Книга: Научные сказки периодической таблицы. Занимательная история химических элементов от мышьяка до цинка
Назад: Дробя изумруды
Дальше: Глаза Иезавели

Малиновый цвет неона

Представьте, что вы нашли на чердаке картину. Вы несете ее к специалисту, и тот вас заверяет, что это оригинал шедевра, принадлежащего художнику, который абсолютно неизвестен в мире искусства. Естественно, вы возвращаетесь на чердак, чтобы поискать, не найдется ли там чего-то еще ценного. И в пыли вы обнаруживаете еще одно полотно, а потом еще несколько – все собрание работ великого мастера, о существовании которого никто до тех пор не знал.
Нечто подобное случилось с Уильямом Рамзаем, профессором химии Лондонского университета, открывшим за последнее десятилетие XIX века пять новых химических элементов. Все эти новые элементы очень похожи друг на друга: все они газы, все без цвета и без запаха и все поразительно неактивны. Они получили название инертных, или благородных газов, и большинство химиков считали их скучными.

 

 

В настоящее время, однако, именно благодаря своей лени они стали приносить нам пользу, в первую очередь, в деле освещения: будучи подвергнуты воздействию электричеством, они начинают ярко светиться, но, что важно, никаких химических изменений с ними в результате такого воздействия не происходит.
Рамзай сделал свое первое открытие в 1894 г., когда работал с лордом Рэлеем в Кавендишской лаборатории в Кембридже. Рэлей обнаружил, что азот, получаемый из минералов химическим способом, по какой-то загадочной причине заметно легче, чем азот, который остается в воздухе, после сгорания в нем всего кислорода. Рамзай разрешил загадку, сжигая магниевую стружку в атмосферном азоте. Большая часть газа вступила в реакцию с активным металлом. Но что-то осталось, и спектр этого остатка не соответствовал никакому известному веществу. Рэлей и Рамзай объявили об открытии нового элемента, который они назвали аргон: «Поразительно равнодушная ко всему субстанция», – писали они. Так как аргон тяжелее азота, из-за его присутствия в воздухе в количестве одного процента атмосферный азот кажется немного тяжелее азота, полученного химическим путем. На университетской вечеринке поэт А. Э. Хаусман провозгласил тост: «Аргон!» и предложил собравшимся выпить за газ.
Рамзая воодушевляла перспектива, что аргон может быть первым в группе элементов, которые составят новую колонку в периодической таблице. В 1895 г. один американский геохимик сообщил Рамзаю в письме, что ему удалось получить инертный газ путем нагревания образца минерала. Рамзай захотел проверить, не аргон ли это. Он стал искать схожие образцы минералов, даже попытался выпросить в Британском музее минерал урана (но получил отказ). Как бы то ни было, вскоре он повторил эксперимент американца и подверг анализу спектр полученного газа. Спектральные линии не соответствовали аргону. Он столкнулся с чем-то абсолютно неожиданным: линии спектра нового газа совпадали с линиями в спектре солнечного света. Таким образом, Рамзай подтвердил существование на земле газообразного элемента гелия.
Следующие три года он потратил на усилия по получению других газообразных элементов из минералов. О том дне, когда будет открыт новый элемент, в лаборатории ходили анекдоты, но этот день так и не наступил. В мае 1898 г. Рамзай вместе со своим ассистентом Моррисом Траверсом решил испытать новую тактику, воспользовавшись недавним техническим открытием, которое позволяло переводить газы в жидкое состояние в больших количествах. Исходя из того, что аргона довольно много в воздухе, они предположили, что и других инертных газов в атмосфере должно быть в достаточном количестве. Они получили галлон сжиженного воздуха и стали осторожно нагревать его до тех пор, пока в нем не остался небольшой осадок. В ходе анализа полученного осадка вновь появились совершенно новые спектральные линии. Они принадлежали довольно плотному газу, который Рамзай и Траверс назвали криптоном, – название, которое они первоначально хотели дать аргону. (Криптон означает «скрытый», аргон значит «ленивый»; собственно, оба названия подходят обоим элементам, но, так как криптон встречается реже, чем аргон, распределение названий все-таки оказалось удачным.) Рамзай телеграммой сообщил жене, находившейся в Шотландии, о своем открытии. «Стоит мне куда-нибудь уехать, – написала она в ответ, – как ты открываешь новый элемент». Она верила в способности своего мужа гораздо больше его коллег.
После того как их главное предположение подтвердилось, Рамзай и Траверс решили значительно увеличить масштаб эксперимента, воспользовавшись на сей раз не жидким воздухом, а жидким аргоном. Несмотря на издевки соперников и скептиков, Рамзай был уверен в успехе. Любой, кто захотел бы потягаться с ними, прежде всего должен был бы получить несколько ведер жидкого аргона, что само по себе было не таким уж легким делом. В ходе серии тщательных выпариваний они выделили легкий газ, который испарился раньше аргона. В июне Рамзай объявил о своем очередном открытии. Тринадцатилетний сын Рамзая Вилли предложил чрезвычайно удачное название для нового элемента – «новум». Отец тут же принял его предложение и назвал элемент неоном, так как в именовании химических элементов сформировалась традиция давать им не латинские, а греческие названия.
