Глава 18

Визит в райотдел ГБ начался для Телячелова с неприятной встречи. На подходе к зданию райотдела, проходя мимо очереди у магазина, где людям отоваривали талоны, замполит наткнулся на Хоменкова. Инвалид обрюзг, пожелтел лицом, был всё в той же нищенского вида одежде с кое-как подвёрнутым рукавом наполовину отсутствующей руки, но на лице его, когда он увидел полковника, через муть, заволакивающую глаза, проступило солнце.

Хоменков бросился к замполиту. Телячелов от него отпрянул и недовольно посмотрел на людей, удивлённо наблюдавших за ними. Ещё бы: один с иголочки, в полковничьей летней форме, с идеальной военной выправкой – и перед ним это чудо-юдо.

– Дали? – прокричал Хоменков так неприлично громко, что народ в очереди примолк, ему интересно стало, что же дали этому однорукому оборванцу и, главное, за что дали.

– Сейчас мне некогда, поговорим позже, – очень тихо ответил ему полковник, косясь на очередь и не зная, как отвязаться от Хоменкова.

– Я уже прорисовки делаю. – Художник его не слышал, ему нужен был ответ на вопрос, разрешили ему рисовать Сталина или не разрешили. От этого зависело его будущее, от этого зависела его жизнь.

Бедняга однорукий не знал, что жизнь его уже ни от чего не зависела.

Полковнику было стыдно – не перед художником, нет, тот был отработанный материал, – стыдно было перед людьми, наблюдающими за этой сценой. Он решительно обогнул Хоменкова и зашагал, ускоряя шаг, по улице Республики к центру.

– Эй, послушайте, – кричал Хоменков в спину удаляющемуся полковнику, – вы же обещали, что сделаете. – Он с одышкой побежал следом, но Телячелов уже входил в здание, куда прохожему был вход воспрещён, если он сюда доставлен не под конвоем.

Кабинет начальника райотдела госбезопасности вид имел самый обыкновенный: канцелярский стол с зелёным сукном и лампой – рабочий плацдарм хозяина, – пара шкафов вдоль стен, несколько стульев для посетителей, портреты руководителей государства. Единственный предмет обстановки, контрастирующий с кабинетной казёнщиной, стоял в проёме между шкафами и выглядел устрашающе. Это была деревянная рама из толстых стоек с перекладиной, установленная на мощной подставке. В верхней части конструкции располагался тяжёлый, грубой ковки, но острый, из стали, нож, застопоренный специальным упором. По внутренней стороне стоек спускались два ровных паза – направляющие для ножа-секиры.

Не надо было историю изучать, чтобы догадаться с одного раза, для чего эта конструкция предназначена.

Войдя в кабинет к Медведеву, полковник сразу прошёл к столу, поэтому её не увидел, гильотина была за его спиной. Тень от досадной встречи, наверное, не стёрлась с лица Телячелова, потому что хозяин кабинета спросил, помахивая замшевой тряпочкой:

– Волнуетесь? Есть причины?

– Так, случайное, не обращайте внимания, – ответил Телячелов капитану.

– Ага, случайное… Что ж, бывает. – Капитан Медведев замшей протёр очки и приладил их к переносице. – У меня есть вопросы в связи с донесением вашего старшины… Ведерникова.

– Спрашивайте, готов ответить на все вопросы.

– Хорошо. Вопрос первый, даже не вопрос, а как бы это сказать… удивление по поводу, что ли. Ефрейтор Матвеев, дежуривший тогда на посту, в процессе следствия показал, что никакого туземца не было и в дерево стрелял сам Матвеев, якобы по уговору старшины Ведерникова и в присутствии старшины Кирюхина. То есть, полковник, неувязочка получается. Был туземец, не было туземца. Это как? Может, пьян был ваш Матвеев и действительно уснул на посту? Я слышал, ваш командир дивизии, – (и опять, как тогда, в тундре, почудилась замполиту усмешка, промелькнувшая на лице Медведева, когда он произнёс это слово), – падок до зелёного змия. Как считаете, товарищ полковник?

Телячелов попал на крючок. Скажешь «да», и твоё «да» дойдёт до комдива – угодишь под его огонь, а у комдива сильная артиллерия. С Лаврентием Берией во главе. Скажешь «нет» – может, и выиграешь, если капитан не лукавит и не ведёт собственную игру.

Надо было решать немедленно, решительно, не откладывая, сегодня, и замполит решил:

– Падок, есть за ним такой грех.

Начальник райотдела ГБ посмотрел внимательно на полковника, звания в его кабинете не играли никакой роли. Поизучал его с интересом, потом сказал:

– Пьянство, конечно, грех, но грех для человека простительный… – Помолчал, а затем продолжил: – Для героя тем более. Но, – палец его вознёсся, – личный героизм в наше время не приравнивается к героизму народному. Понимаете, товарищ Телячелов?

Телячелов сказал:

– Понимаю.

– Вот и славно, – сказал Медведев. – А что там с этим футбольным матчем, который ваш генерал-полковник готовит лично для замнаркома товарища Завенягина Авраамия Павловича? – Он достал из выдвижного ящика письменного стола газету, повернул её первой полосой к замполиту. – Газета «Красная Скважинка» в вашем ведомстве? Она вот здесь, – ткнул он пальцем в напечатанный текст, – объявила о предстоящем футбольном матче между сборной командой заключённых и командой работников лагеря. Это как?

