1.10. Сад
Отдел научно-исследовательских и опытно-конструкторских разработок «Гнозис Лабораториз» занимает почти все этажи Вавилонской башни. Моя семья живет на верхних этажах, в комнатах с белоснежными стенами, где всегда играет музыка. Город внизу заселен десятками тысяч рабочих, принесших присягу корпоративному государству «Гнозис». На нижних этажах стены серые – и вместо сонат ученые слышат голос. Глубокий, нежный и прекрасный. Прекраснее, чем любая музыка, играющая на верхних этажах.
– Доброе утро, госпожа Ана. Доброе утро, Фэйт.
– Доброе утро, Мириад, – отвечаем мы, выходя из лифта.
Голографический ангел уже ждет на постаменте, излучая голубоватое свечение. Такие постаменты расположены по всей башне, и ангел может появиться где угодно, помогая или предлагая совет. Иногда она просто наблюдает. Искусственный интеллект, сердце Вавилонской башни, может посмотреть почти в любую из камер. Послушать почти через любой микрофон. Если честно, для меня она что-то самое близкое к богу. Только боги управляют, а Мириад создана для того, чтобы служить.
– Как вам спалось, госпожа Ана?
– Спасибо, Мириад, хорошо, – отвечаю я.
– А как ты себя чувствуешь, Фэйт?
– Спасибо, Мириад, чудесно, – говорит Фэйт, и ее улыбка согревает, как солнечный свет.
На этажах, где располагается отдел НИОКР, как всегда, оживленно и суетливо, повсюду снуют мужчины и женщины в белых длинных халатах. Жужжат компьютеры, одновременно гудит миллион машин. На этажах под тем, на котором мы сейчас находимся, производят оружие для армии «Гнозиса». А еще логиков, патрулирующих Стеклянную пустыню, и машины, чтобы разгромить конкурентов – другие корпорации-государства. Как-то раз, когда я была еще маленькой, папа показал мне, как работает часовой механизм, и мне кажется, этажи НИОКР «ГнозисЛабс» похожи на него. Все части расположены строго на своем месте и работают в едином ритме.
Мы с Фэйт, держась за руки, идем к лабораториям репликантов. Как только мы входим внутрь, двери с тихим шипением раздвигаются, и выходит он, голубоглазый и сильный, с волевым подбородком и умелыми руками, о которых я иногда мечтаю, но никому об этом не рассказываю. Даже свой сестре Мари.
Иезекииль улыбается, и на его щеке появляется ямочка. Я еле справляюсь с собой, чтобы не пялиться на него.
– Доброе утро, Фэйт, – говорит он. – Доброе утро, госпожа Ана.
– Доброе утро, братик, – отвечает Фэйт.
Отец всех нас называет своими детьми. Репликанты зовут друг друга братьями или сестрами. Но к нам обращаются «госпожа» или «господин», пока мы не прикажем им перестать так делать.
Я даже не знаю, как к этому относиться.
Стоит Иезекиилю посмотреть на меня, как я вспыхиваю. Словно ребенок. Глупая, по уши влюбленная маленькая девчонка. Я почти не знаю мира за стенами башни, почти ни разу не общалась с мальчишками своего возраста. Поэтому не могу понять, что это за чувство – любовь? Страсть?
Не знаю почему, но когда он входит в комнату, все остальные словно перестают существовать. Не знаю, почему просыпаюсь посреди ночи и хочу, чтобы он был рядом. Но я замечаю, как он смотрит на меня. И я думаю, я надеюсь, я мечтаю, что он испытывает ко мне такие же чувства.
Но несмотря ни на что, я понимаю, что это неправильно. Пусть внешне он красивый мальчик, на самом деле это совсем не так. Люди не могут любить роботов, точно так же, как не могут любить свои карманные планшеты или компьютеры на своих столах. Он не настоящий человек. Вообще не человек. Я веду себя глупо, желая того, чего никогда не смогу иметь.
Но никак не могу не желать.
– Вы еще не заходили в отдел ботаники? – спрашивает Иезекииль. – Сегодня утром они добились-таки, чтобы розы зацвели!
– Им удалось решить проблему с репликацией? – спрашивает Фэйт, ее глаза вспыхивают от радости.
Иезекииль начинает сложно объяснять что-то об энзимах, реконструкции спирали и клеточных узлах. Фэйт увлеченно подхватывает, но я почти ничего не понимаю. Мне сказали, что у меня образцовый коэффициент умственного развития, но в отличие от своего папы я не ученый. Мне не понять и половины того, над чем они здесь работают – уберегают виды от вымирания, изолируя и каталогизируя их, спасают мир по молекулам.