И вновь Рамзай и Траверс подтвердили свое открытие с помощью спектрометра. Пропустив электричество сквозь определенный объем газа, они с удовлетворением увидели отчетливое свечение нового сочетания спектральных линий. Траверс был не только способным лабораторным ассистентом, со временем он стал биографом Рамзая и, не отличаясь излишней скромностью, включил самого себя в качестве одного из героев повествования. Его рассказ о том дне принадлежит к числу лучших описаний наиболее напряженных моментов в истории науки.
Когда Рамзай нажал на переключатель индукционной катушки, они с Траверсом взяли по призме прямого зрения, которые всегда находились под рукой на рабочем столе. Они рассчитывали увидеть в спектре газа в пробирке несколько отчетливых линий или групп линий. Но на сей раз им не понадобились призмы, так как сияние малинового цвета из пробирки было настолько ярким и настолько неожиданным, что несколько мгновений они стояли как зачарованные.
Начав вновь с жидкого неона и криптона, они обнаружили еще один благородный газ – ксенон, «чужой». Основания всех перечисленных открытий строились исключительно на уникальном спектре новых элементов – не было никаких измерений их физических характеристик, не известны были и химические реакции, в которые они вступают – и неудивительно, что к открытиям Рамзая многие стали выражать недоверие, которое подкреплялось и его привычкой заявлять о них часто еще до их совершения. Одним из самых влиятельных скептиков был Дмитрий Иванович Менделеев, который в 1895 г. высказал мнение, что аргон выпадает из его периодической системы и потому является не отдельным элементом, а просто тяжелой разновидностью азота. Британские ученые потратили следующие два года на очистку образцов новых элементов, чтобы раз и навсегда доказать реальность их существования. В 1900 г. скептиков наконец-то удалось убедить. В конце того года Рамзай прочел большую лекцию, в которой обобщил свои эксперименты и которая затем была опубликована в «Философских трудах Королевского Общества». Ей были предпосланы слова из «Religio Medici» п сэра Томаса Брауна.
Natura nihil agit frustra – единственная бесспорная аксиома философии. У Природы не бывает Прихотей; в ней нет ничего созданного лишь для заполнений пустоты, нет ничего ненужного.
Рамзай заполнил пять пустых клеточек периодической таблицы, а через несколько лет получил Нобелевскую премию по химии. К тому времени другие исследователи открыли радиоактивный газ радон, тем самым завершив список благородных газов.
Лаборатории Рамзая в Лондонском университете больше нет, но многие газоразрядные трубки, которые он использовал для демонстрации цветного свечения газов, сохранились до сих пор. Олвин Дэвис, химик-органик, который испытывает огромный интерес к деятельности Рамзая, провел меня в более чем скромного вида коридор и открыл несколько ящиков. Внутри находятся стеклянные пробирки в форме гантелей различной длины. На каждой из них – этикетка с указанием газа, который она содержит. На внутренней стороне стекла заметны сероватые отложения от испарений платиновых электродов. Некоторые пробирки, заверил меня Олвин, до сих пор вполне в рабочем состоянии.
* * *
Любой элемент в момент открытия нов и потому заслуживает названия «неон». Но тот из них, за которым все-таки закрепилось это название, отличавшийся завораживающим малиновым сиянием, упоминаемым Траверсом, реализовал свое предназначение в значительно большей степени, чем кто-либо мог предполагать столетие назад.
В начале 1902 г. французский изобретатель Жорж Клод приступил к экспериментам с электрическими разрядами в запаянных трубках, наполненных неоном. Одиннадцатого декабря 1910 г. он продемонстрировал несколько первых коммерческих образцов неновой лампы посетителям парижского автошоу. Идея Клода заключалась в том, что химически инертный газ неон внутри запаянной трубки останется чистым, незагрязненным более активными газами типа азота, которые способны разрушить электроды и уменьшить яркость разряда. Ярко-красный цвет приковывал внимание, однако для домашнего освещения было малопригоден, а для автомобилей вообще исключен из-за необходимости устанавливать оборудование высокого напряжения. Тем не менее он оказался идеальным средством рекламы, с которой он с тех пор неразрывно связан. Неоновый свет, различимый на очень большом расстоянии, сияет ярко даже в солнечные дни и виден сквозь самый густой туман. Без явного источника света – без горящего материала, без раскаленных нитей, с одним лишь светящимся паром – неон производил волшебное впечатление. С самого начала его прозвали «жидким огнем».
Клод смог увеличить свои неоновые трубки в размере и сделать их ярче, добавив в них такие вещества, как двуокись углерода, и используя постоянное подкачивание для поддержания необходимого давления пара. Его неоновые трубки были очень просты в обращении. Их производили на специальных предприятиях, наполняли газом, привозили к нужному зданию, на котором закрепляли, подключали к источнику электрического тока, и они начинали работать. Первая неоновая реклама, сиявшая словом «Чинзано», появилась на Елисейских Полях в Париже в 1913 г. – в том же году, когда неподалеку состоялась историческая премьера «Весны священной» Стравинского. А музыкальный хроникер технического прогресса Эрик Сати тогда же написал небольшую фортепьянную пьесу «Под фонарем», прилагавшиеся к ней дополнительные стихотворные строки начинались с мольбы, обращенной к городским фонарям: N’allumez pas encore. Vous avez le temps… («Не горите пока. У вас еще есть время…»).
