Глава 12

Вернувшись в гостиничный номер, Василий Клименко повесил на дверь табличку «Не беспокоить» и заперся изнутри. Но хлипкий замок не мог избавить его от страха.

Надо переехать, подумал он, и ноги сами понесли его к бару. Обнаружив внутри пять маленьких бутылочек, Василий выругался. Они бы еще пипетки положили! Пускай три звезды, но здесь останавливаются солидные люди, представители солидных предприятий… Им бывает необходимо солидно употребить!

Несколько секунд он колебался: в нем боролись страх и желание выпить. Клим не был алкоголиком, но по опыту перелетов, перед которыми он всегда приканчивал двести-триста граммов, знал, что от коньяка и виски разум его сначала яснеет, а потом отключается. Сон – то, что ему нужно. Глубокий сон без кошмаров.

Клим отодвинул стул.

– Я не назвал ему номер комнаты, – истерически бормоча, он стал мерить тесный номер шагами. – Я не назвал ему номер комнаты.

За грязными окнами прекрасная осенняя Москва казалась испачканной.

– Я не сказал ему название гостиницы!

При этой мысли Василий просветлел. Сафонов не сможет никому ничего передать, потому что сам не знает, где искать своего старого приятеля.

Он оделся, повторяя, что его не найдут, он в надежном укрытии, но перед выходом сунул в карман флакон лака для волос, забытый предыдущими постояльцами. В фильмах показывали, что лаком можно брызнуть в лицо, как слезоточивым газом, а если поджечь струю… На всякий случай Клим проверил и работу зажигалки. Ровный язычок пламени его успокоил.

Лифт тревожно гудел, поднимаясь на десятый этаж. Почему во всех отелях такие шумные лифты? Неужели нельзя позаботиться о комфорте жильцов?! Поколебавшись, Василий вернулся к номеру и зачем-то прикрепил на дверную ручку, предварительно послюнявив ее, самый длинный волос, который смог выдрать. Теперь, если к его возвращению там будет незваный гость… Что ж, лак у Василия в кармане.

Клименко отдавал себе отчет, что, если волосок исчезнет, он сбежит из гостиницы быстрее, чем произнесет «помогите», но пытался выпестовать в себе злость. Любой нормальный человек разозлится, если его придут убивать!

Он не стал дожидаться лифта. Сбежал по лестнице, увидел закрытый бар, выругался и отправился разыскивать магазин.

Два часа спустя Василий Клименко был безнадежно пьян. Свитер остался на нем, брюки таинственным образом исчезли; они висели на балконе, но Василий позабыл, как вынес их туда. Перед ним открывались два варианта. Можно было искать новую гостиницу, но без брюк это представлялось сомнительной затеей, и Василий выбрал речь перед судом.

Он вышел на середину комнаты, взмахнул початой бутылкой – из горлышка выплеснулся коньяк на его голые ноги – и преувеличенно четко произнес:

– Ваша честь! Господа присяжные заседатели!

В просторном светлом зале, ничуть не похожем на те суды, где ему доводилось бывать по работе, за высоким столом сидел судья в завитом парике и бросал вокруг суровые взгляды. Журналисты на задних скамьях готовились строчить в блокнотах. Родственники не присутствовали: полиция опасалась покушения на жизнь важного свидетеля.

– Вы спрашиваете меня, как они это сделали? Как они убили пятерых людей? Обычных людей, с которыми даже не были знакомы?

Василий сделал паузу, вдохнул и на выдохе очень тихо произнес:

– Они сделали это ИГРАЮЧИ.

По спине у него пробежал озноб.

– Вы мне не верите, – горько усмехнулся Василий. – Вы говорите, такого не может быть. Я докажу вам!

Он отхлебнул из бутылки.

– Пятое ноября, четверг. Артем Матусевич выходит из «Аптекарского огорода», милейшего парка возле метро «Проспект Мира». Вы бывали там, ваша честь? Очень рекомендую. Выставки орхидей прекрасны. Конечно, я много лет не был в столице, но… Простите, ваша честь, больше не буду. Артем покупает на выходе букет красных роз, просит, чтобы его плотно обернули бумагой, и направляется к Астраханскому переулку. Откуда я знаю? – Василий истерически засмеялся. – Потому что он сам рассказал нам об этом! Таковы были правила игры. Ну вот… О чем я? Через десять минут он уже на месте. Матусевич заходит в подворотню, даже не надев капюшон на голову, вынимает из кармана складной нож и принимается ждать.