Мой отец великий человек. И он всегда говорит, что великие люди несут огромную ответственность. Человечеству почти удалось уничтожить наш мир. Здесь же, в Вавилонской башне, иногда забываешь, что была война, но я знаю, что там, за стенами, жизнь коротка и жестока. В тех местах, куда во время Армагеддона упали бомбы, чуть не испепелившие нашу цивилизацию, теперь пустыни из черного стекла. Ближе к побережью другие крупные корпорации-государства, «БиоМаас» и «Дедал», борются за территорию и ресурсы. Но отец спасет нас. Когда-нибудь он спасет весь мир.
А я… я все еще пытаюсь найти себя.
Мне пятнадцать, но я не провела и пары часов за этими стенами. Ни разу не спала под открытым небом, не терялась во время дождя, не вдыхала запах океана и…
– Я никогда не видела живых роз, – вдруг доходит до меня.
Иезекииль наклоняет голову.
– А ты хотела бы…
– Вы, двое, входите уже! – раздается из лаборатории ворчливый голос. – У меня и без вас дел по горло.
Мы втроем улыбаемся, потому что знаем, что значит заставлять ждать старого доброго руководителя отдела НИОКР. Но часть меня готова все отдать, чтобы узнать, о чем хотел спросить Иезекииль, и я уверена, что точно согласилась бы. Даже если бы это было неправильно. Даже если могло быть по-другому.
Но красивый почти-мальчик кивает и уходит, а мы с Фэйт забегаем в лабораторию, и двери с тихим шипением закрываются за нами.
Здесь работают сотни людей – сидят за компьютерами, занимаются комплексным моделированием, копированием и картированием генов. Еще одна голограмма Мириад помогает группе ученых, собравшихся вокруг жужжащих терминалов. У одной из стен стоит машина, подобранная где-то в пустошах. Внутри стеклянного короба заперт один из первых андроидов, созданных человечеством: механический мужчина с отверстием для монет, одетый в выцветшую одежду. Краска на нем облупилась, глаза сделаны из стекла. Вывеска над коробом умоляет меня: «ЗАГАДАЙ ЖЕЛАНИЕ». Под ней приклеена бумажка, где от руки написано: «Желаю, чтобы этого никогда не случилось».
В центре этого хаоса стоит худощавый пожилой мужчина, на его плечи накинут белый лабораторный халат. Он слегка хромает. Седые волосы топорщатся в разные стороны, а взгляд серых глаз режет, словно скальпель. На бейджике большими буквами выведено: «КАРПЕНТЕР».
Это моя фамилия – Карпентер.
Но… разве моя фамилия не Монрова?
– Доброе утро, доктор Сайлас, – говорю я.
Мужчина, который точно не приходится мне дедушкой, кивает в ответ.
– Доброе утро, Ана.
Но меня зовут…
Меня зовут Ив?
_______
– Иви!
Девушка моргнула. Вернулась в свое тело. То же самое тело, что и у девушки, чья жизнь проигрывалась у нее в голове. Но ту девушку звали Ана Монрова. А это тело принадлежало Ив Карпентер. Это тело…
– Госпожа Ив, дышите, – со страхом в голосе приказывал ей Иезекииль.
Его голос…
Его голос…
Пальцы Ив взлетели к накопителю памяти, встроенному в ее череп. К чипам в нем. К третьему с конца. Ярко-красному. Как рубины. Как кровь.
– Кто я? – Она подняла глаза на Иезекииля, сузившиеся от разрастающейся ярости. Этого не могло быть.
Но так оно и было.
– Кто я? – повторила Ив.
Иезекииль закусил губу, в его глазах отражалась боль.
– Сайлас предупредил меня не расска…
– Говори! – взревела она. – Он никакой мне не дедушка! Он ученый из «ГнозисЛабс»! Откуда я это знаю? Почему я все это вижу?
– Госпожа Ив…
– Пошел ты к черту со своей госпожой! – закричала девушка. – Скажи мне, кто я! Я приказываю тебе!
Иезекииль печально покачал головой.
– Репликанты больше не связаны Тремя законами, госпожа Ив. Я не обязан подчиняться вам. Но я хочу защитить вас. Пожалуйста, доверьтесь мне.
– Как я могу довериться тебе? Я даже не знаю тебя!
