XII

Лондон, июнь 1884 года

Из комода доносились неистовый грохот и дребезжание.

– Так, – сказал Таниэль, вертя на пальце ключ, – отдавай мои носки. И мой парадный галстук. Он мне сегодня понадобится.

Катцу затих. Его завод, скорее всего, заканчивался, и молчание, возможно, не было намеренным, но Таниэлю оно казалось обиженным.

Задумав, как устроить коварную ловушку еще накануне вечером, Таниэль заранее приготовил вещи, чтобы утром спокойно одеться, но к его победе вскоре стало примешиваться раскаяние. Тот факт, что он, такой большой, сумел перехитрить маленького механического осьминога, все амбиции которого ограничивались кражей носков, не вызывал особой гордости. Он повернулся к комоду, чтобы выпустить Катцу. Осьминог, свернувшись, неподвижно лежал на дне ящика. Таниэль достал его из комода, но Катцу не шевелился. Таниэль положил его обратно. Немного поразглядывав осьминога, он, в качестве признания своей вины, обернул вокруг него несколько остававшихся носков.

Сегодня снова была суббота, третья из проведенных им на Филигранной улице, и вечером должен был состояться бал Форин-офиса. От Уильямсона ничего не было слышно, и Таниэль до сих пор так и не обыскал дом. Мори редко уходил из дому, разве что в бакалейную лавку, но она находилась в конце улицы, и за время его отсутствия нельзя было успеть осмотреть его спальню и мастерскую. Таниэль начинал подозревать, что Мори была свойственна некоторая агорафобия – боязнь пространства и скопления людей, хотя в этом и не было ничего удивительного. Шумливые любители светской жизни редко выбирают карьеру часового мастера. Но он снова чувствовал прежнюю тяжесть в груди. Он был почти уверен, что Уильямсон не станет штурмовать дом, не предупредив его об этом, но риск все же оставался; время текло, и каждый день со все возрастающей тревогой Таниэль выглядывал из окна на улицу, ожидая увидеть людей в мундирах.

Он до сих пор не вполне привык иметь в своем распоряжении все выходные и, спускаясь вниз, размышлял о том, какими растянутыми кажутся ему дни. Он так привык спрессовывать все дела в короткий промежуток времени, что и сейчас, ожидая, пока закипит чайник, успел вытереть стол и поменять воду в аквариуме Катцу на подоконнике. Заварив чай, Таниэль с двумя чашками в руках отправился в мастерскую. По будням в семь утра Мори кормил его завтраком, сопровождая еду беседой по-японски с учетом доступного Таниэлю словарного запаса. Он умел, при очень отчетливом и грамматически правильном произношении, разговаривать с ним, как с разумным человеком, а не идиотом, и благодаря этому Таниэль схватывал язык на лету. Уже за одно это Мори заслужил свой чай, вне зависимости от того, сделал он бомбу или нет.

– Доброе утро.

– А, доброе утро, – ответил Мори, не отрываясь от микроскопа. Он был занят сборкой миниатюрных часов с помощью деликатнейших, похожих на хирургические, инструментов. – Прошу прощения. Я считаю.

Таниэль молча сел на высокий стул. С уличной стороны витрины, прижав к стеклу ставший от этого похожим на пятачок нос и разглядывая выставленные там чудеса, стоял один из ребятишек Хэйверли. Он подпрыгнул от неожиданности, когда Мори швырнул в окно мятную конфету. Отскочив рикошетом от стекла, конфета приземлилась на пороге. Мальчишка расплылся в улыбке, схватил конфету и убежал. Мори уже опять сосредоточился на работе. Таниэлю казалось, что его пальцы неподвижны, и только по легкому напряжению мышц кисти можно было понять, что он работает. Рядом с ним стояла пустая банка. Он вывалил детали часов на стол, маленькой горкой здесь лежали шестеренки и еще какие-то штуки, назначения и названий которых Таниэль не знал. Мори, не глядя, протянул руку и вытянул из этой кучки крошечный корпус.

– Я больше не считаю, – сказал он, установив его на место.

– Мне кажется, я сломал Катцу, – сознался Таниэль. – Он… – Таниэль не мог решить, является ли морально оправданным пленение осьминога в ящике комода по причине кражи почти всех его носков и парадного галстука. – Он шевелился, а потом перестал, – в конце концов сказал он.

