Новелла II
Черные чумаки

Серая кобыла повела ушами и мотнула головой. Вздрогнув, Хома вгляделся в темноту, стараясь понять, что именно так насторожило лошадь. Тихая всю дорогу, сейчас она выглядела напуганной и уставшей.

– Что, родная, тебе тоже не нравится путешествовать ночью? – склонившись на козлах брички, прошептал бурсак.– Ну, потерпи еще чуть-чуть, пока не доедем до ближайшего хутора… – продуваемый холодным ветром, Хома сжался и завернулся в зипун.

Почти сутки они были в пути, оставляя позади редкие хутора, монотонные серые равнины с холмами и ужасные воспоминания. Эти воспоминания подгоняли Хому, как, бывает, подгоняет в спину холодный резкий ветер, они заставляли парня без перерыва поторапливать кобылу, невзирая на усталость, холод, затекшие руки и ноги. Бурсаку не терпелось как можно скорее добраться до гимназии. Казалось, попади он туда – и весь ужас, что ему довелось испытать, навсегда забудется, станет нереальным, как постепенно бледнеют и стираются неприятные воспоминания из детства. И потому они ехали без отдыха, лишь изредка останавливаясь, чтобы Хома поел да размял ноги.

Ночной воздух был прохладен и свеж. Серая кобыла характерника, так внезапно и трагически доставшаяся бурсаку вместе с бричкой, оказалась, может, и не самой резвой, зато выносливой, смирной и послушной. Единственное, что, видимо, смущало немолодую лошадь,– это темнота.

Размышляя об этом, парень оглядел пролесок, вдоль которого медленно, но упорно двигалась бричка. Неясные пугающие тени плясали среди деревьев и кустарников, вызывая у него причудливые видения: вон там, должно быть, притаилась целая свора волков, а вон там из-за коряги выглядывает сам бес с куцей бородкой и ехидной щербатой улыбкой.

Помотав головою, как это только что сделала лошадь, Хома попытался сбросить с себя тревогу: «Все нормально. Просто я многое пережил. Это всего лишь тени. Мне надо успокоиться. Да и кобыле тоже. Только черти знают, что она пережила на службе у характерника».

Бурсак в очередной раз с грустью вспомнил о старике и погладил ладонью объемную толстую тетрадь с записями, весь путь лежавшую у него на коленях.

Коротая время, Хома то и дело перелистывал ее тонкие засаленные страницы. Сейчас читать не позволяла тьма, да и страх, сковавший сердце бурсака. В голове у него бесконечно кружились страшные образы из тетради: заговоренный леший, призрачный водяной, оборотень обыкновенный, бородавчатая кикимора, молодая мавка (в скобках: самая опасная), упырь перворожденный. Эти жуткие названия, сопровождаемые леденящими душу описаниями, периодически перемежались неумелыми, но достаточно реалистичными рисунками старика. Сопровождались они приписками: «очень опасна, если нет возможности схорониться, лучше бежать» или наоборот: «легко убить с помощью серебра, но погребение сложное – с использованием Канона покаянного ко Господу нашему Иисусу Христу», или совсем загадочные: «изловить в мешок, оставив на три рассвета на суку высокого дерева», «высушить в еловых ветках»; попадались и зловещие: «распороть брюхо», «выколоть глаз», «расчленить», «промыть кишки», «сжечь».

Изучая страницы тетради, Хома чувствовал себя так, словно по неосторожности распахнул ворота в ад, столкнувшись с нечистью нос к носу. Раньше в реальность этих существ он попросту отказывался верить, но теперь верить приходилось, ведь некоторых он уже увидел собственными глазами.

Вздохнув и поежившись, бурсак грустно подумал, что его жизнь теперь никогда не будет прежней. Если старик окажется прав, а он всегда оказывался прав, пока был еще жив, нечистые твари никогда не оставят Хому, не дадут ему больше вкусить мирной, спокойной жизни. Он был для них своего рода маяком. С некоторых пор нечисть почему-то прознала о его существовании и стремилась выйти с ним на контакт. Точнее, та нечисть, что он уже повстречал, стремилась просто-напросто убить его, растерзать на части или как минимум выпить всю кровь. Почему – он никак не понимал. В голове у него рождались лишь бесконечные страшные догадки, одна хуже другой.

