Вопреки распространенному мнению, популисты не выступают против представительства как такового. Скорее, они отстаивают его специфическую версию. Идея представительства вполне устраивает популистов, пока правильные представители представляют правильный народ, принимая правильные решения и делая правильные вещи.

Популистам нужно не только установить, кто именно принадлежит к истинному народу, но и каким-то образом сформулировать потребности и желания этого истинного народа. Обычно они выдвигают идею о том, что существует единственное всеобщее благо, которое народ ясно понимает и желает обрести, и что есть политик или партия (или, что менее вероятно, движение), которые способны обеспечить политический курс, гарантирующий обретение этого блага. В этом смысле, как показали Кас Мюдде и Кристобаль Ровира Кальтвассер в ключевой работе, посвященной практическим случаям популизма, в популистском дискурсе всегда есть что-то «руссоистское», хотя, разумеется, между популизмом и демократической мыслью Руссо существуют важные различия, о чем я буду говорить ниже. Кроме того, акцент на единственном всеобщем благе, которое доступно пониманию на уровне «здравого смысла» и может быть отчетливо артикулировано в качестве единственно верного политического курса, совпадающего с волей народа, отчасти объясняет тот факт, почему популизм часто ассоциируется с чрезмерным упрощением политических задач. Так, например, венгерский популистский лидер правого толка Виктор Орбан не принимал участия в дебатах перед выборами 2010 и 2014 гг. (одержав победу в обоих случаях). Свой отказ участвовать в дебатах он объяснил так:

Мы видим, что Орбан отождествляет правильную политику со здравым смыслом, очевидным всякому. Совершенно понятно, что именно нужно делать: не нужно никаких дебатов о ценностях, никакой предварительной взвешенной оценки имеющихся эмпирических данных.

Хотя вообще-то нужно. Мы уже видели, что для популистов не существует такой вещи, как законное справедливое соревнование во время предвыборной гонки; отсюда такие лозунги, как Abbasso tutti! («Долой их всех!»), \Que se vayan todos! («Пусть катятся куда подальше!»), Quils sen aillent tous! («Пусть убираются!»), или же мероприятия Беппе Грилло под названием «дни V» («V» значит vaffanculo, «иди в задницу»). А когда они приходят к власти, для них не существует законной оппозиции. Но если популисты и впрямь – единственные законные представители народа, то как вышло, что они не повсюду у власти? И как можно выступать против них, когда они у власти? И вот здесь в игру вступает ключевой аспект представлений популистов о том, что такое политическое представительство: может показаться, что они отстаивают идею демократического представительства народной воли, но на самом деле это представительство «истинного народа» носит для них не более чем символический характер (например, «истинные американцы», излюбленный термин Джорджа Уоллеса). «Народ» для них – это вымышленная конструкция, вынесенная за рамки демократических процедур, однородное и нравственно сплоченное единство, чья предполагаемая воля будет разыгрываться в качестве козырной карты, которая должна побить реальные результаты демократических выборов. Не случайно знаменитая (или печально знаменитая) идея Ричарда Никсона о «молчаливом большинстве» всегда пользовалась огромным успехом у популистов: если большинство не было бы молчаливым, оно уже давно имело бы правительство, которое по-настоящему представляло бы его интересы. Если популист не набирает достаточное количество голосов избирателей, это не потому, что он или она не являются представителями народа, а потому, что большинство не набралось пока смелости высказаться. Пока они находятся в оппозиции, популисты всегда будут ссылаться на некий неинституционализированный народ «где-то там». Это такая экзистенциальная оппозиция по отношению к тем, чья власть была признана в ходе реальных выборов или просто по результатам опросов, которые, по мнению популистов, не отражают истинной народной воли.

