Полет

В самом начале последнего учебного года в «Пали» меня избрали главным редактором школьной газеты. Теперь я вместе с троими другими учениками редактировала все материалы и поздно вечером отправляла газету в печать. Все предыдущие годы сменявшие друг друга главные редакторы казались мне такими взрослыми и авторитетными. Теперь я занимала ту же должность.

В том году мы выпускали статьи о том, что школьный совет массово сокращает сотрудников и вместе с тем раздает оставшимся кредитные карты, а те не жалеют заемных денег, помимо прочего, на дорогие обеды в ресторане «Макартур Парк». После ряда подобных статей глава школьного совета подал прошение об отставке.

Как-то раз среди недели в редакции возникли технические неполадки.

Слетела система на всех компьютерах, экраны погасли, принтер перестал работать. Нужно было незамедлительно что-то предпринять, перезагрузить компьютеры, потому что иначе несколько дней работы пропали бы даром – весь наш тщательно подготовленный материал. Джош – его густые волосы были серовато-песочного цвета, он забирал их в хвост – улегся на пол, чтобы поправить провода. Остальные застыли в отчаянии и ужасе. Джошу всегда удавалось все починить: компьютеры возвращались к жизни, принтер принимался с шипением выплевывать бумагу.

– Поедешь со мной? – спросил Джош.

Он предлагал поехать к нему за недостающим проводом. Я впервые рассмотрела его: ямочки на щеках, когда он улыбался, широкие плечи под фланелевой рубашкой. Он был застенчивым и дружелюбным, писал размашистым неразборчивым почерком – будто хвост воздушного змея вился по строке из конца в конец.

– Конечно, – ответила я, еще не зная, что он жил в Портола-Вэлли, в 20 минутах езды от школы. Его мать и отчим были юристами, каким-то замысловатым образом им удалось перевести его в школьный округ Пало-Алто – им пришлось поручиться, что они будут подвозить его по дороге на работу.

Он был неряшливым. Точнее, таким он казался мне. Слишком расслабленным, неорганизованным. Да, он умел чинить компьютеры, но в остальном был неопрятен: забывал делать домашние задания по английскому, что задавала миссис По, тогда как я усердно работала, чтобы получить высокий балл. Он всегда опаздывал, путал дни и пытался доделать домашнюю работу на коленке за несколько минут до урока. (Позднее я узнала, что он ходил на курсы по прикладной математике и дифференциальным уравнениям в Стэнфорде, а потом поступил в Стэнфорд и Массачусетский технологический институт).

Он ездил на подержанной «Тойоте Супре» 1983 года ослепительно яркого сине-зеленого цвета с двумя волнистыми розовыми полосками на бортах.

– Извини за эти полоски, – сказал он, когда мы уселись в машину. Он купил ее у женщины-физика из Ливермора. Мне нравилось, как смотрелись на руле его руки.

В его комнате были матрас на полу и окно, выходящее на двор и лес. Там стоял музыкальный центр и лежали наушники, повсюду были разбросаны бумаги и книги. Комната была достаточно большой, поэтому казалась одновременно и пустой, и захламленной. Джош нашел провод, и мы вышли.

На обратном пути он свернул на Астрадеро-роуд, двухполосную дорогу, неровную, с небрежными заплатками на асфальте, что бежала вдоль заповедника.

– Я покажу тебе один секрет, – сказал он. – Погоди-ка.

Скорость на том отрезке была ограничена 25 милями в час, но он все сильнее давил на газ. Мы приближались к слепому повороту: дорога перед ним шла вверх и исчезала за склоном холма, с другой стороны был обрыв. Она огибала холм, но отсюда этого было не разглядеть. Если бы навстречу ехала машина, мы бы столкнулись с ней на повороте; мы бы разбились, если бы дорогу переходило семейство оленей.

Джош ехал все быстрее, переключая передачи: третья, четвертая, пятая. Мотор ревел и визжал.

