненавидели Дашкову, а та открыто презирала их… После показаний Хитрово «ничтожество» потребовал ее ареста. Но Екатерина не хотела отдать ту, которая всегда готова была стать ее преданной рабыней. Ту, которую Европа считала символом ее революции. У Екатерины часто действовали одновременно две руки, направленные в разные стороны. Одной рукой она написала Дашковой ласковую записку – обещая беспристрастно расследовать дело. Другой – строгую записку ее мужу, князю Дашкову, повелев ему следить за женой, чьи враждебные разговоры уже переполнили чашу ее терпения.

Екатерина, видимо, верила в участие Дашковой, наверняка скучавшей без заговоров и ненавидевшей Орловых. Так что за нее пришлось заступиться одному из самых доверенных тогда лиц – Никите Панину. В результате Подруге повелели (всего лишь!) покинуть столицу и отправиться к мужу в Ригу, где стоял полк князя Дашкова. Что же касается участия Панина и Разумовского, Екатерина поспешила объявить это глупым вымыслом.

Хитрово тихонько удалили из гвардии в отставку. Остальных участников-гвардейцев отправили туда же, иных даже с повышением в чине. Чтобы потом… выслать в имения подальше от Петербурга!

Но Алексей Орлов наступление на Екатерину продолжал. Он предложил ей действовать постепенно. Для начала объявить о тайном браке покойной Императрицы Елизаветы с графом Алексеем Разумовским. Это должно было стать прелюдией, примирить общество с самой идеей брака Государыни с верноподданным. Екатерина одобрила идею…

Но для этого требовались документы о бракосочетании, которые, как утверждала придворная молва, хранил граф Алексей Разумовский. Алексей Орлов решил их получить. Для официальности визита он пригласил с собой канцлера, князя Михаила Воронцова. (Князь Воронцов – один из немногих, кто оставался верен Петру до конца. Он принес присягу Императрице, только узнав о смерти Императора. Екатерина оценила его верность. Она оставила его канцлером Империи, но безвластным. Всеми иностранными делами занимался теперь Никита Панин.)

Алексей Орлов и князь Воронцов пришли к старому графу Алексею Григорьевичу в Аничков дворец. В архиве Воронцовых осталось описание этой встречи. Разумовский сидел в вольтеровском кресле с Библией – единственной книгой, которую он теперь читал. Посланцы не успели начать, когда старик сказал: «Не трудитесь, господа, я догадался о цели вашего прихода».

Алексей Орлов торжественно развернул лист, украшенный гербами. «Это проект указа Государыни, объявляющий вас Императорским Высочеством… В обмен я должен получить от вас бумаги, удостоверяющие известное событие».

Разумовский не произнес ни слова. Он молча поднялся с кресла. Подошел к комоду, на котором стоял ларец черного дерева, окованный серебром. Отпер, вынул бумаги, обвитые розовым атласом. Атлас аккуратно уложил обратно в ларец, а бумаги начал читать, не прерывая молчания. Прочитав, перекрестился и бросил их в горящий камин. После чего сказал: «Я был верным рабом Ее Величества покойной Императрицы Елизаветы. Ничем более. Желаю оставаться таким же покорным рабом Императрицы Екатерины. Просите ее, молодые люди, о благосклонности ко мне».

Был ли так умен старик Разумовский, разгадавший желание Императрицы, или Екатерина попросту предупредила старого графа, но Алексей Орлов понял: проиграли. Григорий был в бешенстве. Будучи неумным, он придумал угрожать «Катьке». В присутствии Никиты Панина и Кирилла Разумовского «пошутил», спросил Екатерину: «Как думаешь, Ваше Величество, достаточно мне месяца, чтоб с престола тебя сбросить, коли захочу?»

Наступила тишина. Екатерина молчала. Ответил Кирилл Разумовский: «Что ж, пожалуй, месяца хватит, Григорий Григорьевич… Только трех дней не пройдет, как мы тебя вздернем!»

