Через три часа рысистого бега по отлогим холмам и речным плесам Катин приблизился к круглой возвышенности, на которой белел под луною безжизненный барский дом. По описанию это и была жалованная усадьба, а село лежало чуть далее, в низине.

Господский парк Луций объехал стороной, там ему делать было нечего, а вот на высоте, откуда открывался вид на Карогду, остановился.

Поселение растянулось вдоль Волги одной длинной улицей. Посередине торчала деревянная церковка – бедная, даже без колокольни.

Се малый мир, спасти который тебе, может быть, по силам, молвил всадник. Ты похвалялся своими германскими свершениями, а на родине выказал себя пустомелей. Яви же, чего ты стоишь. Судьба говорит тебе, как тому Эзопову атлету, хваставшему своими великими прыжками на далеком Родосе: «Здесь Родос. Здесь и прыгай».

И может, дело это не такое уж малое. Ежли каждый добросклонный муж спасет от злодейства одну деревню, то когда-нибудь сии крохотные подвиги сложатся вместе, и преобразится целая страна. Да хоть бы ты и оказался в своем рвении один. Пусть поправится не целая страна, а только эта скромная Карогда. Всё ж двести живых человеческих душ, а с женским полом, считай, четыреста. Пекись о них, не бросай на поживу Злу, и будет тебе точка опоры, с коей ты, может быть, мир и не перевернешь, но уж точно не перевернешься вверх тормашками сам. На что тебе возвращаться в Гартенлянд? Там и без тебя всё складно. Жить в пустом доме, сохнуть до старости, тоскуя уже не только о премудрой Беттине, но еще и о прекрасной деве, которую ты сначала проглядел, а потом упустил?

С такими наставлениями самому себе наш герой шел вниз, к деревне, навстречу собачьему лаю. Коня приобнимал за морду, чтоб не заржал.

Дома он обошел задами, пробрался прямо к хижине, что вплотную примыкала к церкви. Приходской священник мог обитать только там.

Отец Пигасий несказанно обрадовался ночному гостю, долго не мог ничего говорить, а только крестился и всхлипывал. Обретя же дар речи, возблагодарил сначала Господа, потом ангела Рациония и лишь затем самого Луция.

Ужасно суетясь, поп не знал, куда усадить барина, всё извинялся, что нечем его попотчевать, ибо матушка давно померла и он, Пигасий, вдовствует один, в нарушение уставов, ибо священнику без супруги нельзя, но никто ехать на сей незавидный приход не желает, а и отец благочинный просил потерпеть.

– Якож тринадцатый год тако терплю, – жаловался Пигасий, – а уж как хочется в монастырь, на покой.

В конце концов Луций попросил его более не тараторить, а лучше сходить за умным лодочником Кононом. Было ясно, что от бестолкового попа проку не дождешься.

Пока священник отсутствовал, Катин стоял перед киотом со многими иконами, силясь понять, как эти тусклые, закопченные картинки могут вселять в глупого и слабого старика столько бесстрашия и силы? Одно дело читать в историческом трактате, как лукавый иерарх Филарет, оказавшись в польском плену, вдруг исполнился достоинства и крепости, и совсем другое – видеть собственными глазами обтерханного плешивца, который в одиночку ратоборствует со Злом.

Пигасий вернулся с немолодым сивобородым мужиком невеликого роста, но с длинными и, видно, цепкими руками. В отличие от попа, лодочник был немногословен. Поздоровавшись, сказал:

– Поворотись-ка к лампаде, твоя милость. Погляжу, что ты за человек. Совладаешь с Агапкой иль нет. Мне попусту лезть на рожон, себя губить жалко. Я не Пигасий, не ради Бога живу, а ради семьи.

Требование было резонное, обоснование понятное. Катин подчинился.

Довольно долго Конон сверлил его взглядом из-под сдвинутых бровей. Наконец вздохнул:

– Ладно, спытаю судьбу, помогай мне Господь.

– Поможет-поможет, – ободрил мужичину священник.

А выдержавший осмотр Луций теперь спросил сам:

– Что ж ты раньше «судьбу не спытал»?