Но это была неправда, и Ив понимала это. Стены рушились. Две жизни, словно две звезды, столкнулись в ее сознании. Жизнь, которую она знала, – жизнь Иви Карпентер. Участницы боев в Вар-Доме. Первоклассного механика. Тощей маленькой мусорщицы, с трудом зарабатывающей на жизнь на острове Свалка. И другой. Совершенно другой девушки. Виртуальной принцессы в сияющей белой башне, возвышающейся над городом, ныне покинутым и мертвым.
Мой отец был обычным скромным инженером.
Они с мамой погибли, когда банда…
У Ив снова затрещала голова. Этот поврежденный накопитель памяти. Этот разбитый чип. Фрагменты воспоминаний о ее детстве, собранные дедушкой после того, как выстрел бандитов чуть не убил ее.
«…Дедушка? – Идеальные губы изогнулись в оскале. – Ох, бедняжка! Что он наговорил тебе?»
Сайлас Карпентер не был ее дедушкой. Они вообще не были родственниками. И если это было ложью, теперь Ив сомневалась во всем, что знала, во всем, о чем он рассказывал ей.
Так что лучше было избавиться от сомнений раз и навсегда, и неважно, что ждало ее впереди.
– Иви? – позвал ее Крикет. – Иви, ты в порядке?
Она задержала дыхание. Голова кружилась. Сфокусировав взгляд на репликанте, девушка коснулась накопителя памяти. Дотронулась до третьего чипа с конца, пронизанного трещинами.
– Нет, – предостерегающе произнес Иезекииль. – Не надо.
Но зашипев от боли и не обращая внимания на сноп искр…
– Не надо!
…она вырвала его.
_______
Вернувшись в комнату, первое, что я вижу, это розы.
Полдюжины цветов невиданного алого оттенка лежат на моей подушке. Я знаю, кто их принес. В животе начинают порхать бабочки, и я прижимаю кончики пальцев к губам, улыбаясь от уха до уха.
Я прячу цветы в своих книгах по мифологии. Их у меня много. Когда-то подобранные на пустошах, теперь они стоят на полках в моей комнате с белоснежными стенами и такими же белоснежными простынями. Некоторые из них порваны, некоторые разбухли от влажности, но все любимы мною. Иногда мне кажется, что эти книги – единственное, что здесь реально. Я останавливаюсь на мифе об Эросе и Психее и бережно закладываю цветы Иезекииля между страниц, чтобы сохранить их. Ведь если отец их найдет, то обязательно заберет.
Потому что я знаю – так нельзя.
Позже я слышу, что главный ботаник в ярости. Что эти бутоны заняли тысячи часов работы, и кто бы ни украл их, он ответит за это. Тогда я задаюсь вопросом: если Иезекииль запрограммирован, чтобы подчиняться, как он мог украсть? Как Грейс могла скрывать свои чувства к Габриэлю? Как Фэйт могла просить меня хранить секреты?
Пусть они были созданы всего несколько месяцев назад, но уже учатся быть такими же, как мы.
Учатся лгать.
На следующий день мы с Мари встречаемся с Рафаэлем в библиотеке. Он сидит в лучах яркого солнечного света, льющегося сквозь окна, отчего кажется, что его кожа светится. Его глаза закрыты, лицо повернуто к свету, и на мгновение я замираю от восхищения его красотой.
– Привет, Раф, – говорит Мари, плюхаясь на свое место.
Репликант открывает глаза и улыбается нам своей таинственной улыбкой, но я замечаю тень грусти в его взгляде. Я сажусь напротив него и опускаю глаза на стопку книг перед ним. Вавилонская башня теперь единственное место в мире, где есть настоящие книги. Моя мама посылает целые команды прочесывать Стеклянную пустыню, и по возвращении они расставляют все, что смогли отыскать в руинах старого мира, на полках в огромной библиотеке башни. Большинство текстов уже есть в наших электронных архивах, но ничто не сравнится с тем ощущением, которое испытываешь, держа в руках настоящую книгу. Перелистывая страницу за страницей, я становлюсь императрицей. Искательницей приключений. Воительницей или странницей. Перелистывая страницы, я становлюсь кем-то другим – и все же именно тогда я ощущаю полную гармонию с собой, какую не чувствую больше нигде.
Моя мама любит подшучивать над папой, мол, он может создавать только людей, в то время как писатели создают целые вселенные. Папа всегда улыбается и отвечает: «Дай мне время, любовь моя».
Рафаэль читает гораздо быстрее нас с Мари. Но он всегда откладывает одну книгу и читает ее с нашей скоростью, чтобы потом мы все вместе смогли обсудить ее. В его стопке, между потрепанными «Потерянным раем» и «1984», я замечаю наш последний проект.
