Со смертью Елизаветы пресеклась и женская линия династии Романовых (мужская пресеклась со смертью Петра Второго).

Отныне на престоле сидели потомки Голштейн-Готторпских герцогов – младшей ветви Ольденбургского дома. Голштейн-Готторп-Романовы – именно так теперь должна была именоваться династия.

В соединенный герб Голштейн-Готторп-Романовых входил большой герб Российской Империи. И уже упоминавшийся потомок Рюрика, диссидент князь Петр Долгорукий, отказавшийся вернуться в Россию, с насмешливой гордостью писал Императору Александру Второму: «Вам известно, Государь, что предки мои были Великими князьями и управляли Россией в то время, когда предки Вашего Величества не были еще графами Ольденбургскими».

Взошедший на престол Петр Третий тотчас разорвал договор с Австрией. Он поспешил заключить сепаратный мир с Пруссией и со своим кумиром Фридрихом. Так состоялось Второе чудо Бранденбургского дома, как назвал его сам Фридрих.

Более того, Петр отправил в помощь королю целый армейский корпус (генерала Захара Чернышева) – воевать против австрийцев, наших недавних союзников. Фридрих получил обратно и безвозмездно невероятный подарок – все территории, завоеванные русскими войсками.

…Окончательно Семилетняя война завершится в 1763 году, уже при Екатерине Второй, полным истощением воюющих сторон. Екатерине, только что захватившей престол, придется подтвердить мир, заключенный Петром Третьим. Победу в войне одержала англо-прусская коалиция. Франция была вынуждена уступить Англии все свои американские колонии и основную часть колоний в Индии. Австрия и Саксония подтвердили права Фридриха на завоеванные Силезию и Грац. Территория Пруссии увеличилась с 118,9 тысячи до 194,8 тысячи квадратных километров, население – с 2 миллионов 249 тысяч до 5 миллионов 430 тысяч жителей. Пруссия окончательно стала великой европейской державой.

Россия не получила ничего, потеряв в войне 138 тысяч человек. Но вступившая на престол Екатерина обрела право влиять на европейские дела. Залогом тому – самая большая армия в Европе, доказавшая в этой человеческой мясорубке свою великую силу. Недаром с этого времени Пруссия взяла курс на сближение с Россией, точнее, с победоносной русской армией. Как сказал Фридрих: «Для нас выгодно дружить с этими варварами».

Но все это случится потом. А тогда только что занявший трон Петр Третий, заключив мир со своим кумиром Фридрихом, был счастлив. Он наградил Шувалова за пушку, которую так высоко оценил его любимый полководец Фридрих, и произвел Петра Шувалова в генерал-фельдмаршалы.

В это время Петр Шувалов был уже на смертном одре. Жизнь готовилась покинуть его, но тяга к почестям – нет. Он приказал перенести себя в парадной постели в дом своего друга генерал-прокурора, жившего рядом с дворцом. Он задумал руководить новым монархом, но… смерть похитила честолюбца. Лишь на пару недель пережил он Императрицу. …Фельдмаршальский жезл украсил его гроб. Величайший богач умер, умудрившись задолжать Государству чудовищную сумму – миллион рублей. Екатерина Вторая писала, что во время его похорон собралась огромная толпа. Возглавлявший церемонию полицмейстер Корф «рассказывал в тот же день, что не было ругательства и бранных слов, коих бы он сам не слышал противу покойника, так что он, вышед из терпения, несколько из ругателей велел захватить и посадить в полицию, но народ, вступясь за них, отбил». Народ ругал Шувалова за непомерно высокие цены, но больше всего (чего не пишет Екатерина) – за войну, в которой полегло больше ста тысяч русских солдат, и за калек, вернувшихся с фронта.

Впрочем, он мог бы ответить: «Такова участь реформаторов. Народ проклинал после смерти даже великого кардинала Ришелье».

Вступивший на престол Петр Третий, как и Петр Второй, станет весьма кратковременной мужской «прокладкой» в могущественном женском царстве. Будет править несчастный Петр Третий – первый убиенный Царь из династии Романовых – всего несколько месяцев. Но останется в нашей истории как жалкий инфантильный глупец, самый ничтожный из Романовых.

На самом деле этот образ Петра Третьего, ставший каноническим, создала в своих «Записках» одна из самых блестящих писательниц галантного века – его собственная жена Императрица Екатерина Вторая. Портрет, написанный ею в «Записках», успешно закрыл собой реального Императора Петра Третьего. Из «Записок» Екатерины этот образ шагнул на страницы почти всех исторических и художественных сочинений.

После смерти Екатерины Второй ночью в ее секретном кабинете ее сын Павел нашел объемистый конверт. С удивлением он прочел надпись: «Его Императорскому Высочеству великому князю Павлу Петровичу, моему любезному сыну». Это и были «Записки» (мемуары) Императрицы, которые, к его изумлению, не любившая его мать, оказывается, писала… для него, отвечавшего ей такой же «любовью»!

Рукопись хранила следы упорного неустанного труда. Екатерина писала, зачеркивала, переделывала, оставляла пространство, чтобы вписывать новые редакции, – но инсульт прервал работу.

«Записки» начинались с эпиграфа: «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения… Вот два разительных примера: Екатерина II, Петр III».

И далее шли воспоминания Екатерины…

Павел узнал, как его мать, прелестная пятнадцатилетняя Ангальт-Цербстская принцесса, выбранная Елизаветой в жены наследнику престола Петру, встретилась с русским двором. Карты, наушничество, интриги и сердечная ненависть придворных друг к другу – такова жизнь этого варварского необразованного двора. И умненькая Екатерина скажет себе: «Жить придется по-ихнему, но думать по-своему». И она решает заняться самосовершенствованием. Она вырабатывает правила жизни: «Для начала надо понять, каких качеств у вас нет. И поняв это, сказать себе: разовьем их».

И это совершенствование девушки-философа происходит в постоянной борьбе с глупым, недоразвитым, инфантильным мужем Петром…

Женившись, Петр остается ребенком – играет в солдатики, вершит военный суд – вешает крысу, которая съела двух часовых, сделанных из крахмала; подсматривает через дырочку в стене за интимной жизнью тетки-Императрицы, приглашает позабавиться этим зрелищем придворных. Но главное – он готов влюбиться в любую уродину, только не в… прелестную и умную жену Екатерину. К тому же инфантильный Петр попросту не знает, как спать с женщиной. Екатерина остается девственницей, а брак их – бесплодным. Долгое отсутствие наследника угрожает стабильности трона и вызывает гнев тетки – Императрицы Елизаветы. Поэтому Елизавета заставляет Екатерину принять труднейшее решение, чтобы исполнить свою обязанность перед троном… Далее идет эпизод, который обрек «Записки» стать секретнейшим документом, бомбой, подрывающей права династии Романовых.

В это время за Екатериной почти открыто и нагло ухаживает князь Сергей Салтыков. «Он был прекрасен, как день», – пишет Екатерина. Но добродетельная девушка глуха к страсти главного придворного красавца.

Однако вскоре Екатерине приходится понять, почему так смел и дерзок князь Салтыков.

Она описывает, как к ней приходит любимица и наперсница Императрицы Елизаветы, Мария Чоглокова, и затевает удивительный разговор.

«Чоглокова… однажды отвела меня в сторону и сказала: «Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно». Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием… о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, и затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правил. Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала: «Вы увидите, как я люблю свое Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то избранник ваш последний». На это я воскликнула: «Нет-нет, отнюдь нет!». Тогда она мне сказала: «Ну, если это не он, так другой, наверно». На это я не возразила ни слова, и она продолжала: «Вы увидите, что помехой я вам не буду».

Здесь читающий «Записки» Павел, естественно, должен был понять, что за словами Чоглоковой, довереннейшей фрейлины и к тому же родственницы Императрицы Елизаветы, стояла сама Императрица Елизавета, потерявшая надежду на рождение наследника от племянника Петра. Екатерине предложили прелюбодеяние во имя интересов Государства. Посоветовали выбрать себе любовника для осуществления главной цели династического брака – рождения наследника! И Екатерина выбирает главного красавца императорского двора – князя Салтыкова.

И далее в «Записках» Павел нашел удивительную сцену, полную намеков на то, как все случилось…

«Я не поддавалась всю весну и часть лета», – писала мать. Следовательно, все произошло в конце лета – так должен был понять сын. «…Я видела его только в присутствии двора или некоторой его части. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила: «Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?» Эти слова не отбили у него охоту, а наоборот, я заметила, что преследования его стали еще жарче…»

И дальше Павел прочитал, как все случилось в конце лета…

Чоглокова, видно, торопилась организовать рождение наследника. И вот уже ее муж Чоглоков «пригласил нас на охоту на свой остров… Тотчас по приезде я села на лошадь, и мы поскакали за собаками. Сергей Салтыков улучил минуту, когда все были заняты погоней за зайцами, и подъехал ко мне, чтобы поговорить на свою излюбленную тему; я слушала его терпеливее обыкновенного».

