XVII

Утром после привычных процедур Эмиль, как обычно, решил приготовить завтрак для домочадцев, пока те еще спали. Обнаружив, что закончился хлеб, он отправился в булочную.

Ночной морок еще не до конца рассеялся, и фонари еще горели. Во дворах с гулким рокотом прогревались моторы машин. Сигналя домофонами, сонные единички выходили из подъездов и шли по своим делам.

Купив свежего хлеба, Эмиль возвращался домой. Он подошел к крыльцу, и в этот момент к звукам зимнего утра прибавился протяжный вороний крик. Мальчик никак не отреагировал. Во второй раз прокричал ворон. Времянкин приложил магнитный ключ к домофону. Он уже начал открывать дверь, как вдруг за его спиной послышалось:

– Мяу.

Мальчик обернулся, но не обнаружил поблизости никого, кто мог бы произнести это.

– Мяу, – повторилось откуда-то сверху.

Эмиль поднял голову: на высокой березе, растущей напротив подъезда, висел ворон. Он болтался вниз головой, держась лапками за голую ветку.

– Мяу, – снова пискнул ворон.

– Ну и птица…

Времянкин приблизился к дереву и повел взором вверх по стволу. «Какое же оно большое, я и не замечал», – подумал Эмиль. Он сунул руку в бумажный пакет и отломил от теплого еще хлеба хрустящую краюшку. Мальчик вытянул руку перед собой, раскрыв ладонь с угощением, приглашая ворона полакомиться.

– Гули, гули. Цыпа-цыпа. Кис, кис, кис.

Ворон отцепился от ветки, спланировал вниз, сел на руку Эмиля и принялся клевать угощение. Времянкин сразу заметил письмо, прикрепленное к лапке птицы. Свое он крепил куском липкой ленты, а это обвязано красной нитью. Его послание было на желтоватой бумаге, а это – на белой. «Нитка – это не удобно, – подумал Эмиль. – Рвать ее, что ли?» Мальчик осторожно повернул ворона и обнаружил узелок, завязанный бантиком. Изловчившись, он потянул за ниточку. Узелок развязался, и скрученный клочок бумаги сполз по лапке почтаря. Эмиль аккуратно стянул послание и сунул его в карман, чтобы прочитать позже, когда рука освободится от тяжелой птицы.

– Ну как, вкусно?

Мальчик погладил ворона по затылку. Тот не сопротивлялся.

– Вкууууусно, – протянул Эмиль.

Ворон склевал угощение, вспорхнул и улетел. Эмиль проводил птицу взглядом, опустил замерзшие руки в карманы и побежал в дом.

Времянкин решил взглянуть на записку, когда ехал в лифте. Он достал из кармана маленький свиток и развернул его. Там было всего два слова. В тусклом свете лифта, щурясь, Эмиль с трудом разобрал – ТВОЯ НОЧЬ. «При чем здесь ночь?» – задумался он. Лифт приехал на седьмой этаж, мальчик вышел из кабины. Он спустился по лестнице на шестой этаж и вошел в квартиру.

Алена и Родион уже бодрствовали. Они разговаривали друг с другом из разных участков квартиры: Алена из кухни, а Родион из своей комнаты. Разуваясь в прихожей, Эмиль оказался посреди беседы.

– Родион, ты заправил постель? – спросила Алена, гремя посудой.

– Мам, ну какой в этом смысл? Вечером снова расправлять.

– А какой смысл в умывании? В приеме пищи, в одежде?

– Умывание – гигиена. Иначе можно подхватить что-нибудь. Пища… Ну тут как бы все понятно. Без одежды холодновато было бы, я думаю.

– Что-то ты шибко умный стал. Заправь постель и не спорь.

– Зачем я это делаю каждый раз? Вот зачем?

– Затем, что я так сказала.

Из комнаты Родиона донеслось громкое цыканье. Избавившись от верхней одежды, Эмиль направился в кухню. Алена накрывала на стол, когда вошел брат.

– Это просто поразительно! – тихо удивился он. – Одно и то же, одно и то же.

– О чем ты?

– Я помню, как в разговоре с родителями примерно теми же словами оправдывал свое нежелание заправлять постель. Дескать, вечером все равно ложиться.

– И что они говорили?

– Да примерно то же, что и ты сейчас. Практически слово в слово. То есть они были абсолютно не готовы к борьбе с возражениями и поэтому просто, как и ты, требовали исполнения.

– Ну и правильно.

– Может, правильно, а может, и нет. Вопрос тем не менее остается открытым.

– Какой вопрос?

– Зачем заправлять постель?

Алена разливала чай по чашкам. Эмиль положил пакет с хлебом на скатерть.

– За хлебом ходил.