Прокурор задал свой вопрос.

– Откуда ножи? – переспросил Василий. – Боже мой, да из первого попавшегося хозяйственного! Что, простите? – Лицо его окаменело. – Да, это я их покупал! Я не знал, как они собираются их использовать… То есть знал, но не верил… Мне казалось, это что-то вроде розыгрыша.

Представьте: вы приходите дружной компанией в парк развлечений. В нем только что открылся новый аттракцион: самые крутые американские горки! В конце последнего спуска – пропасть. «Лучший полет в вашей жизни». Вы пытаетесь понять, что происходит, а ваши друзья уже внутри. Вы садитесь в вагонетку, потому что садятся все, и если вы сдрейфите… В общем, лучше бы вам не дрейфить. И вот поезд трогается. А вы думаете: черт, это же дичь какая-то! Там же пропасть! Зачем я в этом участвую? А вокруг ржут, как ни в чем не бывало, им весело. И вы такой: «До меня дошло! Это шутка! Мы проедем три метра, и вагоны остановятся». Но состав движется и набирает скорость. «Мы затормозим у самого края», – думаете вы. Но кусты по обеим сторонам дороги сливаются в зеленую полосу. В эту секунду вы окончательно все понимаете. Нет никакой пропасти! Там прозрачные рельсы! Или страховочная сетка! Стоит вам облегченно выдохнуть, как вы уже падаете с огромной высоты, а там ни сетки, ни прозрачных рельсов, одни только камни на скалистом дне, о которое сейчас все размозжат свои безмозглые бошки. А вы сами, своими руками купили билет.

Василий показал присяжным заседателям ладони и увидел, что пальцы дрожат.

Он одним глотком допил оставшийся коньяк. Бр-р-р, ну и пойло! Как раз то, что надо.

– Слушайте, и не говорите, что вы не слышите! – провозгласил Василий. – В арку заворачивает пожилой мужик в кепке. На нем тонкий пуховик. Артем шагает ему навстречу, вынимает нож, размахивается и бьет. Три удара. Тот падает. Люди проходят по улице мимо них, и ни один не заглядывает в подворотню.

Что делает наш Артем? Спокойно фотографирует убитого. Перешагивает через тело и сваливает. Час спустя он входит в кафе, где мы уже ждем его, и преподносит Любе Сенцовой букет красных роз. А затем поднимает бокал и произносит: «Идущий за мною сильнее меня!» Мы орем, повторяем, как дети за вожатым: «Идущий за мною сильнее меня!» Артем показывает всем фотку на телефоне. А я смотрю и думаю: мы все еще летим или уже разбились?

В фойе отеля вошел светловолосый парень лет тридцати на вид. Он покрутил головой, рассматривая потолочные светильники, и направился к стойке. В проспекте говорилось, что дизайнерские светильники являются гордостью заведения. Скептик заключил бы, что гордиться отелю больше нечем, и оказался бы прав.

Внутри было гулко, пыльно и неуютно, как в заштатном ТЮЗе. Тускло светящиеся коконы под потолком наводили на мысль о личинках насекомых, медленно созревающих в своих стеклянных оболочках.

Администратор смотрел на вошедшего с тем же чувством, с каким привередливый ребенок разглядывает ошметок вареного лука в бульоне.

Чемодана нет. Сумки нет. Рюкзака нет. Руки пустые.

Значит, селиться у них не планирует. А радоваться НЕ постояльцам не входило в его обязанности.

– У вас остановился мой друг, – поздоровавшись, сказал парень. – Василий Клименко. Не подскажете номер комнаты?

– Справок не даем, – ответил администратор, плохо скрывая враждебность.

Парень внимательно посмотрел на него. Пожалуй, он был старше, чем показался на первый взгляд.

– Но это нигде не указано.

Администратор взял лист бумаги, коряво написал на нем: «Справок не даем», прилепил к настольному календарю и с размаху поставил на стойку. Получилось грубее, чем следовало бы. Но не его вина, если некоторые не понимают слов.

– Да-а-а, – протянул парень, – убедительно. Мне кажется, не хватает… – Он взял ручку, что-то накарябал и развернул календарь.

