Как и предрекал Том, тот брачный полет был отнюдь не последним. Со временем мы разработали неплохую систему наблюдений: заняв три разные позиции, мы с Томом и Эндрю делили территорию меж собой, и теперь нам не нужно было гоняться за драконами всем разом, дабы что-нибудь увидеть. Вдобавок лишь немногие самки отличались той же осторожностью, что и первая: большинство откладывало яйца в более легкодоступных местах.

Однажды мне представилась на редкость роскошная возможность понаблюдать за сим процессом, взобравшись на вершину высокой скалы прямо над местом кладки. Отгребая лапами землю – в стороны, а не отбрасывая ее за спину меж задних ног, подобно собакам, самка вырыла неглубокую яму, присела над ней и отложила яйца, общим числом шесть. Затем она забросала кладку песком, приникла к земле и дунула на нее поверху, заметая следы своей деятельности. (В скобках замечу: вопреки многим легендам, пустынные драконы вовсе не дуют на место кладки огнем. От этого песок неизбежно спечется, и пятно застывшей стекловидной массы подскажет всякому интересующемуся хищнику, что угощение здесь, внизу, только и ждет, чтобы его откопали.)

Мы отметили место кладки и вернулись к ней на следующий день – к тому времени, как самка наверняка должна была улететь. Согласно свидетельствам кочевников, самки обычно периодически навещают кладку и вновь закапывают яйца по мере необходимости, однако пустынные драконы не высиживают яиц, а посему мы могли осматривать гнездовье, сколько пожелаем. Бережные раскопки вознаградили нас множеством новых данных, от заглубления кладки (около пятнадцати сантиметров: вполне достаточно, чтоб яйца не обнажились, если ветер не слишком силен, и не настолько глубоко, чтоб они оказались в полной изоляции от внешнего мира) до температуры почвы (добрых тридцать градусов у поверхности в самое жаркое время суток и градусов на десять ниже там, где находятся яйца). Стоя у края ямы, я воочию видела, сколь хорошо дракониха выбрала место. Находилось оно на дне небольшой котловины, неплохо защищенном от ветра, но ничем не укрытом от солнца. Если наши догадки о роли тепла в процессе инкубации яиц были верны, то и другое могло оказаться важнейшими условиями их успешного развития.

– Хотите взять? – спросил Хайдар, указав на яму, когда мы закончили осмотр.

– Нет-нет, ни в коем случае, – ответила я. – Место, конечно же, запомним и отметим, но если забрать яйца сейчас, они, вероятнее всего, просто погибнут. Мы еще слишком мало знаем, чтоб вмешиваться в процесс так рано.

Впрочем, одно яйцо Том забрал, но не для инкубации, а в целях препарирования и изучения. Химического оборудования у нас при себе почти не было, однако он по мере возможности исследовал белок и желток, а скорлупу я бережно упаковала в коробку с песком для последующего изучения. Характер ее поверхности сильно отличался от текстуры скорлупы зрелых яиц, и сравнение вполне могло принести какую-либо пользу.

– Даже если мы не сможем их разводить, – сказал мне Том однажды вечером, доедая скудный ужин, – то хотя бы узнаем немало нового.

– Сможем. Непременно сможем, – уверенно ответила я, однако воспоминания о брачных танцах пустынных драконов во всем их великолепии тут же заставили в сём усомниться.

До сих пор я почти не рассказывала о пустынной матери и пустынном отце Сухайла; думаю, сейчас самое время это исправить.

Подобно многим прежним описаниям моих взаимоотношений с людьми, то, что я изложу далее, складывалось постепенно, в течение долгого времени, из множества кратких бесед, из многих минут откровенности и общей гармонии. Я не узнала всего этого, так сказать, единым махом (мимоходом замечу, что выражение сие берет начало в описании дракона за охотой), однако, дабы лишний раз не испытывать терпения читателей, изложу здесь вкратце, опустив либо сгладив неизбежные лингвистические затруднения.

С умм Азали я познакомилась много ближе, чем с ее мужем. Так было почти везде, где мне довелось побывать, за исключением только Кеонги: там мой ближайший союзник не считался ни мужчиной, ни женщиной, обычно же самые близкие отношения у меня складываются с другими женщинами. Все это – следствия той же сегрегации, что я испытывала на родине, тех же предрассудков, утверждающих, будто разговор с женщиной интересен главным образом другим женщинам, разговор же с мужчиной – мужчинам, и вместе им не сойтись. Я изо всех сил изживала подобные предрассудки в Летучем Университете, однако каждая новая экспедиция приводила меня в новое общество, где на борьбу с ними не хватало ни времени, ни сил, за исключением тех случаев, когда это было необходимо для работы.