Итак, оба отстают от погони за зайцами… И остальные участники охоты, видимо, знающие задачу приезда на остров, делают вид, что не замечают…

И состоялся финал сцены Екатерины с соблазнителем.

«Он нарисовал мне картину придуманного им плана, как покрыть глубокой тайной, говорил он, то счастье, которым некто мог бы наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова. Он воспользовался моим молчанием, чтобы убедить меня, что он страстно меня любит, и просил меня позволить ему надеяться, что я, по крайней мере, к нему не равнодушна. Я ему сказала, что не могу помешать игре его воображения. Наконец, он стал делать сравнения между другими придворными и собою и заставил меня согласиться, что заслуживает предпочтения, откуда он заключил, что и был уже предпочтен. Я смеялась тому, что он мне говорил, но в душе согласилась, что он мне довольно нравится. Часа через полтора разговора я сказала ему, чтобы он ехал прочь, потому что такой долгий разговор может стать подозрительным. Он возразил, что не уедет, пока я не скажу ему, что я к нему не равнодушна; я ответила: «Да, да, но только убирайтесь», а он: «Я это запомню» – и пришпорил лошадь; я крикнула ему вслед: «Нет, нет!», а он повторил: «Да, да!» Так мы расстались».

Итак, они разговаривали полтора часа! Но где они разговаривали? Чоглокова, выполняя поставленную Императрицей задачу, привезла ее на остров, где охотятся… Значит? Значит, здесь, как и положено, должен был быть охотничий домик. И если разговор происходил около него или уже в нем, тогда все, написанное Екатериной, приобретает иной смысл. «Он нарисовал мне картину придуманного им плана, как покрыть глубокой тайной… то счастье, которым некто мог бы наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова…» Подобное молчание на языке галантного века считалось зовом! И по правилам галантного века он должен был немедля, пропустив восхитительную станцию, именовавшуюся «Изнурительной Нежностью», поторопиться в «Приют Наслаждения»!

И действительно, Екатерина пишет: «Он воспользовался моим молчанием, чтобы убедить меня, что он страстно меня любит… Часа через полтора разговора я сказала ему, чтобы он ехал прочь, потому что такой долгий разговор может стать подозрительным…»

Он полтора часа убеждал ее наедине в том, что страстно ее любит! Как убеждал? Для Павла это вряд ли было вопросом. Павел, живший в галантном веке, понял: мать из-за гроба захотела объяснить ему, как он появился на свет. Поэтому она с рождения называла его всегда «Мой сын».

Более того, далее в «Записках» Екатерина продолжает убеждать его в этом. Она пишет, что когда родила Павла, Елизавета передала ей сто тысяч рублей, а ее мужу – ничего. Справедливая Императрица как бы подчеркнула правду. Екатерина замечает: «Великий князь, узнав о подарке, сделанном мне императрицей, пришел в страшную ярость от того, что она ему ничего не дала»! Елизавета, как пишет Екатерина, «не хотела праздновать первые именины моего сына Павла… Она осталась в Петергофе; там она села у окна, где, по-видимому, оставалась весь день, потому что все приехавшие в Ораниенбаум говорили, что видели ее у этого окна». Поведение Елизаветы, описанное Екатериной, доказывало все то же. Получив желаемое – наследника, Императрица не могла не печалиться, ведь ее род – род Романовых – прерывался, и весьма безнравственно!

Бомба взорвалась. Так в «Записках» мать объяснила сыну, что его отец – жалкое ничтожество. И что он рожден не от законного отца Императора Петра Третьего, а от князя Салтыкова.

После этого князя Салтыкова Елизавета немедленно отправила за границу послом.

Можно представить шок, какой испытал Павел после чтения «Записок» матери. Взбешенный Император подумал было их сжечь, но потом образумился и решил отправить навсегда в секретное хранение. Перед отправлением захотел поделиться тайной матери, нарушившей брачную клятву, обманувшей Бога и мужа, со своим главным другом – князем Александром Куракиным.

Князь Куракин, как мы узнаем далее, был особый человек в жизни Павла. Они дружили с раннего детства. Оба не любили Екатерину, и Павел дал князю на одну ночь прочесть рукопись безнравственной матери…

Князь Куракин, потомок великого литовского князя Гедимина, узнал из «Записок», что нынешние и будущие Романовы – потомки… князя Салтыкова! Он не смог так просто вернуть сенсационный документ. Князь собрал своих крепостных писцов, и за ночь, не смыкая глаз, они сняли копию.

Павел, получив «Записки» обратно, запечатал их своей печатью и отправил в секретное хранение. Оригинал был спрятан, но копия Куракина тайно читалась при дворе его знакомыми. И с нее делались все новые копии… Впоследствии, уже при Николае Первом, одну из этих копий «Записок» Екатерины прочел Александр Сергеевич Пушкин. Он в восторге дал прочесть их великой княгине Елене Павловне («Она сходит от них с ума», – записал Пушкин).

Николай Первый, вступив на престол, прочел «Записки». Назвав Великую Екатерину «позором Семьи», велел главе тайной полиции графу Бенкендорфу немедля изъять все копии «Записок» под страхом самого сурового наказания. Это было тотчас сделано, и все копии были заботливо уничтожены. Но оригинал Царь уничтожить не решился – он лег в конверт, лично запечатанный Императором. Царь запретил читать «Записки» даже свои детям. Но дети мечтали прочесть их. И его сын Александр Второй, едва вступив на престол, приказал Федору Гильфердингу, управляющему Государственным архивом, привезти ему «Записки».

Государственный архив в это время находился в Москве (его эвакуировали из Петербурга из-за угрозы столице во время Крымской войны). Молодой архивист Петр Бартенев помогал Гильфердингу искать рукопись. Бартенев был воистину влюблен в Екатерину! Впоследствии его шутливо называли «последним фаворитом Императрицы». Будучи великолепным архивистом, Бартенев, конечно же, сразу отыскал рукопись. Но, отыскав и прочитав, испугался. Он понял, что очередной самодур на троне, прочтя такую «бомбу», может приказать уничтожить «Записки» – и тем самым лишит мир великого произведения великой Императрицы.

И тогда, сделав вид, что ищет рукопись, он получил время… скопировать запретный текст!

Ради Екатерины Бартенев совершил невероятное. Единственный, кто мог опубликовать «Записки» на русском языке, сделав их достоянием страны и мира, был Герцен и его журнал «Колокол», издававшийся в Лондоне. И убежденный монархист Бартенев повез «Записки» в Лондон к злейшему врагу русской монархии Александру Герцену. Бартенев отлично понимал, чем ему грозит разоблачение. Но ради Великой Императрицы рискнул головой… Дочь Герцена описала в мемуарах, как невысокий хромающий человек тайно появился в их лондонском доме в 1859 году и передал отцу некую важнейшую рукопись…

Записки «Екатерины» были тотчас опубликованы.

С этого момента со страниц «Записок» Императрицы во все сочинения историков зашагали созданные великой Екатериной образы – умной девушки-философа и ее жалкого, недоразвитого мужа, будущего Императора Петра Третьего.

Сын Екатерины Император Павел Первый оказался, согласно «Запискам», отнюдь не сыном Петра Третьего. Династия прервалась!

Но уже тогда к покойной создательнице «Записок» появилось множество вопросов.

Екатерина не любила сына Павла с его рождения. Но обычно так не любят ребенка, рожденного от нелюбимого человека!

Но достаточно сравнить лица и, главное, характеры Петра и Павла, чтобы увидеть их удивительное сходство. Оба – рыцари, оба способны на благородные и умные деяния и одновременно… на безумные, глупейшие поступки. В результате оба сделали всё, чтобы погубить себя.

Что же касается главного утверждения – о том, что Петр не хотел и не умел с ней спать и готов был любить любую, только не ее… Умная Екатерина ценила силу документов. Она позаботилась. Так что сын Павел не нашел ни единой записочки Петра Третьего в архиве матери – все было заботливо уничтожено ею.

Но Павел не знал, что в бумагах аккуратного немца Штелина, который являлся воспитателем Петра Третьего, одна записочка осталась. И какая!

Уже эта записка заставляет усомниться в правдивости образа Петра Третьего, созданного Екатериной.

«Мадам, прошу этой ночью отнюдь не утруждать себя спать со мною, поелику поздно уже обманывать меня, постель стала слишком узка после двухнедельной разлуки с вами. Сего дня пополудни, ваш несчастный муж, коего вы так и не удостоили сего имени – Петр…»

На письме дата – 1746 год – следующий год после свадьбы. Штелин перехватил посланца, несшего эту горькую записку к Екатерине. Прочтя, уговорил Петра помириться с женой, а записку оставил себе – на память.