Граф Панин засмеялся, улыбнулась и Екатерина – светски, будто ничего не произошло. Она окончательно поняла: у нее есть опора и помимо верных, но таких опасных Орловых. Но пока ей придется, как скажет она сама, «скакать курцгалопом» (сложным аллюром) между враждующими сторонами – Орловыми и «нашими» – Паниным, Разумовским и гвардией.

Пока Орловы были заняты неудачным сватовством, она выпускала нужные манифесты – продолжала укреплять завоеванную власть. Подтвердила великий манифест погубленного мужа «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», так что дворянство успокоилось – ничего не отняла. Не забыла о высшей бюрократии: «запрет дарить сенаторам поместья с крепостными душами» отменила. Легальная взятка лучше нелегальной. Бессчетное количество крепостных рабов передаст сама Екатерина в награды своим чиновникам и любовникам… Успешно похоронила благодетельный указ мужа о свободе совести и вероисповедания. Наоборот, обещала жестоко карать за отпадение от православия – сделала реверанс Церкви. Одновременно… запретила расправы над раскольниками и разрешила строить костелы и мечети.

Она сразу усвоила один из главных уроков переворота. В результате закрытия Петром Третьим Тайной канцелярии, пока формировалась новая структура, произошло самое страшное для Самодержца в России – не стало эффективного тайного сыска. Отчасти это и позволило Екатерине с такой легкостью осуществить переворот. Поэтому, вступив на престол, она со всей энергией взялась за создание Тайной экспедиции – так теперь называлась Тайная полиция. Конечно, как положено просветителю, она объявила, что отныне работа Экспедиции должна быть гласной, чтобы общество всегда знало, за что дается наказание. После этого Экспедиция стала именоваться… Тайной! У Тайной экспедиции появился официальный начальник – генерал-прокурор Сената. Сначала им стал Александр Глебов, известный своим трудолюбием и… корыстолюбием. Его хищения изумили даже Екатерину, и на его место она назначила нового генерала-прокурора князя Александра Вяземского, славного редчайшим качеством – он «не брал». Придворные говорили, что он «скуп и завистлив». Но как не быть скупым, если не берешь взяток? Но главное – Вяземский был сама исполнительность. Императрица с самого начала замечательно соблюдала баланс. Граф Панин, глава внешней политики – человек блистательный и столь прогрессивный, что прогресс вынужден был бежать за ним вдогонку. Состоявший во главе тайной полиции князь Вяземский являлся человеком консервативным и настолько исполнительным, что она могла сказать: «Его решение – это мое приказание». Это важно, потому что истинным начальником Тайной экспедиции с самого начала стала она сама.

Руководитель переворота считала политический сыск своей первейшей «государственной работой».

Императрица Елизавета выслушивала краткие доклады генерала Ушакова во время туалета, между балом и церковной службой, целиком полагаясь сначала на этого способнейшего инквизитора, а после его ухода – на бездарнейшего Александра Шувалова…

Екатерина действовала сама. Сама вникала во все тонкости, «что до Тайной касается». Сама ведала всем ходом расследования наиболее важных дел, утверждала официальные приговоры, которые часто и писала сама. Сама же внимательно следила за слухами в обществе.

Заработавшая Тайная экспедиция донесла, что слухи об удушении Петра Третьего и готовящемся браке с любовником Григорием гуляют по городу. Екатерина ответила манифестом 1763 года «О воспрещении непристойных рассуждений и толков по делам до правительства относящихся». Впоследствии в письме она назвала его кратко и точно – «Манифест о молчании». И, чтобы общество не забывало, возобновляла этот манифест и в 1764, и в 1765 годах, после убийства Иоанна Антоновича.

За исполнением положений Манифеста деятельно следила Тайная экспедиция.

