Двадцатая лекция. Сексуальная жизнь человека
Уважаемые дамы и господа! Казалось бы, не вызывает сомнения то, что следует понимать под «сексуальным». Ведь прежде всего сексуальное – это что-то неприличное, то, о чем нельзя говорить. Мне рассказывали, что ученики одного знаменитого психиатра однажды попытались убедить своего наставника в том, что симптомы больных истерией очень часто изображают сексуальные вещи. С этой целью они подвели его к кровати одной истеричной больной, припадки которой, несомненно, изображали процесс родоразрешения, но он выразил свое несогласие: «Ну, роды ничего сексуального собой не представляют». Разумеется, не при всех обстоятельствах роды должны быть чем-то неприличным. Я замечаю, что вы обижаетесь на меня, что я шучу в столь серьезных вещах. Но это не совсем шутка. Если говорить серьезно, то нелегко указать, что составляет содержание понятия «сексуальный». Все, что связано с различием между двумя полами, было бы, пожалуй, единственно верным, но вы сочтете это бесцветным и слишком обширным. Если во главу угла поставить факт сексуального акта, то, наверное, вы скажете, что сексуальное – это все, что совершается с целью получения удовольствия с телом, особенно с половыми частями противоположного пола, и в конечном счете нацелено на соединение гениталий и на совершение полового акта. Но тогда вы действительно недалеки от тождества: сексуальное – неприличное, а роды к сексуальному действительно не относятся. Но если вы сделаете функцию продолжения рода ядром сексуальности, то рискуете исключить огромное множество вещей, которые на размножение не нацелены и все же, несомненно, являются сексуальными, как то: мастурбация или даже поцелуй. Но мы уже готовы к тому, что попытки определения всегда приводят к трудностям; откажемся от мысли, что именно в этом случае у нас это получится лучше. Мы можем догадываться, что в развитии понятия «сексуальный» произошло нечто такое, что, по удачному выражению Г. Зильберера, повлекло за собой «ошибку наложения». В целом же мы все-таки ориентируемся в том, что люди зовут сексуальным. Чего-то, что состоит из учета противоположности полов, получения удовольствия, функции размножения и свойства неприличного, которое необходимо скрывать, в жизни будет достаточно для всех практических нужд. Но в науке этого уже недостаточно. Ибо благодаря тщательным исследованиям, разумеется, ставшим возможными лишь благодаря готовому на жертвы преодолению себя, мы познакомились с группами человеческих особей, «сексуальная жизнь» которых самым явным образом отличается от привычной усредненной картины. Одни из этих «извращенцев» вычеркнули, так сказать, из своей программы половые различия. Их сексуальные желания может возбуждать только одинаковый с ними пол; противоположный пол, в особенности его половые органы, половым объектом вообще для них не является, а в крайних случаях представляет собой предмет отвращения. Тем самым они, естественно, отказались и от всякого участия в продолжении рода. Таких лиц мы называем гомосексуальными или инвертированными. Это мужчины и женщины, которые, кроме того, часто – но не всегда – безупречно образованны, высокоразвиты как в интеллектуальном, так и в этическом отношении, разве что отягчены этим пагубным отклонением. Устами своих научных заступников они выдают себя за особую разновидность человеческого рода, за «третий пол», который на равных правах существует рядом с двумя другими. Вероятно, у нас будет возможность критически проверить их притязания. Разумеется, они не являются, как им хочется утверждать, «элитой» человечества, а включают в себя по меньшей мере такое же большое число неполноценных и никчемных индивидов, как и иные в сексуальном отношении люди. Эти извращенные люди совершают со своим сексуальным объектом по меньшей мере примерно то же самое, что и нормальные люди – со своим.
Фрейд не рассматривал гомосексуальность как болезнь, а считал ее задержкой психосексуального развития, где, по его мнению, основную роль играют страх кастрации и страх материнской власти. Он также сомневался в перспективах лечения гомосексуальности и высказывался, что «попытка превращения гомосексуалиста в гетеросексуала, скорее всего, окажется неудачной». Психиатрия долгое время рассматривала проблемы, связанные с половым развитием и ориентацией, в том числе гомо– и бисексуальность, как психические заболевания, требующие лечения. То же касалось вопросов половой самоидентификации. В 1973 году американская психиатрическая ассоциация исключила гомосексуальность из классификации психических расстройств. Половая самоидентификация также не рассматривается более как психическое расстройство.
Но далее следует длинная очередь отклоняющихся от нормы людей, сексуальная деятельность которых все дальше отдаляется от того, что кажется желанным разумному человеку. По разнообразию и странностям их можно сравнить разве что с гротескными уродливостями, которые П. Брейгель изобразил как искушение святого Антония, или с давно позабытыми богами и верующими, которые у Г. Флобера проходят в длинной процессии мимо благочестивого кающегося грешника.
Питер Брейгель Старший (1525–1569), известный также под прозвищем «Мужицкий», – нидерландский живописец и график. Мастер пейзажа и жанровых сцен. Одна из картин – «Искушение святого Антония».
Гюстав Флобер (1821–1880) – французский прозаик-реалист, считающийся одним из крупнейших европейских писателей XIX века. В 1849 году он завершил первую редакцию «Искушения святого Антония» – философской драмы, над которой впоследствии работал всю жизнь. В мировоззренческом отношении она проникнута идеями разочарования в возможностях познания, что проиллюстрировано столкновением разных религиозных направлений и соответствующих доктрин.
Их толкотня взывает к упорядочиванию, чтобы нам не запутаться в своих ощущениях. Мы разделяем их на тех, у кого, как у гомосексуалистов, изменился сексуальный объект, и на других, у которых в первую очередь изменилась сексуальная цель.
Далее Фрейд перечисляет ряд нарушений сексуального предпочтения и извращенства, считавшихся патологичными и в психиатрии. Вспоминая фразу Фрейда: «Мы живем в очень странное время», сложно даже предположить, какие новые сексуальные «нормы» из этого ряда ждут нас в ближайшее время.
К первой группе относятся те, кто отказался от соединения гениталий и в сексуальном акте заменяет гениталии партнера другой частью или областью тела; при этом они не считаются с недостатками органического устройства, и их не удерживает отвращение. (Рот, задний проход вместо влагалища.) За ними следуют другие, у которых хотя еще и сохраняется интерес к гениталиям, но из-за других, а не сексуальных функций, к которым гениталии причастны в силу анатомических причин и по причине соседства. По ним мы узнаем, что функции выделения, которые в ходе воспитания ребенка были отброшены в сторону как неприличные, остаются способными полностью привлекать к себе сексуальный интерес. Затем другие, которые вообще отказались от гениталий как от объекта, вместо них сделали вожделенным объектом другую часть тела: женскую грудь, ногу, косу. Далее следуют те, для кого и часть тела ничего не значит, а все желания исполняет предмет одежды, ботинок, часть белого белья, – фетишисты. Дальше в процессии – лица, которые хотя и нуждаются в целом объекте, но предъявляют к нему совершенно определенные, причудливые или отвратительные требования, в том числе требование, чтобы он стал беззащитным трупом, и делают его таковым в преступном насилии, чтобы получить возможность им насладиться. Но хватит мерзостей с этого бока!
