Часть вторая

XI

Оксфорд, июнь 1884 года

Всю неделю Грэйс работала над интерферометром. Триместр заканчивался четырнадцатого июня, то есть завтра, – и после этого будет уже слишком поздно. В Лондоне невозможно произвести аккуратные измерения, там слишком много шума: от поездов метро под землей и от идущих повсюду строительных работ на поверхности. Именно по этой причине у американца не получился эксперимент. Он пытался поставить его в подвале военно-морской академии, где прямо над его головой пять сотен мужчин занимались строевой подготовкой. У Грэйс же теперь появились все основания надеяться на успех. Она все сделала как следует: перепроверила первоначальные расчеты, выявила ошибки и исправила их. Взяв в руки последние записи из последней стопки перечитываемых материалов, она почувствовала прилив необыкновенной легкости. Сделанные ею выводы, казавшиеся вначале столь уязвимыми, теперь обрели под собой почву. Новый эксперимент будет успешным. Ей все же придется вернуться в Лондон ненадолго, но отнюдь не навсегда. Как только статья будет опубликована, колледж примет ее обратно.

Она обосновалась в глубоком подвале колледжа Леди-Маргарет-Холл, куда не долетал шум и где ее никто не тревожил. Или почти не тревожил. Мацумото заходил каждый день в три часа убедиться, что она не взорвала себя. Она пыталась объяснить, что у нее нет никаких взрывчатых веществ и что, следовательно, в подвале нечему взрываться, однако он парировал, что вряд ли она не найдет способа это сделать.

Сейчас как раз время приближалось к трем. Отбалансировав последнее зеркало в интерферометре, Грэйс разогнула спину. Как это случается после того, как долго сидишь, сосредоточившись на чем-то одном, вид комнаты необъяснимым образом изменился. Она казалась больше, и в ней как будто прибавилось вещей. Вдоль задней стены располагалась коллекция принадлежащих колледжу вин. Все остальное здесь было ее собственностью. Она установила здесь козлы со столешницей, по которой сейчас были рассыпаны осколки зеркал и ножовки. Рядом со столом стояла позаимствованная ею в часовне Нового колледжа купель, в которую Грэйс поместила рубанок, а на нем, в свою очередь, были крестообразно расположены четыре стрелки интерферометра. Она, конечно, с таким же успехом могла бы обойтись магнитом и некоторым количеством железных опилок, но ей казалось более профессиональным самой изготовить прибор, по виду напоминающий ветряную мельницу-мутанта. В науке обязательно должна присутствовать определенная доля мистики, без нее публике станет ясно, насколько тут все просто.

Грэйс начала наполнять ртутью купель из тяжелой, впивающейся в предплечье канистры. Тускло мерцая, ртуть плавно растекалась по дну. Ртуть из второй канистры плескалась, соединяясь с той, что уже находилась на дне купели, но брызги поднимались невысоко – ртуть намного тяжелее воды. Грэйс отодвинула канистру в сторону и приступила к выравниванию поверхности, в которой из-за вылитой на нее новой порции ртути образовались вмятины.

Ее отвлекли удары тростью в дверь.

– Это я, Кэрроу, – услышала она голос Мацумото. – У тебя тут происходит что-нибудь гадкое, о чем мне следует знать?

– Постой, не входи сейчас. Тебе лучше держаться подальше, чтобы не вдыхать испарения.

Он распахнул дверь, толкнув ее набалдашником трости.

– Что, черт подери, тут происходит?

– Это ртуть.

– Я и так вижу, что это ртуть, Кэрроу, вопрос в том, почему ртуть оказалась в этом, во всех прочих отношениях восхитительном, подвале?

– Погоди, еще одна осталась, – сказала Грэйс, ей уже становилось тяжело дышать. Канистры со ртутью были небольшими по размеру, но при этом чрезвычайно тяжелыми, как будто состоящими из цельного металла. – Ртуть ослабляет вибрации, она тяжелее воды.