– Ты уверен, что стоит…

– Не волнуйся! – он пытался перекричать шум. – Я так уже делал.

Мама иногда говорила, что есть специальные ангелы-хранители – только для подростков.

Помоги мне, бог подростков, взмолилась я про себя. О, бог подростков.

– Держись! – крикнул Джош.

Машина скрежетала, мотор завывал. Я вцепилась одной рукой в ремень безопасности, второй – в ручку на двери. Джош снова переключил передачу, свернул за угол, и…

Мы полетели.

Дорога в том месте была неровной: за подъемом следовал резкий спуск. Если достаточно разогнаться, можно было оторваться от земли в самой верхней точке и лететь над нырнувшей вниз дорогой, над подрагивающими тенями от изумрудных деревьев и кустарников вдоль обочины.

Тогда я взглянула на город с другой стороны.

В нем были потайные места, где царила свобода, и Джош знал о них.

Несколько месяцев спустя, вечером того дня, когда мы сдали очередной номер газеты, мы с тремя другими главными редакторами – Ребеккой, Николь и Томом – стояли на парковке перед школой, возле машины Николь. Машины в основном уже разъехались, и медные лучи фонарей косо ложились на асфальт, проходя сквозь ветви сосен. В отдалении я заметила пару: мальчик и девочка направлялись к нам, держась за руки.

Это был Джош. На нем была мешковатая белая рубашка и штаны, как у арлекина. Позже я узнала, что он сшил их сам из лоскутов старой одежды: сначала скроил пояс и штанины в районе лодыжек, потом – все остальное. Он широко шагал и сгибал в коленях ноги, когда ступни касались земли. Девочка была мне незнакома. Стройная и хорошенькая, с волнистыми волосами цвета меда. Они отпустили руки друг друга, когда подошли ближе.

– Эй, Джош, – сказал Том. – Мы только что сдали номер в печать.

Я почувствовала, как мышцы моего лица ослабли. Раньше я жалела его, считала никому не нужным; а теперь он был с другой девчонкой, и я робела, смущалась и самой себе казалась маленькой рядом с ними.

Я поехала на велосипеде домой, а там расплакалась, когда жаловалась Кармен – она мягко гладила меня по голове. Часом позже звякнули ворота. Я глянула поверх розовых кустов. Джош никогда раньше не заходил ко мне, но у нас были общие друзья, и он знал, где я живу. Он шел к двери пружинящим шагом, его рубашка развевалась над лоскутными штанами.

Я впустила его, он прошел за мной в комнату. Все это было странно: я так отчаянно надеялась, что он придет, хотя не приходил никогда раньше, и вот он был здесь.

– Что случилось? – спросила я, стоя посреди комнаты, прямо под квадратным плафоном потолочного светильника.

– Мне показалось, ты была расстроена, – он стоял рядом, расставив ноги, выпятив грудь.

– Ты был с той другой девочкой, – сказала я.

– Она старше, – ответил он. – Учится в Стэнфорде.

– Просто… просто я не осознавала, что ты мне нравишься, а теперь слишком поздно.

– Мы просто друзья. Я не так уж хорошо ее знаю. Если честно…

– Что?

– Ты мне очень нравишься с самого первого года. С урока по жизненно важным навыкам, – признался он.

А я и забыла, что нас поставили в пару, когда учили оказывать первую помощь. Как могло случиться, что кто-то тайно вздыхал по мне все эти годы – с тех самых пор, как я только переехала к отцу, перешла в новую школу и страдала от одиночества?

Он подался вперед, стоя на одной ноге, и мы поцеловались. Все затрепетало. Лучше и не могло быть.

– Пока, – сказал он и улыбнулся.

Он вышел из дома – рубашка надулась от ветра у него на спине, – а я побежала на кухню рассказывать Кармен.

– Кем ты станешь, когда повзрослеешь? – спросил Джоша отец, когда они познакомились. Мы сидели на полу рядом с книжными полками в комнате брата, я впервые осталась наедине с ними обоими.