«Справок не даем БЕСПЛАТНО».

Администратор разозлился. Он устроился на это место всего полгода назад, и каждый день из этих шести месяцев находился кто-нибудь, кто выводил его из себя. Люди были тупы. Они не понимали объяснений. Они путались в документах. Иногда он позволял себе безобидно развлечься: не ставил галочки в тех местах, где требовалась подпись. Бог ты мой, какие же идиоты приезжали в их задрипанный отель! Идиоты, не способные самостоятельно отыскать нужную строку. Кое-кто, чаще женщины, робко спрашивали у него, где расписываться, и тогда он не отказывал себе в удовольствии сухо бросить: «Там все написано черным по белому».

Черным по белому! Так-то, котики.

Человеческая тупость невероятно раздражала. Но еще больше его бесило, когда находился умник, считающий, что уж он-то хитрее всех.

Именно такой человек стоял сейчас у стойки регистрации. Вежливая улыбка не могла обмануть администратора. Он различал в его взгляде глумливых бесенят так же отчетливо, как если бы они танцевали джигу перед ним на столе.

Удовольствие щелкнуть подобных типов по носу стоило куда больше, чем жалкие триста рублей, которые они могли сунуть ему под видом чаевых.

– У вас все?

Тип пожал плечами.

– Я всего лишь прошу назвать номер комнаты. Правилами отеля не запрещено предоставлять клиентам эту информацию.

Тут он попал в точку. Умники всегда знают, как правильно, а потом удивляются, что жизнь щелкает их по носу.

– Вы всегда можете позвонить своему другу и спросить, где он проживает, – сладко пропел администратор.

– Номер телефона я забыл. А может, и не знал никогда.

Администратор поднял бровь. Прием был многократно отрепетирован перед зеркалом. Он читал, что одним лишь движением брови джентльмен может выразить больше, чем плебей с помощью всего своего словарного запаса (разумеется, плебейского).

В ответ нахал сделал невообразимую пакость: тоже вскинул бровь, зеркально отразив администратора, и одновременно насмешливо сощурил глаз.

После этого надеяться ему было не на что. Шут гороховый.

– Цирк у нас на Цветном бульваре, – сказал администратор.

– …и на Вернадского еще, – ухитрился вставить нахал.

– …если хотите поразить зрителей…

– …и на Мельникова тоже есть!

– …обращайтесь туда.

– Увы, там нет моего друга.

– А вы поищите! – не удержался администратор.

Парень вскинул на него очень ясные серые глаза.

– Мирным путем достигнуть согласия не удалось, – с сожалением сказал он. – Придется зайти с другой стороны. За последний час, голуба, ты поселил троих по загранпаспорту…

Администратор сначала уловил фамильярный переход на «ты», а затем уже смысл сказанного, и смысл этот был нехорош. Он вздрогнул и уставился на наглеца. Если только этот тип не сидел в кафе на дальней стороне улицы и не глазел в бинокль, значит, он провел в фойе кучу времени. Как он мог его не заметить?

– Имею право, – выдавил он. – По закону.

– Какому закону? – ласково спросил парень. – Согласно постановлению правительства ты имеешь право регистрировать клиентов по загранпаспорту только в том случае, если тебе его предъявляют не граждане нашего великого государства. А граждане, хоть даже летящие из Нижнего Новгорода в Воркуту с пересадкой в Москве, должны показывать наш, российский. И ты об этом, дружище, знаешь лучше моего.

Отчеканенное «согласно постановлению правительства» сказало администратору все, что нужно было знать. Это проверка. Они доигрались.

Вернее, он доигрался.

Три минуты спустя светловолосый парень вышел из лифта на десятом этаже.

– И стоило огород городить, – пробормотал он. – Номер десять четырнадцать, налево по коридору.

– Четырнадцатое ноября! Боря Лобан приезжает на Долгоруковскую и заходит в первую попавшуюся арку. Стоит, курит. Бычок прячет в пакет и кладет в карман. Он потом нам его предъявит. Боря очень хочет доказать своему кумиру, что он слеплен из того же теста. Или даже превзойти его – чем черт не шутит! Вам в жизни не догадаться, что он сделал!

Василий откупорил вторую бутылку коньяка и повалился в кресло.

