Адам никогда не считал себя коротышкой. Правда, он всегда был немного ниже сверстников, но отличался достаточно широкими плечами, чтобы проталкиваться сквозь толпу, и достаточно внушительной осанкой, чтобы отбить у хулиганов желание приставать к нему. Ему не раз приходилось сталкиваться с более крупными людьми. В свои лучшие дни он даже воображал, что его взгляд – пусть и монокулярный – в силах выражать угрозу.

Но когда паукоед встал на задние лапы, задевая головой мебель, прикованную к потолку, обратил длинную морду к Адаму и свирепо уставился на него, он ощутил себя коротышкой до последнего дюйма.

Когти зверя были похожи на бараньи рога. Дышал он тяжело, роняя из пасти слюну. Он стоял неподвижно, с широко расставленными лапами, как будто в ожидании, хотя Адам и не мог себе представить чего. Он слышал о зверях, которых можно запугать и принудить к отступлению, и задавался вопросом, не получится ли так с паукоедом. Конечно, он слышал и о других крупных животных, которых отнюдь не отталкивали внезапные движения, и спастись от них можно было, лишь прикинувшись падалью.

Никто его здесь не видел, он никого бы не впечатлил последними мгновениями своей жизни. Адам мог биться в конвульсиях и бредить или лечь, закрыть глаза и надеяться на лучшее. Угодить надо было лишь самому себе. Выбор показался нетрудным.

Он вскинул руки и заорал что было сил. От крика засаднило горло. Отблески фонаря замелькали по стенам вверх и вниз, озаряя чудовище, которое стояло, вытянув лапы, словно реи на мачте.

Адам не успел выдохнуться, а паукоед уже замахнулся на него с ленцой, даже игриво. Удар пришелся по ребрам, и каюта перевернулась – он полетел вверх тормашками.

Фонарь выпал из руки, упал на пол. Пролитое масло породило сердитое пламя, которое распространилось во все стороны сразу, пожирая постельные принадлежности, игральные карты и лохмотья, в которые были одеты скелеты. Огонь разгорался без проволочек, превращая то, что секунды назад было мрачной каютой, в сияющую сцену.

Пусть Адаму не удалось произвести на зверя впечатление, но зато удалось пожару. Паукоед отпрянул в испуге, неуверенно потоптался на краю горящей лужи и заскулил от жара. Поразмыслив еще секунду, зверь сунул длинную морду поперек пламени – туда, где Адам лежал ничком, держась за ребра. Пламя коснулось древнего кармана с соком в древесине, и раздался щелчок, похожий на небольшой взрыв. Паукоед испугался. В два прыжка он оказался в проломе, а потом исчез из вида еще до того, как Адам сумел подняться на ноги.

Но облегчение от того, что удалось прогнать монстра, было недолгим.

Пламя простиралось между Адамом и отверстием в корпусе, через которое он вошел. Пока он собирался с духом, чтобы прорваться через стену огня, она окрепла и еще сильнее оттеснила его от выхода. Доски были такие сухие, что пол горел, словно фитиль. Он попятился, уперся в книжный шкаф, который недавно разграбил; по его лицу тек пот, кожу щипало от сильного жара. Рядом с книжным шкафом была запертая дверь штурманской рубки. Рубка означала окна, а окна – спасение.

В перевернутой каюте дверь начиналась вровень с его коленями, и он обрадовался, когда обнаружил, что гниль размягчила доски. Он быстро разломал угол двери и забрался через перемычку в тесную комнату.

Пол, некогда бывший потолком, засыпали карты и бумаги, которые скользили под ногами. Адам понял, что, как только огонь проникнет сюда, он окажется на безупречном погребальном костре.

Стекол в оконных створках не было. Но там, где он надеялся увидеть пляж, обнаружилась только шелковая оболочка воздушного шара, свисающая внутрь комнаты. Адам нажал на шелковый пузырь, но тот не поддался. Понадобилась секунда, чтобы сообразить, в чем дело. Эта часть корабля оказалась под поверхностью пляжа. Шелк, обмотавший корпус, – единственное, что не давало песку заполнить штурманскую рубку. Адам мог разрезать оболочку, но потоком песка его завалит. Если повезет, он сумеет остаться на вершине растущей дюны и, если песка будет немного, сможет выбраться к свету.

Он оглянулся на бушующий позади ад и увидел, как древние крепления кровати сдались. Изголовье и изножье упали и взломали пол, подняв тучу искр. Корабль затрещал, как дерево, которое ураганом вот-вот вырвет из земли. Каюта была на грани разрушения, которое погубит и пожар, и Адама.

