Глава 6

Шубин учился на одном курсе с нами.

Шубин был невыносим.

Он был отличник, разумеется, и даже больше, чем отличник: зануда, знающий ответы на все вопросы и презирающий тех, кто не так умен. За его успехами стояла не одаренность, как у Матусевича, а унылая ежедневная зубрежка. «Пятерки зарабатывает железной задницей», – говорили про него.

Не могу припомнить, чтобы Шубин улыбался. Ухмылка и сардоническое подергивание углом рта – единственные доступные ему выражения радости. Он всегда одевался в черное, и плечи его всегда были обсыпаны перхотью, о чем он, разумеется, не знал. Смешайте гипертрофированное самомнение, заносчивость, молчаливую, но внятно излучаемую уверенность в собственной исключительности и упакуйте в безликий черный футляр. Вот вам портрет Шубина.

Прибавьте к этому, что он двигался, как деревянный, постукивая тростью, и незрячее его лицо с поджатыми губами было обращено немного вверх.

В тот день первой парой стояла физкультура. Отзанимавшись, мы ввалились в лекционный зал, и Артем картинно опустился на пол: сраженный гладиатор, простирающий руки к толпе. Послышался смех.

Из-за шума и хохота никто не расслышал стук трости. Шубин аккуратно обошел сидящих, а Артем оказался у него на пути. Помню отчетливо: белая трость плавно идет вперед, точно нос ледокола, и врезается в копчик гладиатору.

Движение выглядело легким, но Матусевич взвыл от боли.

– У тебя глаза вытекли, что ли? – заорал он, подскочил и увидел слепца.

– Прошу прощения, – сдержанно сказал тот.

Артем открыл рот и закрыл.

– Да добей уж его, Шубин! – крикнули сзади. – Он все равно смертельно ранен!

Теперь засмеялись все. Глупая шутка разнеслась, как искра по сухой траве, и пожар запылал вовсю. Аудитория содрогалась от дружного скандирования: «У-бей! У-бей! У-бей!» Большие пальцы у всех опущены вниз: гладиатору Артему Матусевичу суждено погибнуть.

– Я еще раз приношу свои извинения, – невозмутимо повторил Шубин. Удивительно, но его негромкий четкий голос был прекрасно слышен во всеобщем обезьяньем гаме.

Матусевич сердечно улыбнулся.

– Ничего, брат, бывает. – Он обернулся к зрителям, широко раскинув руки. – Товарищи! Колизей закрывается на обед! Тушеную тигрятину можете получить в девятом секторе.

Он все-таки переиграл их. Добился, чтобы смеялись вместе с ним, а не над ним. Он снова был всеобщий любимец, душа компании, победитель, герой, золотой мальчик и баловень судьбы.

Мы расселись на последнем ряду.

– Синячина будет? – поинтересовался Борька Лобан, откусив от бутерброда.

Матусевич повернулся к нему все с той же застывшей на губах улыбкой. Долю секунды я был уверен, что Артем заедет Лобану в челюсть, и, кажется, Борька решил точно так же. Надкушенный бутерброд выпал из его руки, мелькнул ужас.

– Иди сюда, шкура! – Артем, уже искренне смеясь, обхватил его за шею и потер коротко стриженную голову. – Сам ты синячина серпуховская!

Лекции по истории отечественного государства и права читал профессор Варфоломеев. Стремительно, несмотря на грузность, взлетал на кафедру, орлиным взором окидывал студентов, прокашливался, засовывал в рот незажженную сигарету, хлопал себя по лбу, словно только что вспомнив о запрете курения в стенах института, и с трагическим видом нес в ладонях сигарету к мусорному ведру. Это представление повторялось перед каждой лекцией и называлось «похороны бычка».

Однажды Варфоломеев привычно прокашлялся, сунул руку в карман и… На лице его отразилось отчаяние. Кто-то из студентов не растерялся: молниеносно подскочил и протянул пачку. Лектор одобрительно шевельнул бровью, пожевал фильтр, метко забросил сигарету в ведро и раскланялся, сорвав аплодисменты.