– Он купил сигареты в табачной лавке возле арки. У девчонки лет двадцати, курносой толстухи в дешевых золотых колечках. Откуда мне известно, как она выглядела? Потому что это ОНА ЗАШЛА В АРКУ, ваша честь, всего десять минут спустя после того, как Боря отвесил комплимент ее красоте. В своем духе, ясен пень. Он сказал: «Подарил бы тебе цветы, но поблизости нет цветочного». Девчонка возьми да ответь, что цветочный есть возле метро. «Дошел бы до метро, но нет денег», – отвечает ей Лобан. Толстуха засмеялась и сказала Борьке спасибо уже за то, что купил сигареты, потому что клиентов мало, а хозяин ругает ее, словно она их должна вылавливать сачком, но филонит. Они расстались довольные друг другом. А через десять минут она выскочила за угол покурить, и Лобан ее прикончил. Хватило двух ударов. О, Боря собой гордился! Даже Матусевичу понадобилось три. Артем так хвалил его, что Любка фыркнула и ушла.

Сенцова не была бы Сенцовой, если бы не выкинула что-нибудь, чтобы перебить Борькин успех. Двадцать седьмого ноября она пришла… вы спрашиваете, ваша честь, куда именно? На ту же улицу, где так отменно показал себя Боря. На Долгоруковской ДВЕ арки по разным сторонам дороги. Ее не остановила мысль, что со дня убийства везде могли повесить камеры. В арку вошел парень, и вот тут Любе повезло меньше, чем двум моим друзьям. Он был в кожаной куртке. Ее первый удар пришелся по карману, в котором лежал бумажник, и нож сломался. Другой человек удрал бы, но только не Люба. Она вырубила паренька и закончила свое дело обломком ножа. Однако именно тут ее ждала неожиданность! В арку зашла какая-то бабка. Что же предпринимает Любушка-голубушка? Талантливо изображает девицу в истерике, только что наткнувшуюся на труп! Ха-ха-ха! Все у нее прошло как по маслу! Она придумала убедительное объяснение, почему оказалась именно там. Ее допросили как свидетельницу и отпустили.

Зал судебных заседаний плыл вокруг Василия, лица раздваивались. Он поднес бутылку к губам и изумился, увидев, что она наполовину пуста.

– В то время мы уже не собирались в кафе. Даже Артема навещали поодиночке, а потом визиты и вовсе сошли на нет. «Мы – успешные преступники, – повторял Артем, – мы рискуем, но не допускаем ошибок». Ха-ха-ха! Они, то есть мы, то есть все-таки они, посылали друг другу фотографии жертв в чате. В чате! Вы можете себе представить такую наивность, ваша честь? Но Эмиль заверил, что доступа нет ни у кого, кроме нас, и мы поверили. Хотя все равно никого не поймали…

Василий почувствовал, что у него заплетается язык. Он сделал глоток, и мысли вновь обрели ясность.

Он думал, для убийства нужна причина. Но оказалось, некоторые просто берут и вычерпывают из себя смерть, и протягивают ладони, в которых плещется бурая жижа, и глаза их светлы, а на губах у них улыбка.

Легкость, с которой они делали это, опьяняла. Как будто никто не убивал до них. Как будто они первые открыли смерть.

Было что-то невероятно возбуждающее в мысли, что ты и никто иной решаешь, кому жить, кому умереть. Право воткнуть нож в любого встречного приподнимает над законопослушной толпой, и ты, убогий рохля, не способный приструнить вздорного старика, обретаешь невиданную силу. Удивительно, но в первые дни после того, как Матусевич прикончил свою жертву, Василий даже стал снисходительнее к папашиным придиркам. Невыразимый ужас сосуществовал в его душе с благодушной терпимостью: что тебе выкрики злобного старого ублюдка, когда ты в любой момент можешь выключить его? Ефим звериным чутьем почувствовал в сыне перемену – и притих. И, не переставая мысленно захлебываться криком в падающей вагонетке, Клим в то же время ощущал смутное сожаление: не расставить все по своим местам, не показать, кто здесь главный.

– Все остальное вы знаете, – выговорил он, разглядывая мраморный пол и боясь поднять глаза на присяжных. – Я не хотел бы… Пожалуйста, не заставляйте меня это повторять! Седьмое декабря и семнадцатое декабря… Если б я знал, я бы все это остановил! – вдруг выкрикнул он, сжав кулаки. – Клянусь вам! Если бы я понимал, чем все закончится… Я сбежал, потому что иначе он убил бы меня!