«Приключения Пиноккио».
– Мы закончили? – спрашивает нас Рафаэль.
– Да. – Я вздыхаю. – И это была дурацкая книжка, Раф.
– Неужели? – Рафаэль улыбается. – А мне понравилась.
– Феи и говорящие коты, – усмехаюсь я. – Это же детская сказка!
Он склоняет голову набок.
– Правда?
Этим утром я проснулась не в настроении, все время думая о цветах, которые выкрал для меня Иезекииль. О том, как глупо веду себя, желая того, чего никогда не смогу иметь. О том, как жестоко поступил с нами отец, окружив этими совершенствами, почти-людьми, которыми невозможно не восхищаться.
Недавно я подслушала их с мамой спор. Она думает, что мы проводим с репликантами слишком много времени. Она любит папу. Она всегда поддержит его. Но что-то в этих андроидах заставляет ее нервничать. Что-то в них заставляет ее… бояться.
Мари кивает на книгу в стопке Рафаэля.
– Мне понравилась концовка, – говорит она. – Когда Пиноккио стал настоящим мальчиком.
– Ах, милая Мари, да ты совсем как я! – Раф улыбается еще шире. – Неисправимый романтик. Радуешься, когда в конце все счастливы. А вот наша Ана, боюсь, та еще реалистка.
– И в этом нет ничего плохого, – обиженно фыркаю я. – В реальной жизни почти не бывает счастливых концовок. Если бы история Пиноккио происходила в действительности, он никогда бы не стал настоящим мальчиком.
– Да, – тихо согласился Рафаэль. – Не стал бы.
Мари смотрит на меня, и я понимаю, что только что сморозила глупость. Ей семнадцать. Она на два года старше меня, своей маленькой сестренки. И хотя Мари любит меня, она всегда даст мне знать, что я веду себя глупо.
– О, прости, Раф. – Я беру его руку и прижимаю к своей щеке. Его кожа такая же теплая и настоящая, как у меня. – Прости меня.
– Тебе не за что просить прощения, моя прекрасная девочка. – Он улыбается. – Не ты создала нас такими. Ты просто видишь суть вещей. Редкий дар в этом месте.
Я неуверенно облизываю губы.
– Фэйт говорит, ты чем-то опечален.
– …Я был.
– И чем же? – спрашивает Мари.
Раф барабанит пальцами по «Пиноккио», но ничего не говорит.
– Но теперь ты больше не грустишь? – не унимается моя сестра.
– Нет. Я вижу истину. Как моя милая Ана. И эта истина освободила меня.
– Какая истина, Раф? – спрашиваю я.
– Что у каждого есть выбор. – Он смотрит на меня, и его взгляд так серьезен, что мне даже становится страшно. – Даже в самые тяжелые минуты у нас есть выбор, милая Ана.
…Но меня зовут…
Меня зовут…
_______
Это происходит в саду.
Он раскинулся под стеклянным куполом на самом последнем этаже Вавилонской башни, опутанный лианами и лозами, пестрящий яркими и ароматными цветами. Это прекрасное место. Некоторые растения уже больше не существуют, так что оно еще и особенное. Но мама настояла на том, чтобы здесь не было камер. Мы можем приходить сюда, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Поэтому, и это самое лучшее в нем, сад – это еще и место, где можно спрятаться.
Первый час ночи. Я проснулась от снов об Иезекииле, поняла, что одна в кровати, а от аромата роз стало лишь больнее. Так что я тайком улизнула из своей комнаты и пришла сюда, чтобы побыть одной. Без камер, без Мириад. Здесь никто не станет спрашивать, как у меня дела. Я знаю, это эгоистично. Знаю, что мир за стенами даже хуже, чем я могу себе представить. Но иногда у меня такое чувство, будто эта башня не мой дом, а моя тюрьма. Иногда я спрашиваю себя, каково это вообще – чувствовать себя дома.
Я незаметно проскальзываю в сад, иду, окруженная нежным ароматом. Трава сминается под ногами, и когда я оборачиваюсь и смотрю на свои следы, то чувствую себя живой. Прижавшись к стеклянным стенам, я вижу крошечные огоньки вдалеке, на горизонте, и те, что рассыпаны по городу у подножия башни. Интересно, каково это, жить там, внизу? Быть обычной девчонкой, потерявшейся в осколках умирающего мира? Смогу ли я сбежать? Что буду делать, если все-таки смогу?
Сбежит ли он вместе со мной?
Я прижимаюсь лбом к стеклу и закрываю глаза.
Глупая девчонка.