– Пока не знаю, – ответил Джош.

– Я знаю, – сказал отец. – Ты будешь бомжом.

Джош опустил глаза.

Когда я рассказала об этом маме, та напомнила мне, что отец, будучи школьником, и себя называл бомжом, когда она познакомила его со своим отцом, и что иногда он принимал истории из собственной жизни за идеал.

Это был комплимент, хотя и не очень было похоже на то.

Иногда, когда темнело, мы с Джошем ездили в дом отца в Вудсайде. Вокруг не было фонарей, но и в ночи видны были белый дом и молочный туман над серебристой от росы лужайкой, полого спускающейся к огромным деревьям.

– Он говорил, что построит горку оттуда сюда. Прямо к бассейну, – сказала я, указывая на него рукой. – Но так и не построил.

Ни спальня, ни постель ничуть не изменились с последней среды, когда я оставалась ночевать у отца. Матрас все так же лежал на полу у телевизора. На комоде стояла в рамке фотография отца и Тины – с какой-то вечеринки. Тина была в длинном черном платье. Вспоминая о ней, отец говорил с ностальгией, что она никогда не носила платьев. Но фотография говорила об обратном. Из шкафа исчезли костюмы.

– Иди за мной, – велела я Джошу.

Я сняла обувь и с гиканьем побежала вниз по росистому склону – к необъятным дубам. Вокруг не было ни души. Пахло стручками кардамона, почками эвкалипта, древесной корой, водой и перцем. Низко над головой висело тяжелое от звезд небо. Некоторые звезды были тусклыми и расплывчатыми, другие – яркими и отчетливыми.

– Он купил этот дом из-за деревьев, – произнесла я медленно, с британским акцентом, подражая Лоренсу Оливье.

– Я бы купил его из-за самого дома, – сказал Джош.

Мы оглянулись и смотрели теперь на белые арки, залитые белым, как соль, лунным светом. Одинокие и суровые – от их вида пробирала дрожь.

– Я тоже, – ответила я. – Но он говорит, что дом – гадость.

Дубовые листья устилали батут. Мы влезли на него и стали прыгать. У батута не было стенок. Мы сталкивались в воздухе.

– А что там?

Там был дом поменьше, тоже принадлежавший отцу и пустой. С батута видны были его белые очертания и холмы за ним.

– Семь акров, – сказала я с британским акцентом.

Если мы не ехали в Вудсайд, Джош в сумерках приезжал к дому на Уэверли-стрит и осторожно, чтобы не звякнула калитка, заходил во двор. Прокравшись через розовые кусты к дому, он влезал в окно моей комнаты, потом в мою постель. Его руки были ледяными, потому что он ехал с опущенными окнами. Он оставался со мной до раннего утра, а потом тайком выскальзывал через окно или раздвижную стеклянную дверь и ехал домой.

– А что если мы обнаружим, что Джош приезжает каждую ночь? – спросил как-то отец за завтраком. – И забирается в окно.

Я сглотнула, но ничего не сказала, и он больше об этом не упоминал. Я убедила себя, что он мог ничего и не знать.

– Вы с Джошем устраиваете свидания в доме в Вудсайде? – спросил он несколько дней спустя.

Нас разоблачил недавно нанятый садовник из Австралии. Я не знала того, а он жил в доме и как-то ночью, услышав музыку, обнаружил нас в пустой комнате на втором этаже. Никто не сказал мне, что дом был обитаем. Я раздумывала, стоит ли соврать или, может быть, сказать, что это было всего один раз. Но если бы отец не стал противиться нашим свиданиям, я получила бы огромную свободу, и ради нее стоило рискнуть.

– Да, – ответила я. – Ты не возражаешь?

– Наверное, не возражаю, – ответил он.

– Это случилось, – сообщила я. Мы с отцом сидели рядом на краю моей кровати. – Я на последней базе.