Был он неряшлив и пузат, отличался язвительностью, порой переходящей в грубость, обладал широчайшей эрудицией и всем девушкам говорил «кудрявая моя». Студенты его боготворили.

Высшим комплиментом из уст Варфоломеева было одобрительное: «С вами интересно дискутировать, коллега!» Чаще всех это слышал от него Матусевич.

– До конца лекции осталась пара минут… Используем это время, чтобы перенестись в прошлое и чуть-чуть освежить ваши знания. – Варфоломеев широко взмахнул рукой. – Итак: вторая половина семнадцатого века. Принимается законодательный акт, определяющий контроль за качеством товаров, вводятся клейма и печати производителя. И, между прочим, этим актом запрещается погрузка и выгрузка товаров с кораблей в темное время суток, дабы ничего не проскочило мимо работников таможни – разумная мера, не правда ли?

В зале засмеялись.

– Наконец этим актом были регламентированы общие правила уплаты пошлин для русских купцов. Вопрос очевиден: что это за акт и в каком году он был принят?

Матусевич поднял руку.

– Артем, прошу вас.

– Разумеется, это Торговый устав тысяча шестьсот пятьдесят третьего года, – уверенно ответил Артем и добавил с точно рассчитанной толикой притворной обиды: – Нам можно бы вопросы и посложнее, Илья Ефимович!

– Можно, – согласился Варфоломеев, – когда научитесь правильно отвечать на простые. Будут ли еще варианты?

Артем обескураженно уставился на него.

– Новоторговый устав, – послышалось из угла. Все обернулись. Я смотрел, как Шубин медленно поднимается с места. – Принят в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году. Разрабатывался при непосредственном участии Ордина-Нащокина, действовал почти целый век, до тысяча семьсот пятьдесят пятого, когда был заменен Таможенным уставом.

– Исчерпывающий ответ, коллега!

Варфоломеев слегка поклонился, хоть Шубин и не мог этого видеть. По бледному лицу слепого скользнуло подобие улыбки.

Когда все вышли, Артем подбежал к профессору, но Варфоломеев не дал ему заговорить.

– Привыкли, что сначала вы работаете на репутацию, а потом репутация работает на вас, – сказал он, не глядя на Артема. – Уверены, что за предыдущие два года достигли многого и можете расслабиться. – Артем пытался что-то сказать, но профессор резким взмахом руки отсек его возражения. – Однако ваши знания поверхностны, мой дорогой. Сегодня вы уверенно сели в лужу, а через пять лет пополните ряды высокооплачиваемых невежд.

– Илья Ефимович…

– Не терплю шапкозакидательства, – отчеканил Варфоломеев и ушел.

Лобан исчез: крестьянская смекалка подсказала ему, что после серьезного промаха лучше до поры до времени не показываться на глаза Артему. Эмиль увязался за Сенцовой (Люба не выносила профессора и называла его жирной шовинистической свиньей). Мы стояли вдвоем на кафедре, и я не знал, что сказать.

Было бы куда легче, если бы профессор отчитал меня, а не его. Неподражаемый Матусевич получил два чувствительных удара за один день!

То, о чем я назавтра даже не вспомнил бы, Артем переживал как публичное унижение. Мне было невыразимо жаль его! Однако я, стыдясь самого себя, не мог не испытывать чувства превосходства над моим другом с его обостренным чувством собственного достоинства. Стоят ли переживаний смешки однокурсников? А для него это было торжество черни над поверженным гением, не меньше.

На следующий день я приплелся к третьей паре. Студенты двух групп толпились в коридоре. Протопала в своих тяжеленных ботах Любка и привалилась к стене, где уже сидел Матусевич с раскрытой тетрадью на коленях. То, что произошло затем, на первый взгляд напоминало броуновское движение молекул: студенты беспорядочно задвигались в узком пространстве коридора. Но если присмотреться внимательнее, в этих перемещениях наблюдалась закономерность: юноши подходили ближе, девчонки распределились вдоль окон, подальше от Сенцовой.

Я давно заметил, что у парней Люба вызывает живой интерес, а у девушек – отторжение.

Сенцова нацепила длинное мешковатое платье, а на голову повязала платок, будто собиралась не в институт, а в церковь.