Но технический прогресс манил, и городское освещение распространялось с огромной быстротой. В том числе и неоновое. Клод процветал, получая иностранные патенты и став фактически обладателем монополии на выпуск неоновых трубок. Первые неоновые рекламы в США появились в 1923 г., когда медиамагнат и предприниматель Эрл Энтони приобрел у неоновой компании Клода за 2400 долларов пару рекламных знаков «Паккард» для своего автомобильного агентства в Лос-Анджелесе.
Названный в момент открытия в честь своей новизны «неоном», этот элемент стал символом всего нового. К холодному красному цвету чистого неона вскоре добавились другие цвета – результат различных смесей газов. Трубки, заполненные аргоном, светились бледно-голубым светом. Добавление небольшого количества ртути давало ослепительно белый свет. И завершением электрической радуги стало использование трубок из цветного стекла. Неон во всех своих оттенках ярко отражал веяние времени. В первой половине ХХ столетия наибольшее внимание в мире приковывали к себе Париж и Нью-Йорк, и оба города широко использовали новый материал. Художник Фернан Леже, работавший в Париже в то время, когда там появились первые «творения» Клода, в 1920-е гг. приходил в восторг от постоянно меняющихся цветных бликов бродвейской рекламы на лицах ньюйоркцев. Появление стиля ар-деко, отсчитывающего свою историю от Парижской выставки 1925 г., совпало с распространением моды на автомобили, ростом городов и их новых пригородов, в каждом из которых возникала своя форма ночной жизни. И неоновые технологии не просто стали откликом на потребность нового стиля в ярком поверхностном блеске. С растущим числом потребителей, ищущих удовольствий после наступления темноты, неоновое освещение неизбежно становится характерной чертой не только районов увеселений в крупных городах, но также и самых разных курортов, от Майами до Ле-Туке, где неоновые надписи усеивали недавно отстроенные рестораны, бары и отели, часть из них даже освещались неоном по контуру, чтобы подчеркнуть особенности современной архитектуры.
Тем не менее то, что восхищало Леже, у других вызывало раздражение. В романе Джона П. Маркенда «Покойный Джордж Эпли» главный герой, представитель сливок бостонского общества, не выносящий все современное, приходит в ужас от посещения Бродвея, где видит «электрические рекламы, движущиеся самым причудливым истерическим образом». Подобные ужасы возможны только на Манхэттене. Когда такая же световая реклама появляется в Бостоне, мистер Эпли начинает обреченную на провал наивную кампанию против нее.
И вовсе не безразличие Эпли виной тому, что большая электрическая реклама какой-то недорогой разновидности автомобиля все еще нагло освещает землю Бостона. До самого последнего своего дня Эпли справедливо называл ее «нашим клеймом позора».
В данном случае Маркенд проводит параллель с настоящими клеймами позора – распространенным в Новой Англии обычаем клеймить прелюбодеев красной буквой «А», «алой буквой» из романа Натаниэля Готорна. Красный неоновый свет является свидетельством того, что город проституирует себя коммерческим интересам и кое-чему похуже. Ведь подобные рекламы зазывают прохожих не только в торговую суету Пикадилли и Таймс-сквер, но и влекут к еще более греховным удовольствиям Плас-Пигаль и Реепербан. Хотя упомянутые «районы красных фонарей» старше неонового освещения на несколько лет, невольно возникающие цветовые ассоциации были крайне неблагоприятны для неона и могли стать дополнительной причиной того, что его свет был признан неудобным для домашнего освещения. Для понимающих: именно неоном написаны страшные светящиеся знаки на стене нашего электрического Вавилона.
Однако неон нашел себе применение не только в суетных городах. Начиная с 1920-х гг., Америку покрывает широкая сеть асфальтированных шоссе, и придорожные заправочные станции, мотели, закусочные привлекают внимание проезжающих именно благодаря неоновым вывескам. Превосходя по яркости другие источники света, неоновая реклама была видна на большие расстояния, особенно на открытых пространствах западных штатов и в ясную ночь в пустыне. И если свет был виден на очень большие расстояния, то и буквы должны были стать громадными, чтобы их можно было прочитать издалека. Придорожные рекламы создавались с тем расчетом, чтобы прочитываться на расстоянии мили путешественником, едущим со скоростью 60 миль в час.
Но в селах, так же как и в городах, новомодный неоновый свет почти сразу же сделался символом нравственного разложения. В «Неоновой Библии» Джона Кеннеди Тула изображена церковная неоновая вывеска с Библией, «и ее желтые страницы, красные буквы и большой голубой крест в центре» отбрасывают обжигающий свет, который символизирует гнетущую власть проповедника из Миссисипи, преследующего семью юного повествователя, «отпавших от христианства» и доводящего их до изгнания и смерти.