– Я так и поняла.

Рядом с пакетом мальчик оставил записку, принесенную вороном.

– Давайте завтракать, – объявила Алена и облизнула палец, испачканный чем-то съедобным.

Она подняла взор к потолку. Вместе со взглядом поднялась и громкость ее голоса.

– Родион, иди завтракать!

– Иду, – крикнул из комнаты сын.

– Потолок этот… – с досадой произнесла Алена и посмотрела на стену. – Да и стены тоже.

Судя по всему, ей не понравилось состояние побелки и обоев.

– Помою руки. – Эмиль вышел из кухни и направился в ванную комнату.

«Кто там? Твоя ночь. Что это значит? Игра? Загадка? Твоя ночь. Почему ночь? Бывшая ночь или предстоящая? Моя ночь. Моя. Ночь в мою честь? Кто там? Ночь в твою честь. Бред какой-то. Кто там? Ночь. Ночь говорит со мной? Твоя ночь. Твоя любящая ночь? Как подпись? Ночь. Моя», – мысленно перебирал варианты Эмиль. Он тщательно вымыл руки, вытер их полотенцем и вернулся на кухню.

Алена и Родион уже завтракали. Эмиль взобрался на свое привычное место. Он отрезал от бруска сливочного масла тонкую пластинку, положил ее на дымящуюся поверхность каши и принялся помешивать овсянку.

– Твоя дочь. Что это? – поинтересовалась Алена.

Она взглядом указала брату на клочок бумаги, лежащий рядом с ее тарелкой.

– Что? – переспросил Эмиль.

– Тут написано. Твоя дочь. Что это? Шпаргалка?

– Твоя ночь, может быть?

– Да нет. Твоя дочь.

Эмиль развернул записку. При ярком освещении слова хорошо читались. Там было отчетливо написано – ТВОЯ ДОЧЬ. Почерк был неуверенный, детский. Печатная буква «Д» плясала над воображаемой строчкой и действительно слегка напоминала смазанную «Н». И все же это была буква «Д».

«Кто там? Твоя дочь. Дочь. Твоя. Моя, стало быть, дочь. У меня есть дочь? Может ли эта фраза иметь какой-то иной смысл?» – размышлял Времянкин. Он задумчиво водил ложкой по тарелке. Как живое воплощение маятника Фуко, очерчивал исчезающий в каше круг. «Умеет писать. Сколько ей может быть лет? Пять? Шесть? Десять? – Эмиль снова взглянул на послание. – Почерк слишком детский. Где я был в последние десять лет? Все время в столице. Кочевал с места на место. Лена? Нет, нет, у нее сын растет. Рыженькая? Как ее звали?.. Катя. Нет. Ольга. Катя, точно. Она? А кстати, Ольга? Блондинка, футболистка, ртуть-девка. Мы виделись раза три, я ее смешил. Занимались любовью на стуле. Это было… Прекрасно. Она мне нравилась. Почему мы больше не встречались? Уже и не помню. Так! Ближе к теме. Дочь. Ольга мать? Возможно. Кто еще может быть? С ходу на ум приходят еще две кандидатуры. Стоп! А почему я не рассматриваю вариант ошибки? Возможно, я не тот, за кого меня принимают. Мог ли ворон ошибиться, выбрав меня? Сомневаюсь. Почтовый ворон – небылица. Эта птица непростая. Сказочная. У меня есть дочь, и она ищет меня».

– Эмиииль! – нараспев протянула Алена, потеребив брата за рукав.

– Что?

– Я к тебе уже в четвертый раз обращаюсь. Ты меня не слышал?

– Нет.

– М-дааа.

Алена улыбнулась.

– У парня плохо с ушами. Бетховен, короче, – пошутил Родион.

– Так, а ты не комментируй. Жуй давай. А за Бетховенахвалю, к месту вспомнил. Эмиль ведь тоже пианист и композитор.

– Я в курсе, мам.

– Задумался, извини, – оправдывался Эмиль.

– Не нужно извиняться. Со всеми бывает. Но ты крепко задумался, братец. О чем-то очень важном, видать. Мне кажется, уже можно перестать месить кашу и начать есть, если только ты не решил ее взбить.

– Да! Нам выходить через час. Нужно поторопиться.

Эмиль приступил к завтраку.

За два часа до начала репетиции из столицы приехала съемочная группа, чтобы сделать репортаж об Эмиле. Съемка проходила прямо во Дворце культуры. По сценарию Времянкин должен был ответить на несколько вопросов ведущей, рассказать немного о себе, а после провести репетицию перед камерами. Режиссер хотел показать мальчика с разных сторон: в быту и на сцене за работой.