Маленькая влюбленная дурочка.
До меня доносятся какие-то звуки. Едва различимый шепот. Вздохи. Я пробираюсь вперед, во мрак. Трава щекочет ступни, бутоны цветов задевают кожу. И тут я вижу их. Они стоят в самом темном углу. Прижимаются друг к другу телами, губами. Ее руки обвились вокруг его талии, а его запутались в ее волосах. Два ангела, упавших на эту несовершенную землю.
Габриэль и Грейс.
Я смотрю, как репликанты целуются, и мой пульс учащается. Они словно потерялись для остального мира. Из глаза закрыты. Но глаза им не нужны – они видят руками, губами, кожей. Я наблюдаю за этой идеальной парой и вдруг ощущаю себя такой одинокой, что невольно вздыхаю. Я еще ни разу не целовалась с мальчиком.
Я хочу, чтобы у меня было то, что есть у них.
Услышав мой вздох, Грейс тут же напрягается, и Габриэль медленно отстраняется от нее. Они поворачиваются в мою сторону, их глаза всматриваются в сумрак. Губы Грейс покраснели, щеки Габриэля порозовели, и на одну секунду я понимаю, что чувствует мама.
В эту секунду я тоже боюсь их.
– Ана, – говорит Габриэль. Его идеальный лоб прорезает морщинка.
Я делаю шаг назад, но Грейс в мгновение ока выскальзывает из объятий Габриэля и оказывается рядом со мной. Она берет меня за руки, ее волосы похожи на поток расплавленного золота, а широко распахнутые глаза блестят в темноте.
– Ана, пожалуйста, – умоляет она. – Прошу тебя, никому не рассказывай!
Они прятались здесь. От глаз Мириад. От доктора Сайласа и моего отца. Не знаю почему, но это так мило. И от этого мне становится еще грустнее.
– Если ты кому-то расскажешь, у нас будут большие неприятности, – продолжает Грейс. – Нам нельзя этого делать.
– Но почему? – С искреннем удивлением спрашиваю я. – Что в этом такого плохого?
– Они говорят, что мы слишком молоды, – отвечает Габриэль. – Что мы ничего не понимаем.
– Но вы любите друг друга, – говорю я.
– Да, – в унисон произносят они, как будто у них один разум на двоих. Одно сердце.
У всех есть выбор, так мне сказал Рафаэль. И если Габриэль и Грейс выбрали друг друга, есть ли у кого-то право мешать им? Мы сделали их по своему подобию. Вложили все свои знания, всех себя.
И если они должны быть в точности как люди, разве люди не делают этого?
В смысле, любят?
– Я никому ничего не скажу, – объявляю я им. – Никогда.
Грейс вздыхает и целует мои руки. Габриэль крепко обнимает меня и шепотом благодарит. Я чувствую, что она пахнет им, а он ею. И снова думаю о том, насколько это жестоко: дать им тела и желания и ограничить правилами, отказав и в том, и в другом. Пусть они выглядят чуть старше меня, лет на восемнадцать-девятнадцать, но по сути им всего несколько месяцев от роду.
И все же они не дети, не так ли?
Я оставляю их, эту чудесную, идеальную пару в саду, наедине друг с другом. Крадучись, иду по блестящим белым коридорам, подсвеченным приглушенным светом. Прижимаю пальцы к растянутым в улыбке губам и понимаю, что рада за них. Нырнув в свою комнату, я проскальзываю под простыни, закрываю глаза и вздыхаю, думая о том, как же все это мило.
А потом мне снятся сны.
Сны, в которых у меня есть то же, что и у них.
Несколько часов спустя меня будят голоса. Настойчивые. Печальные. И кто-то плачет?
Я слышу стук в дверь.
Случилось что-то плохое.
Я отпираю, на пороге моей комнаты стоит Мари. Рядом Таня, обнимает Алекса. Оливия тоже с ними, ее щеки мокрые от слез. Я тру глаза, отгоняя сны цвета старого неба, и задаю вопрос, который мне совсем не хочется задавать:
– Что случилось?
– Мама только что сказала нам, – отвечает еле слышно Алекс.
– О чем сказала?
– Рафаэль мертв, – шепчет он.
Эти слова как удар в живот. Я даже ахаю, словно мне действительно причинили физическую боль, и прижимаю руки к сердцу, чтобы остановить ее.
– Мертв? – изумленно переспрашиваю я. – Но как?
Мари качает головой. На ее ресницах блестят слезы.
– Он… он убил себя, Ана.
Нет.
Нет, меня зовут…
…Как
меня
зовут?