– Готовимся, – вздохнул замполит. Он подумал: на Завенягина в заметке не было и намёка. – Трибуну ставим. Спартаковцы тренируются, с общих работ их сняли…

– Это хорошо, что готовитесь, – кивнул капитан вяло, убирая газету в стол. – Но вы же знаете, товарищ полковник, – думаю, что, конечно знаете, вы же замполит, вы же в курсе, – был ровно год назад матч в осаждённом Киеве, наши принципиально выиграли, их потом расстреляли. И в блокадном Ленинграде был матч. Там и там на стадионе «Динамо». Там и там играли динамовцы. У вас спартаковцы, да. Братья Младостины. Это, конечно, меняет дело, но не совсем. Понимаете, надеюсь, о чём я?

Телячелов сказал:

– Понимаю.

– Понимаете, но как-то не сильно, – глубокомысленно продолжил Медведев. – В Киеве футболисты из заключённых. Ленинград в немецкой блокаде. А теперь и у вас, на Скважинке. Очень долгое получается многоточие…

– Я был против, – отрапортовал Телячелов, – я был против, но против товарища Дымобыкова… – Телячелов попёр напролом. – Ему, товарищу Дымобыкову, только Господь Бог может перечить. Для него власть единая – только лично он, не партия, не товарищ Сталин…

– Товарищ Сталин? Вы отвечаете за свои слова, товарищ полковник?

Телячелов перекрестился мысленно, три раза, как положено, и сказал:

– Отвечаю.

Капитан Медведев заёрзал, снял очки, протёр их замшевой тряпочкой, посмотрел стёкла на свет, нет ли пятнышек, препятствующих свободе зрения. Оных не было.

– Отвечайте, – сухо сказал Медведев.

Телячелов встал со стула, выправился, надел фуражку, посмотрел в зоркие глаза Сталина на портрете за спиной капитана, сглотнул комок, застрявший в сухом горловом проходе, снял фуражку и снова сел.

– На девятнадцать целых семнадцать десятых сантиметра, – одним духом выпалил он. – Мания величия, я подумал вначале, когда измерил портняжным метром – взял у супруги, – а после сообразил. Это же одна тысяча девятьсот семнадцатый год! Понимаете? Семнадцатый год! Год нашей революции! Вы понимаете, как это понимать?

– О чём вы? – посмотрел на него капитан тревожно. – Какие сантиметры? Какой семнадцатый год? Футбол при чём здесь?

– Товарищ капитан! – Телячелов лёг на стол: не весь, лишь головой и плечами. – Товарищ генерал-лейтенант, товарищ Дымобыков, мой командир дивизии, делает статую сам с себя. То есть не сам делает, делает статую товарищ Рза, он его, товарища Рзу, лауреата Сталинской премии, специально поселил в лагерной зоне, чтобы он, то есть товарищ Рза, статую с него делал. Так вот, я портняжным метром, который взял у супруги, измерил высоту статуи и обнаружил, что она на девять сантиметров выше памятника Сталина, который в нашем посёлке перед домом культуры, и на девятнадцать целых семнадцать десятых сантиметра выше Сталина в Салехарде, что в городском саду. Как это понимать? – торжествующе воззрился Телячелов на капитана Медведева.

– Интересный поворот дела, – сказал Медведев. – Кстати, – спросил он вдруг, – а товарищ Дымобыков обо всем этом в курсе? – Капитан показал на листы бумаги, исписанные почерком старшины Ведерникова. – Вы ему доложили?

– Виноват, – сконфузился замполит. – Не успел, работы было по плечи – политзанятия, футбол этот, Горький, пьеса «На дне»…

– Плохо. – Лоб Медведева сложился в гармошку. – То есть хорошо. – Лоб разгладился, музыка сдулась, не прозвучав. – То есть, говорите, год революции в сантиметрах и миллиметрах? Ловко. Ваш старшина Ведерников упоминает в докладе про связь товарища Рзы и туземца. А известно ли вам, товарищ полковник, что на товарища Рзу поступали уже сигналы. Этот товарищ, ещё не будучи лауреатом премии, когда вернулся из Аргентины на родину на собственном… – заметьте – собственном пароходе, купленном, как он утверждает, на деньги от продажи своих работ… – Медведев поднялся, вышел из-за стола и мелко-мелко засеменил туда-сюда вдоль стены. – Пароход он подарил государству, а ещё он привёз из-за границы голову Ленина из аргентинского дерева. Она стояла на Арбате, у него во дворе, в сарае, и предположительно, по нашим косвенным данным, в ленинской голове спрятан был передатчик для связи с иностранной резидентурой. Голову потом тщательно простучали, никакого передатчика не нашли, но ведь не бывает дыма без спичек, вы как считаете?

– Считаю, – согласился Телячелов, – ещё как считаю, очень даже считаю.

– Это хорошо, что считаете, – одобрил ответ Медведев. – Кстати, о передатчике. В результате обыска в доме у гражданина Майзеля передатчик также не обнаружен. Обнаружен швейный аппарат «Адлер» для ремонта обуви на дому. Но ведь дыма не бывает без спичек. Время военное, Майзель – немец, хотя и русский, ну – вы понимаете…

– Понимаю, – сказал полковник, обернулся и наткнулся взглядом на гильотину. – Интересная вещица у вас имеется. Откуда такая?

– А пёс знает откуда! Изъяли в каком-то чуме в Щучьереченской тундре вместе с другим оружием. При царизме за песцовые шкурки какое только барахло не сбагривали туземцам, – наверное, с тех времён и осталась. Пока стоит у меня, потом отдадим кому-нибудь в хозяйство. Или в местный дом культуры подарим для экспозиции «Предтечи Великого Октября», послужит как экспонат по теме «Французская революция», палачи французского народа и их орудия. А хотите, вам подарю, будете там, у себя, гусям и уткам головы отрубать на кухне, или можно дрова колоть. Забирайте, пока я добрый, транспортным средством обеспечим, доставим прямо на Скважинку первым завтрашним гидропланом.