Шла подготовка к интервью. Осветительные приборы и две камеры установили в обеденном зале кафетерия ДК. Молодая журналистка и Эмиль сидели друг напротив друга за накрытым столом. На стул Эмиля уложили несколько подушек, прежде чем усадить парня. Наконец добились того, что мальчик возвышался над столешницей. На скатерти стояли чашки с чаем, вазочки со всевозможными сладостями и шоколадный торт. Эмиль просил кофе, но режиссер не разрешил, сославшись на то, что нельзя показывать семилеток, употребляющих кофеин.

– Почему? – удивился Времянкин.

– Вообще-то кофе не для детей.

Вряд ли Эмиль стал бы пить в таком положении, особенно горячие напитки. Вероятность облиться была слишком велика. Его бы устроил и кофейный аромат, но режиссер запретил. Стремление последнего подчеркнуть возраст Времянкина стало особенно заметным после того, как он распорядился поставить перед мальчиком креманку с разноцветными шариками мороженого. Очевидно, постановщик планировал умилить зрителей неисправимым сладкоежкой, падким на все разноцветно-сахарное. В итоге от мороженого пришлось отказаться: сначала оно потеряло вид, растаяв под жаром осветительных приборов – его заменили, – затем обнаружили, что креманка загораживает от камеры половину лица героя.

Пока оператор прорабатывал узор светового пятна за головой мальчика, режиссер проверял звук.

– Мне надо услышать петлички, – обратился он к ведущей. – Вика, поговорите.

– Хорошо, – кивнула девушка и повернулась к Эмилю: – Привет!

Она смотрела на Времянкина и улыбалась. Белоснежные зубы, чувственные губы, покрытые блеском, ямочки на щеках, слегка вздернутый нос, синие глаза, каскад из русых волос. «Красивая. Очень. Ммм, и пахнет волшебно. Я бы занялся с ней любовью», – думал Эмиль.

– Привет! – ответил он.

Его глаза поблескивали, словно масляные. Времянкин сдул челку со лба и откинулся на спинку стула.

– Меня зовут Виктория.

– Рад знакомству, Виктория. Меня зовут Эмиль.

Он сверлил журналистку взглядом, его уста изогнулись в лукавой усмешке.

– Еще поговорите, – вмешался режиссер.

– Ваша улыбка похожа на восход Солнца. Перламутровое сияние белоснежных зубов и губы цвета зари. С этого момента каждый раз, когда я буду думать о красоте природы, буду представлять ваше улыбающееся лицо как символ жизненной энергии, – неожиданно выдал Эмиль, глядя прямо в глаза девушке.

– Спасибо! – слегка опешив, выговорила она. – Это приятно.

Ведущая рассмеялась.

– Учитесь, мужчины! – обратилась Виктория к съемочной группе.

– Будь я постарше, попытался бы завоевать ваше сердце. Мое – уже принадлежит вам. Считайте, что это ваша очередная победа, Виктория.

Девушка была и удивлена, и смущена одновременно. Она отвела взгляд в сторону и принялась обмахивать ладонью раскрасневшееся лицо.

– Тут очень жарко, по-моему. У меня лицо горит?

– С твоим лицом все в порядке, – произнес режиссер откуда-то из-за камеры. – Эмиль, пожалуйста, перестань смущать ведущую. Да и нас тоже – мы все слышим.

Времянкин повернулся на голос и увидел сестру, расположившуюся у границы кадра, рядом со съемочной группой. Алена наблюдала за братом и, покачивая головой, иронично улыбалась. Эмиль улыбнулся в ответ.

– Простите, я больше не буду.

– У меня все готово, – отчитался оператор.

– Эмиль, ты готов? – уточнил режиссер.

– Готов.

– Виктория?

Ведущая поправила волосы рукой, проморгалась несколько раз и направила взгляд на мальчика.

– Готова.

– Камера?

– Идет, – подтвердил оператор.

Виктория и Эмиль смотрели друг на друга, в ожидании распоряжения режиссера. Беззвучно артикулируя, ведущая сказала: «Спасибо».

– Можно! – скомандовал режиссер.

– Здравствуй, Эмиль, – будто включилась Виктория.

– Здравствуйте.

– Прежде всего поздравляю тебя с победой в престижном конкурсе!

– Благодарю.

– Серьезное достижение. Это было трудно?

– Ну… Тяжело в учении, легко в бою. Я упорно трудился, поэтому был готов к выступлению, хотя волнение, безусловно, присутствовало.

– Ты много занимаешься. А как насчет веселья? Успеваешь поиграть с мальчишками во дворе или сходить в кино?