– Я привел с собой друзей, думаю, тебе будет полезно хотя бы иногда встречаться с другими представителями человеческого рода.

– Что?! – Грэйс опустила на пол пустую канистру и выпрямилась, увидев спускающихся по лестнице шестерых молодых людей из ближайшего окружения Мацумото. Все они были одеты в модные узкие пиджаки и щеголяли шелковыми галстуками, переливающимися роскошными радужными цветами. Оказавшись в захламленном, тускло освещенном помещении, они разразились вежливыми восторженными восклицаниями. Один из них выступил вперед и подчеркнуто церемонно поклонился.

– Альберт Грей. Кажется, мы с вами однажды уже встречались, но я в то время мог быть слишком поглощен другими делами.

Он имел в виду, что не мог оторваться от своего древнегреческого. Грэйс осторожно пожала ему руку, пальцы у нее онемели от таскания тяжелых канистр.

– Извините, тут ртутные испарения.

Он посмотрел на свою ладонь и вытер ее о брюки.

– Так для чего здесь все эти приспособления? Вы заняты какой-то дивной алхимией?

– Н-е-е-т, это для измерения света, – услышав, как что-то звякнуло, она рывком кинулась за спину Грея и вырвала из рук стоявшего там молодого человека одно из зеркал. – Пожалуйста, ни к чему не прикасайтесь.

– Не кажется ли вам, что физика представляет собой занятие, требующее определенных аналитических способностей и не очень подходящее для женщин? – спросил Грей, обмакивая пальцы в купель с ртутью.

– Послушай, не будь такой задницей, – вспылил Мацумото, прежде чем Грэйс успела открыть рот и произнести что-нибудь в свою защиту. – Мы, конечно, знаем, что ты воображаешь себя эдаким светилой, но, черт побери, посмотри хотя бы раз правде в глаза. Твои собственные аналитические способности не выше, чем у дохлого кролика. И, унижая настоящего ученого, ты все равно не сможешь этого скрыть.

Его тирада погрузила присутствующих в потрясенное молчание. Мацумото никогда и ни с кем не терял самообладания. Грей испуганно смотрел на него глазами получившего выговор ребенка.

– Вам всем следует отсюда уйти, – сказала, наконец, Грэйс. – Эти пары ядовиты и могут причинить вред, если вдыхать их слишком долго.

Однако разволновавшийся и не желающий успокаиваться Грей вновь обратился к ней, изобразив фальшивый смешок:

– Только ядовиты? Мацумото, между прочим, рассказывал нам о взрывчатых веществах. Я знаю, что однажды вы чуть не спалили колледж. И не вы ли стоите за взрывом в Уайтхолле?

– Где?

У Мацумото округлились глаза:

– Кэрроу, я каждый день приношу тебе свежие газеты.

– Я собиралась… прочитать их позднее.

– Бомба в Уайтхолле? Разрушенный Скотланд-Ярд? Фении?

– О, господи… они все погибли? Я имею в виду, полицейские?

– Нет, они все оказались снаружи.

– Почему тогда это важно?

– Интересно, отдаешь ли ты себе отчет в том, что говоришь.

Грэйс услышала всплеск и обернулась:

– Грэй, немедленно выньте свои чертовы пальцы из моей ртути! Мацумото, если бы я хотела общения с людьми, я бы поднялась наверх и пообедала в холле. Все немедленно вон отсюда! Я сказала, не трогать! – закричала она и больно ударила Грея по руке стальной линейкой. Он судорожно втянул в себя воздух и отпрянул.

– Хорошо, увижу вас всех за обедом, – невозмутимо сказал Мацумото, подталкивая свое стадо к лестнице. Сбившись в тесную кучку, они молча направились к выходу, Грей шел последним. Поднявшись по лестнице, он тут же схватил под руки ближайших к нему молодых людей. В Оксфорде мужчины часто перемещались цепочками, как некие законспирированные атомы; ее это раздражало. С верхней площадки до нее донесся взрыв смеха, Грэйс знала, что они отпускают шуточки по ее поводу.