Лишь спустя долгое время после отъезда из пустыни я осознала, что в некоторых отношениях кочевники-аритаты обходились со мной, точно с мужчиной. Такое порой бывает с вдовами, либо с разведенными, либо с женщинами, вышедшими из детородного возраста: утрата связи с главным признаком женственности, материнством, сокращает условную дистанцию, отделяющую их от круга мужчин. От пространных комментариев на сей счет воздержусь, замечу лишь, что положение вдовы и отсутствие спутников-детей вновь превратили меня в, так сказать, нечто среднее, хоть и не до такой степени, как на Кеонге.

Отношения, сложившиеся с умм Азали, были не из тех, которые можно назвать близкими – в основном потому, что я проводила в пустыне, в погоне за драконами, куда больше времени, чем в стойбище. Однако со мной она держалась неизменно дружелюбно – по-видимому, благодаря нашей дружбе с Сухайлом, отчего я и сочла вполне естественным поговорить о Сухайле с ней.

– Давно ли вы его знаете? – спросила я как-то раз.

– С самого детства, – ответила умм Азали. – Он прожил у нас на воспитании четыре года. А на будущий год ждем к себе его племянника Джафара. Кто же последует за шейхом, который не знает пустыни!

В это время я штопала огромную прореху в одном из платьев, разорванном о колючий куст, а умм Азали пекла лепешки. В поле многие беседы проходят именно так, когда один или оба заняты неким полезным делом: как правило, это гораздо продуктивнее прямолинейных расспросов.

– Но ведь Сухайл жил с вами не только на воспитании?

Умм Азали пожала плечами, разминая тесто сильными, ловкими пальцами.

– То приезжал, то уезжал. И не всегда останавливался у нас – особенно с тех пор, как увлекся этими руинами еще сильнее, чем в детстве. Но навещает нас часто.

Ну конечно! Где же еще Сухайл мог бы настолько увлечься драконианскими руинами, как не здесь? Да, аль-Джелида помешал мне углубиться в Лабиринт, но во время работы мне постоянно попадалось на глаза то одно, то другое – начиная от статуй, вырезанных в скале, до каменных стел, треснувших надвое и посему брошенных в каменоломне. Изъеденные временем древние реликвии были повсюду, куда ни взгляни.

– А сколько ему было лет? Ну, когда он приехал к вам на воспитание?

– Когда приехал… пожалуй, лет восемь, – с улыбкой ответила умм Азали. – Помню, косы на бегу так и развевались!

Я и до этого замечала, что аритатские мальчишки часто заплетают волосы в пару длинных косиц, свисающих на грудь. Вообразив себе Сухайла с косичками, я даже не заикнулась о том, что у меня на родине подобный стиль свойственен исключительно маленьким девочкам.

О драконианских руинах и его интересе к ним я, если не ошибаюсь, завела разговор днем позже. Явно не разделявшая сего интереса, умм Азали снова пожала плечами.

– Помнится, он все воображал себя древним князем, повелителем пустыни… Обычные детские глупости. Но больше всего его привлекал их язык. Стоило нам проехать мимо одной из этих надписей, ему всякий раз хотелось узнать, о чем там говорится.

«Возможно, мы вскоре получим ответ, – подумала я, – если только ему удастся перевести письмена на Камне с Великого Порога. Быть может, он – там, в Куррате – работает над ними прямо сейчас?»

Умм Азали много рассказывала о своей семье. Не только о Сухайле и его брате Хусаме, принятом ими с мужем на воспитание за несколько лет до Сухайла, но и о собственном сыне Азали, и о его детях, и о своей дочери Сафии, вышедшей замуж за одного из племянников абу Азали, и даже о своем сыне по имени Абд ас-Салам, по выражению умм Азали, «отпустившем бороду». Этот оборот речи, означавший, что он стал имамом – то есть духовным лицом, никогда не стригущим волос и бороды, я поняла далеко не сразу. Теперь он жил в городе на краю пустыни, в тех местах, куда аритатам предстояло откочевать по окончании зимних дождей, когда пустыня пересохнет настолько, что больше не сможет прокормить стада. (Отнюдь не самое набожное из кочевых племен, аритаты молились только дважды в день, месячный пост же блюли по мере возможности, а не по указаниям календаря. Но среди прочих племен встречаются вовсе безбожные: к примеру, во время плена я ни разу не замечала кого-либо из бану сафр за молитвой – хотя тогда я, признаться откровенно, вообще мало что видела, сидя в шатре.)