– Привычные детские развлечения меня, если честно, не интересуют. Мне нравится учиться, узнавать новое, самосовершенствоваться. Могу часами сидеть за инструментом или за учебниками. Мне приятно осознавать, что я становлюсь лучше. К тому же мне повезло с педагогами. И в общеобразовательной школе, и, конечно же, в музыкальной – мне достались замечательные преподаватели. Люди готовы тратить свое время, готовы делиться ценными знаниями, передавать опыт. Я благодарен им за это и с жадностью впитываю все, что мне дают. Многие дети с пренебрежением относятся к учебе, предпочитая игры. У меня все наоборот.

– Ты рассуждаешь совсем как взрослый.

– Просто я ценю время. Жизнь коротка, и нельзя растрачивать ее на ерунду.

– Неужели не хочется иногда совершить какой-нибудь непрактичный поступок? Сделать что-то бесполезное, но приносящее удовольствие.

– Например?

– Скажем, залезть на дерево или прыгнуть в сугроб. Скатиться на санках с горы, например.

– Нет. Подобные вещи не приносят мне удовольствия. Вы сами назвали их бесполезными.

– У тебя есть друзья, Эмиль?

Времянкин задумался.

– Моя сестра. Алена мой лучший друг. Она заботится обо мне и поддерживает во всем. Она прекрасный человек, я ей полностью доверяю.

– А со сверстниками общаешься?

– В этом нет необходимости. То есть я их, конечно, не избегаю, просто не стремлюсь иметь много друзей.

– Тебе не бывает одиноко? Грустно?

– Хм. Мне точно не бывает скучно…

– Что-то мы ушли не туда, ребята, – вклинился режиссер. – Вика, давай вернемся к музыке. Пусть Эмиль расскажет о своих впечатлениях от конкурса, о любимых композиторах, о планах на будущее, и все в таком духе. Не нужно лезть в экзистенциальные дебри, вы чего?

– Я поняла.

– Продолжим.

– Эмиль, какое твое самое сильное впечатление от конкурса?

Не успела она закончить свой вопрос, как в зале выключился весь свет.

– Пробки, – заключил оператор.

– Разберитесь с этим. Никто не расходится! – командовал режиссер.

Пока решался вопрос с электричеством, Эмиль и Виктория оставались на своих местах. Они сидели в полной темноте, не видя друг друга.

– Эмиль, ты как? – прошептала Виктория.

– Все в порядке. А вы?

– Тоже. Такое иногда случается. Они быстро все исправят, и мы продолжим. Кстати, ты отлично держишься.

– Спасибо.

– В фойе много окон. Светло, наверное. Почему мы не стали снимать там?

– Я не знаю.

– Вот и я не знаю.

Виктория включила фонарик на коммуникаторе.

– Знаешь, мне надо отойти на пару минут, поправить прическу. Тебе не нужно сходить куда-нибудь? Не хочется оставлять тебя в темноте.

– Они так долго усаживали меня, настраивали высоту, что я не хочу снова проделывать это. Пожалуй, посижу здесь. Темнота меня не смущает.

– Ну хорошо. Не скучай тут.

– Не буду.

Девушка встала из-за стола и, освещая путь фонарем, направилась к выходу. По залу носилось шебуршание, негромкие переговоры, смешки. Где-то в коридоре щелкали реле блоков предохранителей. Эмиль сидел один в темноте. Уверенный, что никого нет рядом, он негромко говорил сам с собой.

– М-даа. Вот это девушка! Стихия, сносящая крыши. Елки-палки, где мои двадцать лет? Спокойно, они в пути, всему свое время. Ждем и растем, ждем и растем. Так, надо подумать о чем-то другом. Сильное впечатление от конкурса. Сильное впечатление. Сильное.

В воображении Эмиля начали всплывать фантазии на тему убийства Журавлевой. Он представлял стиснутые зубы Яна, когда тот, вытянув руки, душил злую самозванку. Эмилю виделась Мелания, которая пытается позвать Двоих, но не может произнести ни слова, а только кряхтит и упирается ногами в деревянные доски пола.

– Вот вам сильное. Это все, о чем я могу думать, вспоминая о конкурсе. Как мой педагог задушил обезумевшую скрипачку. Нравится вам такой ответ? Жизнь – не счастливая Аркадия. Так-то! Это не экзистенциальные дебри?

Как только он произнес последние слова, включился свет. Времянкин огляделся и увидел Яна, стоящего за камерой. Тот смотрел прямо на Эмиля. На учителе была распахнутая дубленка и кепка. Вероятно, он только пришел. Эмиль приветственно махнул рукой, Ян кивнул в ответ. Вся команда быстро вернулась на свои места, интервью продолжилось.

Эмиль выключил свет и лег в постель. «Твоя дочь, – подумал он. – Твоя дочь».