– Ты и вправду полагал, что я приду в восторг от этих идиотов, бесцеременно вмешивающихся в мой эксперимент? – напала она на Мацумото. – Мой главный эксперимент, к которому я готовилась многие недели?

– Нет, но у лекарства всегда горький вкус, – вздохнув, он подошел поближе, чтобы поглядеть на ртуть. В отличие от остальных, он держался спокойно, без помпезности, но сейчас и это раздражало Грэйс. Ему слишком нравилась собственная непринужденность.

– Стремление к одиночеству – это не болезнь, которая нуждается в лечении…

– Это утверждение безошибочно указывает на истеричное состояние того, кто его высказавает. Человек, присматривавший за мной, когда я был ребенком, всегда проводил свое время в одиночестве и довольно скоро стал психопатом. В любом случае, за этой ртутью скрывается какая-то цель, замаскированная под нечто наукообразное. Это опасно? У тебя не получится что-нибудь наподобие той истории с магнием?

– Она не взрывоопасна, – повторила Грэйс в четвертый раз за неделю. – И вообще, воронка получилась не такая уж большая, и с твоими бровями не случилось ничего дурного.

– Ты не будешь отрицать, что кратер на газоне весьма заметен, несмотря на героические усилия садовника, – он поднял на нее глаза. – Знаешь, я надеюсь, что ты не станешь вовлекать других барышень в свои химические занятия.

– Чтобы не сжечь еще чьи-нибудь брови?

– Нет, потому что они научатся делать бомбы, а ты только представь, что произойдет, если дать в руки бомбу кому-нибудь вроде Берты.

– Она изучает античность, – сказала Грэйс после паузы. – А остальные – биологи, что означает, что они проводят свое время в компании дрожжей и… слизи.

– Хорошо, объясни мне тогда, для чего нужна эта смертельная штука.

– Это интерферометр, – ей приятно было даже просто произносить это слово; она слегка подтолкнула прибор, и он стал медленно вращаться на ртутной поверхности, поблескивая зеркалами. – Он измеряет скорость проходящего через эфир света.

– Эфир – это такая же среда, как воздух, для распространения звука.

– Ты, оказывается, помнишь, – удивленно отозвалась она.

– Иногда я случайно запоминаю что-нибудь научное, – вздохнул он. – Но какой в этом смысл?

– Смысл в том, – ответила Грэйс, – чтобы доказать существование эфира. Эфир присутствует повсюду, он проходит сквозь предметы. Он состоит из мельчайших частиц: только представь, что по сравнению с ними крупинки сахарной пудры – это настоящие булыжники. Но Земля вращается в эфире, заставляя его двигаться, таким образом, возникает явление, которое называют эфирным ветром или эфирным сопротивлением. Это очень полезно, потому что мы можем его измерить. Если будет подтверждено, что эфир может перемещаться, то это докажет его существование.

– Каким образом, если мне будет позволено задать тебе этот вопрос?

– С помощью света. Это единственная субстанция, полностью зависящая не от воздуха, а от эфира. Как видишь, у моего прибора четыре стрелки с зеркалами на концах, они нужны, чтобы отражать свет в обоих направлениях. Свет, движущийся в ту же сторону, что и эфирный ветер, будет перемещаться быстрее, чем свет, распространяющийся горизонтально, поперек. Так же, как лодка плывет по течению быстрее, чем против него. Это зеркало снова соединяет два световых луча в один и направляет его в телескоп, который отбрасывает так называемые светлые интерференционные полосы вот на этот лист бумаги. Накладываясь друг на друга, они выглядят на бумаге как цветные линии. Если свет проходит через эфир, их наложение не будет абсолютным. Если же этого не происходит, линии полностью совпадут.

– Понятно. А почему это так важно знать?

– Для этого есть масса причин, – ответила Грэйс, проигнорировав выражение его лица. – Если мы сможем доказать существование эфира, многие вещи станут понятны. Эфир пронизывает все сущее, включая и безвоздушное пространство, и человеческий мозг, поэтому импульсы наверняка оказывают на него воздействие.