Другая толпа возглавляется извращенцами, поставившими себе целью сексуальных желаний то, что обычно является лишь вступительным и подготовительным действием. То есть теми, кто стремится к разглядыванию и ощупыванию другого человека или к подглядыванию за его интимными отправлениями, или кто оголяет свои собственные части тела, которые обычно скрывают, в смутной надежде получить вознаграждение благодаря такой же ответной услуге. Затем следуют загадочные садисты, нежные стремления которых не знают иной цели, кроме как доставлять боль и мучения своему объекту, от намеков на унижение до тяжелых телесных повреждений, и, словно для равновесия, их антиподы, мазохисты, единственное желание которых – претерпеть от своего любимого объекта все унижения и мучения в символической, равно как и в реальной, форме. Есть еще и другие, у которых несколько таких ненормальных условий соединяются и переплетаются, и, наконец, нам предстоит еще узнать, что каждая из этих групп представлена двояким образом, что наряду с теми, кто ищет сексуального удовлетворения в реальности, имеются еще и другие, которые довольствуются простым представлением такого удовлетворения, в реальном объекте вообще не нуждаются и могут его себе заменять посредством фантазии. При этом не подлежит ни малейшему сомнению, что в этих безумствах, странностях и мерзостях действительно проявляется сексуальная деятельность этих людей. Дело не только в том, что они сами это так понимают и ощущают отношения замены; мы также вынуждены себе сказать, что в их жизни это играет ту же самую роль, что и нормальное сексуальное удовлетворение – в нашей, для этого они приносят такие же, зачастую чрезмерные жертвы, и в общих чертах, равно как и в более мелких деталях, можно проследить, где эти ненормальности соприкасаются с нормой и где они от нее отклоняются. От вас не может ускользнуть также и то, что здесь вы опять обнаруживаете присущее сексуальной деятельности свойство неприличного; но в большинстве случаев оно усиливается до постыдного.
Итак, уважаемые дамы и господа, как отнесемся мы к этим необычным видам сексуального удовлетворения? От возмущения, выражения нашего личного отвращения и от заверения, что мы эти страсти не разделяем, очевидно, нет никакого толка. Да об этом нас и не спрашивают. В конце концов, это такая же область явлений, как и любая другая. Отвергающую отговорку, что это, мол, всего лишь редкости и курьезы, было бы легко опровергнуть. Речь, напротив, идет об очень часто встречающихся, широко распространенных феноменах. Но если бы нам захотели сказать, что в наших воззрениях на сексуальную жизнь мы не должны позволить им сбивать себя с толку, потому что вместе и по отдельности они представляют собой заблуждения и отклонения полового влечения, то был бы уместен серьезный ответ. Если мы не понимаем этих болезненных форм сексуальности и не можем соотнести их с нормальной сексуальной жизнью, то это значит, что мы не понимаем и нормальной сексуальности. Словом, перед нами встает насущная задача дать полный теоретический отчет о возможности указанных перверсий и об их взаимосвязи с так называемой нормальной сексуальностью.
В этом нам помогут одно теоретическое представление и два новых эмпирических факта. Первым мы обязаны Ивану Блоху (1902–1903).
Иван Блох (псевдонимы Евгений Дюрен, Альберт Хаген, Ферифантор, Герхард фон Вельзенбург) (1872–1922) – немецкий врач, дерматолог, венеролог и сексолог. Один из основателей сексологии. Это понятие он ввел в 1907 году в своей монографии «Сексуальная жизнь нашего времени в ее отношениях к современной культуре».
Оно вносит поправку в понимание всех этих перверсий как «признаков дегенерации» благодаря тому доказательству, что такие отклонения от сексуальной цели, такие ослабления отношения к сексуальному объекту имели место с давних времен, во все известные нам эпохи, у всех, как самых примитивных, так и высоко цивилизованных народов, и иногда они добивались терпимого к себе отношения и всеобщего признания. Оба эмпирических факта были получены в ходе психоаналитического исследования невротиков; они должны решающим образом повлиять на наше понимание сексуальных перверсий.
Мы говорили, что невротические симптомы – это замены сексуального, замещающие удовлетворения, и я указывал вам на то, что подтверждение этого тезиса посредством анализа симптомов натолкнется на определенные трудности. Собственно говоря, он является справедливым только в том случае, если под «сексуальным удовлетворением» мы будем также понимать удовлетворение так называемых извращенных сексуальных потребностей, ибо такое толкование симптомов напрашивается нам с удивительной частотой. Притязание гомосексуалистов или инвертированных на исключительность сразу же рушится, когда мы узнаем, что доказать наличие гомосексуальных побуждений удается у многих невротиков и что большое число симптомов выражает эту латентную инверсию. Те, кто сами себя называют гомосексуальными, попросту являются сознательно и явно инвертированными, число которых по сравнению со скрытыми гомосексуалистами невелико. Однако мы вынуждены рассматривать выбор объекта из лиц, относящихся к собственному полу, прямо-таки как регулярно встречающееся ответвление любовной жизни и все больше учимся признавать за ним особенно большое значение. Разумеется, различия между явной гомосексуальностью и нормальным поведением тем самым не упраздняется; его практическое значение сохраняется, однако его теоретическая ценность необычайно уменьшается. В отношении определенного расстройства, которое мы не можем уже причислять к неврозам переноса, паранойи, мы даже предполагаем, что она закономерно проистекает из попытки защититься от слишком сильных гомосексуальных побуждений. Возможно, вы еще помните, что одна из наших пациенток в своем навязчивом действии изображала мужчину, своего собственного покинутого супруга; такая продукция симптомов от лица мужчины весьма распространена у невротических женщин. Если само это явление и нельзя причислять к гомосексуальности, то все же оно имеет много общего с ее предпосылками.
Как вы, наверное, знаете, истерический невроз может создавать свои симптомы во всех системах органов и, таким образом, нарушать все функции. Анализ показывает, что при этом проявляются все побуждения, называемые извращенными, которые хотят заменить гениталии другими органами. При этом эти органы ведут себя как замены гениталий; именно благодаря симптоматике истерии мы пришли к пониманию того, что за телесными органами, помимо их функциональной роли, следует признать сексуальное – эрогенное – значение и что они оказываются несостоятельными при выполнении этой первой задачи, если на них слишком сильно притязает последнее. Бесчисленные ощущения и иннервации, встречающиеся нам в качестве симптомов истерии, в органах, которые вроде бы ничего общего с сексуальностью не имеют, раскрывают нам, таким образом, свою природу как исполнения извращенных сексуальных побуждений, при которых другие органы приобрели значение половых частей. Тогда мы также видим, насколько часто именно органы принятия пищи и экскреции могут становиться носителями сексуального возбуждения. Стало быть, это то же самое, что продемонстрировали нам перверсии, разве что в их случае это можно было увидеть без труда и со всей очевидностью, тогда как при истерии мы должны вначале совершить обходной путь через толкование симптома, а затем не приписывать данные извращенные сексуальные побуждения сознанию индивидов, а поместить их в их бессознательное.
Из многочисленных картин симптомов, при которых проявляется невроз навязчивости, самыми важными оказываются те, что вызваны напором чересчур сильных садистских, то есть извращенных по своей цели, сексуальных побуждений, при этом симптомы – что соответствует структуре невроза навязчивости – служат преимущественно защите от этих желаний или выражают борьбу между удовлетворением и защитой. Но и само удовлетворение при этом не остается обделенным; оно умеет окольными путями пробиться в поведение больных и предпочитает обращаться против их собственной персоны, делает их мучителями для самих себя. Другие формы невроза, при которых на переднем плане стоит склонность к постоянным раздумьям, соответствуют чрезмерной сексуализации актов, обычно служащих подготовкой на пути к нормальному сексуальному удовлетворению, то есть желания разглядывать, прикасаться и исследовать. Большое значение страха прикосновения и навязчивого умывания находит здесь свое объяснение. Непредвиденно большая часть навязчивых действий в качестве замаскированного повторения и модификации сводится к мастурбации, которая, как известно, будучи единственным, однообразным действием, сопровождает самые разные формы сексуального фантазирования.
Мне не стоило бы большого труда продемонстрировать вам еще более тесную связь между перверсией и неврозом, но я полагаю, что для наших целей будет достаточно того, что было сказано выше.