– Один не сдюжил бы. А мужики, с кем толковал, все робели.

– Почему они робели, а ты нет? – не отставал Катин.

– Я лодочник, косарей на ту сторону вожу, а обратно – сено, – ответил Конон не сразу. – Река вольная, я один, гребешь – думаешь. А деревенские всегда кучей, да под приглядом. Наверно поэтому.

Очень оживленный ночным приключением, Луций азартно потер руки.

– Что ж, коли у нас военный совет, давайте составлять диспозицию.

Увидел по лицам, что сказал непонятно. Выразился проще:

– Надо прикинуть, как нам сих трех лиходеев одолеть. Однако предупреждаю, что оружия у меня нет, и я всяко не стал бы багрить руки кровью.

– Я обагрю, – спокойно сказал на это Конон. – Мне и оружия не надоть. Братья, трое, с вечера сильно гуляли. Ныне дрыхнут пьяные в избе. Войдем, я Агапке топором башку расшибу, а Еремку с Елизаркой повяжем. Они без Колченога враз квелые станут. Одному бы мне не справиться, а вдвоем запросто. Вот и вся спозиция.

– Нет, – строго молвил Луций. – Башку расшибать мы никому не будем. И ночью, как тати, нападать не станем. Закон и справедливость не побеждают через коварство. – Он повернулся к попу. – Есть ли у вас, отче, колокол? Как вы созываете прихожан на службу?

– Якож билом. И на пожар тож, только звоню не благостно, а истово.

– Вот и ладно. Ночи теперь коротки. Как только рассветет, бейте истово. Чтоб вся деревня, не продравши глаз, прибежала. Тут я, новый барин, им и явлюсь.

– Давайте я в Агапкиной избе дверь снаружи поленом подопру, – предложил лодочник. – А полезут через окно – сшибу одного за одним.

– Насилия не будет! – отрезал Луций. И священник его в сем некровопролитном намерении поддержал – выразил уверенность, что Бог поможет.

– Если братья на сход придут, сгинем ни за что! Никто не заступится! – попробовал спорить Конон, но остался в одиночестве.

– Вы как хотите, – буркнул он, сдаваясь, – а я за топором схожу. Он у меня ухватистый.

Остаток куцей июньской ночи провели так: Пигасий на коленях молился перед образами, вернувшийся с топором Конон мрачно точил лезвие, Катин предавался размышленьям.

Вот ныне каков мой Гофрат – пресвитер с первым министром, с улыбкой думал он. Может, собою неказисты, но, ей-ей, батюшка не хуже доктора Эбнера, а лодочник, несомненно, достойней графа Тиссена. Сии мужи ныне помогут мне восстановить законность, а после – преобразить Карогду в новый Гартенлянд.

Как раз и Волга замалиновела от зари, явив такую красу, какая не снилась никакому Ангальту с его худосочной Эльбой.

– Пора, – сказал Луций священнику. А лодочнику велел: – Наточил топор – и оставь. Он не понадобится.

Заполошный гул распугал с крыш воронье, и оно с криком заметалось по небу. В селе там и сям захлопали двери, зашумели тревожные голоса.

Наш герой стоял перед церковью, на маленькой площади, близ колодезя с журавлем, в величавой позе: руки скрещены на груди, одна нога выставлена вперед, чело насуплено содвинутыми бровями.

Люди бежали с обеих сторон – мужики в исподнем, бабы в одних рубахах, многие простоволосы. Под ногами у взрослых метались перепуганные детишки.

Вспотевший Пигасий всё лупил бруском по железной простыне, ни на чьи вопросы не отвечал, а лишь указывал на недвижного Луция. Крестьяне застывали, видя незнакомого строгого человека в господском платье. Те, кто прибежал в шапках, – сдергивали. Пространство перед церковью быстро заполнялось.

– Половина есть, даже боле, – шепнул за спиной Конон. – Давай, барин, зачинать, пока Колченог с братьями не притащились! Поздно будет!

– Хорошо, – слегка кивнул Луций. – Ну, как условились…

Лодочник вышел вперед и во всю глотку проорал:

– Не видите кто приехал? Кланяйтесь новому барину! Хватит, наозорничались! Теперя порядок будет! В землю, в землю кланяйтесь!