– Если вы не можете его найти, возьмите сегодня мой, – предложил Мори.

– Простите?

– Ваш галстук, – Мори выпрямился и заложил сцепленные руки за затылок.

– Я сказал, что, наверное, сломал Катцу.

– Извините, я не расслышал.

– Нет, он действительно стащил мой хороший галстук, – сказал Таниэль. – Если у вас что-то не задастся с изготовлением часов, вы, по крайней мере, сможете зарабатывать на хлеб чтением чужих мыслей, – продолжал он, помолчав.

– Я… да, – произнес Мори. – Доброе утро, – добавил он, обращаясь к почтальону, вошедшему в мастерскую с большой плоской посылкой в руках. – Да, положите, пожалуйста, сюда. Спасибо.

– Что это? – с любопытством спросил Таниэль. Марки и штампы на ней не были ни английскими, ни японскими.

– Картина. Работа одного пребывающего в депрессии голландца, который пишет сельские пейзажи и сценки, цветы и прочее. Она довольно уродлива, но я должен поддерживать в хорошем состоянии поместья в Японии, а современное искусство – это неплохое вложение денег.

– Можно посмотреть?

– Я бы не стал тратить на это время, – ответил Мори, однако Таниэль уже развязал бечевку и отогнул верхнюю часть оберточной бумаги. Картина была довольно странной. Краска была наложена на холст таким толстым слоем, что выпирала над поверхностью какими-то буграми, грязноватые цвета и рельефные мазки усугубляли впечатление. Мори был прав: картина уродлива, но вихревые удары кисти, деформировавшие предметы, рождали ощущение видимой глазом силы ветра, а зелень звучала для него тихо шевелящимся на ветру сеном.

– Вам стоит повесить ее здесь, она очень хороша.

– Я не люблю западное искусство, – упрямо ответил Мори.

– Нет, вы только посмотрите, – Таниэль вынул тяжелую картину из упаковки. – В ней чувствуется мысль, она выглядит как оживленный Моцарт.

– Что?

– Я… – Таниэль вздохнул, – я вижу звуки. Это похоже на Моцарта. Знаете, быстрая игра.

– Видите? Прямо перед собой?

– Да. Но я не сумасшедший.

– Я так и не думаю. Все звуки?

– Да.

– Например? – немного помолчав, спросил Мори.

– Например, когда вы говорите, все окрашивается в этот цвет, – он показал на свои часы. – А тикающие часы… это… Вспышки света от маяка. Лязганье чугунной лестницы в моем старом департаменте – желтое. Это все ерунда.

– Вы когда-нибуть пробовали это нарисовать?

– Нет, я бы выглядел как обитатель приюта для душевнобольных.

– Это было бы гораздо интересней, чем картина с покрытым грязью полем, – без малейшего намека на шутку произнес Мори.

Таниэль ощутил, что краснеет, и низко опустил голову. Он не собирался никому об этом рассказывать, и теперь, выставив напоказ свою тайну, чувствовал неловкость.

– Нет, это не так. Я хочу повесить картину.

Со второго этажа раздался грохот, что-то затрещало – похоже было, что Катцу вырвался на волю через заднюю стенку комода.

– С Катцу, кажется, все в порядке, – заметил Мори.

– Вы не знаете, куда он запрятал мои вещи?

– К сожалению, нет. Я уже говорил, что его шестеренки работают в произвольном режиме, поэтому я не всегда могу заранее установить траекторию его передвижений. Я посмотрю позже, что произошло, но сейчас я не могу прерваться, иначе у меня все рассыплется. Вы можете позаимствовать один из моих галстуков. В верхнем ящике, – сказал он, указывая на потолок. Его спальня находилась прямо над мастерской.

Таниэль не двинулся с места. Ему представился шанс, которого он так долго ждал, но ему тяжело было решиться этим шансом воспользоваться.

– Идите же, – сказал Мори. – Я не заколдовывал порог у себя в комнате. Боже милостивый, уж этот мне английский принцип неприкосновенности частной жизни!