Значит? Значит, Петр хотел спать с нею! И никакого равнодушия к ней, о котором пишет Екатерина, у него не было! Не хотела она! Она испытывала к нему непреодолимое отвращение. Екатерина всегда любила красоту. Всегда ценила восхищение окружающих. Ей с самого начала не нравился некрасивый, тщедушный, узкоплечий, косоглазый муж, носивший смешную голштинскую форму. Ей было больно от насмешек придворных над его нелепой фигурой. К тому же для таких тонких натур очень важны запахи. От него же всегда пахло ненавистной Екатерине казармой – вонючим табаком, пивом и псиной. Петр обожал охотничьих собак, и его собаки жили в пристройке за стеной их спальни, запах псины проникал в комнату… Она же терпела только болонок. Екатерина была совершенно глуха к музыке и ненавидела его постоянную игру на скрипке, с которой тот не расставался…

К ее счастью, у Петра оказался фимоз – редкая болезнь, которая встречается у двух процентов мужчин. Это сращение крайней плоти, из-за которого при эрекции возникает острая боль. Точно такая же болезнь была у Людовика Шестнадцатого, и он, так же как Петр Третий, стеснялся о ней рассказать, отчего Мария-Антуанетта годами оставалась девственницей.

Петр страдал, но стыдился открыться тетке-Императрице. Время от времени он, видимо, пытался овладеть женой, но боль заставляла оставлять ее в покое. Впрочем, Екатерину, испытывавшую к нему отвращение, это вполне устраивало. И тогда Елизавета, отчаявшись получить наследника престола, послала Салтыкова исполнить восхитительную государственную миссию. Но Салтыков, соблазнив Екатерину, узнал ситуацию и… мудро остерегся сделать ей ребенка. Одновременно он позаботился о том, чтобы стать близким другом простодушного Великого князя… Поговорив по душам с Петром, Салтыков узнал правду. Он, видимо, тотчас сообщил о фимозе Императрице, и Елизавета повелела действовать.

Французский дипломат де Шампо в донесении в Версаль описывает удивительный ужин… Салтыков пригласил на него мужское общество, приятное великому князю. И в разгар веселья вошел хирург… Тут все присутствовавшие обступили Петра и упросили его согласиться. «Операция была сделана и отлично удалась». Фимоз был побежден. За этот подвиг, как пишет француз, Императрица подарила Салтыкову большой бриллиант.

Теперь Екатерине пришлось победить отвращение к мужу. И она, прирожденная отличница, успешно справилась с главной задачей – родила от мужа сына Павла. И когда родила, в газете «Санкт-петербургские ведомости» было напечатано о великом празднестве – крестинах новорожденного.

Екатерина в «Записках» пишет о неприсутствии Императрицы на этих крестинах. И о том, что Елизавета подарила ей сто тысяч, а Петру – ничего. Но «Санкт-Петербургские ведомости» пишут о присутствии Императрицы Елизаветы, «которая подарила Великому князю и Великой княгине сто тысяч рублей». Так что и о ста тысячах, будто бы не подаренных мужу Императрицей, Екатерина тоже придумала.

Ответ один: чтобы после ее смерти сын не начал мстить за убиенного отца и не преследовал ее сподвижников – которые удавили отца и которых она так ценила. Чтобы не посеял смуту в Государстве, которому она так преданно и успешно служила. Государстве, остававшемся, пожалуй, главной любовью этой женщины.

И потому она адресовала свои «Записки» сыну.

В «Записках» Екатерина осталась той, кем была всегда – правительницей, прежде всего думавшей о Государстве. Она оставила на столетия открытым вопрос о том, пресеклась ли в ее постели династия Романовых. «Записки» Императрицы сделали династию «тайной для самое себя». Впоследствии, в XIX веке, был популярен анекдот: «Александру Третьему сообщают: «Ваше Величество, ученые доказали – Павел родился от князя Салтыкова». «Слава Богу! Мы русские!» – отвечает Царь. Но вскоре к Александру приходят вновь: «Ваше Величество, произошла ошибка, ученые доказали, что Павел родился от Петра Третьего». – «Слава Богу! Мы законные!».

Но вернемся к Петру Третьему. Екатерина писала: «Вступив на престол, он предался пьянству с обожаемыми им голштинскими солдатами…»

Однако на самом деле все было иначе…

Петр Голштейн-Готторп-Романов рано остался сиротой. Сразу после родов умерла его мать, дочь Петра Первого – Анна. Когда ему было одиннадцать лет, скончался его отец принц Голштинский, который его очень любил…

Карл Петер Ульрих оказался во власти воспитателей. Они обращались с ним сурово, жестоко наказывали за малейшую провинность. Он страдал, но наказания принимал… с благодарностью. С детства он был помешан на желании стать настоящим воином. И эти наказания воспринимал как необходимое средство закалить себя, приспособить к будущим тяготам военной службы. Петр готовился к ратным подвигам, ибо им владела мечта – вернуть принадлежавшее их роду герцогство Шлезвиг, захваченное Данией в прошлом веке. Сражаясь за Шлезвиг, погиб его дед… О возвращении герцогства тщетно мечтал отец. И завещал это исполнить ему. Для этого он воспитывал сына сурово, как воспитывали воинов греки в Спарте. Эта любовь к воинским занятиям удивительно сочеталась в Петре с любовью к живописи и музыке. Он обожал скрипку и постоянно упражнялся в игре.

Так что мир с Фридрихом Петр заключил не только из-за преклонения перед королем. В союзе с великим полководцем он планировал разгромить Данию и вернуть принадлежавшее его семье герцогство. Исполнить мечту отца, деда и свою собственную! И, став Императором, он был на пороге отмщения и славы!

Готовясь к датскому походу, Петр поспешил осуществить воистину великие реформы. Обруганный историками и льстившими Екатерине современниками, Петр Третий за жалкие полгода своего правления сделал больше, чем все дамы, сидевшие на троне до него. И все мужчины, которые сядут на трон после него, – за исключением Александра Второго.

Главным подарком Петра Третьего России стал знаменитый «Манифест о вольности дворянства». Согласно ему, дворяне переставали быть бесправными холопами самодержцев. Они освобождались от обязательной двадцатипятилетней гражданской и военной службы. Могли уходить в отставку, свободно выезжать за границу. Только в период войн они обязаны были возвращаться на военную службу. Их запрещалось сечь, бросать в тюрьму без суда и следствия. Петр также успел выпустить целый ряд других указов, которые иначе чем революционными не назовешь. Был издан манифест об уничтожении прежнего органа политического сыска – Тайной канцелярии. Тайная канцелярия переводилась под начало Сената и становилась его подразделением. Таким образом, полиция переставала быть тайной. В манифесте была осуждена практика, введенная в оборот во времена его великого прадеда, – объявлять «Слово и дело Государево». В манифесте писалось, что «Слово и дело» служило не общественной пользе, но общественному вреду.

Консервативная часть общества пребывала в панике. Боялись ослабления власти и ее неотъемлемого спутника – страха. Страх и власть необходимы стране крепостного права, в которой приходилось постоянно подавлять крестьянские бунты.

Дальше – больше. Петр Третий издал указ о свободе вероисповедания. Теперь его подданные сами выбирали, какому Богу молиться и в какой вере состоять, хотя совсем недавно, при Анне Иоанновне, отправлялись на костер за отпадение от православной веры. Петр Третий запретил преследование старообрядцев, и бежавшие смогли вернуться на родину. Отменил он церковный надзор за прелюбодеяниями в семье: «О грехе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал». Петр освободил из крепостного рабства всех монастырских крестьян. Осуществил секуляризацию – забрал монастырские земли в государственную казну – и разрешил брать в армию детей священников… Этими указами он восстановил против себя и белое, и черное духовенство. Против него теперь была Церковь.

Петр заявил о введении гласного суда и свободного выезда за границу. Запретил одаривать сенаторов крепостными душами и землями. Излишне объяснять, как восприняло этот указ высшее русское чиновничество.

И, наконец, Петр Третий вернул из ссылок всех знаменитостей, которые когда-то блистали в Царстве Женщин и пали жертвами переворотов или опалы повелительниц. Траур по Императрице Елизавете закончился первым балом в честь освобожденных, точнее, выживших…

На этом балу появился старец – приехавший из Великого Устюга Лесток. Пятнадцать лет ссылки и нищеты – такова была благодарность покойной Елизаветы, которой лейб-медик помог взойти на престол. Но француз остается французом, пока он жив. И дряхлый больной Лесток танцевал на балу.

На бал явилась и согнутая, мычащая, безъязыкая старуха в допотопном платье. Это была вчерашняя красавица княгиня Лопухина – жертва другой красавицы, Императрицы.