Мраморные плиты начали двигаться, но сам Василий загадочным образом при этом оставался на месте.

– Теперь, когда я все рассказал, я свободен?

Судья покачал головой.

– Я никого не убивал, ваша честь! Я ни в чем не виноват!

Под мантией никого не было. Парик болтался на трости, с которой ходил слепой Шубин.

Василий обернулся и увидел, что на скамье присяжных сидят только двое: Вика Косинец и мама Никиты Сафонова. Василий как-то навещал ее в больнице вместе с Никитой. У него осталась в памяти ее улыбка и выражение детской радости, когда она увидела пакет, пронесенный контрабандой под свитером: пирожки с капустой, которые испекла ее старшая дочь, и бутылочка домашней наливки, стыренная Климом у папаши.

– Ты виноват, – сказала она, сочувственно улыбаясь.

– Ты виноват! – кивнула Вика.

– Не смейте так говорить! – заорал Василий. – Вы… дуры!

Вокруг закричали. Прокурор метнул пять ножей, и они, умножившись на лету, воткнулись в стену, образовав крест.

– Прекратить балаган! – Судья, вновь материализовавшийся внутри мантии, принялся колошматить тростью по столу. – Пре-кра-тить!

Последний удар пришелся Васе в висок.

Он вздрогнул и очнулся.

В дверь стучали.

– Кто там? – глухо спросил Василий из-за двери.

– Здравствуйте. Я по поводу Никиты Сафонова.

Наступила тишина. Илюшин собирался постучать второй раз, но тот же сиплый голос вдруг произнес:

– Я вам не верю. Отойдите от двери.

– Отойти-то я отойду, – согласился Илюшин, – но Сафонов от этого не появится. Позвоните его сестре, она подтвердит мои слова. Его вторую неделю ищет полиция.

– Кто вы такой?

– Частный детектив. Меня наняла Татьяна. Вы помните Таню, его старшую сестру? Она очень волнуется, Василий.

Через дверь Макар слышал тяжелое хриплое дыхание.

– Мы можем спуститься и поговорить в фойе, – предложил он.

В глубине здания лифт издал страшный лязгающий скрежет. «Средство перемещения грешных душ в ад, а не грузоподъемная кабина», – подумал Макар.

– Как вы узнали, где я остановился?

– Во-первых, я пообщался с Викой, – спокойно ответил Илюшин, – во-вторых, припугнул местного портье. – «Удивительно, какими старыми напыщенными чурбанами бывают люди в двадцать пять лет», – добавил он про себя. – Василий, нам действительно очень пригодилась бы ваша помощь.

Дверь чуть-чуть приоткрылась. Над натянувшимися звеньями цепочки в темноте показалось багровое лицо.

– Чем вы припугнули портье?

– Что? А, это… – Макар небрежно махнул рукой и заметил, что Клименко вздрогнул. – Здесь любят селиться командировочные, летящие за границу, и администрация закрывает глаза на то, что у многих нет российских паспортов. Не все берут с собой в поездки два паспорта, согласитесь.

– Я всегда беру, – глухо отозвался Василий.

– У вас ответственный подход к делу. Я наобум сказал портье, что он регистрирует клиентов по загранпаспортам; он испугался и выдал мне номер вашей комнаты. Но стоял насмерть! – прибавил Макар.

И снова увидел, как мужчина вздрогнул.

«В черном, белом не ходить, «да» и «нет» не говорить. – Илюшин поставил мысленную зарубку. – Руками не махать, голоса не повышать, слово «смерть» не упоминать ни в каком контексте».

– Мне кажется, вы напуганы, Василий. Что случилось?

– Я виделся с Сафоновым, – помолчав, сказал Клименко.

– Когда?

– Десятого числа. Его убили?

– Последний раз его видели пятнадцатого октября. Через пять дней после встречи с вами он был жив и здоров…

Макар осекся. Человек за дверью захохотал. Он трясся и булькал, словно внутри него ходуном ходило болото, и цепочка тряслась и бренькала, отвечая ему противным металлическим хихиканьем.

– Жив и здоров, – сумел выговорить Клименко сквозь приступы хохота. – А-ха-ха-ха! Вали отсюда, пока тоже не стал живым и здоровым!