В вопросах сексуальных извращенств сегодняшняя психиатрия полностью полагается на теорию Фрейда. Она является основной в объяснении возникновения и природы парафилий (др. – греч. παρά – за пределами и φιλία – любовь) – общее название различных форм сексуального извращения. Например, копрофилия, некрофилия, зоофилия и мн. др… Но наряду с психоаналитическими моделями парафилий выявлены и некоторые биологические факторы, как, например, нарушение гормонального уровня, некрологические симптомы, хромосомальные аномалии, которые сопровождают сексуальные отклонения. Насколько эти факторы являются определяющими в возникновении парафилий, пока точно не известно.
Но мы должны защитить себя от того, чтобы после этих разъяснений значения симптомов стали переоценивать частоту и интенсивность извращенных наклонностей людей. Вы слышали, что в результате фрустрации нормального сексуального удовлетворения человек может заболеть неврозом.
Фрустрация (лат. frustratio – обман, неудача, тщетное ожидание, расстройство замыслов) – негативное психическое состояние, возникающее в ситуации реальной или предполагаемой невозможности удовлетворения тех или иных потребностей.
Однако при такой реальной фрустрации потребность перебрасывается на аномальные пути сексуального возбуждения. Позднее вы сможете увидеть, как это происходит. Во всяком случае, вы понимаете, что в результате такого «коллатерального» обратного подпора извращенные побуждения должны проявляться сильнее, чем в том случае, если бы нормальному сексуальному удовлетворению не противостояло реальное препятствие. Впрочем, аналогичное влияние можно распознать и в случае явных перверсий. Во многих случаях они провоцируются или активируются в результате того, что нормальному удовлетворению сексуального влечения создаются слишком большие трудности вследствие преходящих обстоятельств или постоянных вмешательств со стороны социальных институтов. Правда, в других случаях извращенные наклонности совсем не зависят от таких благоприятствующих факторов; для данного индивида они являются, так сказать, нормальной формой сексуальной жизни.
Возможно, в данный момент у вас создалось впечатление, что отношение между нормальной и извращенной сексуальностью мы скорее запутали, нежели прояснили. Но задержитесь на следующем рассуждении: если верно то, что реальное затруднение или лишение нормального сексуального удовлетворения приводит к проявлению извращенных наклонностей у людей, которые обычно таковых не обнаруживали, то относительно этих людей следует предположить наличие чего-то такого, что содействует проявлению этих перверсий; или, если вам так угодно, они должны существовать у них в скрытой форме. Но таким путем мы приходим ко второму новшеству, о котором я вас известил. Психоаналитическому исследованию пришлось обратиться также к сексуальной жизни ребенка, а именно потому, что воспоминания и мысли при анализе симптомов регулярно приводили к ранним годам детства. Те, что мы при этом раскрывали, затем пункт за пунктом подтверждались благодаря непосредственным наблюдениям над детьми. И тут выяснилось, что все извращенные наклонности коренятся в детстве, что дети обладают всеми задатками к ним и проявляют их в том объеме, который соответствует их незрелости, – словом, что извращенная сексуальность представляет собой не что иное, как усилившуюся инфантильную сексуальность, распавшуюся на ее отдельные побуждения.
Теперь, разумеется, вы увидите перверсии в другом свете и не сможете не заметить их взаимосвязи с сексуальной жизнью человека, но ценою таких неприятных для вас сюрпризов и мучительных для вашего чувства рассогласований! Разумеется, вы будете склонны вначале все оспаривать – тот факт, что дети обладают чем-то таким, что можно назвать сексуальной жизнью, правильность наших наблюдений и правомерность усматривать в поведении детей родство с тем, что позднее осуждается как перверсия. Поэтому позвольте мне сначала объяснить мотивы вашего сопротивления, а затем подвести итог нашим наблюдениям. То, что у детей нет сексуальной жизни – сексуальных возбуждений, потребностей и своего рода удовлетворения – и что они должны вдруг это получить в возрасте между 12 и 14 годами, в биологическом отношении – независимо от всех наблюдений – было бы столь же неправдоподобным, даже бессмысленным, как если бы они появились на свет без гениталий и те у них выросли только в пубертатный период. Что пробуждается у них в это время, так это функция размножения, которая в своих целях пользуется уже имеющимся телесным и душевным материалом. Вы совершаете ошибку, путая одно с другим, сексуальность и размножение, и тем самым закрываете себе путь к пониманию сексуальности, перверсий и неврозов. Но эта ошибка тенденциозна. Как ни странно, ее источником является то, что вы сами были детьми и, будучи детьми, подверглись влиянию воспитания. В число своих важнейших задач воспитания общество должно включить следующую: обуздать, ограничить, подчинить индивидуальной воле, которая тождественна социальному приказанию, сексуальное влечение, когда оно прорывается в виде стремления к продолжению рода. Общество также заинтересовано в том, чтобы отсрочить его полное проявление, пока ребенок не достигнет известной ступени интеллектуальной зрелости, ибо с полным прорывом сексуального влечения практически приходит конец и возможности воспитания. В противном случае влечение прорвало бы все плотины и смело бы с трудом сооруженное здание культуры. Задача его обуздать никогда и не бывает простой, ее удается решить то слишком плохо, то чересчур хорошо. Мотив человеческого общества в конечном счете является экономическим; поскольку у него нет достаточно продовольствия, чтобы содержать своих членов без их труда, оно должно ограничивать число своих членов и перенаправлять их энергию от сексуальной деятельности на работу. Стало быть, вечная, первобытная, сохраняющаяся до настоящего времени жизненная необходимость.
Опыт, должно быть, показал воспитателям, что задача сделать управляемым сексуальное желание нового поколения может быть решена только тогда, когда на него начинают влиять в очень раннем возрасте, не дожидаясь бури пубертата, а уже вмешиваясь в сексуальную жизнь детей, которая ее подготавливает. С этой целью ребенку запрещают и внушают отвращение чуть ли не ко всем видам инфантильной сексуальной деятельности; ставится идеальная цель – сделать жизнь ребенка асексуальной и с течением времени в конце концов приходят к тому, что ее и в самом деле считают асексуальной, о чем затем возвещает наука в качестве своего учения. Чтобы не вступать в противоречие со своей верой и своими намерениями, сексуальную деятельность ребенка затем не замечают, что сделать отнюдь не просто, или в науке довольствуются тем, что истолковывают ее по-другому. Ребенок считается чистым, невинным, а если кто-то описывает это иначе, то его, как гнусного преступника, можно обвинить в оскорблении нежных и святых чувств человечества.
Дети – единственные, кто не причастен к этим условностям, они со всей наивностью предъявляют свои анималистические права и снова и снова доказывают, что им еще только требуется проложить путь к чистоте. Довольно странно, что те, кто отрицает детскую сексуальность, из-за этого не отказываются от воспитания, а строжайшим образом преследуют как раз проявления отрицаемого, называя это «детскими дурными привычками». Большой теоретический интерес представляет также тот факт, что период, который резче всего противоречит предубеждению об асексуальном детстве, детские годы до пяти или шести лет, у большинства людей затем покрывается вуалью амнезии, которую по-настоящему разрывает только аналитическое исследование, но которая уже раньше была проницаемой для отдельных сновидений.