Комната Мори была ничем не примечательна. В ней не было ни картин, ни безделушек, ни бумажных фонариков, не было даже книг, – только комод и кровать. Он просмотрел содержимое ящиков – ничего, кроме одежды, никаких бумаг. В левом верхнем ящике – воротнички и галстуки. Он проверил подоконник, заглянул под кровать и, ничего не обнаружив, недоуменно покрутил головой и вернулся к галстукам. Зеленый и голубой были погребены под серыми галстуками, было видно, что их доставали отсюда нечасто. Чтобы извлечь их на свет, Таниэль отодвинул в сторону ворох темных галстуков и обнаружил под ними тетрадь. Он замер. На старой потрескавшейся обложке не было никаких надписей, корешок был порван, и тетрадь прошита заново, что позволило вставить в нее дополнительные страницы. Записи были на японском. Несмотря на то, что он не успел еще научиться более или менее свободно читать и понимать по-японски, Таниэль открыл тетрадь.

Это не походило на дневник. Тут был текст, но большая его часть была разбита на пункты, кроме того, здесь содержалось много других вещей: вырезки из газет, снабженные примечаниями карты, хорошо зарисованные пером часовые механизмы и люди. Вглядевшись внимательнее, он стал различать даты, хотя они и были записаны в японской манере, то есть время отсчитывалось от вступления на престол нового императора. Он постарался вспомнить объяснения Фэншоу. В шестьдесят седьмом в Японии была гражданская война, а в шестьдесят восьмом к власти пришел император. Сейчас на дворе восемьдесят четвертый, следовательно, по японскому календарю – шестнадцатый год. Даты записей были очень приблизительно объединены в группы. Сначала шли даты, предшествовавшие правлению Муцухито, хотя Таниэль был не в состоянии прочесть имя предыдущего правителя, и они были довольно беспорядочны, перепрыгивали через месяцы и даже годы в обоих направлениях. Потом замелькали более близкие по времени даты. Пару раз всплыли записи, сделанные в текущем году. Ближе к концу тетради Таниэль увидел записи, относящиеся ко второй половине этого года, к следующему году и к году за ним. Он нахмурился и перепроверил свои вычисления, но ошибки не было. Таниэль перелистал страницы назад. В середине, сразу за записью, датированной двенадцатым апреля 1871-го, стояла сегодняшняя дата – четырнадцатое июня 1884 года. Чернила выцвели от времени и ничем не отличались от предшествующего отрывка. Первым словом в строчке было его собственное имя.

Таниэль растерянно огляделся по сторонам. Надеясь, что в случае чего услышит шаги поднимающегося по лестнице Мори, и заложив пальцем нужную страницу, Таниэль перешел вместе с книгой к себе в спальню, где на кровати лежал раскрытый словарь, полученный им от Фэншоу. Каждый день он выучивал по сорок новых слов. Это было не так трудно, как казалось вначале. Умение видеть звуки способствовало быстрому запоминанию, и он находил разумной пиктографическую систему письма: слово, обозначающее гору, было похоже на гору, а слово «лес» представляло собой три растущих вместе дерева. С понятиями вроде «красивый» было сложнее – слово представляло собой комбинацию из иероглифов «свинья» и «овца», но в таких случаях, как советовал Мори, следовало обращать внимание на контекст. Возможно, в незапамятные времена у монахов в отдаленных районах Древнего Китая было нестандартное представление об овцах, а также, наверное, они могли бы объяснить, почему для обозначения зла использовались три женские фигуры и отчего каждое второе слово включало изображение храма или святилища. Во всяком случае, Таниэль уже умел немного читать, к тому же он собирался перевести лишь крошечный кусочек текста. Грамматика была, несомненно, выше его возможностей, однако иероглифическая система способствовала, пусть и частичному, синтаксическому анализу прочитанного.

Катцу пробил в задней стенке комода дыру и сбежал через нее. Таниэль смел щепки и прикрыл дверь. Пристроив на коленях тетрадь, он начал листать страницы словаря. Порядок расположения иероглифов соответствовал количеству элементов в каждом из них, что, безусловно, было логично, но трудоемко; Таниэлю потребовалось немало времени, чтобы отыскать все из них. К счастью, у Мори был очень четкий почерк, поэтому Таниэль безошибочно нашел все, что требовалось. Через полчаса трудов у него в руках, наконец, оказалось нечто, похожее на перевод.