По толпе прокатилось колыхание – крестьяне один за другим падали на колени и склоняли головы.

– Мне этого не надо! – сердито прошипел Катин.

– С ими по-инакому нельзя, – так же тихо ответил Конон и снова закричал в полный голос: – Никшни! Барин говорить будет!

Деревенские с колен не встали, но разогнулись. На Луция смотрело множество испуганных лиц. Это было неприятно.

– Встаньте, добрые поселяне! – приветственно простер он руки. – Поднимитесь! Я не икона, я всего лишь ваш помещик. И чаю сожительствовать с вами в добром согласии. Подымайтесь, подымайтесь!

Не сразу, не быстро, но поднялись. Сзади подходили новые, уже не бегом, а шагом, потому что набат прекратился. Людское скопище уплотнилось, задних было не разглядеть.

– Взирайте на меня не как на своего угнетателя, но как на учителя, который желает своим ученикам добра и процветания, – продолжил Катин с чувством. – Это селение – наша школа! Мы будем учиться в ней разумному хозяйствованию, совместному житию на благо друг другу, взаимственной поддержке и уважению!

По глазам близкостоящих он видел, что благая речь крестьянам то ли невнятна, то ли не вызывает веры, и решил, что пора перейти от идейной части к практической – уж тут-то слушатели возрадуются.

И Луций заговорил о том, что барщины, принудительного и бесплатного труда на помещичьих полях, отныне не будет – лишь для тех, кто пожелает улучшить свой достаток, получив за работу часть урожая. Казалось бы, как тут не поразиться и не возликовать? Но карогдинцы внимали безучастно. Задние зашевелились, задвигались, передние заоборачивались. Что я говорю не так? – пришел в недоумение Катин.

А мельник сзади шепнул:

– Ну, держись, барин. Явились.

И Луций увидел, что толпа не просто шевелится, а расступается, открывая проход. В образовавшейся пустоте возник кривовато, но шустро шагающий человек. Одна нога у него была в алом сапоге, другая оканчивалась деревяшкой. Алый же, сильно мятый кафтан распахнут на груди, по поясу затянут шелковым кушаком, из-за которого торчит топор.

– Схожу-ка за топором и я, – шепнул лодочник.

– Не нужно, – остановил его Катин, приглядываясь к карогдинскому угнетателю. С каждым шагом того было всё виднее. Сзади топали еще два рослых парня, но на них Луций пока смотреть не стал – только на главаря.

Лицо, опухшее от вина, глаза налиты кровью, дикая борода торчит, будто щетина у африканского поркупина. Этакого чудища, пожалуй, всякий напугается.

Но не Луций Катин.

Он сам пошел навстречу троице, еще издали крикнул:

– Эй, ты и есть Агап? А это твои братья, Еремей с Елизаром? Я помещик сего поселения Луций Яковлевич Катин и наслышан, что вы много тут набесчинствовали. А ну-ка, подите сюда.

Площадь замерла. Не было слышно даже дыхания. Одноногий и его спутники остановились, воззрившись на барина.

Подле Луция встали с одной стороны лодочник, с другой священник.

Попик дрожаще крикнул:

– Не строптивствуй, Агап! Не супротивься! Якож только хуже сделаешь перед Богом и законом!

Колченог перевел взгляд с одного на другого, потом повел головой, будто что-то искал. Вдруг оскалил желтые, крепкие зубы.

– Ба-арин? – протянул он густым, хриплым басом. – А что ж ты, барин, без солдат, без слуг? Баре разве в одиночку ездеют? С тобой вон только Якож-дурак да Конон-иуда. Может, ты и не барин вовсе? Говоришь, к тебе пойти? Что ж, мы пойдем.

И двинулся вперед, неторопливый, уверенный. Толпа раздалась шире.

Видно, без насилия все-таки не обойдется, вздохнул Катин, но без особенного сокрушения, ибо вина будет не его, а противной стороны. Может, так оно даже и лучше: победа Добра над Злодейством выйдет быстрой, для всех наглядной.