– Импульсы.

– Мышление – это физический процесс, Мацумото, это электрические вспышки и движение химических элементов, тут нет никакой магии. Движущиеся субстанции вызывают перемещение эфира.

– Электричество, – сказал он со скучающим видом.

– Да. В любом случае…

– Ну да.

– В любом случае, – повторила Грэйс, – существование эфира объясняет, как работают медиумы, если они не шарлатаны, почему могут реально существовать привидения, и в целом, как мысли могут оказывать физическое воздействие на людей и предметы, выходя за пределы черепной коробки. Изучая эфир, можно подойти ближе к пониманию того, что происходит с человеческим сознанием после смерти.

– О, – сказал Мацумото, теперь в его голосе появились нотки интереса, – и что ты собираешься сделать сейчас?

– Сейчас я собираюсь выключить свет и включить натриевые лампы, настроить их и провести некоторые наблюдения.

– Мне уже скучно, – пожаловался Мацумото, но помог ей выключить все стоящие на столе лампы, оставив только одну. Она была нужна Грэйс, чтобы отыскать выключатели мощных натриевых ламп интерферометра, после чего ее тоже погасили.

– Я собираюсь проверить, что все стрелки абсолютно одинаковой длины. Посмотри на этот лист бумаги возле телескопа.

– Что я должен увидеть?

Грэйс пошевелила одну из стрелок.

– Ты видишь на бумаге темные полоски?

– Да, – у Мацумото был изумленный вид.

– Это светлые интерференционные полосы, о которых я тебе говорила. Скажешь мне, когда их очертания станут четкими.

– Насколько четкими?

– Как если бы ты начертил их пером.

– Готово, – сказал он через мгновение.

– Отлично, – сказала Грэйс, проверив. – Так, теперь мы будем использовать белый свет, – она вновь зажгла свою лампу, выключив натриевую.

– Что? Черт возьми, какая между ними разница?

– Белый свет разлагается на цвета спектра. Считать линии, таким образом, будет легче, так как цвета будут меняться по мере излучения вовне. Если же ты будешь считать только серые линии, ты быстро запутаешься.

– Ясно, – его голос звучал обеспокоенно.

– Что-то не так?

– Нет. Но все это очень уж нелепо. У меня ощущение, как будто Господь встроил в повседневные вещи какие-то зловещие мины-ловушки.

– Они не зловещие, это всего лишь радуга, – рассмеялась Грэйс. – Так, давай начнем. Мы надеемся на то, что между этими четкими полосами начнут появляться маленькие линии и сделают их более размытыми.

Грэйс поставила натриевую лампу на край крестовины так, чтобы она светила на центральное зеркало. На листе бумаги темные линии, за исключением черной полосы в центре, окрасились в цвета спектра.

– Мне кажется, что они все еще довольно четкие, – сказал Мацумото. Он вздрогнул от щелчка, когда маленькая фотокамера, установленная на телескопе, сфотографировала линии. Грэйс настроила затвор объектива таким образом, чтобы камера делала снимки каждые пять секунд после включения света.

– М-м… – она повернула установленный в купели с ртутью интерферометр. Линии погасли, затем свет снова прошел через телескоп. Линии не изменились. Они оставались такими же и при повороте на триста шестьдесят градусов, и при повороте луча в противоположном направлении. Она надеялась получить едва заметные интерференционные полосы, и фотографии нужны были для более пристального изучения и аккуратности измерений, однако линии и так можно было хорошо рассмотреть невооруженным глазом. У Грэйс противно заныло под ложечкой.

– Я сделала что-то не так, – наконец произнесла она.

– Хватит на сегодня, – Мацумото снял лампу с крестовины, – у меня кружится голова от ртути. Могу ли я предположить, что, вероятно, эфира просто не существует в природе?

– Он существует, известно, что он есть. Согласно всем современным математическим моделям вселенной, он должен существовать.