– Василий, прошу вас…

Дверь захлопнулась перед носом Макара, стоило ему сделать шаг. Внутри по-прежнему хохотали. Затем наступила минутная тишина, взорвавшаяся стеклянным звоном.

«Пьет, бьет бутылки и трясется от страха». Макар был недоволен разговором, а сильнее всего тем, что он ухитрился еще больше напугать свидетеля. Пытаться снова разговорить Клименко? Он был уверен, что потерпит поражение. «Черт с тобой, вернусь позже». С этой мыслью Илюшин стал спускаться по лестнице. Лифт в этом отеле ему не понравился.

– Козлова, поработай Маню!

– Сделаю, Николай Игнатьевич!

Аня обрадовалась. Маней на конюшне ласково звали мерина Аметиста, существо кроткое и дружелюбное; Маню ставили работать под детей и самых неопытных, пугливых новичков.

Конюх остановился, махнул рукой.

– Подожди! Глупость сказал. Зефира бери, он тебя заждался.

Девочка вздохнула. Ну, как всегда: что дадут хорошего – то отнимут, а наградят Зефиром.

– Он на рыси стал засекаться, – сказал конюх. – Баланс нужно с ним отработать, хватай корду – и вперед!

Светло-серый Зефир скалил желтые зубы в стойле, мотал головой с прижатыми ушами. Едва Аня зашла, попытался цапнуть ее за плечо.

– Перестань, – спокойно приказала девочка, делая шаг к нему.

Зефир зашлепал губами, сунулся уже не злобно, а с надеждой на лакомство.

– Пойдем смотреть, что у тебя с рысью…

Аня оказалась на конюшне случайно. Исследовала свой новый район, где они жили теперь с дядей Костей и тетей Олей, и услышала лошадиное ржание. Вечером удовлетворенно сказала Ольге Степановне: «А я записалась в конноспортивную школу!» Та всплеснула руками: детка моя, да ты что, ноги будут кривые!

Другая волновалась бы, что затопчут, уронят, ударят копытами… Но только не тетя Оля! Договорились, что каждые четыре недели будут измерять кривизну ног и, если что-то изменится в худшую сторону, Аня прекратит занятия.

Но уже через пару месяцев стало ясно, что никаких занятий у Ани нет, а есть образ жизни.

Девочка схватывала на лету. Быстро научилась чистить лошадь, седлать и мыть; не успели оглянуться, как она помогала конюхам убирать денники и засыпать корм, шить вальтрапы и ремонтировать седла.

Страх перед лошадьми в ней отсутствовал совершенно. Аня понимала, что имеет дело с могучим животным, пугливым и зачастую непредсказуемым; видела раздробленную, как орех, ладонь инструктора, оказавшуюся между стенкой денника и копытом взбесившегося жеребца. Но в ней жила детская вера в собственную неуязвимость. А следы от укусов и оттоптанные ноги она расценивала как налог на обучение.

Аня долго считалась бы девочкой на побегушках, если б не новый тренер.

Тренер был молод и до глупости самонадеян. Утром он успел переругаться с частными инструкторами и к обеду, когда собралась группа, исходил ядовитой злобой. Кто-то по ошибке увел лошадь, на которой Аня должна была отрабатывать манежный галоп. Вместо того чтобы разобраться, тренер приказал вывести свободного жеребца.

Им оказался Зефир.

– Он очень злой и невоспитанный, – предупредила Аня, глядя на тренера своими большими серьезными глазами.

– А ну, не препираться, – крикнул тот.

Подростки зашумели.

– Нам никогда Зефира не дают!

– Надо найти Ирму…

– Он действительно очень капризный, – повторила девочка.

Тренер взбесился. Его авторитет подрывали на глазах у всей группы.

– Ты занимаешься или сопли размазываешь? – заорал он.

Девочка пожала плечами и взлетела в седло.

– Зефира вывели! – ахнули в зрительных рядах.

Увидев, как жеребец закидывается, выбегая в центр манежа, тренер побледнел.

Группа жалась по стенкам.

– Давайте-ка, действительно… Ирму… – пробормотал тренер.

Он сделал шаг вперед, чтобы ссадить девчонку, и в эту секунду Зефир начал выступление. Он давал свечу, бил задом, опустив голову и выгнув спину, а когда скинуть всадницу не получилось, пошел неудержимым галопом.