Мне было семнадцать, и я была в выпускном классе.

– Все прошло хорошо? – спросил он.

– Да.

Я не стала рассказывать ему, что сначала неправильным был угол, и оттого мы решили, что близость между нами невозможна, что наши тела несовместимы, что их части не соединяются так, как должны.

Иногда после уроков, среди свободной недели, что выдавалась между двумя номерами газеты, мы с Джошем ездили в заповедник «Винди-Хилл». Он поднимался над смотровой площадкой, откуда открывался вид на город, – среди холмов, с одной стороны широких желтых и мягких, словно верблюжьи горбы, а с другой – похожих на расстеленное по ветру одеяло, до самого Тихого океана. Под нами лежал игрушечный город, тишину вокруг нарушало лишь пение ветра, клонящего к земле высокую траву. Ясный день, красота, которая не умещалась в груди, стеклянный воздух, ощущение великой свободы и благодати: мир открывался перед нами. Я смотрела на север и видела, как вдалеке сверкает Сан-Франциско, видела так отчетливо, будто он был совсем рядом. Как в том сне, где мы вдвоем летали над землей: он был одновременно близко и далеко. Наверное, так преломлялся свет на своем пути от наших холмов к тем, что окружали большой город.

Также теперь, когда у меня был Джош, я видела своих родителей. Хотя нельзя было сказать, будто меня совсем не беспокоило то, где мама будет брать деньги, что отец насмехается надо мной, что случится, когда он поймет, что я и вправду собираюсь уехать, поступив в колледж. Но я парила надо всем этим, не чувствовала, как все это давит и колет. Теперь Джош отвозил меня к врачу, помогал переезжать из дома в дом. Он путал дни, забывал о домашних работах, о том, что записан к стоматологу, и о том, что договорился о встрече – только если это не встреча со мной. Когда мы ехали куда-то в его сине-зеленой машине с розовой полосой, я чувствовала, что я в безопасности.

После весенних дождей, когда сквозь комья земли под дубами и эвкалиптами вокруг Стэндфордского университета стала пробиваться трава – длинные изумрудные стрелки, похожие на кошачьи усы, позолоченные весенним солнцем, – в голове вертелась мысль: «Это мой город». Я шла из школы домой и видела, как сменяют друг друга времена года. Раньше это был город отца, город мамы, город, куда я попала случайно и с тех пор постоянно переезжала с места на место. Теперь я была влюблена, и земля вокруг казалась многомерной, сложной, полновесной – она принадлежала мне.

В обеденный перерыв я ходила в кабинет миссис Даас, женщины с короткими седыми волосами. Она возглавляла школьный отдел, который контролировал поступление учеников в университеты, и у нее можно было полистать папку со списками принятых. Меня интересовали списки Гарварда. Страшного, огромного, далекого и ускользающего. Это была самая весомая организация из всех, что приходили на ум. К тому же я приняла решение, а значит, неуверенности не могло быть места. Выбор сделан – не за чем искать что-то еще и сомневаться. Поступление в Гарвард казалось правильным шагом, но не для меня – я не знала, что правильно именно для меня, не пыталась загадывать так далеко, – а в некоем глобальном смысле. Ежегодно туда поступало несколько человек. Под своими именами ученики вписывали названия университетов, где учились их родители, и я прочла их все в поисках хоть одного имени, одного ребенка, чьи родители не учились бы нигде.

Я оплатила занятия по подготовке к тестированию академических способностей, необходимому для приема в вуз. Я ездила туда на велосипеде по утрам в субботу. Родителям я ни о чем не рассказывала, хотя они знали, что я поступаю в университет. Похоже, они не знали, что нужно предпринять для это, и не задавали вопросов.