 

 

Всепроникающая вездесущность неонового света вызвала у художников искушение создать собственные светящиеся символы. Они изменяют знакомую форму рекламных вывесок, чтобы представить свои еще более энергичные послания. Главный шик заключается в том, чтобы приспособить средство, нацеленное на доставление мгновенного удовольствия, к передаче неопределенных и таинственных смыслов. Для большинства сам процесс производства реклам не имеет значения. Но, к примеру, Фиона Баннер производит свои собственные изделия из стекла, то есть занимается той разновидностью ручного труда, который технологически очень близок к изготовлению первых неоновых трубок в лаборатории Рамзая. «Неоновая реклама больше подходит продукции мгновенного использования, – объясняет она. – Немедленному удовлетворению желаний: секс, кебаб, фильм». Однако «бестелесность» множеством ассоциаций связывает неон с уходящими в глубину веков образами церковных витражей и самого неба, превращая его одновременно в «культурный и физиологический символ, восходящий к самым давним эпохам существования человека. Когда рекламу зажигают, она (ее физическая сущность) скрыта ее же собственным светом, объект исчезает, чтобы стать зримым. Это похоже на способность произнести что-то (слово) без голоса». Недавняя работа Баннер имеет дело именно с языком. «Все несказанные слова» – набор из 26 отдельных неоновых вывесок. Каждая представляет отдельную букву алфавита. Важнейшие элементы еще не составленного пока срочного сообщения. Работа под названием «Кости» тем временем дает новую «неоновую» жизнь знакам пунктуации, которые, как правило, выбрасываются из коммерческих световых реклам. С точки зрения Баннер, сияющие пунктуационные знаки, своей формой напоминающие то первобытное оружие, которое находят при археологических раскопках, получают некий новый глубокий смысл.
Нигде тяготение неона к диким пустынным просторам так органично не сочетается с урбанистической беззаботностью и гламуром, как в Лас-Вегасе. Ставший городом лишь в 1911 г., когда его население составляло каких-нибудь 800 человек, Лас-Вегас начал по-настоящему процветать только в 1931 г. с началом активного строительства расположенной неподалеку Плотины Гувера. В том же году был снят законодательный запрет с азартных игр. С тех пор численность населения города увеличивалась более чем вдове каждое десятилетие, и в настоящее время приблизилась к двум миллионам. С самого начала это место отличалось каким-то вызывающе вульгарным тяготением к яркости. Первый неоновый маяк зажегся в пустыне в 1929 г. На том, что так удачно назвали тогда «Кафе Оазис», за ним последовали небоскреб в стиле ар-деко клуба «Лас-Вегас» в 1930 г., а затем целая кавалькада отелей, клубов и казино. Именно неоновые рекламы («Дворец Цезарей», «Золотой слиток», «Звездная пыль», «Фламинго») определили облик главной торговой улицы города, которая всем известна как Бульвар. При относительной дешевизне земли и большой протяженности дорог вывески часто делались значительно выше самих зданий, которые они рекламировали. Но в таком нацеленном на постоянную конкуренцию городе, как Лас Вегас, просто большим размером ограничиваться было нельзя. Начали появляться все более изощренные вывески со сверкающими цветами и ожившей графикой: к примеру, вино, наливающееся в бокал, или пиво, пенящееся в кружке. Хотя не так уж часто можно было встретить самую красноречивую рекламу – монеты, потоком сыплющиеся в подставленную горсть. В неоновом «саду костей» Лас Вегаса можно встретить даже давно вымерших динозавров.
У Рауля Дьюка и его поверенного в романе Хантера Томпсона «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» ослепительный вездесущий свет реклам вызывает именно отвращение. Когда они останавливаются в отеле, то напрямую напротив своего окна обнаруживают…
Некое подобие электрической змеи, устремившейся прямо на нас.
– Пристрели ее, – сказал мой поверенный.
– Пока подождем, – ответил я. – Мне хочется изучить ее повадки.