– Потащил, – завопили сзади.

– Берегись!

– Назад, назад!

Зефир «потащил» – понес от возбуждения, не видя препятствий, не понимая, куда мчится.

Все видели, как Аня откинулась назад, оперлась о стремена и начала заводить обезумевшего коня на широкий круг.

Прибежавший на крики Николай Игнатьевич выругался матерно, чего никогда не позволял себе ни при взрослых, ни при детях. Зефир, только начавший слушаться, вдруг резко остановился на галопе и вскинул круп.

Аня удержалась в седле. «Во дает девка!» – с недоверчивым восхищением сказал кто-то из зрителей.

– Посылай его! – заорал конюх. – Шенкеля, шенкеля!

Она отреагировала молниеносно. Конюх сказал себе, что если обойдется, выбьет для малявки год бесплатных занятий.

Зефир гневно заржал, пошел боком, точно краб, сменил аллюр и в рыси начал закидываться. Но маленький человечек на его спине сидел как приклеенный, обхватив бока крепкими ножками, и постепенно жеребец успокоился.

Конюх быстро и уверенно подошел к Зефиру, схватил его за повод.

– Все, наигрался, козлина, – грубо сказал он.

Конь фыркнул.

Николай Игнатьевич поднял глаза на девочку. Та невозмутимо смотрела сверху.

– Испугалась?

Аня покачала головой и улыбнулась:

– Весело было! А видели, как он на шенкелях сработал? – Она наклонилась и похлопала коня по шее. – Дурак-дурак, а умный!

Девочкина жизнь после переезда в Зеленоград стала проста и безмятежна. Ольга Степановна любила ее беззаветно. Константин Романович по-прежнему говорил с ней мало и, видимо, терпел ее общество только из-за жены, но Аня обустроила себе уголок за шкафом и приучилась не попадаться ему на глаза.

Однажды она спросила, отчего на деньги, вырученные от продажи московской квартиры, Мельниковы приобрели такой малюсенький домишко. Ольга Степановна смущенно улыбнулась и ушла от ответа, сказав только, что часть суммы лежит в банке, и пусть девочка не беспокоится об этом, все достанется ей. Аня удивленно посмотрела на тетю Олю, поцеловала ее в лоб и убежала на конюшню, не сделав уроки.

За неделю до ее дня рождения Ольга Степановна с таинственным видом зашла в комнату и сказала, что сегодня школа отменяется – они едут в Москву. Она привезла девочку в магазин на Беговой. Когда заинтригованная Аня оказалась внутри и увидела амуницию для верховой езды, она восхищенно ахнула.

– Выбирай все, что требуется, не вздумай экономить, – строго сказала Ольга Степановна. – И обязательно купи эти ваши специальные штанишки.

Два часа спустя они возвращались к метро, груженные пакетами. Бриджи, куртки, шлем, удобнейшие краги, легчайшие ботинки и кожаные сапоги, обхватывающие голень. И перчатки! Перчатки с пальцами и без пальцев, плотно сидящие на руке.

– Ты не проголодалась, дружочек? – спросила Ольга Степановна. – Можем зайти в кафе, неподалеку есть отличная…

Повисла пауза. Аня обернулась к ней, не понимая, отчего тетя замолчала.

Ольга Степановна смотрела на низкорослую полную женщину, идущую им навстречу.

«Это же тетя Лера», – успела подумать девочка.

А сказать ничего не успела.

– Ах ты, тварь! – выдохнула кроткая Ольга Степановна, в жизни не произнесшая бранного слова.

А затем кроткая Ольга Степановна аккуратно поставила на тротуар пакеты и обрушилась на тетю Леру. Кроткая Ольга Степановна лупила ее своими большими ладонями по щекам и драла за волосы; она вытряхнула из пакета ботинки и отходила тетю Леру пустой коробкой; она подобрала пивную банку и проштамповывала тете Лере лоб, пока банка не смялась; и все это время она выла, как медведица.

– Ребенка моего… в прию-у-ут! – хрипло и страшно завывала Ольга Степановна. – Чужой человек я ей?! Гадина ты бессердечная! Стервятина грязная!

Тетя Лера визжала и пыталась увернуться. Кроткая Ольга Степановна навалилась на нее и погребла под собой.