Теперь я хочу привести вам то, что отчетливее всего проявляется в сексуальной жизни ребенка. Позвольте мне целесообразности ради ввести понятие «либидо». Либидо, совершенно аналогичное голоду, должно обозначать силу, с которой выражается влечение, в данном случае сексуальное влечение, как в случае голода – влечение к принятию пищи. Другие понятия, такие как сексуальное возбуждение и удовлетворение, в объяснении не нуждаются. То, что, когда мы имеем дело с сексуальной деятельностью младенца, чаще всего приходится заниматься толкованием, вы сами легко поймете или, наверное, используете в качестве возражения. Эти толкования получаются на основе аналитических исследований посредством обратного прослеживания симптома. Первые побуждения сексуальности обнаруживаются у младенца, когда они опираются на другие жизненно важные функции. Его основной интерес, как вы знаете, направлен на принятие пищи; когда, насытившись, он засыпает у груди, у него на лице появляется выражение блаженного удовлетворения, которое позднее будет повторяться после переживания сексуального оргазма. Этого было бы слишком мало, чтобы на этом основывать вывод. Но мы наблюдаем, что младенец хочет повторить действие при принятии пищи, не претендуя на новое кормление; стало быть, при этом он не следует импульсу голода. Мы говорим, что он сосет, а то, что при этом действии он опять засыпает с блаженным выражением, демонстрирует нам, что акт сосания сам по себе принес ему удовлетворение. Как известно, вскоре получается так, что он уже не засыпает, не пососав. На сексуальную природу этого действия первым указал старый детский врач из Будапешта доктор Линднер (1879).
Венгерский доктор Линднер издал в 1879 году свой научный трактат о детях, сосущих собственные пальцы и губы, предположил, что в основе такого поведения лежит сексуальное возбуждение. Этим он приглянулся Фрейду как точка опоры в его теории.
Лица, ухаживающие за ребенком, которые не претендуют на теоретическую оценку, по всей видимости, расценивают сосание аналогично. Они не сомневаются в том, что оно служит лишь получению удовольствия, относят его к дурным привычкам ребенка и посредством неприятных впечатлений заставляют ребенка от него отказаться, если сам он от этой вредной привычки избавляться не хочет. Итак, мы узнаем, что младенец совершает действия, которые не имеют никакого другого намерения, кроме получения удовольствия. Мы полагаем, что это удовольствие он впервые испытывает при принятии пищи, но вскоре научается отделять его от этого условия. Получение удовольствия мы можем отнести только к возбуждению зоны рта и губ, называем эти части тела эрогенными зонами и обозначаем удовольствие, достигнутое посредством сосания, как сексуальное. О правомерности этого наименования нам, разумеется, придется еще поспорить.
Если бы младенец мог высказаться, то, несомненно, он признал бы акт сосания материнской груди самым важным в жизни. По-своему он не так уж неправ, ибо этим актом он одновременно удовлетворяет две великие жизненные потребности. Затем из психоанализа мы не без удивления узнаем, как много от психического значения этого акта сохраняется на всю жизнь. Сосание материнской груди становится исходным пунктом всей сексуальной жизни, недостижимым прообразом любого последующего сексуального удовлетворения, к которому довольно часто в трудные времена возвращается фантазия. Оно включает в себя материнскую грудь в качестве первого объекта сексуального влечения; я не могу вам передать представления о том, насколько важен первый объект для любого последующего нахождения объекта, какое глубокое влияние в своих превращениях и замещениях оно продолжает оказывать на самые отдаленные области нашей душевной жизни. Но вначале в деятельности сосания младенец отказывается от него и заменяет его частью собственного тела. Ребенок сосет большой палец, собственный язык. Благодаря этому в получении удовольствия он становится независимым от одобрения внешнего мира и, кроме того, для усиления привлекает возбуждение второй зоны тела. Эрогенные зоны неодинаково эффективны; поэтому, когда младенец, как сообщает Линднер, при обследовании собственного тела открывает особенно возбудимые места своих гениталий и, таким образом, находит путь от сосания к онанизму, это становится важным переживанием.
Благодаря оценке сосания мы уже познакомились с двумя важными особенностями инфантильной сексуальности.
Инфантилизм (от лат. infantilis – детский) – незрелость в развитии, сохранение в поведении или физическом облике черт, присущих предшествующим возрастным этапам.
Она появляется, опираясь на удовлетворение великих органических потребностей, и она ведет себя аутоэротически, то есть ищет и находит свои объекты на собственном теле. То, что отчетливее всего проявилось при принятии пищи, отчасти повторяется при выделении. Мы делаем вывод, что младенец испытывает ощущения удовольствия при опорожнении мочевого пузыря и содержимого кишечника и что он вскоре начинает пытаться осуществлять эти действия таким образом, чтобы они благодаря соответствующим возбуждениям эрогенных зон слизистых оболочек приносили ему как можно большее удовольствие. В этом пункте, как указала остроумная Лу Андреас (1916), внешний мир сперва противостоит ему как сдерживающая, враждебная его стремлению к удовольствию сила и заставляет его заранее прочувствовать будущую внешнюю, равно как и внутреннюю, борьбу.
Лу Саломе, Лу фон Саломе, Лу Андреас-Саломе, Луиза Густавовна Саломе (1861–1937) – известная писательница, философ, врач-психотерапевт немецко-русского происхождения, деятель культурной жизни Европы конца XIX – начала XX веков, женщина, оставившая след в жизни Ницше, Фрейда и Рильке.
Он должен отдать свои выделения не тогда, когда ему будет угодно, а тогда, когда это определят другие люди. Чтобы подвигнуть его к отказу от этих источников удовольствия, все то, что касается этих функций, ему объявляется неприличным, тем, что необходимо скрывать. Ему впервые приходится здесь поменять удовольствие на социальное одобрение. Его отношение к самим выделениям с самого начала совершенно иное. Он не испытывает никакого отвращения от своих фекалий, ценит их как часть своего тела, с которой ему нелегко расстаться, и использует их как первый «подарок», чтобы выделить тех людей, которых он особенно ценит. Даже после того как воспитанию удалось достичь цели отдалить его от этих наклонностей, он переносит высокую оценку фекалий на «подарок» и на «деньги». Свои достижения в мочеиспускании, напротив, он, по-видимому, рассматривает с особой гордостью. Я знаю, что вам давно уже хотелось прервать меня и воскликнуть: «Довольно гадостей! Опорожнение кишечника, стало быть, это источник сексуального удовлетворения, к которому уже прибегает младенец! Фекалии – ценная субстанция, задний проход – своего рода гениталии! Мы этому не верим, но понимаем, почему детские врачи и педагоги отбросили далеко прочь от себя психоанализ и его результаты». Нет, уважаемые господа! Вы просто забыли, что я хотел вам представить факты инфантильной сексуальной жизни во взаимосвязи с фактами сексуальных перверсий. Почему вы не должны знать, что задний проход у большого числа взрослых, как у гомосексуальных, так и у гетеросексуальных, и в самом деле при половом сношении берет на себя роль влагалища? И что имеется много индивидов, которые на протяжении всей своей жизни сохраняют ощущение удовольствия при опорожнении кишечника и описывают его как не такое уж незначительное? Что касается интереса к акту дефекации и удовольствия при наблюдении за дефекацией у другого, то вы можете услышать об этом от самих детей, когда они, став на несколько лет старше, могут рассказать вам об этом. Разумеется, вы не должны перед этим систематически запугивать этих детей, иначе они хорошо понимают, что должны об этом молчать. И по поводу других вещей, в которые вы не хотите верить, я отсылаю вас к результатам анализа и прямого наблюдения над детьми и скажу вам, что будет прямо-таки целым искусством всего этого не увидеть или увидеть по-другому. Я также не имею ничего против, если родство детской сексуальной деятельности с сексуальными перверсиями обратит на себя ваше внимание. Это, собственно говоря, само собой разумеется; если у ребенка вообще имеется сексуальная жизнь, то она должна носить извращенный характер, ибо у ребенка пока еще нет ничего, за исключением некоторых смутных намеков, что делает сексуальность функцией продолжения рода. С другой стороны, общей особенностью всех перверсий является то, что они отказались от цели продолжения рода. Мы называем сексуальную деятельность извращенной именно в случае, когда она отказалась от цели продолжения рода и преследует получение удовольствия в качестве не зависимой от этого цели. Итак, вы понимаете, что перелом и поворотный пункт в развитии сексуальной жизни состоит в подчинении ее целям продолжения рода. Все, что имеет место до этого поворота, равно как и все, что сумело его избежать, что служит исключительно получению удовольствия, облагается нелестным названием «извращенного» и как таковое осуждается.