В нее перешел весь штат елизаветинской Тайной канцелярии, кроме начальника – графа Александра Шувалова. Эту бездарь она прогнала, но прогнала согласно своей традиции: сначала наградила благодарностью в 2 тысячи крепостных с деревнями, хотя он был ее врагом во время правления Елизаветы. Она следовала правилу: «Хвали громко, ругай тихо, точнее, неслышно».

Она помнила об Ушакове и искала подобного. Просветитель Екатерина не могла быть пугалом, которого боится общество. Нужно было найти такое пугало – нового Ушакова, имевшего «особливый дар вести следственные дела». Она умела искать и нашла. Это был обер-секретарь Тайной экспедиции Степан Шешковский.

Степан Шешковский был сыном жалкого приказного. В одиннадцать лет (люди тогда рано умирали, но зато рано начинали) он пошел работать в Сибирский приказ. «Раз берем – разберем» – приятное правило этого приказа, и, следуя ему, можно было славно обогатиться, но… У юношей бывают мечты, которые для них важнее денег. У этого оказалась особая мечта. Ему было тринадцать, когда его взяли на время (писарь заболел) писать бумаги в Тайной канцелярии. Писарь выздоровел, и Шешковского вернули в Сибирский приказ – на прежнее теплое место. Но тщедушный малорослый подросток уже обрел мечту – стать всесильным инквизитором.

Через три года Шешковский без ведома своего начальства уехал в Петербург и вновь явился в Тайную канцелярию к Ушакову. Видимо, тот оценил юнца, и Шешковского отправили работать в московскую контору Тайной канцелярии. Тогдашняя характеристика юного русского Фуше: «Писать способен, не пьянствует и при делах быть годен».

Ему было тридцать пять, когда произошел переворот Екатерины. За спиной – двадцатилетний опыт сыскной работы. За эти годы Шешковский создал целую сеть шпионов, которая сообщала о недозволенных разговорах и при дворе, и в народе. Знал он обо всех компрометирующих интрижках придворных. Работал и сам – вынюхивал, появляясь на балах и маскарадах…

Шешковский был фанатиком дознания любой ценой. Причем «республиканка в душе» (как называла себя Екатерина) отлично знала методы его дознаний. Шешковский допрашивал только знатных господ. Обычно это были молодые дворяне, излишне поверившие в свободу. Так что иные позволяли себе рассуждать о деспотизме и любовных делах Императрицы, «то есть о предметах их не касающихся». Этих нарушителей «манифеста о молчании» доставляли в канцелярию прямиком к Шешковскому.

Их встречала жалкая фигурка, одетая в серенький поношенный сюртучок, застегнутый на все пуговицы, – типичная «приказная крыса». Молодой господин, полный достоинства и охраняемый законом, насмешливо-презрительно отвечал на вопросы Шешковского, ведь он вырос в то время, когда по закону «о вольности дворянской» дворян запрещено было сечь… И внезапно «получал палкой под самый подбородок, так что зубы затрещали, или повыскакивали», как делился сам Шешковский… Но это было только начало. Жалкий мозгляк начинал с необыкновенной силой, умением и, главное, упоением сечь!.. Шешковский работал кнутом с поразительной ловкостью и силой – итог многолетних тренировок на самых разных, но всегда изнеженных телах.

Однако очень знатных клиентов, уличенных в опасных разговорах и вольномыслии, столь варварски сечь было нельзя. Так что Шешковский встречал этих заслуженных господ с превеликим дружелюбием. Сажал в кресло, журил за содеянное. Вызванный уже готовился покинуть жалкого человечка, как вдруг… Шешковский отворачивался к иконам, во множестве висевшим в его кабинете, и начинал усердно, в голос молиться. Тотчас скрытая крышка люка под креслом господина стремительно и бесшумно опускалась вместе с креслом. Теперь только голова и плечи несчастного оставались наверху, а все тело висело под полом. Там убирали кресло, и филейная часть важного господина поступала в полное распоряжение людей с розгами, находившихся под полом. Проворные руки спускали штаны, и знатного дворянина, как жалкого крепостного холопа, пребольно пороли. Несчастный кричал, проклинал Шешковского, но палач, будто не слыша, продолжал спокойно и обстоятельно молиться. После чего те же невидимые руки надевали на беднягу штаны, заботливо оправляли платье, и стул с высеченным поднимался. Шешковский как ни в чем не бывало оборачивался и ласково заканчивал беседу с надеждой на то, «что более им встретиться не придется».