Подобное представление о «народе» вне любых политических форм и структур во многом возникло под влиянием идей Карла Шмитта, юриста и политического теоретика правого толка межвоенного периода. Его работы, наряду с трудами фашистского философа Джованни Джентиле, послужили концептуальным мостом между демократией и недемократией: оба теоретика утверждали, что фашизм способен воплотить демократические идеалы в жизнь в гораздо большей мере, чем сама демократия. Оппонент Шмитта, австрийский юрист (и теоретик демократии) Ганс Кельзен утверждал, что воля парламента – это не народная воля и что в действительности эту народную волю как нечто непротиворечивое и однозначное вообще невозможно уловить. Единственное, с чем мы можем иметь дело, – это результаты выборов, а все остальное, согласно Кельзену (и в особенности некое органическое единство под названием «народ», чьи интересы ставятся превыше интересов отдельных партий), – не более чем «метаполитические иллюзии».

Термин «иллюзии» вполне оправдан. Народ невозможно распознать в его целостности и быть представителем этой целостности: хотя бы потому, что народ никогда не бывает неизменным – одни граждане умирают, другие рождаются. Но всегда существует большой соблазн говорить от лица народа, который ты якобы понимаешь. Робеспьер упростил себе задачу, заявив, что он и есть народ (вполне в логике королей, свергнутых Французской революцией). Очень показательно, что французские революционеры так и не сумели найти подходящую форму символического воплощения принципа народовластия: народ не мог быть представлен в своей целостности, а отдельные символы, такие как фригийский колпак или Геракл, оказались не слишком убедительными. Жак-Луи Давид хотел воздвигнуть гигантскую статую «народа» на Пон-Нёф: основание ее он собирался отлить из обломков памятников королям, а на бронзу для статуи должны были пойти расплавленные пушки «врагов народа». (Его замысел получил одобрение, но дело ограничилось только изготовлением модели.) Суверенный народ, этот, как предполагалось, важнейший актор революции, стал своего рода «французским Яхве», т. е. абсолютно невыразимой сущностью. (Показывать можно было только слова: во время революционных праздников носили знамена с цитатами из «Общественного договора» Руссо.)

Теперь мы подошли к тому, чтобы прояснить главные различия между популистской идеей представительства и общественной воли у Руссо. Воплощение последней требует реального участия граждан; популисты же вещают об истинной воле народа, исходя, например, из своих представлений о том, что такое быть «настоящим американцем». Больше Volksgeist, чем volonte generate, – вот концепция демократии, в которой все решает не численность реальных участников, а «сущность», «дух», или, если начистоту, «истинная идентичность». То, что первоначально выглядело как притязания популистов быть истинными представителями народной воли, на поверку оказалось притязаниями на то, чтобы представлять некую символическую сущность.

На это можно возразить: но ведь популисты часто требуют больше референдумов! Да. Но надо четко понимать, что такое референдум в представлении популистов. Они не хотят, чтобы люди постоянно участвовали в политическом процессе. Референдум проводится не с целью запустить бессрочный дискуссионный процесс, в ходе которого граждане постепенно вырабатывают собственные взвешенные и продуманные решения; референдум – это инструмент ратификации того, что популистский лидер уже определил в качестве подлинных народных интересов, причем с точки зрения идентичности, принадлежности, а не с точки зрения агрегирования эмпирически верифицируемых интересов. Популизм без участия – в этом нет никакого внутреннего противоречия. На самом деле популистам даже не особенно надо быть противниками элит, если под антиэлитизмом подразумевать требование как можно более широкого распределения власти в обществе. Как уже говорилось, у популистов не возникает никаких проблем с представительством, если только представителями являются они сами; точно так же они не возражают против элит, если они сами и есть эти элиты, ведущие за собой народ. Поэтому наивно предполагать, что можно, например, отыграть очко у Трампа, указав на то, что он сам является представителем элит (хотя и не политической элиты в узком смысле слова); это же верно и в отношении европейских бизнесменов, переквалифицировавшихся в политиков, таких как швейцарский популист Кристоф Блохер. Они знают, что они часть элиты, их сторонники тоже это знают; смысл в том, что они объявляют себя правильной элитой, которая не предаст народного доверия и будет честно и неукоснительно исполнять непреложную и ясно выраженную политическую волю народа.