Позвольте мне поэтому продолжить мое сжатое изображение инфантильной сексуальности. То, что я сообщил о двух системах органов, я мог бы дополнить, приняв во внимание другие. Сексуальная жизнь ребенка исчерпывается удовлетворением ряда парциальных влечений, которые независимо друг от друга стараются получить удовольствие отчасти на собственном теле, отчасти уже на внешнем объекте. Среди этих органов очень скоро на передний план выступают гениталии; есть люди, у которых получение удовольствия от собственных гениталий, без содействия других гениталий или объекта, без перерыва продолжается от младенческого онанизма до вынужденного онанизма в пубертатные годы, а затем сохраняется неопределенно долгое время и впоследствии. Впрочем, с темой онанизма нам не удастся так быстро покончить; это материал для разностороннего рассмотрения.
Вопреки моей склонности как можно больше сократить эту тему, я все-таки должен сказать вам еще кое-что о сексуальном исследовании детей. Оно является характерным для детской сексуальности и слишком важно для симптоматики неврозов. Инфантильное сексуальное исследование начинается очень рано, иногда до третьего года жизни. Оно опирается не на различие между полами, которое ребенку ничего не говорит, поскольку он – во всяком случае, мальчики – приписывает обоим полам одни и те же мужские гениталии. Если затем мальчик, видя перед собой маленькую сестру или подругу по играм, совершает открытие вагины, то вначале он пытается отрицать это свидетельство своих органов чувств, ибо не может представить подобное ему человеческое существо без столь ценной для него части. Впоследствии он пугается обнаруженной им возможности, а прежние угрозы из-за чересчур интенсивного занятия своим маленьким членом задним числом начинают оказывать свое действие. Он попадает во власть комплекса кастрации, возникновение которого во многом причастно к формированию его характера, если он остается здоровым, к его неврозу, если он заболевает, и к его сопротивлениям, если он подвергается аналитическому лечению. О маленькой девочке мы знаем, что из-за отсутствия большого пениса, который можно увидеть, она считает себя в значительной степени обделенной, завидует в этом мальчику и в основном по этой причине развивает желание быть мужчиной, и это желание позднее снова воспринимается в неврозе, возникающем вследствие неудачи в исполнении своей женской роли. Впрочем, клитор девочки в детском возрасте целиком играет роль пениса, он является носителем особой возбудимости, местом, где достигается аутоэротическое удовлетворение. Превращение маленькой девочки в женщину во многом зависит от того, что клитор своевременно и полностью передает эту чувствительность входу во влагалище. В случаях так называемой сексуальной анестезии женщин клитор упорно сохраняет свою чувствительность.
Сексуальный интерес ребенка, скорее, сперва обращается к проблеме, откуда берутся дети, той самой проблеме, которая лежит в основе вопроса тибетской сфинкс, и чаще всего пробуждается эгоистическим опасением при появлении нового ребенка. Ответ, который держит наготове воспитание, что детей приносит аист, гораздо чаще, чем мы это знаем, уже у маленьких детей наталкивается на недоверие. Ощущение, что взрослые обманывают его и скрывают правду, во многом способствует отчуждению ребенка и развитию его самостоятельности. Однако ребенок не способен решить эту проблему собственными средствами. Познавательной способности ребенка поставлены определенные барьеры его неразвитой сексуальной конституцией. Сначала он полагает, что дети появляются из-за того, что вместе с пищей принимают что-то особое, и при этом ничего не знает о том, что только у женщин могут появляться дети. Позднее он узнает об этом ограничении и отказывается от мысли о происхождении ребенка от еды, оно сохраняется для сказки. Вскоре подросший ребенок замечает, что в появлении детей какую-то роль, должно быть, играет отец, но не может догадаться, какую. Если он случайно становится свидетелем полового акта, то видит в нем попытку одолеть другого, потасовку, неверно понимает коитус как садизм. Но вначале он не связывает этот акт с появлением ребенка. Также и когда он обнаруживает следы крови в постели и на белье матери, он принимает их за доказательство нанесенного отцом повреждения. В чуть более старшем возрасте он, пожалуй, начинает подозревать, что к возникновению детей в значительной мере причастен мужской половой член, но не может приписать этой части тела никакой другой функции, кроме мочеиспускания.
С самого начала дети единодушны в том, что рождение ребенка должно происходить через кишечник, то есть ребенок появляется на свет, как оформленный кал. Только после обесценивания всех анальных интересов эта теория оставляется и заменяется предположением, что открывается пупок или что местом рождения является область между женскими грудями. Таким образом исследующий ребенок приближается к знанию о сексуальных фактах или проходит мимо них, сбитый с толку своим неведением, до тех пор, пока наконец – чаще всего в предпубертатном возрасте – не получает обычно оскорбительного и неполного разъяснения, нередко оказывающего травматическое воздействие.
Вы, конечно, слышали, уважаемые господа, что понятие сексуального в психоанализе претерпело неподобающее расширение с целью сохранить тезисы о сексуальном происхождении неврозов и о сексуальном значении симптомов. Теперь вы можете сами судить о том, является ли это расширение неоправданным. Мы расширили понятие сексуальности лишь настолько, чтобы оно могло охватить также сексуальную жизнь извращенных и сексуальную жизнь детей. То есть мы вернули ему его верный объем. То, что называют сексуальностью вне психоанализа, относится лишь к ограниченной, служащей продолжению рода и обозначаемой как нормальная сексуальной жизни.
Двадцать четвертая лекция. Обычная нервозность
Уважаемые дамы и господа! После того как в ходе последних бесед мы выполнили столь трудную часть работы, я оставлю на время этот предмет и обращусь к вам. Собственно, мне известно, что вы недовольны. Вы представляли себе «введение в психоанализ» по-другому. Вы ожидали услышать полные жизни примеры, а не теорию. Вы скажете мне, что единственный раз, когда я представил вам параллель «в полуподвале и на первом этаже», вы кое-что поняли о причинах возникновения неврозов, только вам хотелось бы, чтобы это были настоящие наблюдения, а не сконструированные истории. Или когда в самом начале я вам рассказал о двух – надо надеяться, не вымышленных – симптомах и разъяснил их отношение к жизни больных и их возникновение, то прояснил вам «смысл» симптомов; вы надеялись, что я буду продолжать в том же духе. Вместо этого я изложил вам пространные, с трудом обозримые теории, которые никогда не были окончательными, к которым всегда добавлялось еще нечто новое, использовал понятия, которые я вам еще не представил, от дескриптивного изложения переходил к динамической точке зрения, от нее – к так называемой экономической, затруднил ваше понимание того, какие из употреблявшихся искусственных слов означают одно и то же и заменяют друг друга лишь по причинам благозвучия, делал так, что перед вами всплывали такие всеобъемлющие понятия, как принцип удовольствия, принцип реальности и филогенетически унаследованное достояние, и вместо того чтобы вводить вас в курс дела, поступал так, что перед вашими глазами проходило нечто такое, что все больше отдалялось от вас.
Принцип удовольствия (нем. lustprinzip) – один из четырех принципов работы психического аппарата в теории Зигмунда Фрейда, наряду с принципом постоянства, принципом нирваны и принципом навязчивого повторения.
Принцип удовольствия описывает стремление психики к понижению напряжения до минимального уровня. Поэтому в работе 1920 года «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд делает парадоксальный вывод, говоря о том, что «принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти» – и тот, и другой стремятся привести организм к уровню минимальной – в идеале нулевой – психической нагрузки. В семинаре «Объектные отношения» Жак Лакан сопоставляет удовольствие с завистью, какими бы противоположными они ни казались: «…удовольствие связано не с праздностью, а именно с завистью или эрекцией желания», – говорит он в лекции от 5 декабря 1956 года.