Адам обнажил нож и, прижавшись к подоконнику, взрезал шелковый волдырь.

Песок хлынул в рубку в облаке ослепляющей пыли. Закружился у груди Адама, как река, отбросил назад, потянул вниз. Он понял, что если отпустит подоконник, то окажется похороненным заживо в один миг. От дыма и песка свело легкие и заслезился единственный глаз.

Юноша погрузился до пояса, прежде чем поток песка пошел на убыль. Он просунул руку в окно, надеясь ощутить воздух, но нашел лишь крутой, неустойчивый склон, который пополз вниз, стоило его потревожить. Адам попытался вылезти через окно, однако раз за разом съезжал вниз, к тягостному жару. Интересно, что убьет его первым – песок или пламя? Он снова потянулся навстречу медленной лавине и ощутил воздух. Спасение было на расстоянии вытянутой руки, но пляж оказался слишком глубоким, а огонь распространялся слишком быстро.

Среди застывшего песка чья-то теплая рука схватила его за запястье.

Он почувствовал, что поднимается, влекомый силой, способной одолеть и могилу. На миг Адама со всех сторон сжало песком. А потом Ирен вытащила его на воздух.

Он бы точно упал, если бы амазонка не помогла ему удержаться на ногах. Он кашлял до тех пор, пока не начал дрожать. Когда он проморгался, очистил единственный глаз от песка и увидел ее, она готова была рассмеяться.

– До чего же ты забавная репка! – сказала Ирен и, схватив Адама, закинула его на плечо.

Подпрыгивая на твердой спине великанши, которая несла его к «Каменному облаку», Адам не возражал против того, чтобы чувствовать себя коротышкой. Если ей захочется, пусть несет хоть до луны – он будет только рад.

Волета следовала за болтливым ходом, который играл роль проводника капитана и старпома, следя за троицей с деревьев.

Несмотря на невнятную речь, ход был достаточно смекалистым, чтобы уклоняться от паукоедов и не ходить кругами. Иногда любопытный человечек останавливался у подножия того или иного дерева и подбирал гриб для своей корзины. Он казался довольно безобидным, хотя это и не добавило к нему доверия. Если бы только злые люди выглядели злыми, в мире было бы намного меньше проблем, но, по ее опыту, внешность не имела ничего общего с характером. Возьмем, к примеру, старушку Ирен. Лицо изрублено, как старая мясницкая доска, но сердце мягкое и большое. А вдруг этот безвредный с виду ход ведет их в ужасную ловушку?

Она подумала о том, чтобы организовать спасение. Ей не составит труда прыгнуть на хода с дерева. Идея показалась притягательной, но если она набросится на безумного балабола, то никогда не узнает, где он живет, а ведь ей было любопытно. Может, стоит присоединиться к маленькой компании? она могла бы спокойно выйти из леса и небрежно бросить: «О, привет, капитан!» – но, конечно, «мистер Уинтерс» не обрадуется, увидев, что она покинула корабль, а Волете не нравилось, когда ее ругают. К тому же, присоединившись к ним, она больше не сможет наслаждаться верхушками деревьев, а тут было весьма мило. Тайное преследование куда интереснее, чем поход гуськом.

В конце концов она решила следовать за ними как тень, готовая вмешаться в тот миг, когда события внизу станут интереснее.

И тут у нее внезапно закончились деревья.

Поляна, которая открылась перед Волетой, выглядела не лужайкой для пикника. Она была величественной, будто окружала какое-нибудь старое поместье. Опрятный мох сиял, словно свежий иней, а вдоль мощеных дорожек стояли железные скамейки и ржавеющие животные. В самом центре возвышался Золотой зоопарк. Он напомнил Волете карусель: круглый, полный шестов и внушительный с виду. Он и сиял, как карусель, и его многочисленные фонари отбрасывали резкие тени. Милая клетка, но Волету не обманешь. Она уже жила в таком местечке раньше.

Она не видела животных, и зоопарком не пахло. На самом-то деле пахло прачечной. Она не была разочарована. Ей не нравилось видеть животных за решеткой, даже золотых.

Но зато ходов вокруг было множество, и они деловито сновали туда-сюда, как муравьи. Таскали ведра, маршировали с винтовками на плечах. Волочили повозки, полные угля, бочек, рулонов шелка, корзин с орехами, буханками хлеба, картошкой и – акробатка с трудом поверила глазам – яблоками. У нее заурчало в желудке. Откуда они все это взяли?

