Мощные ворота в хутор были распахнуты настежь, дозорные вышки сиротливо пустели, возможно навсегда покинутые козаками.

Казалось, перед воротами собрались все хуторяне, от осунувшихся от горя и страха козачек, обнимавших плачущих детей, до дворовых и табунщиков. Козаки смущенно, вполголоса, гудели, заново выспрашивая друг друга о событиях прошлой ночи. Кто-то никак не мог припомнить последние недели жизни, кто-то – годы.

Люди испуганно жались друг к другу, с боязнью оглядывая разрушения, которые принесла кровавая ночь. Обретя внезапную свободу, многие были растеряны и напуганы, не понимая, что же делать дальше. Многие. Но далеко не все. Среди толпы, тут и там, виднелись то одинокий козак, то целое семейство, с узелками да котомками на плечах, спешившие немедленно покинуть проклятый, ненавистный хутор. Другие, напротив, горели решимостью хутор возродить.

Перед толпою на козлах брички стоял усталый и осунувшийся философ Хома Брут, с тревогой и нетерпением наблюдая, как козаки загружают на бричку бочонки с квасом и припасы, принесенные хуторянами в благодарность за спасение.

Запряженная в бричку серая лошадь характерника внезапно дернулась, когда козаки молчаливо поднесли завернутое в простыни тело старика.

Обернувшись, лошадь повела ушами, фыркнула, дернув куцым хвостом, заржала и затопталась на месте, желая отодвинуться подальше от брички. Парень задумчиво поглядел на нее, не понимая, что именно так встревожило лошадь: то ли почувствовала запах хозяина, то ли просто трупный смрад.

Разместив тело старика, козаки понесли сквозь толпу два свертка поменьше – тела панских сыновей. Они шли, и толпа расступалась перед ними. Кто-то крестил их на ходу, роняя редкую слезу. Кто-то в страхе перешептывался. Большинство старалось держаться от чудовищ как можно дальше, пусть они и были мертвы.

Когда все закончилось, Хома уселся на козлы и хотел было тронуться, но из толпы к нему неожиданно вышел Фитиль с обветренным, усталым лицом, перепачканным сажей, и перегородил дорогу. Козак был без оружия. Сурово глядя на бурсака, он тихо сказал:

– Спасибо тебе, Хома Брут! Если бы не ты, пропадать нашему хутору и дальше!

Улыбнувшись, Хома обнял Фитиля, трижды поцеловал и, торопясь, развернул кобылу. К нему тотчас подскочил полуголый чумазый Сивуха. Бросившись обниматься, тощий козак утер опухшие глаза и радостно прокричал.

– Куда ж ты собрался, хлопец, не попрощавшись?! Без чарки крепкой горилки на дорогу?! А ну-ка слезай! – он бесцеремонно потащил парня за рукав.

Осторожно высвободив руку, Хома улыбнулся козаку, хоть от того и страшно разило немытым телом.

– Сыт я уже горилкой этой ведьмы,– усмехнулся он.– Ни за что не стану ее больше пить. Я не удивлюсь, ежели с помощью этой горилки она так и держала вас, козаков, в подчинении.

Тихий ропот прошел по толпе, становясь все громче. Сивуха попятился, словно увидел самого черта:

– Враки! Да как же это…

– Сожгите лучше все, к чему она прикасалась своими погаными нечистыми руками,– посоветовал парень, и толпа загудела, соглашаясь.

Выдвинувшись вперед, Фитиль утвердительно кивнул, давая понять, что именно так и случится.

– Живите мирно, добрые люди хутора! – сняв шапку, Хома Брут помахал ею и направил лошадь в ворота, стремясь поскорее завершить то, что он непременно должен был сделать.

Часом позже, мирно покачиваясь на козлах брички, он оглядывал холмистую местность, ища глазами подходящую укрытую поляну, и нетерпеливо перелистывал ветхие бумаги из тяжелой объемной тетради с записями старика, понимая теперь, зачем тот ночью приводил его к кадке.

Перебирая страницы, исчирканные неровным почерком, наполненные молитвами и описаниями всевозможных зловещих тварей, в существование которых Хома даже не мог поверить, он открыл последнюю страницу и ахнул.

На ней сбивчиво было написано прощальное письмо, адресованное Хоме лично. Горько усмехнувшись, бурсак понял, что характерник точно знал, что этой ночью умрет.

Внизу была витиеватая подпись, в которой говорилось, что зовут старика Варфоломей и что он бывший ректор семинарии.

На мгновение Хома задумался, решив, что едва ли это возможно. Ведь он, как и любой другой бурсак, знал наизусть имена практически всех ректоров, когда-либо служивших в семинарии. Припомнив давний разговор с товарищами, парень присвистнул: если Халява не врал, получалось, что на момент смерти старику было как минимум сто пятьдесят лет! В целом, все сходилось: ректор, о котором говорил богослов, покинул свой пост внезапно, при странных обстоятельствах, и пошел по свету охотиться на нечисть.

Хома отложил записи и обернулся на серебряную саблю и кистень, доставшиеся ему от старика и лежавшие в бричке подле него. Взяв саблю в руки, он медленно прошелся пальцами по рукояти с гравировкой сражающихся волка и ястреба.

Вдруг лошадь замерла посреди дороги. Не ожидая остановки, парень вздрогнул, огляделся, увидев небольшой лесок, а посреди него заросшую колыхающимися на ветру травами поляну. Спешившись, бурсак решил, что это как раз то самое место, что он ищет, и благодарно похлопал лошадь по морде.

Близился вечер, когда он наконец закончил копать могилы. Отложив лопату, бурсак вернулся к дороге и осторожно вытащил тела из брички, одно за другим уложив их на землю. Привязанная к дереву кобыла фыркнула и испуганно заржала, едва не бросившись прочь.

Успокоив лошадь, Хома стал переносить тела на поляну, аккуратно укладывая их в ямы, лицами вниз, как наказывал ему характерник.

Первым он с особой заботой уложил старика, старательно вбив молотком ему в сердце осиновый кол, стараясь не глядеть, как разлетаются брызги крови, окрашивая простыни в алый цвет, и не думать о том, кто же лежит под ними. Засыпав старика землею и разровняв ее как следует, надежно прикрыв сверху травою, Хома перешел к сдвоенной могиле братьев, которую выкопал чуть в отдалении.

Не забыв вбить им колья, он уложил Петра и Авдотия очень близко друг к другу, именно так, как братья любили проводить время при жизни.