Был здесь и фельдмаршал Миних. Двадцать лет – все царствование Елизаветы – великий инженер и воин провел в ссылке, сеял хлеб и картошку в промерзлой сибирской земле. В Петербурге Миниха встречали сын и внуки. Они ожидали увидеть восьмидесятилетнюю развалину. А из кареты выскочил бодрый высокий господин в нищем армяке, надетом на истрепанный мундир генерал-фельдмаршала!

Много лет не видел Петербурга Бирон, возвращенный в столицу и приглашенный на бал.

Во время бала Петр подозвал к себе обоих вчерашних врагов, велел принести им бокалы с вином. Он предложил Миниху и Бирону выпить за здоровье друг друга. Но они молча стояли с бокалами, испепеляя друг друга взглядом. Была такая ненависть в их глазах, что Император смутился и предпочел отойти. Они все так же молча отдали слугам бокалы и, повернувшись спинами друг к другу, разошлись.

Помилованные потребовали вернуть им конфискованные ценности. Им показали огромные помещения («магазины»), где все это должно было храниться. Но тщетно искали они там свои драгоценности и осыпанные бриллиантами ордена, которыми награждали их правители. После бесполезных исканий они пытались разглядеть свои драгоценные камни на камзолах новых любимцев…

Бал помилованных происходил в новом Зимнем дворце, только что оконченном Растрелли. Елизавета велела построить самое высокое здание в Петербурге. Выше разрешалось возводить лишь храмы. Императрица так и не успела переехать в новый дворец, Екатерина и Петр стали его первыми обитателями.

Совершая благодетельные реформы в духе Просвещения, наивный Петр не понимал, что почитаемый им Фридрих исповедовал идеи Просвещения как мыслитель, но не всегда следовал им как правитель. Он же захотел быть добрым просвещенным правителем. Бирон, десятилетие правивший Россией, в благодарность за свое освобождение решил дать Петру главный совет: «Ваше Величество, вы слишком добры. Здесь это опасно. Здесь надо править кнутом или топором. Только тогда все довольны».

Но Петр лишь улыбнулся. Он был уверен: он может делать все, что захочет. Может быть добрым или злым, благоразумным или безумным – он Самодержец! Он плохо знал историю страны, которой собирался править. Он не понимал, что на самом деле его власть ограничена опасным русским парламентом – гвардией, «парламентом с ружьями». И не ведал, что за незнание истории правители порой расплачиваются жизнью.

Зато это отлично понимала его жена Екатерина.

После рождения Павла отношения супругов будут стремительно меняться. Екатерина, родив сына, переживала новую любовь. Ее любовник – польский аристократ Станислав Понятовский. И Петр будто бы совершенно смирился с тем, что нелюбим законной женой…

В его сиротской жизни наконец-то также появилась настоящая любовь – Елизавета Воронцова, племянница могущественного канцлера Воронцова. Екатерина описала любовницу мужа как уродливую, глупую, надоедливую, неприятную особу. И современники подтверждают ее описание. Но у Воронцовой было одно качество, важнейшее для Петра. С нею он впервые познал, что такое быть любимым. Екатерина описывает безумную истерику Воронцовой после пустяковой размолвки с Петром. Елизавета Воронцова не могла без него… Как и он без нее.

И Петр с этого времени разрешил себе и Екатерине жить в традициях галантного века – то есть свободно. «Обманутый муж не смешон, смешон муж ревнивый» – такова одна из главных заповедей веселого века. Была и другая: «Запрещено все, что мешает наслаждению».

Петр, так унизительно описанный Екатериной, на самом деле был очень современным человеком. Именно таким он предстает в истории с новым любовником молодой Екатерины – Станиславом Понятовским. Этот польский аристократ служил в английском посольстве. Умен, блестяще образован, и что очень важно для Екатерины – Понятовский, как и Салтыков, хорош «как день». Двор наследника – «малый двор» – находился тогда в Ораниенбауме. Любовные свидания Екатерины с Понятовским происходили во дворце, построенном Меншиковым, в ее апартаментах. Вскоре о романе узнал весь двор. Выдала маленькая собачка Екатерины. Во время очередного приема собачка, страстно лаявшая на всех чужих, увидев Понятовского, бросилась к нему ласкаться…

Однажды караул великого князя задержал Понятовского, возвращавшегося после очередной встречи с возлюбленной. Петр лично допросил графа. Поляк долго запирался. Петр, смеясь, объяснил Понятовскому, что он и не думает ревновать. Караулы вокруг дворца – лишь для обеспечения безопасности. И тогда наконец Понятовский признался. В своих воспоминаниях он описывает всю дальнейшую удивительную сцену. Петр сказал ему: ««Ну, не безумен ли ты!.. Что стоило своевременно признаться – никакой чепухи бы не было… Ну, раз мы теперь добрые друзья, здесь явно еще кого-то не хватает!..»

Он направился в комнату своей жены, вытащил ее, как я потом узнал, из постели, дал натянуть чулки, но не туфли, накинуть платье из батавской ткани, без нижней юбки, и в этом наряде привел ее… Затем мы… [на этих посиделках присутствовала и Елизавета Воронцова. – Э. Р.] принялись болтать, хохотать, устраивать тысячи маленьких шалостей, используя находившийся в этой комнате фонтан, – так, словно мы не ведали никаких забот. Расстались мы лишь около четырех часов утра… Начиная со следующего утра все улыбались мне. Великий князь еще раза четыре приглашал меня в Ораниенбаум. Я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице в комнату великой княгини, где находились также великий князь и его любовница. Мы ужинали все вместе, после чего великий князь уводил свою даму со словами: «Ну, дети мои, я вам больше не нужен, я полагаю…» И я оставался у великой княгини так долго, как хотел».

Но иллюзия свободных отношений в семье наследника не могла продолжаться долго. И история с Понятовским это подтверждает. В этом нарочитом проявлении нелюбви к жене, в бесцеремонности обращения Петра с Екатериной была не только бравада, но и ненависть. Причем взаимная. Можно представить, как она ненавидела Петра за эту демонстрацию равнодушия к ней, за это насилие над нею – сидеть вместе с его любовницей! Умная Екатерина поняла: так долго продолжаться не может. Взойдя на престол, он не простит ей ее нелюбви к нему. И его подавленная нынче ненависть прорвется. Не станет мириться со своим положением и Елизавета Воронцова. При той власти, которую она захватила над Петром, ей захочется стать Императрицей. Так что Екатерина знала: в будущем ее в лучшем случае ждал монастырь…

Ей не нужно было долго размышлять о том, что делать. «Что делать» – кричало все вокруг. Уже в ее первые дни в России перед пятнадцатилетней умненькой девочкой Екатериной предстал призрак переворота – Рижский замок, где некоторое время находилась свергнутая правительница Анна Леопольдовна… В Петербурге она увидела саму Императрицу Елизавету – живое воплощение заговора. Видела она ее в гвардейском мундире, пьющей с участниками переворота, лейб-компанцами – главным орудием революции. Одна рота решила дело! Да и вся история России в XVIII веке, которую добросовестно выучила Екатерина, была историей победных дамских заговоров. В этой атмосфере она написала: «…В глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей…» Таков был, говоря словами Екатерины, «портрет пятнадцатилетнего философа», – таковы были ее мысли уже в пятнадцать лет!

И Императрица Елизавета уже вскоре стала опасаться умную девочку. Елизавета обладала тем, что у женщин подчас важнее ума, – интуицией. В этой обольстительной, необычайно разумной девушке, явно не любящей ее простодушного племянника, она почувствовала опасность для него. Елизавета даже подумывала отослать ее обратно, на немецкую родину, но не решилась. Екатерина, узнав об опасности, написала: «Я увидела ясно, что он покинул бы меня без сожаленья; что меня касается, то, ввиду его настроения, он был для меня почти безразличен, но не безразлична была для меня русская корона».

С самого начала своего пребывания в России совсем юная Екатерина обдумывала… заговор! Ее любовник Понятовский, служивший в английском посольстве, стал в нем важным звеном. Он был выслан Елизаветой, узнавшей об их связи, в Польшу. Но свое дело сделал: через него Екатерина сошлась с английским послом, то есть с английскими деньгами, которые впоследствии примут участие в перевороте. Кроме того, умная девушка быстро поняла двор Елизаветы – здесь правили жадность и продажность. И все свои личные жалкие деньги Екатерина тратила на подарки придворным, привлекая их сердца…

Умный канцлер Бестужев правильно оценил ее. Как только Императрица Елизавета начала болеть, Бестужев принялся обсуждать с Екатериной будущее. Они придумали, что в случае смерти Елизаветы на престол вступит сын Петра – младенец Павел. Самого же Петра нужно заставить отречься. Если он так любит свою Голштинию – пусть туда и едет! Но Бестужев, как мы уже писали, пал и был отправлен в ссылку Елизаветой… Только бездарность Александра Шувалова, главы тайной полиции, и успешное уничтожение Бестужевым и Екатериной их переписки спасло тогда Екатерину.