Слухи о своих деяниях Шешковский умело распространял… О порке дворянина обычно тотчас узнавали в полку и в обществе. Высеченный дворянин, согласно представлениям о дворянской чести, вынужден был уходить в отставку – уезжать в имение в добровольную ссылку.

Так что цель Екатерины была достигнута, пугало создано. Шешковского боялись смертельно. «Домашний палач кроткой Екатерины», – так насмешливо назвал его Пушкин. Слухи об этом ужасном люке пугали и в XIX веке. Когда арестованных членов кружка петрашевцев (Достоевского и прочих), обвиненных в заговоре, доставили в Третье отделение, они теснились у стен, боясь ступить на середину, где, по рассказам, находился зловещий люк.

Итак, законные Императоры отправились в могилу. Екатерина могла успокоиться и начать осуществлять грандиозный проект.

…Черный холодный петербургский рассвет. Дворцовый звонарь пробил в колокол шесть раз, но Екатерина уже поднялась с постели. Что ж, она сама сказала: «Правитель должен быть деспотом для самого себя». Подошла к корзине, стоящей рядом с кроватью: на розовых подушечках с кружевами спит собачье семейство – две крохотные английские левретки. Знаменательные собачки. Екатерина первой в России решилась привить себе оспу – подала пример подданным. Это был поступок, ибо последствия вакцинации тогда не были достаточно известны. Но просвещенная Императрица обязана была так поступить. И она рискнула. В память об этом событии английский доктор, прививший ей оспу, подарил собачек… «У нее множество собачек, одна другой лучше, – писал французский дипломат шевалье Корберон. – Когда идет обедать, берет с собой любимицу. К собачке приставлен паж, который должен покрывать ее платком от мух и прислушиваться к собачьим фантазиям».

Екатерина будит собачек, кормит их печеньем из серебряной вазочки. Левретки сонно едят…

Высокая женщина с грубым простонародным лицом входит в спальню. Это знаменитая Марья Саввишна Перекусихина – первая камер-фрау.

«Ну, где же Катерина Ивановна? – раздраженно спрашивает Екатерина. – Мы ждем ее уже десять минут».

«И что это ты с утра разворчалась, матушка?» – строго отвечает Марья Саввишна.

Екатерина покорно улыбается, Марье Саввишне дозволяется так разговаривать с Императрицей. С ней Екатерина с удовольствием чувствует себя маленькой девочкой, хотя Перекусихина… моложе ее на десять лет. Она сама скажет: «Ближе этой простой, неграмотной женщины у меня никого нет». В ее Империи мужчины стали похожи на женщин и готовы продать себя за карьеру при дворе – поэтому немало знатных куртизанов сватались к Марье Саввишне! Та всем отказала. Не захотела бросить Екатерину, которая шутливо называла себя «ее женихом». Когда Екатерина болела, Марья Саввишна преданно ухаживала за ней. А когда болеет Саввишна, Екатерина не отходит от нее. Как писала Императрица в письме Гримму: «Недавно мы заболели обе. Но она лежала в беспамятстве. И я в горячке плелась до ее постели… И выходила!» Марья Саввишна – наперсница и хранительница всех ее тайн. Она первой узнает о падении очередного фаворита и появлении другого. Она – глаза и уши Императрицы во дворце.

С золоченым тазом и золоченой чашей для умывания появляется, наконец, молодая калмычка Катерина Ивановна. «Заспалась я, матушка, что ж тут поделаешь!» – «Ничего, ничего! Выйдешь замуж – вспомнишь меня. Муж на меня походить не будет, он тебе покажет, что значит заспаться», – говорит Екатерина, торопливо умываясь. Эта сцена повторится и завтра, и послезавтра. Но калмычку Екатерина не гонит, она терпелива и вежлива со слугами. Слуг она старается не менять.