– Хватит на сегодня, – повторил Мацумото и потащил ее за руку прочь из лаборатории. Когда они поднялись наверх, он погладил ее по плечу.

– Нет, нет, я должна попробовать еще раз, я просто что-то неправильно соединила или…

– Тебе нужно немного пройтись, а потом посмотришь на все свежим взглядом. Всего десять минут. Пошли.

После сумеречного подвального освещения солнечный свет казался слишком ярким. Пробивавшиеся сквозь открытую дверь лучи были идеально прямыми.

Свет имеет вид прямых линий, будучи при этом волнами. Уже не впервые этот парадокс приводил ее в замешательство: почему именно волны? Это был старый вопрос, на который не находилось ответа.

– Я не хочу долго гулять, – сказала она. – Послезавтра я уже не смогу пользоваться лабораторией.

– Почему?

– Триместр заканчивается. Я возвращаюсь домой.

– Я полагал, что эта твоя ужасная тетка оставила тебе дом в Кенсингтоне. Ты можешь устроиться там.

– Дом был завещан как часть приданого.

– Ну так выйди замуж за какого-нибудь несчастного ублюдка, а потом дашь ему пинка под зад. Мне казалось, что недавно приняли закон, по которому твое принадлежит только тебе, даже если муж умер или куда-то делся. Помнится, Берта со своей командой долго ликовала по этому поводу.

– Да-а, но дом мне не принадлежит. Тетка завещала его не мне, а моему отцу для меня. А он думает, что все родственники моей матери, включая меня, такие же, как она, поэтому он не доверит мне распоряжаться даже стружкой от карандаша. Когда я выйду замуж, дом, по старой доброй традиции, будет принадлежать моему мужу. Что означает, что мне надо найти мужа, который не будет возражать против экспериментов с эфиром в подвале. А это, как я полагаю, маловероятно. Если только ты согласишься. В таком случае ты получишь дом в Кенсингтоне.

Он рассмеялся.

– Я был бы рад, конечно, но, к сожалению, невеста-англичанка вызовет у меня на родине ужасный скандал. Англичане чересчур уродливы.

Грэйс прочистила горло:

– Очаровательно.

– Ты видела когда-нибудь японок? Это такие утонченные создания. Человек, повстречавший англичанку где-нибудь в Киото, может вполне обоснованно принять ее за тролля. Кстати, раз уж мы заговорили о троллях. Ты собираешься завтра на бал Форин-офиса? Ведь твой отец вроде бы дружит с министром?

– Да, именно поэтому я не смогу здесь задержаться еще на несколько дней. А ты?

– Посол меня пригласил. Он тебе понравится. Он такой же, как я.

– Понятно. Если ты услышишь, что я преждевременно застрелилась, ты поймешь причину.

Он снова засмеялся.

Грэйс засунула руки в карманы, и вместе они отправились по своему обычному маршруту, огибая по периметру зеленую лужайку. Ей пришлось поднырнуть под свесившуюся над тропинкой ветку розового куста. Все здесь имело полудикий, запущенный вид. Даже здание колледжа выглядело так, как будто немного заросло. Она обернулась назад: листья карабкающегося вверх по стене дикого винограда уже покраснели, став почти багровыми ближе к земле и смешавшись с растущей внизу лавандой. Еще пару недель виноград будет радовать взгляд своим великолепием, а потом начнет терять листву, чтобы осенью превратиться в путаное сплетение голых стеблей.

Грэйс привелось однажды встретить ученого, чьи интересы лежали примерно в той же области, что и ее, некоего Оливера Лоджа из Ливерпульского университета. Он читал лекции, посвященные эфиру и электричеству. В прошлом году она ездила в Ливерпуль, чтобы его послушать. Он объяснял, как электризация частиц, включая частицы воды, приводит к их срастанию, и даже прямо в лекционной аудитории сумел продемонстрировать слушателям полученный таким способом мелкий дождь. Это была захватывающая тема, и, если ее должным образом развить, можно будет найти ей применение в воздействии на погоду и в поисках эфира, представляющего собой в высшей степени разреженные частицы. Но она подозревала, что Лодж был единственным в своем роде, кроме того, он уже был женат. Таким образом, если ей придется пойти по этой дорожке, единственное, что можно будет сделать, это попытаться найти кого-нибудь, кто согласится на сделку: он получает дом, а взамен предоставляет ей лабораторию в нем; но, не будучи ни очаровательной, ни общительной, она не могла себе представить, как взяться за это дело.