Но главное Екатерина сделала сама. В отличие от несчастного мужа она хорошо усвоила роль «парламента с ружьями». После романа с князем Салтыковым время, когда ею управляло чувство, ушло безвозвратно. Теперь всю ее жизнь Чувство будет соединено с Пользой.

Лишившись Понятовского, она недолго тосковала. Безошибочно выбрала нужного любовника. В ее нынешнем положении ей требовалась гвардия, успешно сажавшая на русский престол Императриц.

В это время разгорелся скандал, героем которого был любимец гвардии Григорий Орлов. Бесстрашный красавец-гвардеец, получив три раны в битве при Цорндорфе, из строя не ушел. Стал адъютантом генерала-фельдцейхмейстера Петра Шувалова и совершил новый подвиг, не менее ценимый товарищами-гвардейцами: не побоялся наставить рога своему патрону – одному из могущественнейших людей в России. Как и положено в галантном веке, подобная история сделала удалого гвардейца самым модным кавалером в Петербурге. Восторг гвардии! Восторг придворных, завидовавших и не любивших богача Петра Шувалова!

Екатерина внимательно отнеслась к этой истории и, главное, к биографии удальца. У красавца оказалось еще четверо братьев – таких же, как он, любимцев гвардии. Отчаянное удальство было их семейной чертой… Их дед участвовал в Стрелецком бунте, был приговорен к отсечению головы. Головы в тот день рубил сам Царь. Когда дед поднялся на эшафот, ему под ноги покатилась отрубленная голова только что казненного стрельца. Он с усмешкой взглянул на Царя, поджидавшего его с топором, и откинул ногой, как мячик, отрубленную голову. После чего, все так же усмехаясь, спокойно лег сам под топор. Понравилось это удальство Царю, и простил он деда…

Теперь пятеро внуков бесстрашного Орла служили в гвардии. Самым беспощадным и умным из Орловых был Алексей, которого называли «Орлов со шрамом» – из-за страшного шрама на лице. Алексей был знаменит аттракционом – одним ударом кулака меж рогами убивал быка. Это о нем сказал граф Федор Головкин: «Я не поручил бы ему ни жены, ни дочери, но я мог бы совершить с ним великие дела…» Екатерина, переспав с красавцем Григорием, получила в придачу четырех знаменитых братьев-гвардейцев и с ними всю гвардию.

Вскоре в заговоре был уже весь Измайловский полк… Примкнувший к ним Кирилл Разумовский, брат любовника Елизаветы, был в этом полку подполковником. Участвовал в «деле» и Преображенский полк. Труднее было с Конногвардейским полком. Там заговорщиками являлись вахмистр Григорий Потемкин и секунд-ротмистр Федор Хитрово, но полковой генералитет колебался.

В заговоре участвовала и девятнадцатилетняя княгиня Екатерина Дашкова (в девичестве Воронцова). Парадокс: Екатерина Дашкова – племянница канцлера Воронцова, довереннейшего человека Петра Третьего, и родная сестра Елизаветы Воронцовой, любовницы Петра Третьего – была фанатично влюблена в Екатерину.

Екатерину Дашкову и Екатерину Алексеевну объединили общие кумиры. Блестяще образованная, точнее, самообразованная (как и ее августейшая подруга) поклонница французских просветителей, Дашкова впоследствии писала: «В ту эпоху… в России нельзя было найти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением [надо бы добавить: «и политикой». – Э. Р.]; отсюда, между прочим, родилась наша взаимная привязанность… легко представить, как она [Екатерина. – Э. Р.] должна была увлечь меня, пятнадцатилетнее и необыкновенно впечатлительное существо».

Она была готова на все ради обожаемой Екатерины. Она совершила самое трудное для тогдашней российской морали – пошла против собственной семьи. Она стала главной заговорщицей…

Впрочем, и своего дядю-канцлера, и свою сестру Елизавету, и самого Императора Петра она открыто презирала – ведь они не читали великих философов… Юная максималистка Дашкова не скрывала ни своей любви, ни своего презрения. Впоследствии Петр, хорошо знавший свою жену, с печальной усмешкой предупредил юную почитательницу Екатерины: «Дитя мое, вам бы не мешало помнить, что водить хлеб-соль с честными дураками, подобными вашей сестре и мне, гораздо безопаснее, чем с теми великими умниками, которые выжмут из апельсина сок, а корки бросят под ноги».

Впоследствии Дашкова не раз вспомнит эти слова.

Если Орлов, по замыслу Екатерины, должен был привлечь к заговору гвардию, то юная Дашкова успешно агитировала вельмож. Она завербовала Кирилла Разумовского, его друга и верного слугу Теплова, и, наконец, самого воспитателя наследника Павла – графа Панина.

Никита Панин был очень важен для заговорщиков… Они думали, что в случае свержения Петра Третьего большинство народа захочет видеть на троне семилетнего Павла, правнука Петра Великого, кровь «природных Царей» Романовых. Вряд ли им понравится продолжение «бабьего царства» в лице немецкой принцессы Екатерины!

Правда, оставалось загадкой, почему осторожнейший пятидесятилетний Панин согласился на предложение девятнадцатилетней девушки. Очень опасной – в силу ее огненного темперамента и готовности к самым безумным поступкам. Как утверждала злая молва, Панин долго колебался. И чтобы покончить с его колебаниями, добродетельная девица поступила галантно – переспала с любвеобильным, весьма немолодым вельможей. Дашкова впоследствии горячо отрицала сплетню, рассказывала о безумной любви к мужу. Что же касается ее привлекательности, то о ней можно сказать насмешливыми словами ее кумира Екатерины: «она красивее… только своей сестры»… По другой версии, эта удивительная решимость Панина объяснялась тем, что он был… тайным отцом Дашковой.

На самом деле у Панина имелась важнейшая причина примкнуть к заговору: он мечтал, чтобы на трон сел сын Екатерины, его воспитанник Павел, а Екатерина стала бы при нем регентшей. Это было тайным условием его участия в заговоре. Как мы узнаем в дальнейшем, он мечтал воспитать Павла просвещенным монархом, который подарит России конституцию и верховенство закона.

Юная Дашкова пугала заговорщиков своим темпераментом… Но отказаться от ее участия было бы безумием, ведь она каждый день общалась с сестрой – любовницей Петра и дядей-канцлером, главой правительства. Через нее заговорщики знали буквально о каждом шаге во вражеском лагере.

Кроме того, она страстно распространяла нужные слухи о Петре Третьем: «Я… ясно видела, чего должна была ожидать Россия от наследника – человека, погруженного в самое темное невежество, не заботящегося о счастье его народа, готового управлять с одним желанием – подражать прусскому королю, которого он величал в кругу своих голштинских товарищей не иначе как «король, мой господин». И ей верили, зная ее близость к трону.

Но самым успешным заговорщиком оказался… сам несчастный Император. Несмотря на все свои благодетельные реформы, Петр Третий делал все, чтобы о них забыли, чтобы заговор победил…

Началось это с первых дней царствования. Нескончаемая церемония похорон тетки-Императрицы казалась Петру нелепой. Он не умел притворяться, не хотел понимать, что это умение – важнейшая обязанность властителя. Он открыто скучал на похоронах Императрицы Елизаветы, в то время как жена Екатерина умело скорбела – изливала потоки слез, и казалось, этот водный резервуар бездонен. Петр – лютеранин, до приезда в Россию воспитывался в лютеранской стране. И поклонение иконам («доскам») и мощам давно умерших святых – все это казалось ему диким. Находясь в церкви и стараясь унять душивший смех, он корчил рожи, перемигивался с голштинцами, оскорбляя молившихся русских… В это же время прирожденная отличница и великолепная актриса Екатерина, выучившая православные обряды, усердно их выполняла.

Не дремала и Церковь, которую Петр восстановил против себя своими указами… В результате родился опаснейший слух, который умело поддерживали заговорщики: будто Петр решил уничтожить отеческое православие. Так объясняли все его прогрессивные законы о свободе вероисповедания, о запрещении преследований раскольников, о секуляризации церковных земель. Говорили, что Царь так ведет себя в церкви, потому что ненавидит истинную веру и оттого преследует «истинно православную жену» (кстати, «истинно православная», став Императрицей, проведет ту же секуляризацию, но не забудет при этом славить православие, усердно молиться и ходить на богомолье).