Девушка встревожилась, увидев, как Сенлин и Уинтерс входят в Золотой зоопарк, словно гости с билетами в кармане. Неужели капитан ожидал увидеть такое – банду вооруженных и откормленных ходов, занявших крепость с решетчатыми стенами? Ей уж точно стало не по себе. Они ничего не знали об этих ходах. Волета подумала, как глупо будут выглядеть капитан и старпом, если ходы окажутся каннибалами. Конечно, ее замучает совесть, если ее друзей сварят заживо, пока она качается на дереве. Надо что-то делать – но что толку, если она прыгнет в суп вместе с ними?

В животе опять заурчало.

Держась верхушек деревьев, Волета обогнула поляну, ища способ пересечь открытую местность и не попасться никому на глаза. Но она не нашла хорошего укрытия, и рядом было слишком много ходов. Среди этих бритоголовых она будет выделяться, как кабуз.

Волета обогнула половину поляны, на которой расположился Золотой зоопарк, прежде чем заметила, что ее рука светится ярче ветки, за которую она держалась. Светящийся лишайник покрыл коркой ее рукава и штанины и даже буйные кудри. Она начала выделяться на сумеречном фоне и вскоре привлечет к себе внимание, если не примет меры.

Волета тихонько чистила и вытряхивала одежду, когда голоса внизу вынудили ее остановиться. Она прислушалась – уж не заметил ли ее кто-то? Один голос отличался от остальных ввиду того замечательного факта, что его можно было разобрать: кто бы что ни говорил, он не нес околесицу, как другие ходы.

Четыре хода появились из леса и теперь топтались почти под нею. Едва они миновали опушку, один ход обнаружил, что трое других его окружили.

– Я же вам говорил – не дам, – громко жаловался он. – И хватит бебекать и мемекать. Даже если бы я понял, о чем вы говорите – а я не понимаю, – это ничего не изменит, потому что я его не отдам.

Говоривший решительно прижимал к животу маленький деревянный бочонок.

Один из окруживших его выдал непостижимую фразу, подкрепив ее ободряющими жестами, словно человек, который пытается убедить зверя съесть угощение с ладони. В завершение ахинеи прозвучали разборчивые слова: «Приди и освободись».

– Ага! Вы можете говорить, как нормальные люди. Не притворяйтесь, что не понимаете меня, – ответил окруженный ход. – И мне не нужна ваша помощь, чтобы стать свободным. Я вот-вот получу свободу. Я шел по Черной тропе четыре месяца, и через шесть дней мой долг будет выплачен. – Он немного выпрямился, воодушевленный уверенностью в неизбежной свободе, и один мужчина воспользовался этим, чтобы попытаться выхватить бочонок. Окруженный ход тут же отпрыгнул назад, но маневр привел к столкновению с ходом позади, и тот грубо толкнул его вперед. – Прекрати, идиот! Это же порох!

Тот, кто обращался к нему раньше, повторил свою речь, но без ободряющих жестов. Волете показалось, что слова теперь звучат как-то мрачно, вроде последнего предупреждения, хотя мучимый ход, похоже, не распознал зловещих интонаций, с которыми снова прозвучало: «Приди и освободись».

– Я хочу вернуться на тропу. Я хочу вернуться. – Он сделал неуверенный шаг в сторону леса. – Я подумал, что было бы неплохо выйти на минутку, но я ошибся. Я хочу вернуться!

Отступающий ход не видел, как человек позади него замахнулся дубиной. Удар был одиночным, но точным. Бочонок выскочил из рук несчастного, и его немедля схватил ход, который только что обещал свободу. Бедолага упал, и жизнь, по-видимому, его покинула.

Третий ход вытащил из-за пояса лопатку и принялся резать губчатый дерн. В какой-то миг он откинул длинную полоску светящегося газона, которая поддалась легко, как ковер. Остальные перенесли безжизненное тело обманутого хода в неглубокую могилу. Когда его туда бросили, он застонал.

Главный из троицы встал на колени, упираясь ими в грудь стонущего человека, и схватил его за горло. Он душил бедолагу, а двое других наблюдали со спокойными, равнодушными лицами. Процесс не был ни быстрым, ни достойным, но судороги умирающего не вызывали сомнений в том, что дело доведут до конца.

Волета редко отводила взгляд от зрелища, но в этот раз отвернулась.

Когда все закончилось, ходы закинули полосу мха на мертвеца, который уже наполовину погрузился в мягкий суглинок внизу. Они по очереди потоптались по неровному пятну, пока оно не сделалось таким же ровным, как остальная лучезарная лужайка.