– Спасибо, товарищ капитан. Я найду, куда её приспособить, хозяйство у нас большое. Спасибо.

– А что это у вашего товарища Дымобыкова за комедия с зеркалами? На всех постах зеркала. Не зона, а какое-то зазеркалье.

– Это до меня было. Это заключённый Макар Смиренный пытался бежать из лагеря при помощи зеркала, украденного в бытовке. Залёг в тундре за кочкой, прикрылся зеркалом, думал, что его не найдут, нашли, а товарищ генерал-лейтенант ему за побег ещё и поблажку дал, перевёл с тяжёлых работ на лёгкие. После этого случая товарищ Дымобыков очень зеркалами заинтересовался и даже наплечные зеркала приказал носить в карауле, чтобы караульные видели, что у них сзади, за спиной, как в машине.

– Ну… – капитан Медведев задумался, – с точки зрения политической идея, пожалуй, нужная. Караульный-невидимка – это хорошо. И заспинное наблюдение – правильно. Но… – он сверкнул глазами, – зеркала зеркалами, а что это за вольницу развёл ваш комдив у себя в дивизии, – Медведев снова, теперь уже явно, разбавил слово «дивизия» сатирической интонацией, – в лагере, я имею в виду. Парашютист этот ваш, Котельников, изобретатель. Парашют, понимаете, вертикального взлёта. Это как? То есть это куда? То есть куда он на нём собрался? На Луну? В стратосферу? А может, в Японию? Может, к фрицам? Вот-вот… может, и к ним. И теперь Рза, лауреат-академик, почему он допущен в зону, где производят секретнейший стратегический продукт, радий, да ещё в такой трудный политический момент, когда антисоветское подполье поднимает голову на Ямале? Где вы были, товарищ Телячелов, политический руководитель вверенной вам дивизии, когда он, Рза, заселился у вас? Почему не упредили момент его, Рзы, заселения? Не предотвратили. Не обезвредили. Вы, товарищ Телячелов, это или то? То или это, а, товарищ Телячелов?

– Я был категорически против, – засуетился замполит в оправдание. – Категорически! Но это же Дымобыков… он же царь и бог, так сказать. Он в меня пресс-папье мраморным бросил… – Полковник сглотнул слюну. – Дважды.

– Попал? – равнодушно поинтересовался Медведев.

– Не попал, – ответил полковник. И почему-то повторил: – Дважды.

– Стареет ваш товарищ комдив. Маршала ему, видите ли, не дали, задвинули по приказу на Скважинку. Да, важное производство, ответственное. Но таких по северам сколько хочешь… Воркута, Норильск… – Медведев махнул рукой, потом зло посмотрел на гильотину между шкафами. – Товарищ Завенягин Авраамий Павлович тоже не святой… – Он почесал нос. – Авраамий, да… Норлаг, да… производство сложное. Но где сложно, там всякое бывает. Понимаете, товарищ Телячелов?

– Понимаю, – согласился полковник и зачем-то подмигнул капитану.

Тот на это не обратил внимания, мысль его тянулась извилисто, как по кочкам среди болотной трясины.

– Вы знаете о приказе по усилению охраны всех специальных рабочих зон и лагерных производств?

– Так точно, знаю.

– И знаете, с чем это связано? Немецкий разведывательно-диверсионный центр «Цеппелин» резко усилил свою деятельность в северных регионах страны. По данным нашей разведки, фашисты готовят особые диверсионные группы, базирующиеся во временно оккупированном врагами Петрозаводске, и цель их ударов – высадка с воздуха на территории советского Севера, захват лагерей и мест поселений ссыльных, вооружение их и привлечение на свою сторону для последующей повстанческой деятельности. Ближайший пример: месяц назад, в мае, в районе сельхозлагеря НКВД в посёлке Кедровый Шор Кожевинского района Коми АССР вражеские десантники, одетые в форму НКВД, сдались охране, чтобы внедриться в лагерную среду и агитировать заключённых вести антисоветскую деятельность. Начальник УНКГБ по Омской области полковник госбезопасности товарищ Дмитрий Ромуальдович Быков лично освободил начальника Ханты-Мансийского окружного отдела НКГБ майора госбезопасности Куликова от всех прочих занятий и приказал сосредоточиться на выявлении и пресечении повстанческой деятельности. И меня освободил тоже. Лично. О чём я вам и заявляю и требую с вас того же. Вон, в Оби немецкие кригсмарины ходят как у себя дома. Диксон расстреляли, так теперь до Салехарда добрались уже почти. Плюснин этот, опять же, гидрограф засланный…

– Помню Плюснина. – Телячелов посмотрел внимательно в глаза капитана. – Был он у нас на Скважинке. Товарищ Дымобыков сам его водил по объектам. Потом заперлись с ним у себя, посудой звенели. О чём говорили, не знаю, заперлись.

– Заперлись, говорите? – Медведев хохотнул коротко. – И надолго?

– Часа на два. – Телячелов хохотнул в ответ и посмотрел на время. – Я могу быть свободен, товарищ капитан? Мне ещё в магазин успеть бы, покрышки для мяча купить надо. Скоро матч.

– Свободны, конечно свободны, товарищ Телячелов, почему не свободны. Но помните про наш сегодняшний разговор. Что там насчёт мяча? Покрышки, говорите, купить? Есть у меня такие, покрышечки будь здоров, правда великоваты, кажется. – Медведев сунул руку в ящик стола и выудил из него жёлтую, как связка бананов, гроздь новеньких футбольных покрышек. Сладко запахло кожей. – Сам гражданин Майзель пошил на изъятой у него швейной машине «Адлер», хотя упомянутый гражданин и числится шофёром у председателя окружного суда. С товарищем председателем мы отдельно разберёмся, посмотрим, что он из себя за судья и кого он судит с такими шоферами, как Майзель. А что у вас, у спартаковцев, все мячи враз прохудились перед визитом товарища Завенягина?