Но самым страшным для репутации Петра оказалось «второе чудо Бранденбургского дома» – как назвал его Фридрих Великий. Императрица Елизавета скончалась. Мир с поверженным Фридрихом, возвращение земель, захваченных русским войском, – этого не могли простить ему ни армия, ни гвардия, ни общество. В отдельном параграфе мирного договора с Фридрихом говорилось: «…оба государя, искренне желая соединиться еще теснее для безопасности своих владений и для взаимных выгод, согласились приступить немедленно к заключению союза». Это был новый военный союз со вчерашним врагом против вчерашних друзей – Дании и Австрии.

Никто не понимал, что Петр Третий исполняет мечту, завещанную отцом и кровью деда: вернуть родовые земли и покарать захватчика – Данию. Да, он поклонялся Фридриху с фанатизмом юности, и это было неудивительно. Король-философ, друг Вольтера, сторонник просвещенного абсолютизма, король-полиглот, король-воин, превративший скромное маркграфство в мощную европейскую державу, был одним из главных властителей дум Европы… Но для русского народа Фридрих – враг, лютеранин, «нехристь». Вместо прежней, понятной армии и народу «войны с немчурой» Петр Третий велел готовиться к непонятной войне с Данией, давней союзницей России… Гвардия с возмущением узнала, что ее готовят к отправке на фронт – на эту непонятную войну. Австрия, также многолетняя союзница России, попыталась сохранить отношения. Угодливо предложила деньги и войско против Дании. Петр отвечал высокомерно и дерзко: «Деньги мне не нужны, я надеюсь один управиться с своими врагами. Но коли понадобится помощь, стану искать ее в другом месте, но только не в Вене».

Все дальнейшие шаги вызывали гнев гвардии. Петр ввел военную форму прусского образца – форму вчерашних врагов. Он назначил командовать конной гвардией герцога Георга Голштинского, не знавшего по-русски ни слова. Петр заставлял состарившихся, потолстевших елизаветинских вельмож и престарелых фельдмаршалов маршировать на гвардейских смотрах и парадах…

Короче, Петр сумел объединить против себя всех – армию, гвардию, духовенство и бюрократию. Он «сверху» подготовил переворот. Уже не боялась негодовать улица. Языки развязались, громко ругали Государя. Случилось самое страшное для Самодержца – после ликвидации Тайной канцелярии ушел страх.

30 апреля 1762 года произошло событие, после которого Екатерина окончательно поняла: пора действовать! И не медля!

По случаю заключенного мира с Пруссией шли трехдневные празднества, горели фейерверки. Петр обожал огненные потехи. На торжественном обеде Екатерина должна была произнести тост за здоровье императорской Фамилии. Во время тоста она осталась сидеть, в то время как все гости поднялись. Взбешенный Петр послал генерал-адъютанта Гудовича спросить, «почему не встала». Она объяснила: потому что она член императорской Семьи, как и Петр. И вся его ярость против нее, которую он столько сдерживал, неожиданно прорвалась в безобразной сцене. Петр снова отправил Гудовича сказать ей, что она дура. Понимая, что Гудович смягчит, сам громко закричал: «Дура! Дура!»

Она расплакалась. Но тотчас взяла себя в руки и попросила стоящего за ее креслом камергера графа Строганова рассказать что-нибудь забавное. Строганов поспешил это сделать, заглаживая скандальный эпизод.

Возможно, это были не просто прежние счеты. Слухи о заговоре дошли до Петра, и, вероятно, он решил воспользоваться случившимся. Уже вечером Петр приказал адъютанту арестовать Екатерину… Но страх ушел из общества, и адъютант не спешил исполнить приказ. Вместо этого он сообщил о приказе принцу Георгу Голштинскому. Дядя, понимая, какой взрыв негодования это вызовет, упросил Петра отменить приказ. Петр, как впоследствии и его сын Павел, легко приказывал и так же легко отменял приказания…

Но поругание супруги на глазах высшего общества сделало Екатерину страдалицей, вызвало возмущение при дворе и, главное, в гвардии. Уже на следующий день благодаря Орловым в казармах только об этом и говорили. Утверждали, что Петр окончательно решил заточить Екатерину в монастырь и жениться на полюбовнице. «Парламент с ружьями» негодовал.

С этих пор Екатерина стала торопить переворот. Наступила пора действовать. Но она знала правила переворотов: при любом энтузиазме гвардейцев деньги раздать необходимо. А денег у нее не было. Она обратилась к послам. Французы, помнившие «благодарность» Елизаветы, денег не дали, зато англичане оказались щедрыми – выделили сто тысяч. Не зря спала с Понятовским!

Переворот должен был состояться, как только Петр покинет Петербург и отправится к армии. Тайная канцелярия была упразднена, новая структура при Сенате только организовывалась, главу прежней тайной полиции, Александра Шувалова, Петр сделал сенатором, фельдмаршалом и главой новой формирующейся спецслужбы. Но от этих титулов самый бездарный из Шуваловых способнее не стал. Заговор, о котором знала половина Петербурга, попросту проморгал. Даже до Фридриха дошли слухи о заговоре – ему сообщил их его посланник. Фридрих был обеспокоен…

Идея войны России с Данией очень не нравилась королю. Во-первых, потому, что он должен был принять в ней участие, отправив часть своего войска. Теперь, когда у него появились все возможности добить Австрию, покинутую Россией, он не хотел дробить армию для ненужной войны. Во-вторых (и это было главное) – слухи о заговоре в Петербурге пугали его возможной потерей преданного союзника. Он уговаривал Петра в письмах сначала короноваться, укрепить трон и уже потом затевать войну. «Хотелось, чтобы Ваше Величество уже короновались, потому что эта церемония производит сильное впечатление на народ, привыкший видеть коронование своих государей…» И осторожно предупреждал: «Всякий другой народ благословлял бы небо, имея государя с такими выдающимися и удивительными качествами, какие у Вашего Величества, но… проклятая продажность какого-нибудь ничтожного человека… может побудить его к составлению заговора…»

Однако Петр был глух. Он уже заразился нашим отечественным романтизмом Власти. Он верил, что все его любят, а кто не любит – тот боится. Он сообщил Фридриху, что подготовка к коронованию требует слишком много времени и потому он его отложил. Он успокаивал Фридриха, сообщая о пылкой к нему любви народа. «Русские… всегда желали одного – быть под властью Государя, а не женщины; двадцать раз я сам слышал от солдат моего полка: «Дай Бог, чтоб вы скорее были нашим государем, чтоб не быть нам больше под властью женщины». Писал, что так любим народом, что может «один, без охраны пешком разгуливать по улицам, предавая себя защите Господа».

Фридриху оставалось только просить драгоценного союзника перед походом в Данию очистить Петербург – взять с собой на войну всех ненадежных людей. И главное – увести в поход гвардию.

Успокоив любимого союзника, Петр отправился с двором и возлюбленной (Воронцовой) в Ораниенбаум – радоваться жизни и лету накануне желанной войны с Данией.

В это время заговорщики рассуждали о вариантах падения Императора.

Орловы предлагали все устроить в знакомых традициях – арестовать Петра в дворцовых покоях, как арестовали Бирона и Анну Леопольдовну. Добавляли, что не худо бы в суматохе ареста его придушить.

Впоследствии Екатерина довольно подробно изложила события в письме к своему прежнему любовнику Понятовскому. Так что дадим ей слово…

«Петр III потерял ту малую долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию, он вел ее в поход для этого; он заменил бы ее своими голштинскими войсками, которые должны были оставаться в городе. Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. [Елизавете Воронцовой. – Э. Р.], а меня заключить в тюрьму. В день празднования мира, сказав мне публично оскорбительные вещи за столом, он приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, принц Георг, заставил отменить этот приказ.

С этого дня я стала прислушиваться к предложениям, которые мне делались со времени смерти императрицы. План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну [Леопольдовну. – Э. Р.] и ее детей».

Стояло жаркое лето. Он и она проводили это лето раздельно – в загородных резиденциях. Петр уехал в Ораниенбаум и жил там вместе с Воронцовой под охраной верных голштинских солдат.

Екатерина жила в Петергофе – в маленьком дворце Монплезир.

В Петербурге в эти дни произошло опаснейшее событие – был арестован один из участников заговора, капитан Петр Пассек. Знающие Пассека заговорщики справедливо утверждали, что вряд ли он выдержит пытку. Так что действовать пришлось немедленно…

Дело началось накануне празднества – тезоименитства Императора, Дня святых Петра и Павла. По этому случаю в Петергофе организовали прием. Днем к Екатерине должен был прибыть на торжественный обед сам Петр и вместе с ним – множество придворных и охраны. Заговорщикам для действий оставалось только завтрашнее раннее утро.

Так называли между собой заговорщики молоденькую Дашкову. Дашкова впоследствии утверждала, что, узнав об аресте Пассека, она тотчас приказала братьям Орловым начинать, но те будто бы колебались…

Дашкова писала в своих «Записках»: «Это так взбесило меня, что я не могла сдержать своего гнева (причем выразилась довольно энергично)». Она потребовала, чтоб Алексей Орлов «немедленно скакал в Петергоф и привез Екатерину в город, как можно скорее… Иначе Петр опередит нас и разрушит все наши надежды на спасение России и Императрицы».