Шесть часов двадцать минут утра на больших малахитовых часах… Екатерина перешла в рабочий кабинет. Быстро выпивает чашечку кофе с сухарями и кормит собачек. «А теперь все идите с Богом…»

Уходят калмычка и Марья Саввишна. Екатерина выпускает собак погулять. Запирает дверь. Садится к столу. Наступило время ее личной работы. В эти утренние часы она будет осуществлять великий проект – «Завоевание Европы пером».

Как это нелегко после двойного убийства Императоров… Она справилась. Никогда не будучи в союзе с французским королем, она с раннего детства была в союзе с французской культурой, как вся интеллектуальная Европа… Свое завоевание общественного мнения она начала, конечно, с Франции. В XVIII веке другого пути не было. Философия, литература, театр, наука, мода, архитектура – все определялось на берегах Сены. Вся Европа подчинялась этому диктату.

И адресатов долго искать было не нужно. Это был последний век, когда политическую моду определяли философы. Она выбрала славнейших, чьи имена повторял тогда весь мир.

Это были два титана Просвещения. Некоронованный король просвещенной Европы – Вольтер. Изгнанный из Франции, он жил в Швейцарии в Фернейском замке, откуда повелевал всей мыслящей Европой.

Могущественнейшие монархи – прусский король великий Фридрих и Император Австрийский Иосиф – считают за честь быть его друзьями и находятся в переписке с Его Философским Величеством…

Второй адресат был ясен тоже. Дени Дидро – символ Просвещения, редактор знаменитой Энциклопедии, собравший на ее страницах все самое передовое в мире науки, искусства, ремесел.

Но «даже Бог нуждается в звоне колоколов». Нужно не только завоевать дружбу обоих кумиров. Нужен был тот, который будет звонить «о дружбе кумиров просвещенной Европы с русской Правительницей, отстаивающей идеалы Просвещения в варварской стране». Тот, кто, говоря отвратительным современным языком, станет ее пиарить. И она его нашла – это был барон Гримм.

Барон Фридрих Мельхиор Гримм, как и она, был немцем. Но он с молодости жил в Париже и стал истинным парижанином. Ученый, публицист, дипломат, он издавал знаменитую «Газету», где печатались главные парижские культурные новости. Сам Гримм – блестящий, умный, тонкий критик – долгое время один заполнял свое издание. Его статьи – литературный памятник эпохи. Но со временем, когда он уезжал, «Газету» вели выдающиеся авторы – Дени Дидро и блистательная, остроумная госпожа Эпине. Она – хозяйка известного литературного салона и, что не менее важно, любовница Гримма… безответно влюбленная в Руссо.

У «Газеты» Гримма было всего полтора десятка постоянных подписчиков. Но каких! Шведский король Густав Третий, Фридрих Прусский, австрийский Император, польский король… Все эти коронованные интеллектуалы читали его «Газету», а он состоял в переписке с августейшими подписчиками. В письмах к ним он не жалел эпитетов и представал самым угодливым, безудержным льстецом. Вот почему у Просветителей и строчки не найти об их очень близком знакомом бароне Гримме. Только Руссо оставил о нем язвительный отзыв…

Разузнав о Гримме, Екатерина верно его оценила. Уже в 1762 году она написала ему письмо, присоединившись к группе его августейших адресатов. Барон вскоре сам появился в Петербурге в свите герцогини Гессен-Дармштадской, тогдашней невесты наследника престола Павла Петровича. Но в это время все внимание Екатерины было отдано приехавшему в Петербург Дидро. Зато во второй приезд барона, в 1776 году, соскучившаяся по интеллектуальной беседе Императрица проводила часы с главным сплетником Европы… Она не раз предлагала ему остаться в России, он не соглашался. Вместо этого он стал ее литературно-политическим агентом в Европе и получал за это самое щедрое жалованье.