Он тоже пошел навстречу братьям. Снял камзол, положил на край колодезного сруба, сверху аккуратно примостил шляпу, засучил рукава рубашки.

– Я вижу, к разумному слову ты глух, а понимаешь едино лишь язык силы, – говорил он, производя все эти приготовления. – Что ж, потолкуем на сем наречии. Давай сразимся один на один, и ты увидишь, что солдаты мне не надобны. Доставай свой топор. Я его и с голыми руками не устрашусь.

Наш герой подвигал плечами, покачался на носках, разминая члены. Ох, давненько не применял он отцовскую науку, но забыть не забыл. Драчливое дело нехитрое.

Рыцарскому вызову на поединок Агап не внял. Прорычал:

– Еремка, ты с энтой стороны. Елизарка, ты оттудова!

Братья стали заходить один справа, другой слева. Сам Колченог легко вытянул из-за пояса свое оружие.

Численное преимущество противника Луция не обеспокоило. Змею Горынычу и положено трехглавие. Кроме того, медвежья неповоротливость, которую он наблюдал в неприятелях, малополезна в прыгучей ученой драке.

– Не суйся, – сказал Катин мельнику, не оборачиваясь, потому что услышал за спиной частое дыхание. – Я сам.

Он уже прикинул, что левого, Еремку, который на вид побойчее, подсечет ударом ноги под колено. Можно даже и кость переломить, чтобы больше не поднялся, – всё ж не убийство. Правого, Елизарку, совсем увальня, довольно ошеломить кулаком в переносицу. Ну, а после можно спокойно заняться инвалидом.

Колченог, однако, нападать не торопился. Сузив похмельные глаза, он оглядел подобравшегося Катина, жестом остановил братьев. Повернулся к толпе.

– Эй, мужики! А ну вяжи его!

Когда никто не шелохнулся, замахнулся на ближних топором.

– Филька! Проха! Кривой! Тошка! Ну! Живо! Не то зарублю!

Толпа вдруг двинулась на Луция – вся разом. От неожиданности он попятился, уперся в колодец.

– Вы что? Я же за вас!

– Хватай его, не то убью! – орал невидимый за сомкнутыми плечами Агап. – Навались, собаки! И тех двоих тож! А вы чего сзади жметеся? На-ко вот, на!

Донеслись звуки ударов. Людская масса заколыхалась, убыстрилась. К Луцию со всех сторон потянулись руки – непонятно, от каких отбиваться. Негрубо, даже бережно, но неостановимо они взяли Катина за плечи, за локти, за бока, приподняли, понесли куда-то. Он и не сопротивлялся – что проку?

– Бо… Бога вы не боитесь! – тоненько вскрикивал где-то поблизости Пигасий.

– Вяжи их, у кого есть пояс! Пошевеливайся, мать вашу! – приказывал голос Колченога.

Скоро все три пленника, стянутые узами, лежали на земле. Над ними, посмеиваясь, стоял Агап.

– Я сам на Карогде барин, другого не надобно, – обратился он к поверженному Луцию. – Ты до нас и не доехал. Тебя, болезного, по дороге разбойники убили. Топором посекли.

Он примерился рубануть лежащего по голове. Катин закрыл глаза, чтобы не видеть в последний миг своей странной жизни сию мерзкую харю.

Раздался голос Конона:

– Опомнитесь, люди! Нету в округе никаких разбойников! Воевода не поверит! Пришлет команду – запорют всё село, без разбора!

– И то правда, – сказал на это Колченог. – Мы по-другому учиним.

Поскольку последний миг отсрочивался, Луций разомкнул веки.

Агап, оказывается, сунул топор обратно за кушак. Чесал затылок, зачем-то глядел на колодезь.

– Барина не разбойники порешили, – объявил злодей. – С ним вон чего вышло. Эй, все слушайте! Приехал он и пожелал заречные луга поглядеть. Сел в лодку к Конону, и поп с ними. Поплыли, да перевернулись на стремнине. И потопли все. Мы их после уже мертвяками вынули. Пущай воеводские проверяют: все трое как есть утопленники. А мы, вся деревня, будем заодно твердить: так точно, потонули. Покажете под присягой, все заодно? Не слышу! – прикрикнул он.