В дальнем конце коридора показался Шубин. Студенты отхлынули к стенам, освобождая проход.

Артем приподнялся, с нескрываемой радостью глядя на слепого, и вдруг сорвал с Любы платок и обмотал голову. Когда Шубин поравнялся с ним, Матусевич упал на колени и, протягивая руки в молитвенном жесте к остолбеневшему слепому, заголосил:

– Матронушка-заступница, матерь наша! Утешительница сироток! Защити мою зачетку от Варфоломеева-злыдня, от Коврыгина-беса, от дурищи Лядовой, а пуще всего от декана беспощадного, лютого, кровушки студенческой с утра попившего, заочниками откушавшего! Не дай пропасть, Матронушка!

Он пополз на коленях к Шубину, размахивая невесть откуда взявшейся зачеткой и не переставая блажить.

Это было ужасно смешно. Глупо, стыдно и смешно. Матусевич, артистичный подлец, сыграл свою роль на десять баллов. Накануне та самая дурища Лядова, повернутая на святых и отшельниках, вместо лекции по муниципальному праву поведала нам со слезой в голосе о Матроне Московской, безглазой святой, что исцеляла людей и предсказывала будущее, а еще помогла Сталину победить в войне. В исполнении Лядовой все это звучало, конечно, форменным мракобесием. Моя религиозная мама очень почитала слепую Матрону, и мы не раз ездили с ней на Таганскую: мама дожидалась своей очереди к мощам, а я, жалкий агностик, грелся в церковной лавке и разглядывал утварь. Лядова как бы низвела мою прекрасную маму до своего уровня – уровня безграмотной суеверной бабы.

Коврыгин же, читавший нам экономику, был и в самом деле бес: чернявый вьюн, от которого можно было ожидать любой пакости. Мне пришлось пересдавать ему зачет пять раз лишь потому, что на одной из практических работ я вслух отметил ошибку в его задании.

И сейчас я хохотал громче прочих. Артем высмеивал всю нашу институтскую шушеру, бросал вызов невежеству, держа фигу в кармане. Это был протест, явленный в виде шутовства, ниспровержение основ, покушение на авторитеты.

Шубин сделал два шага вперед – как зрячий, не используя трость, – и до меня внезапно дошло, что именно я наблюдаю. Какой же я был тупица! На моих глазах разворачивалась война, ни больше, ни меньше. Война, в которую одну из сторон втянули насильно, даже не предупредив, что отныне ее территории будут непрерывно обстреливать.

Но теперь-то Шубин догадался, еще как. Лицо его приобрело безучастное выражение. Он постоял, глядя в стену над головой Артема, дожидаясь, пока тот закончит спектакль.

И этот момент настал.

Я видел, как Матусевич подобрался, готовясь перехватить трость. И он, и все мы были уверены, что Шубин использует единственное свое оружие.

Что ж, мы были правы почти во всем.

Единственная наша ошибка заключалась в том, что оружием слепого была вовсе не трость.

Деревянной своей походкой призванного в армию Буратино он прошел мимо Матусевича и негромко бросил:

– Фигляр.

Одно-единственное слово прозвучало громче, чем выкрик ребенка: «А король-то голый!», и возымело удивительный эффект. Обаяние Матусевича, слава и блеск исчезли на мгновение, будто сдернули маску и за ней обнаружился не остроумный продолжатель шутовских традиций, обличитель импозантных дураков, а заурядный кривляка, который тщился поставить слепого в нелепое положение. Не существовало никаких подтекстов и дополнительных смыслов, кроме тех, что я придумал за него.

Всем стало неловко. Худший вид стыда – стыд, испытываемый за другого.

Артем поднялся. Мы отводили глаза. Он криво усмехнулся и сунул Сенцовой ее платок.

На другой день о случившемся никто не упоминал. Это был наш общий конфуз.

Артем с головой ушел в учебу и как-то притих. Я полагал, что ему нужно прийти в себя, залечить раны, переосмыслить ошибки, подвести итоги – стандартный набор проигравшего. Быть может, покаяться, чтобы вновь снискать благожелательность публики… И забыть постыдное состязание с инвалидом как страшный сон.