Все это казалось мне просто изумительным, однако вовсе не из великого интереса к их детям и внукам (с родней умм Азали, за исключением Шахар, я почти не встречалась). Причина заключалась в ином: из этих рассказов слагался образ мира, в котором жил Сухайл, и его прошлого: каким он был в детстве, как рос в пустыне, какую роль играл среди аритатов в качестве представителя брата по вопросам драконов… Узнав, что когда-то он воображал себя драконианским князем, я увидела его совсем в ином свете – не говоря уж о некоторых других историях (от изложения коих я воздержусь), услышанных от умм Азали в исключительно женской компании, когда разговор принимал определенно предосудительное направление. Во время знакомства и плавания на «Василиске» он почти не рассказывал о себе, и я знала лишь, что он отлучен от семьи. Теперь, после встречи с родной ему (в определенном смысле) женщиной, с которой Сухайл, по-видимому, сохранил теплые отношения, он выглядел в моем представлении совершенно иным.

Со временем я набралась смелости расспросить о причинах отлучения и начала с вопроса:

– Вы знаете, как мы с Сухайлом познакомились?

– Во время его путешествий, – ответила умм Азали.

– Да. Мы встретились, благодаря случаю – по-моему, весьма счастливому случаю, и не один раз, а дважды. Как грустно было расставаться, когда он получил известие о смерти отца…

Умм Азали уклончиво хмыкнула. Вокруг не было никого: солнце достигло зенита, жара загнала нас в шатер, стойбище почти опустело. Абу Азали с сыном уехал на пастбище, а Том с Эндрю ушли в шатер шейха, дабы отдать должное его гостеприимству и чисто мужскому обществу. Одним словом, момент для расспросов выдался вполне подходящий.

– Об отце Сухайла я не знаю почти ничего. Знаю только, что до Хусама ибн Рамиза шейхом был он, и что с Сухайлом они были не слишком близки, – продолжала я. И, после некоторых колебаний и раздумий, добавила: – Вы, несомненно, заметили мою фамильярность… ведь я называю Сухайла только личным именем. Это оттого, что других он во время нашего знакомства не называл. А как-то раз обмолвился, что отец отнюдь не обрадовался бы, пользуйся он полным именем.

На сей раз реакция умм Азали оказалась не столь уклончивой: она даже не хмыкнула, а фыркнула.

– Хаджи Рамиз ибн Халис не хотел, чтоб его имя было связано с делами сына.

– Но почему?

Да, моя скандальная слава отразилась и на Сухайле, но это произошло много позже нашего знакомства. Если Сухайл и натворил что-либо скандальное без моего участия, до нашей первой встречи, я об этом не слышала.

– Все эти древние руины, – пояснила умм Азали. – Абу Хусам хотел, чтоб его младший сын отпустил бороду. Человек он был набожный, о безбожных идолопоклонниках и слышать не желал.

О безбожных идолопоклонниках? По-видимому, это дракониане, решила я, не без труда разобрав ахиатскую фразу.

– И что же дальше?

Умм Азали поджала губы.

– Он пригрозил посадить сына под замок до тех пор, пока тот не отречется от всех древних ересей. И Сухайл бежал.

Во рту пересохло – и по причинам, с пустынным воздухом никак не связанным. Я вспомнила, как некогда, в четырнадцать, сама испытывала сильный соблазн сказать «к черту пушки» и пуститься в погоню за своей мечтой, невзирая на последствия. Но я этого не сделала. Выдержала, пережила «серые годы», после послушно отправилась на поиски мужа – с весьма удачными результатами. По-видимому, Сухайл в свое время поступил наоборот.

Мне захотелось спросить, когда и куда он бежал, не совпадало ли его бегство с тем самым путешествием, в коем мы встретились и познакомились, и если да, отчего он оказался столь хорошо обеспечен? Недостатка в деньгах во время нашего знакомства он явно не испытывал, однако не отец же финансировал его побег, и уж тем более раскопки драконианских руин! Но, видя, что умм Азали неловко продолжать этот разговор, я решила оставить его – до лучших времен.