Толпа отозвалась:

– Как скажешь, Агап Ильич… Покажем…

– То-то. Ефремка, отвязывай ведро от журавля! Веревку оставь, она нам спонадобится. Макать их будем!

– И перед Богом не устрашитесь лжесвидетельствовать, на Священном Писании? Души свои погубите! – воззвал к пастве отец Пигасий.

Колченог подошел, пнул священника ногой.

– Сейчас поглядим, как Бог твою-то душу спасет. Приступайте с этого. Ванька, Минька, Косой и ты, Панкратка! Цепляй за ноги!

Старика привязали к журавельной веревке, подняли кверху ногами, потом начали спускать головой в яму. Ряса задралась, неподобно открылись тощие ноги в драных портках.

– Ай, ай! – вскрикивал несчастный. – Миня, я деток твоих крестил! Панкратушка! Господи, спаси-помилуй!

Потом, уже из колодца, гулко и глухо, донеслись слова отходной молитвы. Заплескалась, забулькала вода. Веревка бешено качалась, журавель скрипел. Но вот колыхания утихли, прекратился и скрип.

Колченог похаживал взад-вперед, посмеивался. Выкрикнул по имени еще четверых.

– Вынайте утопленника! На траву ложьте! Отвязывайте! – распоряжался он. – Теперь вы тож помазаны. Ступайте! А ну-ка, Лукомка, Пров-Большой, Гранька, Селифанка! Бери Конона!

Хочет замарать в убийстве как можно больше односельчан, понял Катин, готовясь к смерти. К водной стихии он всегда испытывал приязнь, а погибнуть в сражении со Злом – это неплохой конец, сказал себе наш герой, вспомнив, какими словами Вагнер когда-то сопроводил в последнюю дорогу интенданта Шолля. Жаль лишь, не доведется ближе познакомиться с Ювентой, но это, может быть, и к лучшему. На что омрачать юный век прекрасной Полины Афанасьевны своею бессчастною планидой?

– Теперь Конона-иуду! – кричал распорядитель казни. Барина, видно, он решил оставить на сладкое.

Когда лодочника подняли с земли, он попробовал лягнуть Агапа ногой в пах, но калека с неожиданным проворством отскочил, да только рассмеялся.

– Сейчас в колодце ногами подрыгаешь!

Конон, будучи поднят наверх, не молился и деревенских не увещевал, а до последнего мига обращался к Колченогу:

– На что надеешься, Агап? Деревню другому помещику отдадут! Всех-то бар не перетопишь!

– Ништо, – отвечал тот беспечно. – Пока новый приедет, еще годик-другой погуляю, а после уйду.

Уже из глубины колодца донеслось:

– Он погуляет да сбежит, а вы останетесь, ответ держать!

Никто не пошевелился. Так далеко вперед крестьяне, кажется, не засматривались.

Теперь мой черед, молвил себе Луций. С какими словами обратиться к человечеству напоследок?

И вот ведь странно. Всю жизнь любил он красные речи и гордился, что изрядно владеет риторическим искусством, а сейчас, пред самым занавесом бытия, говорить ничего не захотелось.

Нашего героя тащили по траве, цепляли за ноги, тянули кверху, а он снисходительно терпел все мучительства грубого мира, зная, что скоро они закончатся. Уже вися головою вниз и видя земную юдоль перевернутою кверху тормашками, наш герой не зароптал и не ужаснулся, а, наоборот, восхитился несказанному чуду: розовое рассветное небо с нежными облаками было у него под ногами, а над головою покачивалась зыбкая земля, давая возможность с собою попрощаться. Вспомнилось, как когда-то, у ночной Эльбы, он точно так же наблюдал переворот земли и неба, тоже готовясь к смерти. Днем-то умирать красивей.

– Выше тяните барина, выше! Чтоб всем было видно! – кричал кто-то, неважно кто.