 

Однако поверенный Дьюка благоразумно задергивает шторы.
Два человека, которые на самом деле занялись исследованием ее повадок, – теоретики архитектуры Роберт Вентури и Дениз Скотт Браун. Следуя примеру Эда Рушея и поп-художников, которые первыми попытались по-новому взглянуть на эстетику торговых улиц, Вентури и Браун решили сделать из Лас Вегаса «нашу Флоренцию». (Том Вулф в свое время уже сравнил его с Версалем.) Вентури и Скотт Браун заметили, что во многих случаях само освещение становится архитектурой. Новые здания не подсвечиваются особым образом, как исторические достопримечательности. Они сами становятся светом. Им придаются светящиеся очертания, и каждая поверхность становится световой рекламой чего-то, от казино до «часовен для заключения брака, переоборудованных из обычных бунгало с добавлением колоколен с неоновым освещением». Архитекторы готовы были охватить все в Лас-Вегасе неоновым освещением, единственное, что им в нем не нравилось, была его тенденция «вызывать большие проблемы с насекомыми». Их отвращение к насекомым, вероятно, было не только физическим, возможно, они видели в мотыльках, летящих на огонь, метафору нашего собственного беспомощного влечения к неоновым соблазнам.
То, что раздражает одних, может открыть большие перспективы для других, как, например, для серьезного специалиста по бабочкам, каким был молодой Владимир Набоков. Однажды он «поймал несколько очень интересных экземпляров в неоновом свету заправочной станции между Далласом и Форт-Уортом». Для Набокова интерес к бабочкам был чем-то значительно большим, чем просто детским увлечением. В ходе своего трансконтинентального путешествия на автомобиле он действительно открыл новую разновидность бабочек, которую назвал Neonympha dorothea в честь студентки, сидевшей за рулем. Набокову, мастеру каламбуров, должно было доставить удовольствие то, что он сумел дать название своей находке в линнеевской номенклатуре, включавшее и наименование освещения, в котором она была найдена.
Образ насекомых, роящихся вокруг неоновых вывесок, автор позднее использовал в своем скандальном романе «Лолита» о сексуальном преследовании эмигрантом из Парижа, писателем Гумбертом Гумбертом, 12-летней нимфетки. В последних главах романа описывается автомобильное путешествие по Америке с остановками в мотелях, на заправках и в коктейль-барах. На определенном уровне «Лолита» повествует об увлечении старой Европы (Гумберт) новой молодой Америкой (Лолита), но залитая неоновыми огнями Америка 1950-х оказывается гораздо менее невинной, чем можно подумать. Гумберт в самом начале их совместного путешествия с изумлением узнает, что похищенная им Лолита уже была совращена. В конце концов Гумберт решает дать Лолите возможность свободно выбрать собственный путь в жизни. А сам находит «утешение» в убийстве одного из ее прежних соблазнителей. Он уезжает с места преступления под аккомпанемент «светящихся букв вишневого цвета» и ресторанной вывески в форме кофейника, то и дело возникающей из темноты.
Назад: Дробя изумруды
Дальше: Глаза Иезавели