– Камеры для мячей есть, и шнуровка есть, а с покрышками накладочка получилась. Нету их на складе, покрышек. Те, что были, давно сносились, а новых не заказывали за ненадобностью.

– Что же, у вас футболисты тряпичным мячом играют?

– Они у нас на равных правах с прочим лагерным контингентом, – вставил Телячелов в речь трудное иностранное слово. – Работают, одним словом.

Капитан кивнул понимающе. Потом подошёл к полковнику и посмотрел сквозь него на гильотину:

– И всё-таки, товарищ Телячелов, со спартаковцами вопрос не простой, политический, я бы сказал, вопрос. С одной стороны, надо бы вашим спартаковцам проиграть… Понимаете почему, надеюсь?

Ещё бы замполиту не понимать, если сам нарком внутренних дел Лаврентий Павлович Берия, почётный председатель общества «Динамо», считай что лично отправил полкоманды «Спартака» с братьями Младостиными во главе на десятилетнюю тренировку в зону.

– С другой стороны, – продолжил собеседник Телячелова, – нарком госбезопасности товарищ Меркулов сильно болеет за «Динамо». А слухи до Москвы доходят быстро, знаете ли. Так что думайте, соображайте. Правильно думайте, правильно соображайте.

«Правильно – это как? – думал-соображал Телячелов. – Если на одну чашу весов поставить, скажем, два „кадиллака“ и один „бьюик“, закреплённые за наркомом внутренних дел, а на другую – два „бьюика“ и один „додж“, закреплённые за наркомом госбезопасности, то чья чаша перетянет, так, что ли?»

Он спросил:

– Намекаете на ничью?

– Я что-нибудь сказал про ничью, товарищ полковник? – хохотнул Медведев.

Телячелов хохотать не стал. Убрал покрышки под мышку, отдал честь капитану и вышел из кабинета.

Хоменков плюнул со злости в спину какой-то тётки, топавшей по улице вниз. Он их всех ненавидел: женщин любого возраста; мужчин, здоровых и инвалидов; наглую уличную шпану – безотцовщину, сплошь ворьё, – норовящую, отвлечёшься только, вволю поиздеваться над одноруким; малиновые канты фуражек; спецпереселенцев тупых; улыбчивых дикарей-туземцев; город этот весь ненавидел, куда его прибило войной; Рзу со всеми его художествами, откупившегося лауреата, суку; полковника этого, тоже суку, наобещавшего чёрт-те что и сбросившего его с подножки. Всех, всё ненавидел! Но он им ещё покажет, грозил Хоменков в пространство. Сам нарисую, не буду ни у кого просить. Сталин мудрый, Сталин меня поймёт. Посмотрит на себя на картине, скажет: «Художник – гений! Посильнее „Фауста“ Гёте картина, – скажет. – Гёте – пигалица, червяк по сравнению с этим титаном кисти».

– Эй! – сказали со стороны ему. Тихо сказали, он почти не услышал, так был занят пронзительными своими переживаниями. Потом повторили громче: – Эй! Эй, Хоменков, – сказали, – деньги где, мухоморы где? Пойдём поговорим, если честный.

– Темняк, ты? – Хоменков спросил. Увидел рядом Собакаря, опять спросил: – Собакарь зачем?

Взгляд Собакаря был печален. Смерть была во взгляде Собакаря. Добрая печальная смерть. Скорая, как «скорая помощь».

– Речка идём гулять, – коверкая словесные связи, сказал однорукому Собакарь. – Птичка поёт красиво. Рыбка, раки, идём.

Темняк возложил длань на левое плечо Хоменкова, Собакарь возложил на правое. Хоменков очнулся, сказал:

– Не до речки мне, рисовать мне надо. «Сталин читает письмо детей». А вы, олухи, уходите. – Однорукий сбросил чужие длани с плеч своих и нахмурился.

– Мы, олухи, – ответил ему Темняк, – хочем, чтоб ты, не олух, заплатил нам, что обещал. Деньги и мухоморы. Деньги можно талонами, – показал он пальцем на очередь, выстроившуюся у дверей магазина, – хлеб, мыло, вообще…

– Изыдьте, – вспомнил однорукий художник редкое старинное слово, слышанное невесть когда.

Собакарь достал из штанов дощечку, в неё была продета петля из грубого оленьего сухожилия, он стал растягивать руками петлю, скручивать её и раскручивать, и дерево вдруг запело заунывно и протяжно, как ветер.

Хоменков посмотрел на Собакаря и увидел, что это не Собакарь, а смотрит на него, Хоменкова, мёртвая голова рыбы с красными обводами вокруг глаз и улыбается по-рыбьи ему.

– Речка гулять идём, – рыбьим голосом сказал Собакарь, подыгрывая голосу на дощечке. – Шайтанка гулять идём.

Хоменков кивнул и пошёл.

Так они шли под музыку, долго шли, очень долго, пока не встали возле чёрной воды, где напротив, на другом берегу Шайтанки, торчали сваи разрушенного моста, чёрные, как головешки на пепелище. На них сидели неподвижные чайки, белые над чёрной водой, и подпевали голосу инструмента: каха кахавэй, – радовались человеческой смерти, потому что, когда много смертей, больше ставится могильных шестов, на которых им удобно сидеть.

Собакарь перестал играть, убрал инструмент в штаны, достал из штанов другой – большие, страшные плоскогубцы.