Оставаться одному посреди темноты и бескрайних степей теперь казалось Хоме весьма непредусмотрительным и опасным. Хотя он понимал, что люди вряд ли сумеют защитить его, но все равно спешил поскорее добраться до них, затеряться, схорониться, притвориться таким, как все.

– Нужно успокоиться,– прошептал он, закрыв глаза.– И немного вздремнуть.

Вдруг справа от него раздался хруст ломаемых веток, и серая кобыла заржала, встав на дыбы.

– Тише ты! – пошатнувшись, но удержав равновесие, шикнул на нее Хома и в ужасе пригляделся к деревьям, откуда послышался звук. Тишина и мрак. Никого.

Фыркнув, лошадь приземлилась на четыре ноги, мотнула головой, и бричка вновь мирно закачалась. Хома с грустью понял, что подремать в пути сегодня ночью у него не выйдет, несмотря на сильную усталость.

Не переставая испуганно озираться, бурсак осторожно вытянул из-под рубахи амулет. Холодный камень светился ровным зеленым светом. Облегченно вздохнув, Хома убрал его обратно за пазуху. Он стал понимать, как действует этот странный подарок: если камень меняет цвет или становится горячим – следует ждать беды, в то время как зеленое сияние говорило о том, что никакой нечисти поблизости нет, обещая временное спокойствие и как бы поясняя бурсаку, что мерещащиеся тут и там опасные тени – всего лишь игра его воображения.

«Успею ли я сам научиться опознавать нечисть до того, как какая-то кошмарная тварь подкрадется ко мне в темноте и запросто сожрет?!» – печально подумал Хома.

Дернув поводья, парень снова поторопил лошадь, которая лениво взбрыкнула, отказываясь идти быстрее – слишком устала и боялась темноты.

К счастью, вскоре вдалеке замерцали робкие огоньки, и повеяло дымом с запахом стряпни. Почуяв его, серая кобыла прибавила шаг, будто враз повеселев. Заскрипев, застонав, бричка быстрее покатилась с крутого холма. Хома даже прикрикнул от радости:

– Хей-ей!

Засуетившись, он убрал в сторону тетрадь, распрямил затекшую спину, прицепил на пояс саблю с серебряными вкраплениями и поскорее проверил, не выглядывает ли из-под холстины шипастый кистень. Ловко проделав все эти движения, он радостно обернулся, чтобы как следует разглядеть хутор.

Вздох разочарования сорвался с губ бурсака: это был вовсе не хутор, а одиноко стоящая у шляха небольшая мазанка, окруженная покосившимися унылыми сараями.

– Негусто,– с досадой пробурчал Хома, подъезжая ближе к тусклому свету, лившемуся из крошечных окошек с бычьим пузырем вместо стекол. К стенам были прислонены разного размера колеса для бричек, тут и там лежала сбруя и подковы. По всему было видно, что семья, живущая в мазанке, кое-как выживала за счет обслуживания проезжающих по шляху да за счет небольшого аккуратного огородика, приметного в стороне между сараями.

– Ну, дорогая,– остановив кобылу, прошептал Хома.– Шансов на нормальный ночлег у нас с тобою не так уж много. Поэтому нам нужно очень постараться этот самый шанс не упустить!

Дрожа от холода, сырости и усталости, он слез с брички и, покачиваясь, медленно подошел к мазанке.

Из окон по-прежнему лился слабый тусклый свет, хоть и стояла полная тишина.

– Видимо, хозяева еще не спят,– рассудил Хома.– Но встречать путников что-то не спешат.

Поднявшись на крыльцо, парень неуверенно постучал в дверь. Никто ему не ответил. Поежившись, Хома заглянул в окно, но ничего не сумел разглядеть из-за занавесок.

Обернувшись на кобылу, громко надувавшую ноздри, он с ужасом осознал, как напугана и измождена несчастная лошадь. Ему и самому было не по себе: вокруг мазанки стояла непроглядная тьма, от которой волосы поднимались дыбом.