Неподдельное обаяние – это валюта, которая никогда не обесценивается. Epic fail очень скоро забудется, думал я. Профессор Варфоломеев вернет ему свою благосклонность, и Матусевич вновь станет самим собой.

Все это доказывает, как плохо я знал своего друга.

Может показаться странным, что я ничего не говорю о шестом участнике нашего «клуба». Василий Клименко, он же Клим, казался мне кем-то вроде моего дублера: ничем не выделяющийся преданный друг. Ни талантов, ни харизмы. О таких школьные учителя раньше говорили «середнячок».

В моих воспоминаниях на месте его лица расплывается белое пятно, как на пересвеченном снимке. Клима напрочь затмевали Артем и Эмиль, не говоря уже о Сенцовой.

Этих троих объединяла черта, которой я всегда завидовал: они были отвязные. По самую макушку залитые внутренней свободой. Борька Лобан не был, но он нутром чуял, в какую сторону ему нужно меняться, чтобы быть наравне с Матусевичем и остальными.

Мы с Климом на фоне моих крылатых друзей выглядели и являлись курицами, умеющими перелететь через забор, но не способными воспарить.

Я бы не вспомнил даже его голоса, если бы не третье октября.

Многие события за эти годы растворились в моей памяти. Например, я совершенно забыл похороны мамы, как и последующие дни. Поминками занималась Таня. А что делал я? Не помню. Кажется, целыми днями смотрел «Магазин на диване».

В нашу компанию я не вернулся. Все перешли на следующий курс, а я остался на третьем, однако настоящая причина заключалась в том, что мне нечего было делать рядом с ними. Горе отрезало меня от друзей. Я слишком многое пережил без них.

Так что последнее мое яркое воспоминание о нашей компании относится к третьему октября.

В конце сентября Шубин заболел и перестал ходить в институт, а двумя днями позже во втором корпусе начался ремонт. Именно там обычно читал лекции Варфоломеев. Теперь мы поднимались на третий этаж в главном здании и слушали, как профессор возмущается новым положением дел.

Ремонт шел на первом этаже. В конце длинного извилистого коридора без окон возвели стену, не помню, временную или постоянную, наглухо перегородив его.

В это же время Эмиль нашел подработку. Родственник пристроил его в фирму, занимавшуюся продажей мебели для офисов. Тогда-то Осин и рассказал нам о мобильных перегородках.

Думаю, Эмиль сделал это не из желания поделиться новыми знаниями. Он опасался предложить свою идею прямо и подстраховался: всего лишь подал мяч через сетку – как будто случайно.

Артем долго рассматривал фотографию в телефоне.

– Это просто стена на колесах? – в конце концов спросил он.

– Ага. В офисах используется.

– Зачем?

– Зонирование пространства, все дела. Хочешь, буклет подарю?

– Лучше продай, – заржал Лобан, намекая на скупость Эмиля.

Матусевич даже не улыбнулся.

– Она тяжелая?

– По-разному. Если из стекла, да еще с шумоподавлением, то втроем надо двигать. Пластик вообще легкий. Дерево – ну, так…

– А что с размерами?

Сенцова внимательно посмотрела на Артема, но ничего не сказала.

– Есть типовые, есть по желанию заказчика, – деловито ответил Эмиль, словно в пристальном интересе Матусевича не было ничего необычного. – Делается быстро, у нас производство в Подмосковье. Буквально за пару дней можно. При желании.

Артем поднял на него глаза.

– И сколько это будет стоить… при желании?

Сенцова хлопнула в ладоши и засмеялась.

– Ай, Темыч! Ай, молодец!

В тот момент я еще ничего не понимал и только глупо улыбался, догадываясь, что затевается что-то веселое.

Лобан стукнул себя в грудь:

– Офис планируешь открыть? Меня возьми!

– Ты, Боренька, денег захочешь, – загадочно ответил Эмиль, – а тут за идею работать надо.

– За какую идею-то? – спросил Клим. – Мы за любой кипиш, кроме голодовки, только объясните, куда нести транспаранты.

Матусевич обнял нас с Климом за плечи и объяснил.