– Рот открой, – попросил он однорукого Хоменкова.

Раз просили, тот открыл рот. Собакарь под ухмылочки Темняка залез в рот послушному Хоменкову. Залез, выдрал из пасти его отверстой самый главный, коренной зуб – последний, остальные были выбиты в драках, – а потом, выдрав, сказал:

– Ты, – передавая очередь Темняку.

Кровь обильно текла из раненого рта Хоменкова. Темняк сложил из пальцев рачью фигуру, омочил её в крови однорукого, приблизился к кромке берега и поболтал фигурой в воде. Прошло секунды четыре-три, и бурая большая клешня вылезла из чёрной воды и протянулась к шее художника.

«Мир праху его», – сказали на небесах ангелы.

«Смерть духу его», – подумали некоторые из них.

Солнца не было, гулял ветерок, обещая перемену погоды. После нескольких дней жары в тундре приятно похолодало. Небо обнесло пеленой, края его обложили тучки, не набрякшие ещё избыточной влагой, в тесные серебряные прорехи на северной стороне горизонта на землю слетали стрелы белого небесного света, падали бесшумно на тундру и гасли в её воде.

На берегу древесного острова, одиноко возвышающегося над тундрой, на кочках сидели двое, Собакарь и Темняк. Перед ними тлел костерок, над его малиновыми углями была прилажена солдатская каска, в ней что-то лопалось пузырями, распространяя по тундре запах такой могучей убойной силы, что встань по ветру человек или зверь, пролети над костерком птица, так упали бы тут же замертво и из живого превратились бы в вечное.

На мухоморов этот запах не действовал, наоборот – прибавлял им силы. Они зачерпывали из каски пойло маленькими деревянными плошками, бережно отхлебывали из них, чтобы не разбрызгать и не пролить, и в блаженстве закрывали глаза. Собакарь брал в руку свою дощечку и медленно начинал играть. С каждым сделанным из плошки глотком пальцы его двигались всё проворнее, звук усиливался, крепчал, потом слабел и превращался в дыхание; мухоморы раскачивались на кочках, дожидаясь того момента, когда ветер, призванный звуком, наконец обретёт силу, оторвёт их от голодной земли и унесёт на третье небо, на западную его оконечность, в мухоморское царство Улуу-Тойона, их владыки и покровителя.

Собакарь призывал ветер, недоросток-перелесок, притихший, терпеливо ему внимал. Деревья, сосны и лиственницы с худыми, облупленными стволами, были неестественно загнуты и верхушками повёрнуты на восток. Между деревьями торчали шесты с насаженными на них оленьими черепами, их глазницы, исклёванные стервятниками, тоже были устремлены на восток.

Голос ветра вдруг оборвался, Собакарь отпустил петлю.

«Слышишь?» – спросил он у Темняка на гремучем языке кашля, тайном языке мухоморов.

Тот прислушался к голосам тундры и кивнул, услышав чужой.

Чужой голос имел много оттенков – в нём звучал и собачий хрип, и ленивый замах хорея, и скользящий звук полозьев из ели, и ещё что-то горькое и больное с дрожью ненависти и кипением ярости, это шло от человека на нартах.

«Наш, – прокашлял Собакарю Темняк. – Зачем едет?»

Собакарь отхлебнул из плошки, чтобы увидеть, зачем едет Ведерников. Увидел, засмеялся, сказал на языке кашля: «Затем едет, что помощник тебе и мне, Ванойту-дурака ищет. Поможем найти ему дурака Ванойту. Один зуб однорукого дурака-утопленника есть у нас, второй будет зуб дурака Ванойты, потом будет ещё один, и обрадуется Улуу-Тойон, чум Улуу-Тойона далёко, три жизни человеческие путь до него, одна жизнь – зуб однорукого, вторая жизнь – зуб дурака Ванойты, третий зуб скоро сам придёт, он не этого, который Ванойту ищет, этот помощник наш, а другого, который этого ехать сюда послал».

Темняк встал во весь свой вершковый рост, заглянул за ближний край тундры и углядел железные нарты, похожие на самолёт на картинке в красном уголке Дома ненца, откуда он сбежал навсегда, – только без пропеллера и без крыльев, ещё углядел упряжку, не из лаек, а из хмурых овчарок, и ещё увидел он человека, молодого, в военной форме, свесившего голову долу и скучно помахивающего хореем.

На душе у старшины было мерзко. Пойди туда, не знаю куда, но найди неуловимого ненца. Тундра бесконечна, как Бог, в которого старшина не верил. Попробуй отыскать в бесконечности невидимую человеческую иголку. Он гнал аэросани вперёд, зная, что поиски бесполезны. Четвёрка его друзей, тундровых циркумполярных овчарок, поворачивалась к нему мордами, явно не понимая цели этого бессмысленного похода. Заблудиться он не боялся, хотя тундра – коварное существо: однообразно повторяющиеся картины, все эти болотца и озерца, прячущиеся во мхах и осоках, кольца и многоугольники из камней, щедро разбросанные по тундре и опасные для бега аэронарт, низкие, приплюснутые возвышенности то в оплётке корней растений, живых и уже отмёрших, то покрытые высокой травой, красующиеся пёстрыми камнеломками, фиолетовыми зевами остролодочника, жёлтыми полярными маками или облитые узором лишайников – всё это разнотравье и разноцветье могло запутать восторженного пришельца, очаровать его цветами и запахами и завести в такие болота, где обитают местные демоны, наводящие чары на чужаков, откуда выход был только в смерть.

Ведерникова вывели бы собаки, в какую бы гибельную трясину ни заманила его подлая тундра. А в демонов не верил он, как и в Бога.