Резко подбежав к двери, Хома забарабанил изо всех сил и закричал:

– На помощь! Сарай горит!

Дверь не открылась, зато парень ясно услышал топот и скрип в сенях и разобрал даже чье-то тяжелое дыхание.

– Открывайте, я вас слышу,– взмолился бурсак. – Вы же не хотите, чтобы я и вправду поджег сарай?!

Дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился обрюзгший мужик с сединой в волосах, с широкими, крупными плечами и вздернутым смешным носом. Его измятое лицо, сонное и встревоженное, походило на вареную картофелину. В здоровенных руках он крепко сжимал ружье, нацеленное в грудь Хоме.

– Чего тебе? – хриплым голосом неприветливо поинтересовался он.

– Я устал и продрог с дороги,– парень сделал жалостливую мину. С тревогой глядя на ружье, он постарался потихоньку приблизиться к двери, чтобы хоть немного погреться.

– А мне шо с того? – мужик сердито хмыкнул, не убирая оружия.

– Неужели вам меня не жалко? – удивился Хома.– На дворе темень, моя лошадь выбилась из сил, я продрог, пустите заночевать!

– Делать мне нечего, пускать к себе всякий сброд и разбойников! – мужик сплюнул перед незваным гостем и стал медленно закрывать дверь.

– Постойте же! – взмолился Хома и схватился за дверь обеими руками.– Никакой я не разбойник! Я обычный бурсак! Скажите, вы в Святую Троицу веруете?!

Мужик от неожиданности отпустил дверь, и бурсак чуть не повалился на крыльцо, но вовремя удержался.

– Вижу, что веруете! Я же будущий поп. Неужели бросите святого человека в беде, помирать от голода?!

За спиной мужика послышался сердитый женский голос. Он невнятно ворчал откуда-то издали. Отмахнувшись ручищей, мужик опустил ружье. Голос стих. Мужик задумчиво почесал бороду.

– Бурсак, говоришь,– он снова оглянулся и нахмурился.– Черти тебя принесли! Неужто нельзя заночевать в другом месте?!

– Да какое ж другое место?! – взвизгнул Хома и испуганно огляделся по сторонам.

– Пусти, говорю! Все мы под Богом ходим! Гляди, придут за тобою нечистые отмстить за мою погибель! – с этими словами он сильнее потянул на себя ручку двери.

Мужик настолько не ожидал от бурсака таких гневных речей, что даже попятился. Воспользовавшись моментом, Хома скользнул мимо него в теплые сени и, совершенно осмелев, поспешил в горницу.

Опомнившись, мужик схватил его за руку своею лапищей и, злобно глядя в глаза, выдохнул:

– Куда! Оставайся в сенях! Гляди, глаз с тебя не спущу!

Не слушая его, Хома шагнул в горницу и замер на входе.

За убогим деревянным столом сидела еще не старая баба (видать, жинка мужика) и приятная дивчина лет шестнадцати. При взгляде на Хому, обе они дружно смутились и, потупив испуганные голубые глаза, уткнулись в вышивку. Мать и дочь были очень миловидны и настолько похожи, словно это был один и тот же человек, родившийся дважды, только через несколько лет.

Обстановка вокруг была крайне скромная, как и простая грубая одежда хозяев. Снова подняв глаза, дивчина с любопытством поглядела на Хому и тут же раскраснелась. Ее мать улыбнулась дружелюбно, но, заметив реакцию дочери, встревоженно закусила губу.

Парень подумал, глядя на дивчину: «Эка я удачно зашел! Недурна. Хорошо, что она от отца ничего не унаследовала. На носатую картофелину, как он, она точно не похожа!»

Ухмыльнувшись, бурсак наткнулся на угрюмый взгляд хозяина. Смущенный Хома отвернулся от дивчины, оглядел свою пыльную одежду, грязные сапоги и благоразумно отступил обратно к дверям.

Мужик тотчас схватил его за плечо и хотел было вышвырнуть из горницы, но неожиданно вмешалась его жинка.

– Полно те, Явдоким! – ласково поглядев на мужа, тихо сказала она.– Это ж голодный бурсак. Он, должно быть, крошки во рту давно не держал, нужно накормить его с дороги.