Третьего октября Шубин подошел к институту и свернул ко второму корпусу. Он опаздывал и потому шел чуть быстрее обычного, не догадываясь о том, что десять минут назад Варфоломеев начал читать лекцию в другом здании.

«Командовать парадом буду я», – объявил Артем неделю назад, и мы бодро отдали честь.

Все подготовительные работы были завершены в срок.

Лобан укрепил в стене два крюка и нашел цепь.

Ремонтники выслушали от меня историю о розыгрыше друга в день его рождения, взяли деньги и исчезли, не задавая вопросов.

Эмиль с грузчиком привезли мобильную перегородку, затащили в коридор и поставили вдоль стены.

Матусевич с помощью какого-то приятеля (у него везде были приятели) записал «голос института». Пока я не услышал его в записи, даже не обращал внимания, до чего у нас шумно. Топот, шарканье, хохот, разговоры, крики, шелест деревьев из приоткрытого окна, цоканье каблуков, шуршание конфетной обертки…

– Этого недостаточно, – предупредил Артем. – Слепые – они как звери, у них чутье развито.

– Зато я нюхаю и слышу хорошо! – загоготал Лобан.

– С запахом ремонта ничего не поделаешь. – Сенцова закончила телефонный разговор и вернулась к нам. – Менеджер говорит, их продукция рассчитана на кошачьи метки, сигаретный дым и тому подобное. Жаль, у нас нет пованивающего трупа! Проверили бы на нем чудо-средство.

Артем постучал ложечкой по пивной бутылке:

– Тихо, не голосите. Пройдем еще раз по ролям. Клим, ты следишь, чтобы Шубу никто не перехватил по пути к нам.

– А если будут орать вслед?

– Сделай так, чтобы не орали! – Он обернулся ко мне: – Никита, ты врубаешь колонку на втором этаже, как только увидишь его из окна. Не опоздай только. Он должен заранее услышать шум. Люб, тебе нужно пробежать мимо него.

– И мне, – вставил Эмиль.

– И тебе, да. Черт, массовки не хватает! Шуба может и не купиться на одну только запись.

– Я твоя массовка, – лениво протянула Люба. – Не ссы, он сразу свернет в коридор, а там его будете ждать вы с Лобней.

– До Лобни можешь ползти на карачках! – взвился Борька. – А я – Лобан.

– Сейчас сам на выход поползешь, – предупредил Осин.

Оба вскочили. Субтильный Эмиль всерьез был готов сцепиться с Борькой, несмотря на разницу в весовых категориях. Не уверен, что в этом случае поставил бы на Лобана. В Эмиле при всей его хрупкости и рафинированности временами проскальзывало что-то диковатое; одно время я подозревал, что он сидит на какой-то дряни. С него сталось бы вцепиться Лобану зубами в горло.

Сенцова хихикала на диване. Их стычки всегда ее забавляли.

– Все, завтра встречаемся в семь. – Артем поднялся. – Не опаздывать, бурлаки!

И вот Шубин приближался ко второму корпусу, а мы наблюдали за ним. Когда до двери ему оставалось двадцать шагов, я врубил звук. Пустое здание наполнилось голосами, шагами, смехом – обычной студенческой жизнью.

От стен отразилось эхо. Я выругался и убавил громкость. Этого мы не ожидали. Никто не догадался тестировать аппаратуру в пустом помещении.

Поздно было что-то менять, и я, сцепив зубы, смотрел, как слепой на секунду замирает в холле перед пустым гардеробом. Но затем, как и предсказывала Люба, он свернул к лекционному залу, и я облегченно выдохнул. Дело было за остальными.

«Не пытайтесь скрываться, – учил Артем. – Он должен слышать ваши шаги и ощущать движение воздуха, когда кто-то проходит мимо». Я поймал себя на том, что крадусь вниз по лестнице на цыпочках, несмотря на его предупреждение.

Все они уже были там: фланировали по коридору, пытаясь сымитировать толпу студентов, и только Лобан стоял, вжавшись в стену, и даже, кажется, не дышал, осознавая возложенную на него ответственность.

Шубин спокойно прошел мимо и свернул за угол. Постукивание трости постепенно становилось все тише.