Даже после отъезда Гримма она продолжила любимые беседы с бароном, исправно посылая к нему письма. Точнее, маленькие эссе о своей жизни. И он усердно распространял по парижским салонам эти очаровательные истории отважной Правительницы, отстаивающей пером и мечом идеалы Просвещения. До самой смерти она будет писать барону…

Вместе с Дидро Гримм помогал ей охотиться за произведениями искусства. Но в отличие от Дидро с Гриммом она не церемонилась. Он был на жалованье, и если вовремя не отвечал ей, то «Великая и Бессмертная» (как Гримм величал Екатерину) сурово выговаривала ему через русского посла в Париже. Она любила порядок.

Однако главным завоеванием ее пера стал Вольтер. Она нацелилась на него тотчас после победы переворота. Едва вступив на престол, Екатерина написала Вольтеру восторженный отзыв о его книге о Петре Великом. (Вольтерово сочинение – это безудержное славословие Петру, щедро оплаченное покойной Елизаветой.) «Петр был рожден, и Россия обрела бытие», – писал Вольтер. Екатерина, объявившая себя продолжательницей Петра, могла написать то же. Как и Петр, она не сидела на троне – она царствовала. Петр Великий – главный Святой ее царствования. Ему она поставит знаменитый памятник. На ее табакерке был портрет Петра. Она объясняла принцу де Линю: «Это для того, чтобы спрашивать себя каждую минуту: что бы он приказал, что бы он запретил, что бы сделал, будучи на моем месте…»

Вольтера ее письма соблазнили моментально. Интеллектуальный король века с удовольствием переписывался с обычными королями. Вернее, с «необычными»: с остроумцем великим Фридрихом и одним из самых просвещенных и либеральных монархов – австрийским Императором Иосифом… С каким же восторгом Вольтер получил восхищенное, почти раболепное письмо от почитательницы – красивой дамы, русской Императрицы… Галантный француз тотчас начал изливать потоки восхищения. Она скромно просила поберечь его драгоценные слова до тех пор, пока станет их достойна. И продолжала воспевать философа: «1746 год стал поворотом в моем развитии – я прочла вас… Ваши труды сформировали мой разум, мои убеждения».

Теперь молодая повелительница самого большого в мире Государства будет трогательно отчитываться перед философом обо всех событиях в своей Империи, не забывая его славить. А славить в России умеют. У нас знают главное правило: с лестью нельзя «пере-», можно только «недо-». Тем более что Вольтеру нужно было ее поклонение, особенно тогда, в 1762 году, когда заблистала новая звезда – Руссо. Произошло невероятное: Руссо посмел полемизировать с Вольтером!.. Досталось от Руссо и вольтеровскому герою – Петру Великому. «Петр был всего лишь гениальным имитатором. Он не обладал настоящей гениальностью, которая создает все из ничего. Он начал делать из русских немцев и англичан, тогда как ему надо было делать русских. Тем самым он помешал подданным стать тем, чем они могли бы стать…» Руссо презирал наступавший мир буржуа, осмеивал титулы. Между тем хозяин Фернейского замка получил титул камер-юнкера прусского двора и переписывался с королями, в то время как Руссо называл себя врагом монархов. Не забыл он, как мы помним, и Екатерину.

Она соответственно относилась к Руссо. «Он очень опасный автор, его слог кружит и сбивает с толку головы молодых людей», – сказала она Дашковой. Екатерина предпочитала Вольтера. И Вольтер теперь предпочитал всем дамам Екатерину…

Но, славя хлеб духовный, она всегда помнила о хлебе насущном. Величайший Вольтер – отнюдь не величайший богач. Она постоянно покупала его сочинения. «Дайте мне сто полных собраний сочинений моего учителя, чтобы я могла их распространить повсюду… Это разовьет у нас сто тысяч талантов, которые без того потерялись бы во мраке невежества…» – писала она Гримму.