Тогда у нее остается два варианта. Первый: она находит какой-нибудь глупый просчет в эксперименте, исправляет его, публикует достойную статью и получает место лектора; второй: если окажется, что дело не в ошибке, а в неправильной постановке вопроса, тогда при удачном стечении обстоятельств она сможет учить школьниц, устраивая небольшие магниевые фейерверки между уроками рисования и литературы. Ей не слишком нравилась определенность перспективы, с какой теперь будет решаться ее судьба. Было бы куда приятнее воображать, что может произойти чудо, даже если его и не случится. Зажатая в узкий коридор доступных возможностей, она ощущала, как у нее развивается клаустрофобия, чего никогда не происходило, когда она работала в темном подвале с низком потолком.

– А ты куда отправишься после окончания триместра? – спросила она Мацумото.

– В Японию. Хотя можно особенно не торопиться, так что я решил выбрать неспешный маршрут через Европу.

Грэйс нахмурилась.

– То есть сразу из Лондона? Прямо оттуда ты едешь домой? Ты ничего не говорил.

– А ты ни о чем не спрашивала.

– Не кажется ли тебе, что такая скрытность выглядит как-то не по-дружески?

– А как насчет демонстративного отсутствия интереса?.. – приподняв бровь, парировал Мацумото.

– Что бы я ни делала, ты истолковываешь это как безрассудную страсть, – с раздражением произнесла она, хотя это было всего лишь обычное его поддразнивание. Однако у нее и без того было испорчено настроение из-за жары и неудачи с экспериментом, и, в конце концов, иногда складываются такие ситуации, когда его игривость становится неуместной.

– Послушай, ведь это ты минуту назад предлагала мне на тебе жениться.

– Ради бога, Мацумото, мы что, в Камелоте? Любовь и брак – не одно и то же. По правде говоря, очень быстро они становятся взаимоисключающими понятиями.

– Раньше ты часто брала меня под руку, – сказал он.

Она напряглась.

– Что?

– А потом ты перестала это делать, – продолжал он, не давая себе труда повторить фразу. – Для меня твое предложение лестно, конечно, но надеюсь, ты меня простишь. Чудесно было с тобой общаться, но, боюсь, моя семья этого не одобрит.

Она прекратила брать его под руку полгода назад, когда поймала себя на мысли, что он очарователен. Странно, но было совсем нелегко противиться обаянию человека, который, не будучи наделен от природы какими-либо выдающимися достоинствами, ведет себя так, как будто он Адонис.

– Моя семья тоже бы не одобрила. Я перестала брать тебя под руку с тех пор, как ты начал пользоваться этим отвратительным одеколоном.

– Ясно, – сказал он, но по его тону было понятно, что ей не удалось его убедить. – В таком случае прошу прощения.

– Прекрасно. Послушай, мне надо возвращаться, я хочу проверить, правильно ли я настроила зеркала. У меня есть еще почти целый день до возвращения в Лондон.

– Значит, увидимся в Лондоне?

– Возможно, но, если ты решишь к нам зайти, пожалуйста, используй черный ход; если ты попытаешься войти через парадную дверь, слуги поднимут тебя на смех.

Он помрачнел, но Грэйс не стала медлить, повернулась и пошла в сторону лаборатории. Она всегда знала, что он стремится добиться признания окружающих, чтобы потом над ними посмеяться, но при этом она никогда прежде не замечала за ним злорадства. Эта мысль засела у нее в голове, и она спрашивала себя, не была ли она для него предметом насмешек с момента их знакомства.