На самом деле Орловы, конечно, все уже решили без Дашковой – они хорошо знали Пассека. И боялись, что тот не выдержит уже первой пытки. Не меньше боялись они и страстной девицы – ее языка и темперамента. Опасались, что однажды Дашкова может попросту проговориться сестре…

Орловы понимали, что на кону стоит их жизнь. Ведь в случае провала на эшафот пойдут они одни: Дашкову спасут сестра и дядя. Екатерина вообще ни при чем, Панин сумеет выкрутиться… Им нужно действовать «здесь и сейчас». На рассвете, пока Петр в Ораниенбауме, надо было вывезти Екатерину из Петергофа в Петербург и провозгласить Императрицей.

Итак, Орловы решились. Петербургские участники заговора получили приказ поднимать гвардейские полки.

На рассвете 28 июня 1762 года в карете, запряженной четверкой лошадей, Алексей Орлов мчался в Петергоф. Карету сопровождал верхом гвардеец Василий Бибиков. Подъехали к дворцовому парку. Бибиков остался у кареты, Орлов направился к Екатерине – во дворец Монплезир.

Дворец стоял в парке на берегу у самого залива. Алексей Орлов удивился, насколько легко он проник в парк. Не охранялись ни парк, ни Монплезир – маленький дворец, где жила Екатерина… Более того, потайная дверь в Монплезире оказалась не заперта! Так что он мог понять: Екатерина оповещена обо всем происходившем в Петербурге… и ждет его. Она управляла заговором, но в случае провала могла объявить – ничего не знала, ее попросту захватили, когда она мирно спала.

Орлов вошел во дворец. В комнате рядом со спальней увидел ее роскошное платье, приготовленное для парадного обеда по случаю торжества – тезоименитства мужа. В спальне нашел спящую (или притворявшуюся спящей) Екатерину.

Екатерина писала в письме Понятовскому: «Я спокойно спала в Петергофе, в 6 часов утра, 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все то, что подготовлялось. [Знала! – Э. Р.] Входит в мою комнату Алексей Орлов и говорит мне с большим спокойствием: «Пора Вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить». Я спросила у него подробности; он сказал мне: «Пассек арестован». Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он подал».

Существует гравюра (с рисунка англичанина Кестнера) «Отъезд Екатерины II из Петергофа в день дворцового переворота 28 июня 1762 года сделанная сразу после событий. На гравюре Алексей Орлов ведет Екатерину к карете. Вблизи кареты стоит ее камердинер Шкурин. В воротах дворцового парка – ее камер-фрау. Рядом, верхом на лошади, – гвардеец Васька Бибиков. У ворот – прохожие зеваки. Не узнали они Екатерину, оттого и шапки на головах не сняли…

В сопровождении камер-фрейлины Екатерина села в карету. На запятках поместились Бибиков и камердинер Шкурин. На козлах рядом с кучером – Алексей Орлов. В пяти верстах от города карету встретил ее любовник – «старший Орлов (Григорий) с князем Барятинским».

Екатерина писала Понятовскому: «Григорий уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк…»

В одноколке, запряженной одной лошадью, дама отправилась завоевывать Империю. Первый гвардейский полк на ее пути – Измайловский – находился на окраине Петербурга. И когда она туда приехала…

Екатерина пишет: «…Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей. Двое привели под руки священника с крестом; и вот они начинают приносить мне присягу. Окончив ее, меня просят сесть в карету; священник с крестом идет впереди; за ним медленно катится моя карета, мы отправляемся в Семеновский полк; но он уже вышел к нам навстречу с криками vivat…»

Пришел, хоть и запоздал, главный гвардейский полк – Преображенский, не раз участвовавший в переворотах.

Екатерина: «…С криками виват солдаты говорят мне: «Мы просим прощения за то, что явились последними; наши офицеры задержали нас, но вот четверо из них, которых мы приводим к вам арестованными, чтобы показать вам наше усердие. Мы желали того же, чего желали наши братья». Приезжает Конная гвардия. Они были в бешеном восторге, так что я никогда не видела ничего подобного, плакали, кричали об освобождении Отечества. …Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе… В Конной гвардии один офицер, по имени Хитрово, 22 лет, и один унтер-офицер 17-ти, по имени Потемкин [Григорий. – Э. Р.], всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью».

Она пишет все это вчерашнему любовнику Понятовскому, упомянув о любовнике будущем, будто предчувствуя, что этого безвестного тогда молодого человека следует отметить. Так впервые появляется в ее письмах будущий соправитель Империи.

Окруженная гвардией и вельможами, Екатерина отправилась в Казанский собор. В ее свите – гетман Кирилл Разумовский, воспитатель наследника граф Никита Панин, князь Волконский. Ее встречает высшее духовенство, иерархи благословляют ее, они счастливы – низвергнут богоотступник Петр, покусившийся на православие! Отслужив благодарственный молебен, провозгласили Екатерину Самодержицей…

О семилетнем сыне Павле, которого предполагалось объявить Императором, как-то все забыли… Так ей удалось в этот день совершить двойной переворот – отнять престол у отца и у сына.

«Я отправилась, – пишет Екатерина, – в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут на скорую руку составили манифест и присягу».

В Манифесте сообщалось, что Петр Третий покушался на истребление «преданий церковных» и принятие «иноверного закона», предал славу российскую и «победоносное оружие», заключив мир со злодеем – Пруссией. И потому «принуждены были, приняв Бога и Его правосудие Себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех Наших верноподданных явное и нелицемерное, вступили на Престол Наш Всероссийский Самодержавный…».

Впоследствии при сыне Екатерины, Императоре Павле, этот Манифест будет отменен и запрещен. Он присоединится к целой коллекции манифестов XVIII века, объявленных не существовавшими. Это манифесты Петра Первого, обличавшие его первую жену, Царицу Евдокию, манифест о проступках его сына Царевича Алексея, Кондиции, подписанные Анной Иоанновной, манифест о вступлении на престол Иоанна Антоновича…

«Отмененные манифесты» – еще одно название нашего XVIII века.

Екатерина – Понятовскому: «Оттуда [из Зимнего дворца. – Э. Р.] я спустилась и обошла пешком войска. Было более 14 000 человек гвардии и полевых полков. Как только меня увидели, поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.

Я отправилась в старый Зимний дворец [дворец, где умерла Императрица Елизавета. – Э. Р.], чтобы принять необходимые меры и завершить дело. Там мы держали совет, и было решено отправиться [гвардии. – Э. Р.], со мною во главе, в Петергоф, где Петр III должен был обедать…»

Днем того же 28 июня в час пополудни ничего не подозревавший Император после развода голштинских войск в Ораниенбауме вместе со свитой выехал в Петергоф. Там он, как уже говорилось, должен был присутствовать на парадном обеде у жены Екатерины в Монплезире…

Петр Третий выезжал в Петергоф в последние два дня своей власти и свободы. Их подробно опишут его наставник Якоб Штелин и французский дипломат Рюльер.

Приближаясь к Петергофу, Император послал вперед гофмаршала Михаила Измайлова – сообщить супруге радостную весть о приближении кортежа мужа и повелителя.

Прибыв в Петергоф, Измайлов с изумлением обнаружил отсутствие Императрицы. Понимая, что это не к добру, он поскакал назад к Государю…

Получив сообщение Измайлова, обеспокоенный Петр продолжил путь. Прибыв в Петергоф, он поспешил в Монплезир, но его там ждало только парадное платье Екатерины, приготовленное для торжественного обеда. Петр бессмысленно расхаживал по маленькому дворцу. Обыскал все закоулки. Настолько потерялся, что заглянул даже под ее кровать.

В это время вернулись посланные в Петербург за фейерверком и сообщили: в столице стреляют (там уже праздновали победу). Вскоре пришли первые сведения о перевороте в Петербурге. Петр впал в панику, выкрикивал: «Это заговор! Я говорил… я говорил!»