Совсем иной образ Сухайла продемонстрировал мне абу Азали. Здесь я должна буду на время прерваться, дабы объяснить вот что. Среди ахиатских кочевников высоко развита поэзия: сие искусство обладает тем несомненным преимуществом, что не требует никаких материалов и никого не обременяет в пути. Провести среди них хотя бы день, не услышав стихов, попросту невозможно: дети читают их за игрой, мужчины и женщины – за работой и во время отдыха, дабы отвлечься от нелегких трудов или приятно провести время. Стихи помогают им не забывать собственной истории, обсуждать спорные точки зрения, вызывать смущенные смешки в приватной дружеской обстановке… а также рассказывать обо всем на свете.

Выше я уже говорила: о подвигах наподобие того, что совершил Сухайл, прокравшись среди ночи в стойбище врага, выкрав оттуда нас и уйдя никем не замеченным, кочевники слагают легенды. В самых прозаических вариантах речь идет о краже верблюда или овцы, более романтические сказания повествуют о похищении сына шейха. В последнее время – думаю, ввиду того, что никто из аритатов не совершал подобного уже многие поколения – декламировали их нечасто, однако после подвига Сухайла сказания эти обрели чрезвычайную популярность. Естественно, в скором времени кто-то взял на себя труд сложить по такому поводу новое.

Абу Азали вспоминал эти стихи, не упуская ни единого удобного случая. Казалось, он вот-вот лопнет от гордости за приемного сына. Я от души жалела, что не владею местным диалектом настолько, чтоб оценить стихи в оригинале. Насколько мне удалось понять, сказитель сравнивал Сухайла с пустынным драконом, летящим в ночи столь беззвучно, что лишь угасание звезд свидетельствует о его появлении. (Лишь много позже я узнала, что благодаря своей лингвистической бездарности избежала великого конфуза: мой собственный поэтический образ оставил меня в нешуточном недоумении. Я просто не понимала, что делать – то ли возмущаться, то ли хохотать. Во-первых, в сказании имелись описания моей красоты, в коих меня уподобляли верблюдице – у кочевников сие почитается высшей похвалой, однако с моей точки зрения данный комплимент ни на чем не основан и в корне противоречит моим собственным эстетическим взглядам. Во-вторых, поэт приписал мне склонность при всяком удобном случае лишаться чувств, что, несомненно, пришлось бы весьма по вкусу моей подруге детства Аманде Льюис, но никакого сходства с реальностью, надеюсь, не имеет.)

Таким оказался еще один, новый образ Сухайла – благородного воина, сына шейха, человека великой учености и отваги. Мне он показался удивительно точным и в то же время – нет: в отваге Сухайла я не раз могла убедиться сама, однако как воина его прежде не воспринимала. Мы ездили верхом на морских змеях, угнали один целигер и сбили другой (ни много ни мало – при посредстве морского змея), а однажды я стала свидетельницей тому, как он одним ударом отрубил человеку руку, но только затем, чтобы спасти ему жизнь, причем впоследствии еще долго не мог оправиться.

На самом же деле Сухайл не был ни тем ни другим – ни отважным благородным разбойником из поэтического сказания, возникшим скорее благодаря канонам жанра, чем деяниям самого Сухайла, ни маленьким проказником и фантазером из воспоминаний умм Азали. Не был он и тем человеком, которого я знала во время плаванья на «Василиске», поскольку тот человек словно бы не имел ни собственного контекста, ни прошлого. Настоящий, реальный образ Сухайла ибн Рамиза находился где-то в точке пересечения трех этих образов и многих других, о которых я в то время даже не подозревала.

Одним словом, на самом деле я совершенно не знала Сухайла. Знала одно: я не хочу, чтобы он вновь стал мне чужим, сколько бы правила приличия ни требовали обратного.

Кроме погонь за драконами в брачных полетах и поисков кладок яиц мы с Томом уделили некоторое время наблюдению за молодняком.

– В конце концов, – сказал Том, – после того, как детеныши выведутся из яиц, нам их еще растить. Возможно, мы сумеем отучить их от самых неудобных привычек, если узнаем, как они к ним приучаются.

Конечно же, к первому удобному моменту для таких наблюдений мы опоздали. Детеныши пустынных драконов выводятся из яиц в разгар лета – на пике бескормицы, что с биологической точки зрения крайне странно. Мало этого: мы знали, что в это время пустынные драконы впадают в эстивацию, то есть, в летнюю спячку. Она не столь глубока, как гибернация (то есть, спячка зимняя), и прерывается краткими пробуждениями, однако все это означало, что взрослые особи не слишком заботятся о потомстве (в самом деле, по сравнению с самкой пустынного дракона даже я выгляжу образцом заботливой матери).