Принцип реальности (лат. principium – основа, начало и лат. realis – вещественный) – по Фрейду, один из руководящих принципов регуляции психической деятельности, обеспечивающий приведение бессознательных индивидуалистических стремлений к получению удовольствия в известное соответствие с требованиями внешнего мира, с объективной реальностью. П.Р. формируется в процессе и результате социального становления личности. Оттеснение и частичное замещение принципа удовольствия П.Р. побуждает человека к отказу от безраздельного стремления к скорейшему достижению удовольствия. Однако в конечном счете П.Р. действует против принципа удовольствия во имя и в интересах принципа удовольствия, поскольку он лишь отсрочивает удовлетворение и ведет к удовольствию длинным окольным путем. Единство и борьба принципов реальности и удовольствия обусловливают в некоторой части изначальную и извечную конфликтность психической жизни человека и психодинамику.
Филогенетически унаследованное достояние – психические переживания, приобретенные в результате, например, наблюдения сцен сексуального общения родителей, соблазнения в детстве, угрозы кастрации.
Почему я не начал введение в теорию неврозов с того, что вы сами знаете о нервозности и что давно пробудило ваш интерес? Со своеобразной сущности нервнобольных, их непонятных реакций на человеческое общение и внешние влияния, с их раздражительности, непредсказуемости и непригодности к жизни? Почему постепенно не подвел вас от понимания более простых повседневных форм к проблемам загадочных крайних проявлений нервозности?
Да, уважаемые господа, не могу не признать вашу правоту. Я не настолько влюблен в мое искусство изложения, чтобы каждый его изъян выдавать за особую прелесть. Я даже думаю, что для вас было бы больше пользы, если бы я сделал иначе; это и входило в мое намерение. Но не всегда удается осуществить разумные намерения. В самом материале часто содержится нечто, что тобою командует и отвлекает от первых намерений. Даже такая незначительная работа, как упорядочение хорошо известного материала, не подчиняется всецело воле автора; она поступает как хочет, и можно только задним числом спросить себя, почему получилось так, а не по-другому.
Одна из причин, вероятно, заключается в том, что название «Введение в психоанализ» для данного раздела, в котором должны обсуждаться неврозы, больше уже не подходит. Введение в психоанализ составляет изучение ошибочных действий и сновидений; учение о неврозах – это сам психоанализ. Я не думаю, что мне удалось бы за столь короткое время познакомить вас с содержанием теории неврозов иначе, чем в столь концентрированной форме. Речь шла о том, чтобы показать вам во взаимосвязи смысл и значение симптомов, внешние и внутренние условия и механизм симптомообразования. Я и пытался это сделать; в общем и целом это суть того, чему сегодня может научить психоанализ. При этом нужно было многое сказать о либидо и его развитии, кое-что также о развитии Я. К исходным положениям нашей техники, к основным представлениям о бессознательном и вытеснении (сопротивлении) вы были уже подготовлены благодаря введению. В одной из последующих лекций вы узнаете, где именно психоаналитическая работа находит свое органичное продолжение. До сих пор я от вас не скрывал, что все наши сведения получены лишь из изучения одной-единственной группы нервных расстройств, так называемых неврозов переноса.
Перенос – психологический феномен, замеченный и описанный Фрейдом, заключается в бессознательном переносе ранее пережитых чувств и отношений, проявлявшихся к одному лицу, совсем на другое лицо. Например, объектами переноса со стороны пациентов в ходе психотерапии становятся психотерапевты. В свою очередь, перенос, возникающий у терапевта на клиента, называется контрпереносом. Виды переносов весьма различны, от родительских до эротических, в зависимости от контекста, отношения, восприятия и эмоционального фона. Поддавшись феномену переноса, очень часто клиенты и психоаналитики переходили границы и вступали в интимные отношения. Об опасности таких соблазнов Фрейд предупреждал своих учеников и глубоко переживал, когда те не прислушивались к нему. Позже в международную практику был введен «этический кодекс», запрещающий вступать с клиентом в любые личные отношения. Невроз переноса – более специфический симптом, возникающий в процессе психоаналитического лечения и характеризующийся вовлечением личности психоаналитика в симптом клиента. Изначально невроз переноса рассматривался Фрейдом как препятствие для психоанализа и классифицировался им как вид сопротивления, но позднее он пришел к выводу, что невроз переноса является важнейшим терапевтическим механизмом, а его развитие – не помеха, а обязательный этап и условие успешного психоаналитического лечения.
Механизм симптомообразования я вообще проследил лишь для истерического невроза. Если вы и не приобрели солидного знания и не запомнили всех деталей, то я все же надеюсь, что вы получили представление о том, какими средствами работает психоанализ, за решение каких вопросов он берется и какие результаты он получил.
Я приписал вам желание, чтобы я начал изложение неврозов с поведения нервнобольных, с изображения того, как они страдают от своего невроза, как от него защищаются и к нему приспосабливаются. Это, несомненно, интересный и достойный изучения материал, также и не очень трудный для обработки, но все же сомнительно с него начинать. Рискуешь не обнаружить бессознательное, при этом проглядеть большое значение либидо и все отношения оценивать такими, какими они кажутся Я нервнобольного. То, что это Я не является надежной и беспристрастной инстанцией, очевидно. Ведь Я – это сила, которая отрицает бессознательное и низводит его до вытесненного, и разве можно считать его способным отдать должное этому бессознательному? К этому вытесненному в первую очередь относятся отвергнутые требования сексуальности; совершенно естественно, что мы никогда не сможем догадаться об их объеме и значении, если будем рассматривать их с позиции Я. С того момента, когда у нас начинает вырисовываться представление о вытеснении, мы оказываемся также предупреждены не делать судьей в споре одну из спорящих сторон, к тому же еще и побеждающую. Мы готовы к тому, что показания Я введут нас в заблуждение. Если верить Я, то на всех участках оно было активным, само хотело создать и создало симптомы. Мы знаем, что оно позволяет себе изрядную долю пассивности, которую затем хочет скрыть и приукрасить. Правда, оно не всегда решается на такую попытку; в случае симптомов невроза навязчивости нужно признать, что ему противостоит нечто чуждое, от которого оно защищается лишь с огромным трудом.
Кто не может удержать себя этими предостережениями от того, чтобы принимать за чистую монету подделки Я, тому, разумеется, в таком случае легко живется, и он не сталкивается со всеми теми сопротивлениями, которые противостоят психоаналитическому подчеркиванию бессознательного, сексуальности и пассивности Я. Тот может, подобно Альфреду Адлеру (1912), утверждать, что «нервный характер» является причиной невроза, а не его следствием, но он будет также не в состоянии объяснить хотя бы одну деталь симптомообразования или отдельное сновидение.
Альфред Адлер (1870–1937) – австрийский психолог, психиатр и мыслитель, создатель системы индивидуальной психологии, а также основатель концепции индивидуальной теории личности.
Вы спросите: разве не существует возможности правильно оценить причастность Я к нервозности и к симптомообразованию, при этом грубо не пренебрегая открытыми психоанализом моментами? Я отвечаю: разумеется, это должно быть возможным и когда-нибудь это случится; но начинать именно с этого – не соответствует направлению работы психоанализа. Пожалуй, можно предсказать, когда психоанализ столкнется с этой задачей. Существуют неврозы, при которых Я задействовано гораздо более интенсивно, чем при неврозах, которые мы изучали до этого; мы называем их «нарциссическими» неврозами. Аналитическая переработка этих расстройств даст нам возможность беспристрастно и достоверно оценить участие Я в невротическом заболевании.