Уже несколько тягучих часов старшина мотался бестолково по тундре, отдаляя, отдаляя и отдаляя своё позорное возвращение в часть. Аэронарты обогнули пригорок, и собаки погнали дальше, держа путь на тёмную вертикаль, поднимавшуюся над зелёной горизонталью, на оазис из древесных стволов, странно загнутых на одну сторону и нарушающих привычный порядок. Чем ближе они к нему подъезжали, тем сильнее бил старшине по лёгким удушающий запах смрада. Ведерников уже думал, не отвернуть ли в сторону, но тут его посетила мысль: а вдруг туземец именно там, прикрывается мерзким запахом, этаким колпаком из вони? Он погладил рукой винтовку и погнал упряжку на запах.

Зрелище его поразило. У костра на краю леска сидели два уродливых чёрта, какие-то злодеи из Лукоморья, вроде местные, вроде тундровые, одетые в нищенские лохмотья, только без оленей и нарт. Ведерников посмотрел на лес, прореженный и просвечивающий насквозь, но в широких просветах между деревьями не обнаружил ни оленьей упряжки, ни товарищей двух этих страшил.

Один, пониже, тёмный лицом, с торчащей клочьями, как будто крашеной бородёнкой, наполнил воздух утробным кашлем – то ли прочищал лёгкие, то ли болел чахоткой. Второй, подбитый его примером, закашлял тоже, утробно и с хрипотцой.

Ведерников молчал выжидающе, не вылезая из своей крепости на полозьях, а эти двое всё кашляли, переглядываясь, и косили глазами на старшину. Потом они перестали кашлять, и тот, что был с собачьим лицом, бесноглазый и какой-то весь перекошенный, заулыбался и сказал старшине:

– Наш, наш, вылезай, помнишь? Помнишь, помнишь, ку́ли мо́бо, сюда иди.

И старшина вспомнил. Это были те двое из снов-кошмаров, мучавших его ночами в больничке. Там была ещё какая-то рыба и эти вот нечеловеческие слова, которые ему повторили только что. Они уговаривали его отрезать у замполита голову, и, кажется, он её отрезал, и голова Телячелова смеялась и говорила ему что-то такое, о чём он уже забыл.

– Ага, вспомнил, гьюлитолы́гл? Иди отведай нашего чифирку.

Старшина вылез на сырой мох, карабин остался на сиденье в кабине.

«Удивительно, – подумал Ведерников, – что собаки ни лаем, ни рыком не встретили появление чужаков. Как будто это не люди вовсе, а что-то вроде дерева или камня, что-то мёртвое и только кажущееся живым».

Он стоял на заболоченной почве и чувствовал, как земля под ногами начинает медленно прогибаться, засасывая его в себя. Сапоги увязли почти по щиколотку, нужно было либо идти вперёд, либо возвращаться в кабину. Он выдернул сапоги из болота и захлюпал к этим двоим чертям.

– Наш, – сказал чёрт собачий.

– Ваш? – переспросил старшина, потому что сказавший «наш» это слово не проговорил, а прокашлял.

– Наш, – согласившись с собачьим чёртом, утвердил чёрт мелкий, пестробородый.

– Ваш? – переспросил старшина, словно перепроверял правду.

Он вдруг понял, что понимает их речь, этот кашель, эту дохлятину, эту со слюнями и смрадом исходящую от них силу – опасную силу, страшную, чужую и почему-то близкую.

У бесноглазого с собачьим лицом заиграла в руках дощечка, она пела голосом ветра, и старшине сделалось легко и спокойно. Он уже приблизился к костерку и стоял теперь, прислушиваясь к себе и не обнаруживая внутри ни отчаяния, ни гнилостного привкуса страха. Сама мысль о гневе полковника была глупой и до смешного нелепой – что есть гнев и страх перед наказанием, когда здесь, сейчас, перед ним льётся в воздухе волшебная песня и, проникая в каждую клетку тела, наполняет её воздушной лёгкостью.

Черти тоже были уже не черти, а два добрых тундровых старичка – один добрый играет на деревяшке, другой кивает старшине, как товарищу, и протягивает ему питьё; тот пьёт что-то удивительное и лёгкое, и от выпитого яснеет его голова.

– Небом пахнет, – говорит старшина и начинает болтать без умолку о своём довоенном детстве, о маме, о землянике в сметане, о первой своей школьной любви, о бросившем их с мамой отце, о том, как он просился на фронт, а военкомы сказали «нетушки» и сюда его, на Скважинку, в лагохрану, а он курсы миномётчиков кончил, и ему бы фашистов бить, а он ещё ни одного фрица не укокошил. Рассказал про суку Телячелова, как замполит ему грозит трибуналом, про стрельбу на третьем внешнем посту охраны, про полковничью жену рассказал, про Ванюту рассказал и про то, что приказано ему туземца убить, а он лучше привезёт его в лагерь и сдаст на руки сволочи замполиту. Только где его, туземца, найдёшь, он же в тундре знает каждую тропку.

– Это да, комариного человека в тундре найти непросто, он как хамелеон-зверь, по какому месту идёт, такого цвета бывает, – отвечали ему в два голоса добрые старички-приятели, – но ты же друг, а не помочь другу – это как помогать врагу. Ой, обидели тебя, – говорили ему приятели, подливая и подливая зелье из старой солдатской каски, – ой, сильно обидел тебя негодяй начальник, убить тебя хочет, трибунал-расстрел тебе хочет. Ты наш друг, мы тебе Ванюту найдём, хочешь – его убей, хочешь – вези к начальнику, мы поможем, мы своим помогаем. А то хочешь, мы сами его убьём?