Артем кивнул, и в четыре руки мы с Борькой откатили перегородку. Матусевич готов был оплатить сделанную на заказ по нашим меркам, но ему повезло: Эмиль нашел в точности то, что требовалось. Наша мобильная стена встала поперек коридора, как печная заслонка. Колеса были утоплены в желобке, и между перегородкой и полом оставался зазор, в который не мог бы пролезть даже палец. Вверху наша стена не доставала до высоченного арочного потолка сантиметров тридцать, не меньше, но это не имело значения: даже встав на цыпочки, я едва смог дотянуться до ее края, а Шубин был ниже меня.

Эмиль, кряхтя, выгрузил из рюкзака металлическую коробку и принялся шаманить над ней. «Здесь нет ничего сложного, – объяснял он мне вечером. – Берем генератор синхронных сигналов, на нем настраиваем антенну на нужную частоту. Радиус действия у этой глушилки – метров пятьдесят, я думаю, этого достаточно».

Клим поднял с пола тонкий трос с петлей на одном конце и талрепом на другом, закрепил концы на крюках, вбитых в стене друг напротив друга, и затянул талреп.

Ловушка захлопнулась.

Мы затаились, прислушиваясь к звукам, доносящимся изнутри.

Слепой шел по коридору, где внезапно исчезли голоса и шаги, и, должно быть, очень удивился, когда уперся в стену. В этот момент он должен был догадаться о ремонте; да что там – несомненно, он догадался о ремонте! Вернее, почувствовал его запах и понял, откуда взялась стена.

Наверное, он провел по ней ладонью. Поискал дверной проем. Позвал кого-нибудь? Вряд ли.

Затем развернулся и направился в обратную сторону.

Первый поворот, второй, третий. Звук шагов и стук трости разносились по пустому корпусу и отражались от стен. Мы все расселись на полу, беззвучно посмеиваясь, и ждали начала представления.

Стук все громче. Шаги все ближе.

Шубин добрался до конца коридора и уперся в стену.

В нашу стену.

Даже через деревянную перегородку я почувствовал его растерянность. Внезапно раздался частый дробный стук, словно кто-то расстрелял изнутри нашу преграду камнями. Клим вздрогнул.

– Проверяет, – одними губами пояснил Лобан. Артем сделал страшные глаза: тихо! услышит!

Шубин навалился на стену. Я ждал этого и все равно инстинктивно отшатнулся, когда широкая тяжелая панель дрогнула и подалась на нас.

Любой человек мог без труда столкнуть перегородку с места, но сейчас ей мешал туго натянутый трос. Деревянное полотно спружинило и вернулось обратно.

Артем беззвучно засмеялся.

Попытки продавить стену прекратились. Шубин еще раз простучал ее, на этот раз медленно. Мы услышали тяжелый вздох. Наступил тот момент, которого все мы ждали: Шубин осознал, что он заперт.

На первый взгляд могло показаться, что наши приготовления были избыточно сложными: достаточно было дождаться, пока слепой войдет в аудиторию, и захлопнуть за ним дверь.

Однако в классе Шубин мог разбить стекло и позвать на помощь, мог выкинуть стулья в открытое окно, наконец, мог вылезти сам.

В коридоре, в пустом закрытом здании он мог только ждать, когда мы выпустим его. И мы знали это, и Шубин это знал.

Накануне вечером Лобан сказал: час.

Я сказал: пятнадцать минут.

Люба сказала: сорок.

Артем обвел нас всех жестким взглядом и сказал: пока не охрипнет.

Это была его идея, и мы молча согласились: да, Шубин будет просить выпустить его, пока не охрипнет.

За стеной наступила тишина, потом донеслось какое-то шуршание. Я пожалел, что мы не догадались поставить в заблокированном отсеке видеокамеру. Шубин не знал, что мы делаем, но и мы не знали, что делает он; в каком-то смысле мы тоже были слепы.