Я подала заявку на раннее поступление. К бумагам нужно было приложить открытку с маркой и своим адресом. Я тайком пробралась в кабинет Лорен и стащила симпатичную открытку из набора черно-белых фотографий Картье-Брессона. Мне нравились эти открытки – хотелось, чтобы заявка демонстрировала мой хороший вкус. Меня разоблачил почтальон: украденная открытка пришла по почте домой. Но меня больше беспокоило впечатление приемной комиссии, чем опасность быть пойманной.

Отец уехал по делам, поэтому я подделала его подпись на заявке.

Когда выдалось несколько праздников и выходных кряду, я полетела в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на колледжи, и остановилась у Моны. Мама не смогла бы позволить себе такое путешествие, у отца не было времени. В любом случае в университетах Мона разбиралась лучше их обоих.

Она жила в Верхнем Вест-Сайде, в квартире с рядом круглых окон, обрамленных панелями из грубого дерева и выходивших на Риверсайд-парк. Внутри радиаторов что-то позвякивало.

Мона показала мне Колумбийский университет, где училась сама. Потом мы съездили в Принстон – она хотела, чтобы я поступила туда, – и в Гарвард. Я устроила все так, чтобы пройти собеседование в приемной комиссии тогда, на месте, а не с представителем университета дома, в Калифорнии. Решила, что близость к заветному университету повысит мои шансы на поступление.

Двое моих знакомых, которые учились в Гарварде, предупредили, что это, возможно, не лучший выбор. Доктор Ботштейн из генетической лаборатории при Стэнфорде, где я проработала два лета, рассказал, что его не приняли в неофициальные студенческие клубы из-за того, что он еврей.

– Я не отговариваю тебя туда поступать, – предупредил он, – просто предлагаю еще раз подумать.

Я тогда не могла представить ни того, что меня примут, ни уж тем более того, что передумаю.

Второй знакомый, доктор Лейк, сказал, что Гарвард показался ему излишне строгим, похожим на серьезное государственное учреждение. Ему было одиноко, и только поступив в медицинскую школу при Чикагском университете, он почувствовал себя счастливым.

Я не поверила ни одному из них: оба учились там очень давно. Я знала, что было для меня лучше – так мне казалось, – хотя почти ничего не знала о Гарварде. Мне нужно было не счастье, а то, чего они, может быть, не поняли бы: одобрение, повод для побега. Гарвард, думала я, сделает меня достойной чего-то. Существования. Казалось, никто не в силах был осознать, как сильно мне нужно было попасть в то место, о котором я так мало знала.

Мы с Моной приехали в Гарвард ясным осенним днем, холодный воздух обжигал щеки. Тот день, впрочем, был ничуть не более холодным и ничуть не более прекрасным, чем те, когда мы осматривали Принстон или Колумбийский университет. Мысль о Гарварде, его имя, благополучие и успех, которые в моем уме прочно были связаны с ним, – все это придавало благородства его зданиям, газонам, деревьям. Он сиял, он был безупречен.

В приемной администрации университета – стены цвета топленого молока, голубой ковер – было слишком натоплено и пахло краской. На стульях рядом со мной сидели другие потенциальные студенты. На мне были черная юбка и черные колготы.

Я нервничала. Да, в старших классах у меня не было ни одной оценки ниже, чем «отлично», но они доставались мне ценой тяжкого труда. Я получила высокий балл за тестирование академических способностей – высокий, но не заоблачный. Поэтому от собеседования многое зависело.

– Лиза?

Услышав свое имя, я встала.

– Следуйте за мной, – произнесла высокая темноволосая женщина и повела по коридору в маленький, тускло освещенный кабинет. У нее был скучающий вид. Было не похоже, что я очаровала ее: наоборот, мое присутствие, казалось, ее раздражало.

– Пожалуйста, расскажите немного о ваших интересах помимо школьных предметов, – сказала женщина.

Она никак не сослалась на мое мотивационное письмо, как будто вовсе его не читала.

– Надо подумать, – ответила я. – Я много в чем участвую, наверное, как и большинство абитуриентов.