Потчевавший старшину старичок прислушался к поющей дощечке и сказал, опустив веки:

– Слышу, добрый ветер мне говорит: убьёшь ты комариного человека, привезёшь ты его к начальнику – злой начальник тебя всё равно обманет. Он твоей смерти хочет. Надо смерть опередить, обогнать её, убить её, твою смерть. Мы друзья твои, мы тебе поможем. Вот скажи мне, я давно думаю. В Салехарде на стадионе гоняют мячик… как это по-русски, футбол? Мячик бьют, пинают его ногой – ты скажи, мячику больно? Он живой? Мёртвый? Что у него внутри? Он как голова, круглый. Может, он и есть голова, только спрятанная в мешок из кожи? Мёртвая голова, живая. Лучше мёртвая, ей не больно…

На дне каски жидкости почти не осталось, только ржавая, нечистая муть, Собакарь спрятал свой инструмент, выпил одним махом остатки, и все трое зашагали на островок из повёрнутых к востоку деревьев. Выбрали поляну поглаже, Темняк обошёл её всю, развернул черепа оленей, насаженные на покосившиеся шесты – останки капища самоедского. Теперь они смотрели на запад и не мешали его важным приготовлениям. Темняк глянул на безусого старшину, на его голую, обритую голову, потом – безнадёжно – на лишаи, обложившие череп Собакаря, и обречённо провёл ладонью по своей прореженной бороде.

Морщась и покрякивая от боли, он вырывал из подбородка по волосу и выкладывал из них неширокий круг – на широкий не хватило бы материала. Закончив с этим, он отыскал камень, круглый, как костяной шар, установил его в центре круга и сверху положил на него гладкий кусок железа, обточенный морем или рекой. После этого стал ходить кругами, легонько притопывая подошвами и в такт им прихлопывая сухими ладонями. Так учил его дальний родственник, великий шаман Байыр, пришедший когда-то в тундру с берега реки Чадаан и побеждённый Ябтиком Пэдарангасавой в шаманской битве. Ябтик – родич Ванойты, и теперь настала пора расквитаться за поражение. Он, Темняк, это сделает.

Ровно на девятом круге кусок железа свалился с камня и чуть откатился в сторону, не пересекая волосяной границы.

– Там он, туда нам, – лбом указал Темняк в направлении, куда откатился кусок железа. – Едем, нарты у тебя быстрые, как стальная птица. Как они, по-вашему, называются, по-русски? «Мессершмитт», «юнкерс»?

Юноко, олень-двухлетка, слизывал влагу с мелких листьев стелющейся по почве ивы и карим глазом поглядывал на хозяина. Нарты с походным скарбом – лёгкий чум, покрытый одним поднючьем, старый, ещё отцовский, американский охотничий «ремингтон» да кое-что из малых вещей, необходимых в кочевой жизни, – Ванюта спрятал в кустах на безымянном ручье – для чего, Юноко не понимал, но раз хозяин так сделал, значит знал для чего.

Ванюта сидел на корточках, нюхал ветер, его оттенки, улыбался, когда ветер был сладок, хмурился, когда тот был с горечью – не привычной тундреной горечью, которая исходит от трав и добавляет воздуху остроты, а той, что идёт от горя или от злого замысла. Он ждал.

Скоро появились они. В светлом мареве, наполнявшем тундру, их торчащие поверх нарт головы походили на головы людоедов парнэ из маминых сказок, которые она рассказывала Ванюте долгими и вьюжными зимами. Матово отсвечивал корпус железных нарт, переднее стекло было мутным, словно на него надышали. Собачьи морды с оскаленными клыками смотрели настороженно и недобро.

Аэронарты сбавили бег, хорей направил собак к Ванюте.

– Йе-хе-хе, – хехекали в траве куропатки и, смеясь, разлетались в стороны. Они чувствовали, кто здесь побежденный, кто победитель.

Ванюта встал.

Аэронарты остановились в трёх-четырёх хореях от них с Юнако. Темняк сполз по гладкому боку аэронарт на землю.

– Куда идёшь, Ванойта, ступающий по корням? – спросил Темняк, пританцовывая на влажном мху.

– Куда иду, в землю Царя-Ветра иду, – ответил ему Ванюта, вспомнив рассказ отца о мёртвой старухе Пухутякои и отцовские слова об обмане, который грехом не считается, если обманываешь смерть.

– Знаешь, где лежит земля Царя-Ветра? – Темнолицый покачал головой.

– Знаю, не знаю, иду, и всё.

– Думаешь, до земли Царя-Ветра легко добраться?

– Иду всё же.

– Как собираешься жить дальше?

– Не знаю.

– Как же ты не знаешь? Я думал, ты умный, у твоей мысли путь есть. – Темняк вёл пустой разговор, а сам, шажок за шажком, уверенно приближался к Ванюте.

– Хороший олень у тебя, красивый, – говорил он с притворной лаской, – сладкий, я бы такого съел. Отдай мне его, Ванойта, зачем тебе твой олешек? В земле Царя-Ветра – ты же туда идёшь? – он тебе уже не понадобится. Отдай. Я оленьи глаза люблю. Вынул бы ножом левый, положил в рот, покатал языком, как шарик, потом сдавил бы языком и зубами… – Лицо его расплылось в улыбке, из углов беззубого рта закапала жиденькая слюна. – Потом правый, ах хорошо! Печёнки бы поел тёплой, крови бы попил, кости бы его расколол, мозг бы из костей высосал… Ванойта, отдай олешка, ты всё равно умрёшь, он тебе уже не понадобится.

Темняк остановился в нескольких шагах от Ванюты. Лицо его, и без того тёмное, потемнело ещё сильней.