Луций смотрел не на вцепившихся в веревку мужиков и не на темное жерло колодца, обозначавшее ход в иной, незнаемый мир. Сейчас, чрез минуту или даже раньше, незнаемое откроется и прояснится великая тайна – есть что-то за сей дверью либо нет. Пока же гибнущий Катин напоследок озирал вышние дали: широкую небесную Волгу, молодые поля, зеленую выпуклость недальнего холма.

На холме происходило некое движение, остановившее летучий взгляд созерцателя. Перебирая повернутыми вверх копытами, на возвышенности показался белый конь, а на нем всадник – нет, судя по развевающимся длинным золотым волосам, всадница. Следом вынеслись еще конные, зеленого цвета, с десяток.

Внизу, то есть с Луциевой позиции, наверху сразу несколько голосов завопили:

– Солдаты! Солдаты!

Веревку, на которой висел наш герой, никто больше не держал, и Луций ухнул с высоты вниз, в черноту и холод. Удар о воду милосердно оглушил его, и расставание с белым светом произошло безо всяких мучений.

Мучительней было возвращение. Кто-то пронзительно выл над самым ухом бедного утопленника, кто-то тряс его за плечи, не давал сползти обратно, в утешительный мрак.

– Не умирай! Не умирай! – требовал от Луция тонкий, надрывный голос, и ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Катин закашлялся, заплевался водой, открыл глаза – и увидел прямо над собой искаженное лицо Полины Афанасьевны, с разинутым ртом и безумным взглядом.

– Он дышит! Он живой! – закричала дева, которую сейчас никто не счел бы прекрасной, пала еще не вполне очнувшемуся Луцию на грудь, прижалась к ней и заплакала.

– Кто меня вытащил? – спросил он, с трудом ворочая языком. – Когда?

– Мы и вытащили, барин, – сказал кто-то. – Ты уж не серчай, не наша была воля…

Переведя взгляд, Катин увидел рядом мужиков – тех самых, кто давеча подтягивал его кверху.

– А где Агап?

Ему показали вбок. Там на траве, привалившись спинами друг к дружке, сидели Агап, Ерема и Елизар, скрученные веревками. Младшие братья озирались по сторонам, старший поник головой. Тут же с обнаженной саблей караулил драгун.

– Пустите, расступитесь, холопы!

Мужиков растолкал воевода Корзинин. Опустился на корточки рядом с дочерью, перекрестился.

– Слава те, Господи, сударь, вы живы! Не хватало мне еще, чтоб депутата собственные крестьяне уходили! И так еле на воеводстве усидел, государыня Синбирском была недовольна…

Сообразив, что записка так и не дошла до бригадира, Катин сказал:

– Я уж не д-депутат…

Он никак не мог согреться, стучали зубы.

– Как не депутат? А кто?

Полина – она уже не плакала – толкнула отца в плечо.

– Уйдите, батюшка! После поговорите. Дайте я его укрою.

На плечи Луцию легла конская попона, и сразу стало теплее. Он поднялся на ноги.

Поодаль в луже воды лежали два мертвых тела, священник и лодочник. Народ на площади весь стоял на коленях – ожидал своей участи. На ногах были только солдаты, да те четверо, что вынули барина из колодца.

– Откуда вы взялись? – спросил Катин девицу. – Я видел, вы скакали первая.

Она смотрела на него все еще с тревогой, будто не могла поверить, что он спасен.

– Батюшка проводил государыню, вернулся домой заполночь. Я ему говорю: «Луций Яковлевич в свою деревню уехал». Батюшка за сердце схватился: «Один?! У него же там разбойники!» Я, себя не помня, на конюшню и в седло…

Да замолчала, вспомнив пережитое. Продолжил уже Корзинин:

– Что гнала-то! Мы с командой галопом мчали, а догнали Полиньку уже близ самой Карогды. Так отчего вы не депутат? Государыню прогневали? Выгнала?

– Нет. Я сам ушел. Потому что…

– Ах, что вы всё про пустяки! – оборвала мужчин Полина. Прежнюю тихоню было не узнать. – Оставьте его, батюшка. И подите, подите!

Замахала руками – воевода попятился.