– Ни слова! Ни словечка не сказала! Бросила детку!.. У, шваль!

Мельникова попыталась укусить ее за ухо. Жертва забилась, как придавленная рыба, и пронзительно заверещала.

– Тетя Оля! – Девочка вцепилась в ее руку и потащила на себя. – Отпусти ее!

– Гнида!

– Ну ее к черту!

– Шакалиха!

– Олечка! Ну, пожалуйста! Нас Костя ждет!

Услышав имя мужа, Ольга Степановна выпустила шакалиху и встала. Тяжело дыша и отпыхиваясь, она упаковала ботинки в изорванную коробку.

– Тебя в тюрьму упекут! – всхлипнула тетя Лера, сидя на асфальте и по-прежнему закрывая голову.

Ольга Степановна наклонилась и подняла мятую пивную банку.

– А-а-а! В полицию звоните! – взвизгнула та.

Ольга Степановна опустила банку в пакет.

– Мусорить не будем, – сказала она девочке. – Тут и без этого всякой дряни хватает.

Мельникова умерла два года спустя. Деньги, отложенные на лечение, не помогли: болезнь напала как завоеватель, не желавший ни дани, ни повиновения, – только гибели осажденного города.

Возвратившись с похорон, Аня вытряхнула книжки из школьного рюкзака и огляделась.

Что взять с собой? Она не спала больше суток, мысли ворочались в голове тяжело, мучительно. Что-то памятное, что можно всегда держать при себе, чтобы не отобрали в детдоме. Может быть, крестик? У Ольги Степановны хранился в шкатулке простенький, серебряный, кажется, еще детский…

Да, крестик – это хорошая идея, подумала Аня, вряд ли дядя Костя запретит брать его.

Наконец-то он освободится от нее. Столько времени терпел, бедный.

Она не испытывала к этому странному человеку ни ненависти, ни обиды. Мельников не звал ее в свой дом.

У нее мелькнула мысль о побеге. Аня взвесила плюсы и минусы бродячей жизни, покачала головой. Путь ей только в детдом. Зато в этот раз она подготовлена лучше. В этот раз все пройдет легче.

Вот только крестик…

Девочка подошла к соседней комнате. Дверь была закрыта, Мельников с кем-то разговаривал по телефону. Она дождалась, пока станет тихо, и постучалась.

Константин Романович сидел за письменным столом, глядя в окно.

– Анечка, это ты, – рассеянно сказал он, – я как раз хотел… Ты присядь…

– Ничего страшного, дядя Костя, – сказала Аня. – Я все понимаю.

– Звонила твоя двоюродная сестра, Ира. – Он обернулся к девочке. – Предлагает тебе переехать к ней. Она чувствует свою вину за то, что случилось после смерти твоего папы, и хочет помочь.

Ира? Ах да, старшая дочь Валерии! Она сейчас уже взрослая. Аня совсем ее не помнила.

Константин Романович продолжал говорить, не глядя на девочку:

– Ты наверняка захочешь жить с ней… У нее просторная квартира недалеко от Университета. Но я просил бы тебя… Знаю, тебе здесь невесело… Но, может быть, ты останешься хотя бы на полгода?

Голос у него сорвался.

– На полгода? – непонимающе переспросила Аня.

– На три месяца, – умоляюще шепнул Константин Романович и поднял на нее глаза.

– Вы что… – пораженно начала Аня.

И вдруг поняла.

Он был привязан к ней, этот немолодой человек, не умевший ни сказать, ни выразить свою любовь; он страдал при мысли, что и она покинет его. Его безмерную деликатность она принимала за неприязнь, страх быть навязчивым – за отчужденность. За все это время Аня ничего о нем не узнала, словно его воображаемое безразличие к ней лишило Константина Романовича человеческих качеств; он был для нее лишь придатком к своей доброй жене, который Ольга Степановна по какому-то недоразумению любила не меньше, чем девочку. «Это я едва выносила его, – в ужасе подумала Аня. – Это он боялся меня раздражать».

Ее охватил стыд такой силы, что заглушил даже боль утраты.

Девочка сглотнула вставший в горле ком и грубовато сказала, подражая манере старшего конюха:

– Пускай идет в жопу. Зачем мне к ней ехать? У меня свой дом имеется!

Константин Романович поднялся и неловко обнял ее.