14 июня, 1884

Таниэль купил ноты. Я не знаю имени композитора, но мне приятна мелодия, слушая ее, я чувствую себя молодым. Голубой торт, на котором глазурью изображена утка. Он говорит, что это лебедь, но я думаю, все же утка. Также красное вино. Мне оно не нравится, но он считает, что мне следует научиться его любить, чтобы быть принятым в цивилизованное общество. Мы оба выпили слишком много, хотя что это за праздник, если все чересчур чинно.

Да: в его спальне, возможно, придется заменить комод.

Таниэль захлопнул тетрадь, отнес ее в спальню Мори и положил на прежнее место в ящике комода. Затем он перечитал свой перевод. Ничего из описанного не произошло, за исключением сломанного комода, и Мори никоим образом не мог об этом знать до сегодняшнего утра. Все остальное было совершенно непонятно. Таниэль не сомневался, что наделал в переводе массу глупых ошибок, тем не менее в тексте не было ничего относящегося к Клану-на-Гэль или бомбе.

Разорвав листок с переводом на мелкие части и засунув их в камин, он спустился вниз, чтобы посоветоваться с Мори по поводу цвета галстука. Он слишком долго отсутствовал и поэтому хотел создать впечатление, что просто никак не мог остановиться на одном из галстуков. Лучше показаться тщеславным, чем вызвать подозрение, что он шпионит для Специального подразделения.

– Голубой, – произнес Мори, как только Таниэль вошел в мастерскую.

– Это зеленый.

Мори спокойно посмотрел в его сторону, проследив, как он убирает голубой галстук.

– Я утащил ваше приглашение, чтобы посмотреть на сегодняшнюю программу. Там говорится, что в середине вечера будет играть пианист по имени Эндимион Гризт; если я дам вам деньги, вам не трудно будет купить для меня ноты?

– Вы уверены, что будет именно Гризт? Это ненормальный тип с розовой лентой на шляпе.

– Я знаю, но все же прошу вас, – он протянул приглашение Таниэлю.

– Я сомневаюсь насчет этого бала, – сказал Таниэль. – Там не будет ни одной знакомой души, к тому же… посмотрите, здесь в приглашении специальная колонка, перечисляющая всех послов. Видите, Аринори Мори, он имеет к вам отношение?

– Не думаю. Его фамилия означает «лес», три дерева, – он написал иероглиф на клочке бумаги. – А я – Мо-у-ри, что по-английски пишется одинаково, но мы их различаем. Вот так.

– Featheringstonehough, – посмотрел на него Таниэль. – Вы – японский эквивалент Фэншоу.

– Моя фамилия, возможно, тоже раньше означала «лес», просто ее произносили, претенциозно растягивая звуки. Вы точно должны идти?

– Да. Но я попытаюсь улизнуть оттуда пораньше. Стащу какой-нибудь еды и сбегу.

Мори рассмеялся низким гортанным смехом, но взгляд его по-прежнему был прикован к часам, над которыми он работал. У него был усталый вид, со своей вытянутой шеей он выглядел каким-то особенно хрупким.

– Мистер Стиплтон, если вы встретите на балу…

– Кого?

– Да нет, неважно.

– Кого-то из ваших знакомых?

– Да, но я сейчас понял, что мне это неинтересно.

Таниэль фыркнул и осторожно, чтобы не причинить ему вреда, похлопал Мори по спине. Часовщик, уклонившись от его руки, снова склонился над микроскопом. Таниэль наблюдал за ним. Что-то было не так. Откуда-то из глубины наползало неприятное ощущение, что Мори видел его за чтением тетради, но это была ничем не обоснованная тревога.

– Вы хорошо себя чувствуете? – наконец спросил Таниэль.

– У меня начинается простуда.

– Сейчас лето, выйдите на воздух. Вам станет лучше на солнышке.

– Какое это лето, в Англии не бывает лета, вместо него – бесконечная осень с небольшими изменениями погоды раз в пару недель. К тому же на улице сейчас все эти ребята Хэйверли. Хватит надо мной смеяться.

Таниэль и так перестал смеяться, увидев через окно констэбля. Полицейский всего лишь велел мальчикам Хэйверли угомониться. Мори удивленно посмотрел на Таниэля, и тот осознал, что очень уж откровенно уставился в окно. Он помотал головой и промямлил что-то по поводу необходимости сходить на почту. Дойдя до нее, Таниэль отправил телеграмму Уильямсону, прося дать ему еще немного времени.