И Гримм покупал книги Вольтера, не забывая сообщать об этом автору. Как и положено в России, ее преклонение перед Вольтером стало сигналом для подданных. Отныне все наши вельможные путешественники спешили в Ферней – поклониться философу. Это вошло в обязательную программу русских за границей. Екатерина благодарила Вольтера за то, что он принял «многих наших офицеров», которые, конечно же, «воротились без ума от Вас и Вашего любезного приема».

Наступление пером Екатерина вела по двум фронтам. Взойдя на престол, она тотчас написала еще одному всеевропейскому кумиру – редактору Энциклопедии, философу и писателю Дени Дидро.

Вся передовая современная культура содержалась в томах его знаменитой Энциклопедии. Но этот парад мысли испытывал постоянное давление со стороны французской цензуры и католического духовенства. Узнав о трудностях с изданием Энциклопедии во Франции, Екатерина тотчас предложила Дидро издавать ее в России. И уже Вольтер восхищался ее щедростью: «Кто бы мог подумать, что родина скифов готова поддержать Просвещение, в отличие от короля Франции».

Конечно, Дидро не мог согласиться печатать Энциклопедию – символ Просвещения – в стране, где большинство сограждан оставались рабами. Но, как и Вольтер, он отдал должное повелительнице варварской страны, которая жаждала помогать идеям Просвещения, в то время как правительство Франции их преследовало.

Екатерина никогда не забывала о могуществе денег. Еще девочкой все свои жалкие средства она тратила на подарки придворным, покупая их расположение. Теперь иностранные просветители заняли достойное место в списке ее щедрых трат… Но это не унизительные подачки. Она была изобретательна в этих тратах, щедрость ее никогда не оскорбляла великих людей. В 1765 году Екатерина узнает, что Дидро вынужден продавать свою библиотеку за 15 тысяч ливров, чтобы купить приданое дочери. Она тотчас покупает эту библиотеку за 15 тысяч, чтобы… оставить ее Дидро в пожизненное пользование. Она назначает Дидро библиотекарем его собственной библиотеки с постоянным жалованьем в тысячу ливров, заплатив… за 50 лет вперед! Все это очень скрасило жизнь вечно нуждавшегося Просветителя.

«Вся литературная Европа рукоплещет, – писал еще один великий европеец, Д’Аламбер, – никому еще в голову не приходило рассыпать благодеяния за 700–800 лье от своих владений».

Дидро, как и Гримм, переходит на царское жалованье. Теперь он спешит сообщить Екатерине обо всех произведениях искусства, которые продаются в Париже. Через Дидро она приобрела знаменитую коллекцию живописи баронов Кроза…

Братья Антуан и Пьер Кроза в правление «короля-солнца» получили монополию на управление французскими владениями в Северной Америке. Они стали самыми богатыми людьми Франции. Младший, Пьер, собрал бесценную коллекцию, которую наследники после смерти братьев решили продать. Дидро тотчас сообщил новость Екатерине и, получив ее одобрение, начал действовать. Полотна Рубенса, Тициана, Джорджоне, Рафаэля, Рембрандта вызвали ажиотаж в Европе. Претендентов собралось много… Но русская Императрица не скупилась, и Дидро быстро договорился. Полотна отправились в Россию и стали основой коллекции Эрмитажа…

Так начался ее стремительный всеевропейский взлет, когда в Париже вновь возникла тень убиенного супруга…

В это время из России в Париж вернулся бывший секретарь французского посла де Рюльер. Он начал читать в салонах отрывки из своей книги о перевороте и гибели Петра Третьего. Эти чтения сделали его знаменитым… В книге содержалось то, что обожают и толпа, и избранные, – разоблачение… Это был нелестный портрет императорской пары. Несчастный Петр – комичен, жалок, жена Екатерина, «похитительница престола», – умна, хитра, честолюбива. Был там и ужастик – подробный рассказ об убийстве Императора. Восхищал слушателей и характер романтический – юная аристократка-революционерка княгиня Дашкова. Так что весь Париж и коронованные особы Европы спешили ознакомиться с сочинением Рюльера. Вдохновленный успехом, Рюльер решил напечатать книгу. Когда Екатерина узнала о готовящемся, она ужаснулась. Книга могла сильно повредить созданному образу гуманной Просветительницы. Успешно возведенная постройка грозила рухнуть. Она попыталась выкупить опасное сочинение. К Рюльеру отправился наш посол. Но француз с негодованием отказался.