«Дрянь какая, какая же дрянь это все», – вдруг сказал ясный голос в моей голове. Но ведь мы затеяли это не ради мести бедняге Шубину, а исключительно ради самого процесса! Ради фана, как любил говорить Эмиль. Слепец побьется пару минут в стену, попрыгает, как мышь в стеклянной банке, и уже к следующей паре окажется в институте. «Нам придется хуже, чем ему, – веско объяснил Артем. – Шуба свалит, и все у него будет норм. А с нас в деканате сдерут четыре шкуры». Это прозвучало с мрачной гордостью. Деканат! Я должен был испугаться, но не испугался; мне уже представлялось, как о нашем хулиганстве рассказывают по всему факультету, как оно превращается в легенду, и сам Варфоломеев лет через десять упрекает безусых молоденьких студиозусов: вот, мол, какие были люди – с фантазией подходили к делу! Не чета вам, скучным рылам.

Я осознал, что из-за перегородки не доносится ни звука. Шубин не стучал, не просил о помощи, никого не звал – он просто молчал.

Все мы одновременно посмотрели на Матусевича. Артем сделал успокаивающий жест ладонями: «Тихо, тихо, все в порядке. Долго он не выдержит».

Спустя три часа все было по-прежнему. За стенкой молчали. Мы устали, нам осточертело сидеть на холодном полу. «Есть хочу!» – просигнализировала Сенцова. Лобан показал, что хочет в туалет.

Пять часов спустя мы были совершенно вымотаны. Мы тихо ненавидели друг друга, как люди, надолго застрявшие в одном лифте и обнаружившие, что у собратьев по несчастью есть тьма неприятных привычек. Эмиль почесывался. Лобан ковырял в носу. Люба, начхав на все, смылась и поела в ближайшем фастфуде, и теперь от нее воняло картошкой фри. Мы бы последовали ее примеру, но снаружи собралась толпа студентов и мы оказались заперты вместе с нашим пленником. Клим тревожно поглядывал на перегородку, за которой по-прежнему стояла тишина. Только Артем сидел в позе Будды, внешне совершенно спокойный.

– Слушайте, может, будем заканчивать? – тихо спросил Клим.

– С какой стати? – удивился Артем. – Он еще голоса не подавал. Пусть сначала попросит.

– А если не попросит?

– Он слепой, а не немой.

– Серьезно, Артем, шутка затянулась.

– Климыч, это не тебе решать, – нежно сказал тот.

Эмиль потянулся.

– По правде говоря, я тоже перестал понимать, зачем мы тут торчим. Скучно, сыро, воняет… Как-то уже поднадоела эта шалость, не находите, господа?

Он неторопливо встал.

– Сядь, – холодно приказал Артем.

– Чего?

– Я сказал: сядь.

Эмиль увидел в его глазах что-то, что заставило его пожать плечами и вернуться на место.

Мы сидели в тишине еще пятнадцать минут.

Полчаса.

Час.

За окном смеркалось. Студенты на улице разошлись, но никто из нас больше не заговаривал о том, чтобы перехватить гамбургер в закусочной на той стороне дороги.

Вася Клименко демонстративно посмотрел на часы.

– Короче: мне пора. Я бы на вашем месте проверил, как там Шубин. Семь часов от человека ни звука!

Честно говоря, я думал точно так же. Если игра не идет по нашим правилам, нужно выходить из игры.

Артем нехорошо оскалился:

– Вместе пришли, вместе и уйдем.

– Это ты девке своей будешь втирать в ночном клубе!

– Клим дело говорит, – вмешался Эмиль.

Во время этой перепалки Лобан переводил взгляд с одного на другого, словно пес, не знающий, кого из хозяев слушаться. Все кричали шепотом, и это добавляло происходящему абсурда. Мы напоминали актеров на сцене, обязанных отыграть свои роли так, чтобы не разбудить зрителей.

– Никто никуда не пойдет! – отчеканил Артем. – Пока слепой не начнет орать, чтобы его выпустили. Мы что, просто так все это затеяли? Дыру сверлили, бабло выкидывали пачками – мое бабло, между прочим, не ваше! Нужно будет сидеть здесь до утра, будем сидеть до утра. Но этот говнюк меня не победит!

Клим пожал плечами:

– Вот ты с ним и сражайся.

Он встал и побрел к выходу.

Артем посмотрел на Лобана.