Я хотела показать, что понимаю – несмотря на великие достижения я обычный человек; что нисколько не горжусь ими; что меня даже немного смущает длинный перечень моих внеклассных занятий, который я заготовила единственно для этой минуты.

– Я прокурор школьного дискуссионного клуба и главный редактор школьной газеты, в создании которой участвуют 80 человек, – продолжила я, опустив тот факт, что, помимо меня, в редакции было еще три главных редактора. – Я учу японский с тех пор, как побывала в Японии с классом, потом с отцом. У него там были дела. Он же устроил меня в лабораторию при Стэнфорде, где я проявляла снимки клеток дрожжей с электронного микроскопа и участвовала в масштабных экспериментах по добавлению в клетки векторов ДНК.

Я рассказывала об этом так, будто руководила экспериментами, а не исполняла указания, будто действительно была увлечена хоть одним из этих занятий, кроме газеты, будто живо интересовалась дрожжами и японским, будто рассматривала их всерьез, а не как очки в свою пользу там и тогда, будто не собиралась бросить их, как только попаду в Гарвард.

Я выпрямилась в кресле, положила ногу на ногу. Отца я упомянула как будто невзначай.

Я собиралась воспользоваться им. Он было моим единственным преимуществом, помимо оценок и внеклассных занятий.

– И чем занимается ваш отец? – вежливо спросила она.

Я изобразила сомнения и метания, приподняла брови, как будто в намерении сказать: «А, он?» Перевела дыхание, как будто не ожидала, что разговор примет такой поворот.

– Он создал компьютерную компанию, – ответила я. – Изобрел компьютер, который называется «Макинтош», – объяснила я, будто бы та женщина никогда не слышала о таком.

В следующую минуту женщина встала, на ее лице отразилась тревога.

– Извините меня, – сказала она. – Я на минутку.

Она схватилась за ручку и выскочила из комнаты, закрыв за собой дверь, как будто неожиданно вспомнила, что у нее срочное дело.

Это было слишком предсказуемо. Неужели все действительно случается вот так? Она убежала, чтобы остановить тех, кто собирался отклонить мою заявку? В другой комнате сидели другие члены приемной комиссии и листали анкеты тех, кто проходит собеседование?

Несколько минут спустя она вернулась. Не объяснила, где была и почему убежала, но голос звучал добрее, и слушать меня она стала внимательнее. Задала еще несколько вопросов, которые я не запомнила, и на том наш диалог завершился.

Когда я вышла, у меня пылали щеки.

Дома, дожидаясь вердикта приемной комиссии, я каждый день надевала вельветовое – на удачу. Наряжалась с головы до ног: вельветовые штаны, вельветовая рубашка. Штаны были глубокого зеленого цвета, в широкий рубчик; рубашка – цвета индиго, с карманами и на пуговицах, рубчик на ней был тоньше. И то и другое было бархатистым на ощупь. Обычно я носила эти вещи по отдельности, когда сдавала важный тест или ждала его результатов.

На той неделе мы готовили новый номер, трое из четверых главных редакторов подали ранние заявки на поступление в Гарвард. Мы пообещали друг другу, что не будем звонить и узнавать, приняли ли нас, пока не отправим в печать номер. В Гарварде была горячая линия: можно позвонить и узнать, принят ли ты. Об этом нам рассказала Ребекка, и спустя несколько дней сама нарушила обещание: позвонила, узнала о своем поступлении, рассказала Николь. После этого я тоже стала звонить со школьного телефона, но там все время было занято.

Была еще вероятность, что письмо о зачислении или отказе придет по почте. Поэтому мои вельветовые одежды не только должны были помочь мне дозвониться, но были одновременно и мерой предосторожности: в любой день я могла прийти домой и обнаружить на кухне почту из университета, и важно было быть одетой в счастливый комплект. В результате я четыре дня подряд проходила в одном и том же.