Нарциссизм – черта характера, заключающаяся в исключительной самовлюбленности. Термин происходит из греческого мифа о Нарциссе, прекрасном молодом человеке, который отверг любовь нимфы Эхо.
В психологии и психиатрии чрезмерный нарциссизм рассматривают как серьезную личностную дисфункцию, или расстройство личности. Фрейд считал, что некоторый нарциссизм является неотъемлемой частью любого человека с самого его рождения, и был первым, кто применил этот термин в психологии. Вспомним его работу «К введению в нарциссизм (О нарцизме)», где Фрейд пояснял: «Термин “нарцизм” заимствован нами из описанной P. Näcke в 1899 г. картины болезни. Термин этот применялся им для обозначения состояния, при котором человек относится к собственному телу, как к сексуальному объекту, т. е. любуется им с чувством сексуального удовольствия, гладит его, ласкает до тех пор, пока не получает от этого полного удовлетворения. Такая форма проявления нарцизма представляет из себя извращение, захватывающее всю область сексуальной жизни данного лица, и вполне соответствует тем представлениям и предположениям, с которыми мы обычно приступаем к изучению всех извращений».
Однако одно из отношений Я к своему неврозу является столь очевидным, что его можно было учитывать с самого начала. По-видимому, оно присутствует во всех случаях; но отчетливее всего его можно выявить при нарушении, которое сегодня пока еще далеко от нашего понимания, – при травматическом неврозе. Собственно, вы должны знать, что в возникновении и в механизме всевозможных форм неврозов постоянно вступают в действие одни и те же моменты, только здесь основное значение для симптомообразования придается одному из этих моментов, а там – другому. Дело обстоит, как с составом театральной труппы, в которой у каждого есть свое определенное амплуа: герой, предатель, интриган и т. д.; но для своего бенефиса каждый изберет другую пьесу. Так и фантазии, которые обращаются в симптомы, нигде не являются более осязаемыми, чем при истерии; контркатексисы и реактивные образования Я преобладают в картине при неврозе навязчивости; то, что в случае сновидения мы назвали вторичной переработкой, в качестве бреда стоит на первом месте при паранойе и т. д.
Катексис (англ. cathexis) – термин динамической психологии, соответствующий нем. слову besetzung (букв.: инвестирование, вложение, вклад). Согласно З. Фрейду, катексис – «энергетический заряд», своеобразный квант психосексуальной энергии. Ученый пользовался этим понятием для обозначения энергии бессознательного, которая переключается и прочно сцепляется с некоторыми объектами (точнее, с образами этих объектов). В более широком смысле катектируемые объекты – это небезразличные для субъекта предметы, люди, знаки, действия, идеи; иначе говоря, это объекты, вызывающие интерес и имеющие для него личностный смысл. Например, к первым объектам, катектируемым ребенком, обычно относятся родители. Контракатексис — энергия, вложенная для поддержания вытеснения катектированного процесса.
Вторичная переработка – один из психических процессов, принимающих участие в образовании сновидений и невротических заболеваний.
Представление о вторичной переработке было выдвинуто Фрейдом при рассмотрении работы сновидений. В книге «Толкование сновидений» (1900) он провел различие между скрытыми мыслями сновидения и его явным содержанием.
Таким образом, при травматических неврозах, особенно при таких, которые возникают вследствие ужасов войны, для нас становится несомненным эгоистичный, стремящийся к защите и выгоде мотив Я, который пусть и не может самостоятельно создать болезнь, но дает согласие на нее и ее поддерживает, если она однажды возникла. Этот мотив хочет уберечь Я от опасностей, угроза которых стала поводом заболевания, и не допустит выздоровления раньше, чем покажется исключенным повторение этих опасностей, или только после того, как будет получено возмещение за перенесенную опасность.
Но такую же заинтересованность в возникновении и сохранении невроза Я проявляет во всех других случаях. Мы уже говорили, что симптом поддерживается также и Я, поскольку у него имеется сторона, которой он предоставляет удовлетворение вытесняющей тенденции Я. Впрочем, завершение конфликта посредством симптомообразования – самый удобный и самый приемлемый для принципа удовольствия выход из ситуации; оно, несомненно, избавляет Я от большой и воспринимаемой как неприятная внутренней работы. Более того, бывают случаи, в которых даже врач должен признать, что разрешение конфликта посредством невроза представляет собой самое безобидное и наиболее социально приемлемое решение. Не удивляйтесь, если услышите, что даже врач порой принимает сторону болезни, с которой он борется. Ведь ему не подобает по отношению ко всем ситуациям жизни ограничивать себя ролью фанатика от здоровья, он знает, что в мире существует не только невротическая беда, но и реальное, неустранимое страдание, что необходимость может потребовать от человека также того, чтобы он принес в жертву свое здоровье, и он узнает, что такой жертвой отдельного человека часто предотвращается самое серьезное несчастье для многих других. Таким образом, если можно было сказать, что невротик всякий раз в случае конфликта совершает бегство в болезнь, то нужно признать, что в иных случаях это бегство совершенно оправданно, а врач, распознавший подобное положение вещей, безмолвно удалится, проявив снисхождение к больному.
Но в дальнейшем обсуждении мы отрешимся от этих исключительных случаев. При обычных средних условиях мы видим, что благодаря отступлению в невроз Я получает определенную внутреннюю выгоду от болезни. К этому в иных жизненных ситуациях добавляется ощутимое внешнее преимущество, более или менее высоко ценимое в реальности. Рассмотрим чаще всего встречающийся случай этого рода. Жена, с которой грубо обращается и которую беспощадно использует ее муж, довольно регулярно находит выход в неврозе, если ей это позволяют ее задатки, если она слишком малодушна или слишком нравственна, чтобы втайне найти утешение у другого мужчины, если она недостаточно сильна, чтобы вопреки всем внешним препятствиям разойтись со своим мужем, если у нее нет перспективы самой добывать средства к существованию или получить лучшего мужа и если, кроме того, своим сексуальным ощущением она по-прежнему привязана к этому грубому мужу. Ее болезнь становится теперь ее оружием в борьбе с чересчур сильным мужем, оружием, которое она может употребить для своей защиты и злоупотребить для своей мести. Она может жаловаться на свою болезнь, в то время как, вероятно, на свой брак она пожаловаться не могла. Она находит помощника во враче, она заставляет обычно беспощадного мужа щадить ее, тратиться на нее, позволять ей иногда отсутствовать дома и вместе с тем избавляться от супружеского гнета. Там, где такая внешняя или акцидентная выгода от болезни весьма значительна и нельзя найти реальной замены, вы не будете вправе оценивать возможность влияния на невроз при помощи своей терапии как большую.
Вы упрекнете меня: то, что я вам рассказал о выгоде от болезни, полностью говорит в пользу отвергнутого мною воззрения, что Я само хочет создать и создает невроз. Не торопитесь, уважаемые господа: пожалуй, это означает не более того, что Я мирится с неврозом, которому оно все же не может помешать, и что оно делает самое лучшее из него, если оно вообще что-то может из него сделать. Это лишь одна сторона дела, правда, приятная. Поскольку невроз имеет преимущества, Я, пожалуй, с ним соглашается, но он имеет не только преимущества. Как правило, вскоре выясняется, что Я, согласившись на невроз, совершило плохую сделку. Оно слишком дорого заплатило за ослабление конфликта, и ощущения страдания, которые привязываются к симптомам, возможно, являются эквивалентной заменой мучений конфликта, но, вероятно, имеют еще большее количество неудовольствия. Я хотелось бы избавиться от этого неудовольствия от симптомов, не поступаясь, однако, выгодой от болезни, и как раз этого оно сделать не может. При этом затем оказывается, что оно было не таким уж активным, каким считало себя, давайте возьмем это себе на заметку.