Среди сопровождавших Петра был Миних. Старый воин тотчас все понял. С восторгом понял: впереди битва! Он предложил Петру тотчас плыть в Кронштадт и там, в стенах морской крепости, отсидеться и собрать войска… Но Петр, потерянный, испуганный, хотел примирения…

Он отправил в Петербург вельмож – увещевать Екатерину, чтобы та вспомнила присягу и брачную клятву. Так когда-то правительница Софья отправляла своих приближенных к Петру Первому – мириться… В столицу поехали князь Трубецкой, глава упраздненной тайной полиции Александр Шувалов и канцлер Воронцов. Двое из них – шефы гвардейских полков. Но, как и во времена Софьи, посланные более не вернутся…

Екатерина – Понятовскому: «Приехал [от Петра Третьего. – Э. Р.] канцлер Воронцов, посланный для того, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его повели в церковь для принесения присяги. Приезжают князь Трубецкой и граф Шувалов, также из Петергофа, чтобы обеспечить верность войска и убить меня; их повели приносить присягу безо всякого сопротивления…»

Екатерина написала не всю правду: Трубецкой и Шувалов действительно тотчас присягнули новой хозяйке. Передразнивая Петра, насмешливо рассказывали о поручении Государя. Но канцлер Воронцов не нарушил присяги, он выполнил долг – пытался уговорить Екатерину примириться с супругом. Она предложила ему посмотреть в окно. Там море народа приветствовало новую Императрицу…

В это время в Петергофе несчастный Петр сидел на скамейке у пустого дворца. Ему принесли холодное мясо, шампанское и бутылку любимого бургундского. Он поел и наконец на что-то решился. Царь отправил приказ голштинцам – идти из Ораниенбаума в Петергоф. И стал ждать…

Прибыл отряд голштинцев – 1300 человек. Отряд был плохо вооружен, у пушек – мало ядер, совсем не имелось картечи.

Миних справедливо объяснил Петру, что голштинцев попросту сомнут – осаду в Петергофе они не выдержат. Фельдмаршал снова предложил отплыть – в Кронштадт или в Ревель – и оттуда поднять армию, которая стояла в это время в Пруссии, ожидая совместного с пруссаками похода против Дании. В армии не любили гвардию – привилегированное императорское войско.

Между тем в Петербурге уже наступил вечер.

Екатерина – Понятовскому: «…Около 10 часов вечера я облеклась в гвардейский мундир [Преображенского полка. – Э. Р.], приказав объявить себя полковником [как и положено Императрице. – Э. Р.] при неописуемых криках радости…»

Итак, одевшись в гвардейский мундир, Екатерина возглавила поход против мужа и Императора, но… Но в это время с ней был еще один переодетый гвардеец, об участии которого впоследствии она постаралась забыть. Рядом, на коне, также в гвардейском мундире и также во главе похода скакала Екатерина Малая – Екатерина Дашкова.

Этот день переворота Дашкова… проспала. Орловы, как мы уже писали, не предупредили ее о перевороте. Она проснулась уже в новой Империи, принадлежавшей подруге. Княгиня тотчас поспешила к Екатерине и попала в счастливый водоворот. Толпы гвардейцев, простого народа, кареты вельмож – вот что она увидела у нового Зимнего дворца. Крики «виват», приветственные выстрелы из ружей – общая радость!

Во дворце Екатерина предложила юной соратнице, к ее восторгу, отправиться вместе во главе гвардии – свергать Петра Третьего, любовника ее сестры и законного Государя всея Руси.

В офицерском мундире Дашкова пришла на заседание Сената, где Императрица, в таком же офицерском мундире, отдавала последние приказания перед походом. «…Она взяла его [мундир. – Э. Р.] у капитана Талызина, – пишет Дашкова, – а я, следуя примеру ее, достала себе от лейтенанта Пушкина, моего роста. Эти мундиры, между прочим, были древним национальным одеянием Преображенского полка, со времени Петра Великого, впоследствии замененным прусскими куртками, введенными Петром III… Мое нечаянное появление в совете изумило почтенных сенаторов, из которых никто не узнал меня в военном мундире; Екатерина, заметив это, сказала им мое имя… Сенаторы единодушно встали с своих мест, чтобы поздравить меня, при чем я покраснела и отклонила от себя честь, которая так мало шла мальчику в военном мундире». Екатерина сказала: «Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, как верховному моему правительству, с полною доверенностью… отечество, народ и сына моего…». Екатерина повелела Сенату заседать всю ночь и постоянно посылать к ней гонцов с новостями.

«Когда заседание кончилось и были отданы приказания относительно безопасности столицы, мы сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели… войска, кроме волонтеров, ежеминутно стекавшихся под наше знамя», – писала Дашкова.

Так начался этот поход – символ русского галантного века… Четырнадцать тысяч гвардейцев шагали под началом двух дам в мужских мундирах… Дамы вели их свергать законного мужа и Императора.

Екатерина – Понятовскому: «Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого полка для охраны моего сына, который остался в городе. Я выступила таким образом во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф… По всем большим дорогам были расставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков… Я послала адмирала Талызина в Кронштадт…» (занять эту морскую крепость, стерегущую Петербург).

Но Екатерина запамятовала подробность. Она смертельно устала за этот нервный, сумасшедший день переворота и решила заночевать в пути. Однако заснуть обе дамы не смогли – нервы…

Дашкова описала эту ночь: «В Красном Кабачке [трактир на Петергофской дороге, созданный во времена Петра Первого. – Э. Р.], в десяти верстах от Петербурга, мы отдохнули немного, чтобы дать роздых пехоте. Да и нам необходим был покой, особенно мне, ибо последние пятнадцать ночей я едва смыкала глаза. Когда мы вошли в тесную и дурную комнату, государыня предложила не раздеваясь лечь на одну постель, которая при всей окружающей грязи была истинной роскошью для моих измученных членов… Едва мы расположились на постели, завешанной шинелью, взятой у полковника Кара, я заметила маленькую дверь позади изголовья императрицы. Не зная, куда она вела, я попросила позволения выйти и увериться, все ли безопасно; удостоверившись, что эта дверь сообщалась тесным и темным коридором с внешним двором, я поставила у нее двух часовых, приказав им не трогаться с места без моего позволения. Потом я возвратилась к императрице, которая перебирала какие-то бумаги; и так как мы не могли заснуть, то она прочитала мне копию будущего манифеста. Полные восторга, от которого далеко отлетела всякая тревожная мысль об опасности, мы рассуждали о том, что надо делать далее».

Наступила ночь… Пока Екатерина и Дашкова отдыхали в «Красном Кабачке», в Петергофе разыгрывался новый фарс. Петр решился, наконец, послушаться Миниха и плыть в Кронштадт. Он отправил в крепость посланца – предупредить о прибытии Императора. Пришедшим голштинцам приказал «вернуться в Ораниенбаум и оставаться там спокойными».

В час ночи Император, Миних и двор – фрейлины и кавалеры, все в парадных камзолах и платьях по случаю высокого тезоименитства, – разместились на яхте и на гребной галере. Вся праздничная флотилия отплыла в крепость…

В призрачном свете петербургской ночи они подплыли к Кронштадту, но – увы! Петр колебался слишком долго. Кронштадт уже был захвачен посланцем Екатерины – адмиралом Иваном Талызиным. Посланец Петра, арестованный, сидел в каземате, и гарнизон присягнул Екатерине…

Яхта и галера Петра подплыли к крепости. Со стен раздался крик часового: «Кто идет?» «Император!» – гордо ответили с яхты. И услышали: «У нас нет более Императора. У нас есть матушка-Императрица Екатерина Вторая! Немедля удалитесь от крепости, не то будем стрелять!»

Миних уговаривал Петра высадиться: «Ваше Величество, они не посмеют стрелять, увидев своего Императора». Но со стен крепости начали кричать: «Галеры прочь! Галеры прочь! Галеры прочь!..» Петр совсем пал духом. После третьего грозного окрика он приказал плыть… в Ораниенбаум.

И ворох парадных платьев и камзолов отправился туда.

«Я говорил… я говорил! – все твердил несчастный. – Заговор повсеместный!»

На яхте Миних продолжал уговаривать Петра – плыть в Ревель. Там пересесть на военный корабль и отправиться в Померанию, в действующую армию. Принять командование и с войском идти на Петербург. «Я ручаюсь, Ваше Величество, через шесть недель вы вернете Империю!» Но Петр, в панике, невменяемый, хотел одного – договориться с женой любой ценой.

Высадившись в Ораниенбауме, Петр продолжал паниковать. С ним несколько раз сделалось дурно. Опасаясь ярости наступавших гвардейцев, он торопливо приказал разрушить все, что могло служить к обороне: свезти пушки, распустить солдат и сложить оружие.

Миних спросил с негодованием: «Неужели Государь не умеет умереть перед своим войском, как должно императору? Если вы боитесь сабельного удара, возьмите в руки Евангелие, они не осмелятся вам навредить, а я буду командовать сражением!» Предвидя новую ссылку, старый солдат захотел умереть в бою. Но Петр неумолим – он велел разоружаться. Голштинцы в бешенстве сложили оружие…

Император торопливо написал и отправил первое письмо к Екатерине.

Екатерина – Понятовскому: «Когда мы подошли к небольшому монастырю… является вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом от Петра III». В этом письме он предложил ей примириться и разделить власть, обещал исправиться…

Она не удостоила его ответом.