Помявшись, Явдоким отпустил плечо Хомы.

– Твоя правда, Ганна. Совсем я нервный стал… – мужик отступил в сторону и, тяжело прошагав по светлице, опустился на лавку возле жинки и дочери.

Ганна тепло улыбнулась мужу, и Явдоким совершенно растаял и расслабился, хотя ружье так и лежало у него на коленях, словно он случайно про него позабыл.

Коротко переговорив, мать и дочь встали и, подойдя к печке, стали суетливо бренчать посудой и накрывать на стол. Когда Явдоким угрюмым жестом предложил бурсаку присесть, Хома буквально расцвел от счастья и поскорее плюхнулся на лавку, по другую сторону стола от неприветливого хозяина.

Угощение оказалось скудным, и, увидев его, парень даже испытал стыд за то, что приходится объедать несчастных людей. Впрочем, стыдился он недолго. Едва запах сала, слегка скисшей капусты и несвежего каравая коснулся его носа, бурсак тотчас набросился на еду и умял все до последней крошки. Мать и дочь с большим любопытством и теплом наблюдали за ним.

Явдоким, которому никак не сиделось на месте, тем временем сходил на двор и привязал в сарае Хомину лошадь, почему-то не позволив гостю сделать этого самому. Но размякший от еды парень был и рад тому, что ему не придется выходить в темноту и холод.

Едва хозяин скрылся, дивчина зачарованно уставилась на Хому широко раскрытыми глазами. Звали ее Прасковья, как он расслышал из их тихого разговора с матерью. Ее заинтересованный взгляд нервировал гостя, да и Ганну тоже. Но если мать тихо молчала, то парень смущался и краснел, хотя и не мог понять почему. Дивчина была не в его вкусе: она, конечно, довольно милая, но Вера, которую Хома не мог забыть, была гораздо красивее.

Вернувшись, озябший хозяин замахал ручищами, приобнимая себя за широкие плечи, и встал в дверях, сверля гостя недобрыми глазами.

Закончив скромную вечерю, бурсак поблагодарил хозяек и, напустив на себя важности, деловито спросил мужика:

– Я покурю люльку, да и заночую потом в сенях? Мужик сдержанно кивнул. Хома прошел мимо него в двери, и Явдоким нехотя поплелся за ним.

Молча покурили они на крыльце, подрагивая от пронзительного ветра и встревоженно вглядываясь в ночное небо. Мужик по-прежнему крепко сжимал ружье. Поразмыслив про себя, Хома решил, что Явдокима можно понять: страшно пускать незнакомца в дом, когда у самого дочка на выданье.

Докурив, бурсак вытряхнул люльку, убрал ее в карман шаровар и осторожно проскользнул мимо неподвижно замершего как камень хозяина обратно в сени.

Глядя, как Хома устраивается на жестком полу, куда Ганна уже натаскала соломы, Явдоким запер дверь изнутри на щеколду и, ничего не сказав, грузно зашагал в горницу.

Снова раздался лязг щеколды – внутреннюю дверь мужик тоже запер. Свет, лившийся сквозь щели в двери, погас – Явдоким загасил свечу. Наступила полная тишина.

Вглядываясь в темноту сеней, Хома еще долго не мог уснуть, радуясь, что обрел ночлег, вздыхая оттого, как неприятно колет солома и как кисло пахнет вокруг, снова ощущая озноб и пустоту в желудке, с которой скудный ужин совсем не справился.

Ворочаясь с боку на бок, парень то и дело вынимал из-за пазухи амулет, проверяя, не загорится ли вдруг камень голубым светом. Камень оставался холодным и зеленым, что означало: хозяева мазанки с нечистью не водились. Успокоившись, Хома прочитал молитву вполголоса и неожиданно крепко заснул. Последняя его мысль была хорошей и светлой: наконец-то ему выдалась спокойная ночь, которой уже не было так давно. Улыбаясь, Хома лежал на соломе и видел сны о встрече с друзьями из Братского монастыря.

Темнота над мазанкой сгущалась, становясь всепоглощающей.