В четверг я решила, что позвоню в ту же минуту, как заработает горячая линия. Поставила будильник на 4:30. Телефон приемной комиссии начинал работать в 7:30 по бостонскому времени.

Голос женщины на том конце провода звучал сдержанно и официально. Она спросила мою фамилию и велела подождать.

– Поздравляю, – сказала она, снова заговорив.

На этот раз ее голос прозвучал тепло и даже с облегчением, как будто она тоже боялась, что придется ответить нет.

Я не сразу поняла, что она имеет в виду.

– Погодите, – сказала я.

Она засмеялась.

– Вы зачислены в Гарвард, выпуск 2000 года, – фраза была протокольной, но звучала так, словно женщина по ту сторону провода произнесла ее от чистого сердца.

– Спасибо, – ответила я. – Спасибо большое.

Я встала с постели, обулась, схватила свитер и вышла в пижаме под рассветное небо, в голубую вуаль, укрывшую город. Свет падал на дома, лужайки, машины, но они казались неживыми, застывшими, как декорации. Ничто не двигалось, только я. Мое ликование растворилось во влажном воздухе, как поглощает звук шагов мокрая трава. Округа затихла и затаилась – я скоро покину все это. От этой мысли все сделалось плоским, как рисунок в книге. Я прошла мимо дома Кевина и Дороти. Все спали. Пока я шла, на крыльце некоторых домов потух свет – наверное, сработал таймер, – зашипели разбрызгиватели на лужайках.

Я вернулась в дом, вбежала в свою комнату и вырвала несколько листов из тетради в линейку. МЕНЯ ВЗЯЛИ МЕНЯ ВЗЯЛИ МЕНЯ ВЗЯЛИ МЕНЯ ВЗЯЛИ, написала я. Я приклеила листки на окна в коридоре.

Спустя какое-то время я услышала, как отец с Лорен зашевелились наверху. Я ждала, все еще в пижаме, расхаживала по коридору. Они стали спускаться – сначала отец, потом Лорен. Я затаила дыхание.

– О! – воскликнула Лорен.

– Что такое? – спросил отец. – Куда взяли?

– Динь-динь, – ответила Лорен. – Она поступила в Гарвард.

– А, – произнес он. – Точно.

Вскоре мне предстояло переехать к маме.

Подойдя к лестнице на второй этаж, я позвала брата. На четырехлетие я подарила ему синий атласный плащ с серебряными звездами и гофрированным воротником. К нему прилагались остроконечная шляпа волшебника и деревянная волшебная палочка.

– Рид? – позвала я.

Ответа не последовало. Мне показалось, что сверху донеслось тихое шебуршание.

– Глинда? – позвала я тогда.

Это было одно из имен Рида, наряженного в костюм волшебника.

– Эсмеральда? Валенсия?

– Да? – донесся сверху тоненький голосок. – Я Валенсия.

Я поднялась к нему и увидела, что он затеял какую-то выдуманную на ходу игру.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала я, усаживаясь рядом с ним на пол. – Скоро я стану все время жить у моей мамы.

Рид не слушал: он повернулся ко мне, но смотрел в другую сторону.

Мама предложила мне превратить тот серьезный разговор в сказку.

– Жили-были принц и лягушонок, – начала я. – Я не знала, почему сделала себя лягушонком. – Принц любил лягушонка, а лягушонок любил принца больше, чем любого другого принца. Они были лучшими друзьями. Но однажды лягушонку пришлось вернуться в свое королевство.

Рид завороженно прислушался.

– Почему ему надо было уйти? – спросил Рид.

– Там были другие лягушки. Страна лягушек. И он очень давно там не бывал. Но, понимаешь, лягушонок любил принца. Он уходил не потому, что разлюбил, просто у него были свои причины.

Сказка получилась корявой, бессюжетной, но Рид, казалось, не возражал и требовал продолжения.

– Но ему надо было уйти?