Не случайно, что популисты во власти (о них я буду говорить в следующей главе) часто принимают на себя роль «опекуна» пассивного по сути своей народа. Возьмем правление Берлускони в Италии: идеальный сторонник Берлускони – тот, что удобно устроился дома на диване и смотрит телевизор (предпочтительно каналы, которыми владеет Берлускони), а государственные дела оставляет на усмотрение Cavaliere, который благополучно управляет страной, как огромной корпорацией (ее еще иногда называли azienda Italia). А выходить на площади и принимать участие в политическом процессе не нужно. Или возьмем второе правительство Орбана в Венгрии, с 2010 г. и далее, которое создало якобы подлинно народную конституцию (после липового процесса «консультаций с народом» путем опросов), но не сочло необходимым провести эту конституцию через всеобщее голосование.

Теперь стало понятнее, почему популисты часто заключают «договоры» с «народом» (так поступила глубоко популистская швейцарская Народная партия, так же поступали Берлускони и Хайдер; можно также вспомнить «Договор с Америкой» Ньюта Гингрича). Популисты исходят из предпосылки, что голос «народа» един и он оглашает некий императивный мандат, в котором содержатся четкие указания политикам, что именно им делать в правительстве (в отличие от свободного мандата, в соответствии с которым представители должны руководствоваться собственным суждением). Поэтому никакие дебаты тут не нужны, а тем более все эти нудные и бестолковые прения в Конгрессе и прочих национальных ассамблеях. Популисты – вот истинные выразители чаяний народа, которые уже разработали все пункты договора. Но дело в том, что пресловутый императивный мандат вовсе не исходит от народа: содержащиеся в нем указания основываются на интерпретации популистами «народной воли». Политологи давно уже твердят, что логически непротиворечивая, единая «народная воля» – это просто фантазия и что никто не может заявлять, как это делал Хуан Перон, что «политический лидер – это тот, кто знает, чего хочет народ». Менее очевидно, что такая претензия на знание народной воли ослабляет демократическую подотчетность. Популисты всегда могут сказать народу: «Мы сделали все, как вы хотели, вы нас на это уполномочили, если что-то пойдет не так, это не наша вина». Свободный мандат, в отличие от императивного, возлагает бремя ответственности на представителей: им придется отчитаться за свои политические решения, когда подойдет время выборов. Популисты любят намекать, что свободный мандат – это не слишком демократический инструмент; на самом деле верно ровно обратное, и не случайно демократические конституции, в которых детально разработана концепция роли представителей, отдают предпочтение свободному, а не императивному мандату.

Бескомпромиссный, морализированный антиплюрализм и опора на неинституционализированное понятие «народа» объясняют, почему популисты так часто противопоставляют «морально правильный» исход голосования реальным эмпирически доказуемым результатам выборов, если последние прошли не в их пользу. Вспомним, как Виктор Орбан, проиграв на выборах 2002 г., заявил, что «нация не может быть в оппозиции»; или как Андрес Мануэль Лопес Обрадор, не сумев добиться в 2006 г. поста президента Мексики, утверждал, что «победа правых невозможна с нравственной точки зрения» (провозглашая себя «легитимным президентом Мексики»); или патриотов из «Чайной партии», которые заявляли, что президент, собравший большинство голосов, «правит вопреки воле большинства». А Герт Вилдерс назвал голландскую Палату представителей «липовым парламентом» с «липовыми политиками». И наконец, у нас еще есть Дональд Трамп, который на каждое поражение во время праймериз реагировал тем, что обвинял своих оппонентов в совершении подлога, а также называл всю систему в целом, в том числе Национальный съезд Республиканской партии, «мошеннической». Короче говоря, для популиста проблема никогда не бывает в его собственной неспособности выразить народную волю; всегда виноваты институты, которые выдают неправильные результаты. Эти институты только с виду такие демократические; на самом деле что-то происходит там за кулисами, где сидят продажные и лживые элиты, обманывающие народ. Так что теории заговора – это не просто дополнительный штрих к популистской риторике; они укоренены в самой логике популизма и вырастают из нее.