Екатерина обратилась к Дидро. Дидро отправился к Рюльеру. Ему пришлось объяснять, что «передовая европейская общественность», то есть Вольтер и Дидро, выступит против книги. Рюльер должен понять, как трудно быть Просветительницей в варварской стране… Дидро убедил его. Рюльер согласился не публиковать сочинение, пока они живы – он и Екатерина.

Пером и золотом побеждала Императрица. Иногда действовала и ложью. Она знала, что ужасы крепостного права доходят до Европы. Но очень хотела, чтобы ее великие корреспонденты хорошо думали о ее стране. И, не мудрствуя лукаво, с прелестной наивностью сообщала Вольтеру: «…Наши налоги так необременительны, что в России нет крестьянина, который не имел бы курицы, когда захочет, а с некоторого времени они предпочитают индеек… Нигде у нас нет недостатка ни в чем: поют благодарственные молебны, танцуют и веселятся».

В это время Фернейский затворник с восторгом узнает, что августейшая корреспондентка задумала заняться законотворческой деятельностью, причем самой что ни на есть прогрессивной.

В России действовало Уложение 1649 года – свод законов, составленный еще во времена отца Петра Великого, царя Алексея Михайловича. Прошло больше столетия, за этот срок было выпущено множество указов и манифестов, порой противоречащих и друг другу, и этому своду. Но это не тревожило прежних Царей. Ибо эффективно действовал основной закон самодержавной Империи, сформулированный еще Царем Иваном Грозным: «Жаловать и казнить своих холопов мы вольны…» Иными словами «Царская воля – и есть закон в России». Но просвещенная Императрица задумала невиданное: составить свод законов самодержавного, крепостнического Государства в духе великого сочинения Монтескье «О духе законов» – символа эпохи Просвещения… То есть соединить несоединимое – самые передовые идеи с крепостным рабством и Самодержавием в России.

Для создания нового законодательства она созывает Уложенную комиссию. И сама пишет «Наказ депутатам Комиссии». Точнее, заботливо переписывает в свой «Наказ» мысли автора «О духе законов».

Она честно сообщает в письме Д’Аламберу: «Вы увидите, как… для пользы моего государства я ограбила президента Монтескье, не называя его; но надеюсь, что если он с того света увидит мою работу, то простит мне этот плагиат во имя блага двадцати миллионов людей… Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на меня. Его книга для меня – молитвенник».

Правда, любимый ею Монтескье не очень благоволил к России. Он считал Россию обреченной на деспотию из-за бескрайней территории и византийско-татарских традиций власти… Что ж, она… согласна с ним! В своем «Наказе» она объясняет, что бескрайняя территория ее державы требует единственно возможной формы правления – самодержавной монархии, «ибо никакая другая… власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства…». Но, в отличие от Монтескье, Екатерина не видит в этом ничего дурного. Нужен лишь просвещенный правитель, для которого главное – «блаженство каждого и всех». Просвещенная монархия существует не для того, чтобы отнять свободу, а для того, чтобы ее защищать. Ее «Наказ», начиненный мыслями Монтескье, к ее восторгу, был запрещен во Франции – таким он оказался передовым.

Правда, не совсем понятно, что такое «блаженство каждого и всех» и «равенство всех граждан» перед законом, если более половины населения страны, крепостные рабы, знают лишь один закон – волю и кнут хозяев.