– Знаешь, для чего я пришёл к тебе? Помнишь, Ябтик, твой родич, победил Байыра, моего родича? Теперь, комариный человек, мой род должен победить твой. Это будет справедливо, ведь так? Скажи, ты готов сразиться?

Ванюта сказал:

– Готов.

– Честный человек, уважаю. – Темняк обернулся к аэронартам и крикнул: – Эй, Собакарь, иди сюда, сыграй нам, пока мы будем сражаться. «Помирать, так с музыкой» – так русские говорят? А ты, военный человек, – обратился он к старшине Ведерникову, – сиди сторожи железную птицу.

Собакарь вывалился из кабины на землю, вынул свою дощечку и дёрганой, прыгающей походкой поковылял к ним.

С полчаса уже как, сцепившись, они катались в траве и мху, кулаки и лица были у обоих в крови, руки тянулись к шее то Ванюты, то Темняка, но победа не давалась ни одному. Собакарь играл на своей дощечке унылую песню ветра, но на Ванюту, комариного человека, голос ветра не действовал. Он сражался с темнолицым противником, зная, чем закончится бой. И, сражаясь, он думал не о сражении. Ванюта думал о светлом дереве, яля пя, которому он должен помочь, чтобы не умирали люди, чтобы не болели олени, чтобы в тундре наступил мир. Он обманет этих обманщиков, ведь обманщиков обманывать не грешно.

Ванюта сделал вид, что отвлёкся, скосив глаза на дощечку Собакаря, и сразу же крепколобый Темняк ударил лбом ему в зубы. Ванюта вскрикнул, оттолкнул Темняка, вскочил на ноги, закрутился на месте и стал гладить ладонью челюсть, будто успокаивал боль. Потом отнял ладонь от лица и выплюнул на ладонь зуб.

Темняк поднялся вслед за Ванютой, жадным оком глянул на зуб, на струйку крови, сбегающую у Ванюты по подбородку. Ванюта, чтобы выглядело правдивей, ещё сильней надкусил изнутри щеку, и кровь потекла обильней.

– Дай, – сказал ему темнолицый и протянул руку. – Тебе он больше не нужен.

Ванюта посмотрел на ладонь. Зуб светился золотой желтизной, это золото было гордостью комариного рода, его благословением и защитой. Когда-то сам владыка Вавлё Ненянг потерял зуб в битве под Саля’хардом, русские называли его Обдорск, но тот вернулся в род в чреве рыбы с красными обводами вокруг глаз. Дед Ванюты её поймал.

– Дай зуб, – повторил Темняк.

– Возьми, – ответил ему Ванюта. Он знал, что святыня к нему вернётся, но сначала сделает своё дело. Потом добавил: – Мои зубы скоро растут, один выбил, уже другой его место взял. – И улыбнулся, чтобы они увидели.

Темняк взял зуб и спрятал его в одежде, в тайном месте, где лежал зуб однорукого. Путь до чума Улуу-Тойона стал на две жизни короче.

– Теперь надо тебя убить, Ванойта. Ты не бойся, одного мы уже убили. – Темняк обернулся к Собакарю и ему подмигнул. – А потом олешка съедим твоего, чтобы он в мёртвом царстве к тебе вернулся. Эй, собачий начальник, – крикнул он старшине Ведерникову, – стреляй, только метко, нас, смотри, не убей, мы же друзья твои, да, начальник?

Старшина шевельнул хореем, и послушная четвёрка собак подвела железную птицу близко к Ванюте и мухоморам.

– Залезай, – сказал он туземцу.

Темняк и Собакарь расступились. Ванюта прошёл между ними и молча забрался в аэронарты.

– Добрый ты человек, собачий начальник, – покачал головой Темняк, – не убил, пожалел Ванойту.

– Надо ехать, – сказал Ведерников и дал овчаркам знак разворачиваться.

Ванюта махнул Коньку. Юноко легко подпрыгнул, и скоро его маленькая фигурка растворилась в пространстве тундры.

Собаки развернули аэронарты, и, прежде чем упряжка набрала скорость, Темняк крикнул старшине весело:

– Начальнику своему привет передай. И про мячик не забывай, про мячик. Помни: он как голова, круглый. И что если он мёртвый, ему не больно…

– Сам сдался, – доложил старшина Ведерников.

Полковник посмотрел на него недобро:

– То есть весь лагерь видел, как ты его доставил сюда?

– Не весь, – ответил Ведерников. – Старшина Кирюхин не видел. И… многие.

– Что ты сейчас сказал? – Лицо Телячелова покрылось сыпью – крупной, жёлтой, как зёрна жгучего стручкового перца. – «Многие»? Ты издеваешься надо мной, старшина? Ты оружие брал с собой?

– Так точно, – сказал Ведерников. – Не понадобилось, он сдался сам. Сопротивления не оказал, сдался.

– «Идиот» – знаешь такое слово? Или у вас там, откуда ты взялся, таких сложных понятий не проходили?

– Так точно, товарищ полковник, знаю такое слово, читал роман Достоевского «Идиот». Издание дореволюционное, с ятями, брал в районной библиотеке. Понравилось.

– С ятями, говоришь? Понравилось? – Телячелов приблизился к старшине вплотную и посмотрел вглубь его зрачков. Там клубилась лишь пыль мерячечная и таилось мало выраженное страдание. Но этого Телячелов не заметил. Он заметил лишь пустоту сквозную, куда и устремил свою ненависть. – Где он сейчас? – спросил замполит. – В карцере, знаю, – ответил он на свой же вопрос. – Убей! – приказал Телячелов старшине голосом писателя Эренбурга. – Или тебя убьют. Понял? – сказал Телячелов. – Или не понял, гадина?

Замполит дивизии не сдержался. Слово «гадина» было лишним.