– Я скакала, думала, если опоздала, то и мне не жить… С обрыва да в реку, – пожаловалась девица Катину. – А вы лежите, весь мокрый, не шевелитесь… Что же вы со мною делаете?

– Одно только скажите, – подал голос Корзинин, не осмеливаясь приблизиться. – Которые из крестьян умертвили этих двоих? И кто посмел поднять руку на барина? Я, конечно, для примера и острастки перепорю всю деревню, но самых виновных потребно определить в каторгу.

– Подождите, сударыня. – Луций мягко снял с себя девичью руку, но не удержался – поцеловал тонкий сгиб кисти. – Виновны только сии трое братьев. Прочих крестьян пороть не за что.

– Да как же не выпороть? – изумился Афанасий Петрович. – Оно всегда полезно. Особенно после такого соблазна и неподобия: барина, да у всех на виду, вверх ногами! Обязательно надо этакое воспоминание из мужицких голов розгой выскоблить.

– Я здешний помещик, мне и решать! – начал сердиться Катин. – Забирайте вон этих мерзавцев, а своих людей я на расправу не дам!

На помощь ему пришла Полина Афанасьевна. Упершись руками в бока, она закричала:

– Батюшка, уйдете вы иль нет?! Оставьте нас вдвоем!

Но воевода ушел еще не сразу. Сначала осторожно спросил:

– Из депутатов вы, стало быть, отставились, но государыню не прогневали?

– Нет, напротив.

– И с ее секретарем господином Козлицким дружества не порушили?

– Да нет же. А почему вы спрашиваете?

Бригадир лукаво улыбнулся.

– Нипочему. Вы беседуйте, беседуйте. Не стану мешать.

И теперь наконец действительно отошел.

– Нам надобно узнать друг друга лучше, – обратился тогда Луций к своей спасительнице.

– Вам, – коротко ответила она.

– Что?

– Вам надобно. Мне не надобно. Я вас, какой вы есть, и так люблю. Всего. Даже такого, какого еще не знаю, – строго сказала Полина Афанасьевна. – Вы только, пожалуйста, не уезжайте.

– Я не уеду. Я теперь и не могу уехать. Как я брошу этих людей? – кивнул Катин на площадь. – Мне нужно очень многое сделать, чтобы устроить их жизнь. Это долгая, трудная работа.

– Я буду вам помогать.

– Но вы не знаете, сколь это тяжкий и малоблагодарный труд!

Дева дернула плечиком:

– Мне все равно. Только будьте, пожалуйста, все время со мною. Вы можете на мне жениться?

Выпалила и испугалась. Быстро прибавила:

– Коли не можете – это ничего, я вам буду так принадлежать. Я молодая, я не уродина. Мужчины ведь от такого никогда не отказываются? Конечно, без свадьбы будет труднее, и батюшка опечалится, но это неважно…

Что я за мужчина такой, которому девицы должны сами делать брачное предложение? – мимолетом подивился Луций, но на сей мысли долго не задержался.

– Я почту за счастие иметь вас законной супругой! Но как честный человек должен предупредить, что намерен всего себя без остатка посвятить этому бедному селению, которое по воле судьбы доверено моей ответственности…

– Я тоже себя этому посвящу, – без колебаний молвила Полина.

– Вы меня не дослушали. Я намерен ни много ни мало превратить Карогду в земной рай…

– И правильно, – снова перебила она. – Мы ведь с вами будем жить в раю. Как же можно допустить, чтобы и вокруг нас не было рая?

Она, она, та самая! – подумалось Луцию. Что это мокрое и горячее стекает по лицу? Слезы! Они вернулись!

Он обхватил возлюбленную за плечи и заговорил жарко:

– Мы будем с вами жить единою душой! Мы будем вставать с рассветом, составлять перечень дел и после все их исполнять! Наградой нам будет не людская благодарность, а сознание, что день потрачен не зря! А вечером перед сном мы будем обсуждать содеянное и, пожелав друг другу спокойной ночи, расходиться по спальням! Ибо – клянусь вам! – я никогда, никогда не оскверню нашей высокой любви скотскою чувственностью!

На все его обещания Полина согласно кивала, лишь на последнее молвила: «Как захочешь, милый».