Однако мы вполне могли узнать что-либо новое, наблюдая за поколением прошлого года, к сему времени примерно шести месяцев от роду. Охотятся они не в столь живописной манере, как взрослые, поскольку экстраординарным дуновением еще не обладают. Добычей им служат ящерицы, кролики и крупные нелетающие птицы – земляные дрофы, представляющие собой значительную часть рациона кочевников. Вскоре мы обнаружили, что с драконьим молодняком люди конфликтуют куда чаще, чем со взрослыми особями: при необходимости кочевники могут устроить охоту на взрослого дракона, но из справедливых опасений быть сожженными заживо всячески избегают этого. Молодняк же для них – попросту конкуренты, против коих ведется постоянная война.

Первые попытки маленьких драконов охотиться с виду весьма забавны. В этом возрасте они еще не слишком хорошо умеют летать и потому, взмыв в воздух, быстро падают вниз в надежде приземлиться прямо на добычу, однако цели сей достигают далеко не всегда.

– Если они выводятся из яиц, когда их родители спят, как им вообще удается выжить? – однажды спросила я Тома.

Том покачал головой, не сводя глаз с очередного объекта наблюдений.

– Возможно, пожирают друг друга после рождения. А если нет, их убивает кто-то еще, иначе пустыню заполонили бы тысячи голодных драконов.

Учитывая то, что мы знали о болотных змеях и их детенышах, пожирание друг друга казалось вполне правдоподобным.

– Но даже целым гнездом братьев и сестер долго не прокормиться.

– Это верно.

Неловко приземлившись, полугодовалый дракончик едва не рухнул носом в пыль, однако вовремя расправил крылья, удержал равновесие и как ни в чем не бывало, с ленцой, двинулся вперед. Вылитый кот, пытающийся убедить зрителей, будто обычная грация ему вовсе не изменила!

Том повернулся ко мне, сверкнув улыбкой на покрасневшем от солнца лице.

– Единственный способ найти ответ – вернуться сюда позже.

Оба мы понимали, что вскоре должны возвращаться в Куррат. Аритаты и сами готовились к отступлению: зимние дожди, благодаря которым пустыня на краткий срок расцветает, закончились, и вскоре пастбищам предстояло оскудеть. В такое время большая часть пустынных жителей откочевывает к границам более густонаселенных земель, в оазисы и поймы рек, где можно переждать летнюю сушь, а сердце пустыни остается во власти драконов.

Однако необходимость закончить дело не слишком заботилась о наших личных удобствах. Чтоб изучить драконов со всею возможной полнотой, за ними следовало наблюдать круглый год – даже в условиях настоящего пекла.

Укрывшись в тени палатки, мы с Томом принялись строить планы.

– Вернемся на время в Куррат, – сказал он. – Пенсит вскоре захочет нас видеть, и, кроме того, здесь сейчас все равно делать нечего. Лучше приедем снова… ну, например, в начале калориса, как полагаете?

– Лучше в конце мессиса. Все зависит от того, как будут обстоять дела в Доме. Но в любом случае заранее, недели за две до рождения детенышей, чтобы понаблюдать и эстивацию, и все прочее.

Об отчаянном желании прокрасться в пещеру спящего дракона я умолчала, но Том, судя по его иронической улыбке, прекрасно знал, что у меня на уме.

Перед отъездом мы поручили аритатам привозить нам яйца через равные промежутки времени, а не по той системе, что установилась при лорде Тавеноре, когда находки переправляли в Дар аль-Таннанин сразу же после того, как охотники обнаружат новую кладку. Таким образом, мы сможем довольно точно оценить степень созревания яиц, и это позволит аккуратнее экспериментировать с условиями их инкубации, подобно моим опытам над яйцами медоежек.

Термометры мы оставили Хайдару, обещавшему мерить температуру каждой кладки, пока детеныши не выйдут на свет. Палатку подарили умм Азали с абу Азали, а те порешили отдать ее Шахар, когда та выйдет замуж. Аритаты двигались в ту же сторону, что и мы, но для нас слишком медленно, и посему мы выехали вперед, в сопровождении вооруженной до зубов охраны, присланной шейхом.

В то утро, когда мы покидали стойбище, я оглянулась назад, в сторону Лабиринта Змеев. Я знала, что непременно побываю там, однако даже не подозревала, к чему это приведет.