– Да, – ответила я. – Потому что ему нужно было домой, к другим лягушкам.

В тот же год, позднее, когда я уже переехала к маме, родилась моя сестра Эрин. У нее были большие и глубокие глаза, темные волосы, линия которых под острым углом изгибалась на лбу. Если она не спала, когда я заходила в гости, я брала ее на руки и гладила ее лоб – от бровей к волосам. Стоило один раз провести пальцами, как она чудесным образом засыпала. Несколько месяцев до ее рождения отец провел в поездках по Европе по делам своей компании Pixar, которая готовилась стать публичной. Он вернулся домой с ворохом детских платьиц из дорогих магазинов, и когда Эрин появилась на свет, шкаф уже был заполнен платьями самых разных цветов: белыми, пурпурными, золотыми.

Из Гарварда прислали форму, ее нужно было заполнить, чтобы университет мог распределить новых студентов по комнатам. Я хотела произвести впечатление общительной и легкой девчонки, чтобы меня поселили с такими же людьми. Краткую автобиографию я заключила словами: «А иногда я беру гитару и играю какую-нибудь песню». Эта фраза совсем не отражала моей скованной натуры. Когда-то я знала пару песен, но давно их забыла, и даже если я все еще могла исполнить их, то умерла бы от смущения при одной мысли, что это пришлось бы делать в присутствии других людей.

В то лето перед отъездом в Гарвард, когда я жила у мамы, отец отвез меня в Сан-Франциско, чтобы купить теплое пальто. Это была его идея, и, возможно, если бы я знала, что он сам это предложит, я не стала бы тайком собирать коллекцию одежды. Мы зашли в магазин Emporio Armani. Он занимал этаж, где некогда размещался банк; там был высоченный потолок и кафе – столики стояли на балконе, выходившем во двор. Мы остановились у галстуков, и отец ощупал их, зажав между большим и указательным пальцем. Мне нравилось, как он держал вещи. Придирчиво осматривал их, но не считал нужным делать покупку. Я беспокоилась, как всегда, когда ходила по магазинам, что моего размера уже не осталось.

Пальто висели у дальней стены, рядом с балконом и кафе. Они были не для Калифорнии, а для другой жизни.

– Как тебе это? – спросил отец.

Черное, шерстяное, с воротником и двумя рядами пуговиц, бежавших от ворота до самого низа. Оно было расклешенным, как платье. Нам потом пришлось укоротить и подол, и рукава тоже.

– Оно неплохое, – сказал отец. – Очень даже ничего.

Я согласилась, хотя и задумалась: не слишком ли оно оригинальное? И во что будут одеты другие, когда я туда приеду? То пальто походило на костюм французского мима. Отец купил его.

В тот день, когда он потратился на пальто для меня, мы почти не разговаривали. Мы отдали пальто в ателье и поехали обратно в Пало-Алто по шоссе 101. Он не стал шутить о том, что я буду работать в стриптиз-клубе «У Руби», когда мы проезжали мимо. Мне не пришло в голову, что причиной его молчания могли быть мысли о моем скором отъезде и о том, как он будет по мне скучать. Или, быть может, он думал о работе, о NeXT или Pixar. В последующие годы молчание между нами сгущалось. Вскоре он перестал мне писать и перезванивать, и я не знала, в какой момент все изменилось и почему. В тот день он смотрел прямо вперед, положив на руль обе руки, поводя плечом, потирая руль большими пальцами и стискивая зубы. Он совершал эти мелкие движения в определенном ритме, не совсем ровном, но все же механическом.

– Сейчас я научу тебя чистить туалет, – объявила мама несколько недель спустя, когда мы были дома.

Я показала ей вернувшееся из ателье пальто, и такова была ее реакция на него: вот что она собиралась подарить мне перед отъездом в Гарвард.

– Я не буду чистить туалеты там, куда еду, – сказала я.

– Может быть, – ответила она. – Но когда-нибудь будешь.

И она была права.