Много позже я осознал смысл молчаливого разговора, уложившегося в несколько секунд, который мне пришлось наблюдать. Борис решал, с кем ему по пути. Этот выбор мог изменить всю его жизнь, если бы только Матусевич, – богатый, умный, а главное, успешный Матусевич – потащил его за собой как паровоз.

Эти мысли промелькнули на лице Бориса. Он без промедления бросился на Клима, повалил его и начал бить.

Мы с Эмилем остолбенели. Лобан, рыча, наносил удар за ударом, Вася закрывался руками и стонал. Пока мы стояли как два столба, мимо нас пронеслась тень. Сенцова впилась Лобану в ухо острыми когтями и так дернула, что я отчетливо расслышал треск, какой бывает, когда рвется толстая ткань.

Ошарашенный Лобан вскочил, прижимая ладонь к уху. По пальцам его струилась кровь.

– Ты его до смерти забьешь, идиот, – прошипела Сенцова.

Лобан покосился на съежившуюся жертву и устремил взгляд на Артема.

Я не видел прежде, чтобы человек так стремительно менялся.

Борю раздуло от гордости. Лицо сияло восторгом, как у дикаря, которому показали сверкающие бусы и пообещали, что весь сундук будет принадлежать ему. Восторженный Лобан, преданный Лобан! Душераздирающее зрелище.

Я испугался, что Артем протянет руку и Борис кинется ее целовать.

Клим отполз к стене.

Повисло молчание. Эмиль взвешивал, к кому примкнуть. Василий всхлипывал и охал, по лицу Сенцовой ничего нельзя было прочесть.

Внезапно меня охватила злость, которой я сам от себя не ожидал.

– До утра собираетесь тут сидеть? – резко спросил я. – Завтра придут рабочие. Сколько еще нужно ждать, чтобы этот, – я кивнул на перегородку, – стал умолять его выпустить? Да он раньше загнется, если уже не загнулся. Может, у него кардиостимулятор отказал!

Я понятия не имел, может ли на ровном месте отказать кардиостимулятор и есть ли он у Шубина, но сейчас было важно не размышлять, не подбирать слова, а тупо наседать на них, пока они еще не окончательно закостенели в новой форме.

– Артем, ты хотел ему неприятностей? Он их получил. Если станем продолжать в том же духе, нагадим сами себе на голову. Нет, я не против, если все так решат. За какое время человек умирает без воды? Мы не знаем, насколько Шубин здоров. Ходит странно…

– Может, это не из-за слепоты, а из-за проблем с почками, – подал голос Эмиль.

Артем долго молчал.

– Слабаки, – с веселой яростью сказал он наконец. – Какую игру загубили! Не умеете доводить дело до конца. Ладно, Борь, открывай. Климушка, помоги ему.

Я бы не поверил в это, если бы не видел собственными глазами, но Василий, услышав обращение «Климушка», встрепенулся и бросился развязывать узел рука об руку с Лобаном.

Мы откатили перегородку.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но уж точно ничего хорошего.

Шубин сидел на полу, прислонившись к батарее, и постукивал пальцами по коленке, качая головой в такт. Мы застыли. Слепой доиграл свою неслышную мелодию, протянул руку за тростью, безошибочно найдя ее, и поднялся.

Он не торопился, о нет!

Не произнеся ни слова, он направился к выходу. Мы прижались к стене. Шубин прошел мимо нас так спокойно, словно не провел в заточении весь день, а пообедал в кафе на свежем воздухе.

Он так ничего и не сказал.

Его выдержка меня потрясла. Матусевич сделал непристойный жест ему вслед, но каждый понимал, кто здесь проигравший.

Окончательно раздавило нас то, что Шубин не пожаловался ни на следующий день, ни после. Мы ожидали репрессий, даже отчисления, мы две недели дрожали, готовясь услышать вызова к декану, и… И ничего.

Шубин знал, кто подстроил ловушку, он слышал наши голоса.

Но ничего не предпринял.

«Трус», – пригвоздил Матусевич. И все согласились с ним: да, Шубин – трус.

Я промолчал. Думаю, мы казались ему слишком жалкими, чтобы считать нас за врагов.