Выгода от болезни – бессознательно мотивируемое стремление извлечь выгоду из невротических симптомов или болезни. При первичной выгоде внутренний мотив ведет к образованию и первому проявлению симптомов – например, наблюдаемых при некоторых невротических (группа расстройств, представляющих собой психопатологическую реакцию на неразрешимую и непереносимую психотравмирующую ситуацию) и соматоформных (группа психогенных заболеваний, в клинической картине которых психические нарушения скрываются за соматовегетативными симптомами, напоминающими соматическое заболевание, но при этом не обнаруживается никаких органических проявлений, которые можно было бы отнести к известной в медицине болезни) расстройствах. Вторичная выгода представляет собой преимущество, которое пациент получает от уже сформированных симптомов. Эта выгода не приводит к симптомообразованию, но способствует закреплению болезни и сопротивлению лечению. Выгода от болезни в защитном и адаптивном отношении меняется с момента симптомообразования в бесконечном процессе защитных усилий Я. Став заложниками выгоды, пациенты очень часто уходят в свою болезнь, таким образом пытаясь как можно дольше получать внимание и заботу близких и окружающих.
Уважаемые господа, когда вам в роли врача придется иметь дело с невротиками, вы вскоре откажетесь от ожидания, что те из них, которые сильнее всего сокрушаются, жалуются на свою болезнь, будут охотнее всех идти навстречу предлагаемой помощи и оказывать ей наименьшее сопротивление. Скорее наоборот. Но, пожалуй, вы легко поймете, что все, что вносит вклад в выгоду от болезни, будет усиливать сопротивления, проистекающие от вытеснения, и затруднять терапию. К той части выгоды от болезни, которая, так сказать, рождается вместе с симптомом, мы должны, однако, добавить еще и другую, которая появляется позже. Если такая психическая организация как болезнь сохранялась долгое время, то в конце концов она начинает вести себя, как самостоятельное существо; она проявляет нечто сродни влечению к самосохранению, между нею и другими частями душевной жизни, даже такими, которые, в сущности, ей враждебны, формируется своего рода modus vivendi, и едва ли может быть так, чтобы не возникали возможности, при которых она снова оказывается полезной и пригодной, так сказать, приобретает вторичную функцию, снова делающую ее более прочной.
Вместо примера из патологии возьмите яркий пример из повседневной жизни. Умелый работник, зарабатывающий себе на жизнь, в результате несчастного случая на работе становится калекой; с работой теперь покончено, но со временем пострадавший получает небольшую пенсию по увечью и научается пользоваться своим увечьем, как нищий. Его новое, хотя и ухудшившееся существование основывается теперь как раз на том, что лишило его первой формы существования. Если вы сможете устранить его уродство, то прежде всего лишите его средств к существованию; возникает вопрос, способен ли он снова взяться за свою прежнюю работу. То, что при неврозе соответствует такому вторичному использованию болезни, мы можем присоединить в качестве вторичной выгоды от болезни к первичной.
В целом же мне хочется вам сказать, что не стоит недооценивать практическое значение выгоды от болезни, но и не надо допускать того, чтобы оно производило на вас сильное впечатление в теоретическом отношении. Если отрешиться от ранее упомянутых исключений, она все же всегда напоминает примеры «смышлености» животных, которые Оберлендер проиллюстрировал в журнале «Fliegende Blätter». Араб едет верхом на своем верблюде по узкой тропинке, высеченной на отвесном склоне горы. На повороте дороги он вдруг видит перед собой готового к прыжку льва. Он не видит никакого выхода; с одной стороны отвесная стена, с другой – пропасть; развернуться и убежать невозможно; он считает себя погибшим. Иначе поступает животное. Оно вместе со своим всадником совершает прыжок в пропасть – и лев остается ни с чем. Как правило, не дает лучшего результата для больного и помощь, оказываемая неврозом. Наверное, это получается потому, что разрешение конфликта посредством симптомообразования является все же автоматическим процессом, который отвечать требованиям жизни не может и при котором человек отказывается от использования своих лучших и высших сил. Если бы имелся выбор, то следовало бы предпочесть погибнуть в честном бою с судьбой.
Уважаемые господа! Я все же обязан вам разъяснить еще и другие мотивы того, почему при изложении теории неврозов я не исходил из общей нервозности. Быть может, вы предположите, что я сделал так потому, что в таком случае доказательство сексуальной этиологии неврозов доставило бы мне большие трудности. Но тут вы бы ошиблись. При неврозах переноса сперва нужно проделать всю работу по толкованию симптомов, чтобы прийти к этому выводу. При обычных формах так называемых актуальных неврозов этиологическое значение сексуальной жизни является грубым, легко доступным наблюдению фактом. Я натолкнулся на него более двадцати лет назад, когда однажды задал себе вопрос, почему при расспросах нервнобольных с такой регулярностью не принимаются во внимание их сексуальные проявления. Тогда этим исследованием я принес в жертву мою популярность у больных, но уже после недолгих стараний смог высказать тезис, что при нормальной vita sexualis невроза – я имею в виду: актуального невроза – не бывает.
Разумеется, этот тезис слишком легко отбрасывает индивидуальные различия между людьми, кроме того, он страдает неопределенностью, которую нельзя отделить от оценки «нормального», но он еще и сегодня сохраняет свое значение для общей ориентировки. Тогда я продвинулся так далеко, что установил специфические отношения между определенными формами нервозности и отдельными вредными проявлениями сексуальности, и я не сомневаюсь в том, что сегодня смог бы повторить эти наблюдения, если бы в моем распоряжении имелся аналогичный материал о больных. Довольно часто я узнавал, что мужчина, который довольствовался определенным способом неполного сексуального удовлетворения, например мануальным онанизмом, заболевал определенной формой актуального невроза и что этот невроз сразу же уступал место другому, если тот переходил к столь же небезупречному сексуальному режиму. В таком случае я был способен по изменению состояния больного догадаться о перемене в его сексуальном образе жизни. Тогда я также научился упорствовать в своих предположениях до тех пор, пока не преодолевал неискренность пациентов и не вынуждал их к подтверждению. Верно и то, что тогда они предпочитали обращаться к другим врачам, которые не расспрашивали с таким усердием об их сексуальной жизни. Тогда от меня также не могло ускользнуть и то, что причины возникновения заболевания не всегда указывали на сексуальную жизнь. Один, правда, непосредственно заболевал от сексуальной вредности, но другой – потому, что потерял свое имущество или перенес истощающую органическую болезнь. Объяснение этого многообразия появилось позднее, когда нам стали понятными взаимоотношения между Я и либидо, и оно становилось тем более удовлетворительным, чем глубже было это понимание. Человек только тогда заболевает неврозом, когда его Я утратило способность каким-либо образом размещать либидо. Чем сильнее Я, тем легче ему решить эту задачу; любое ослабление Я по той или иной причине должно оказывать такое же воздействие, как и чрезмерное усиление требования либидо, то есть способствовать развитию невротического заболевания. Существуют еще и другие и более тесные отношения между Я и либидо, которые, однако, пока еще не попали в наше поле зрения и которые я поэтому не привлекаю здесь для объяснения. Важным и проясняющим для нас остается то, что в каждом случае, причем не имеет значения, каким путем возникло заболевание, симптомы невроза оплачиваются либидо и, таким образом, свидетельствуют о его неправильном применении.
Здесь необходимо различать невроз и невротические расстройства, представляющие собой широкую группу заболеваний, в которую также входят этиологически и клинически неидентичные проявления невроза и тревоги. В возникновении невротических расстройств первичную роль играет взаимодействие между различными факторами, включая психологические, генетические, стресс, биологические нарушения. Фрейд рассматривает наикратчайшую связь между неврозом и либидо, в то время как невротические расстройства в основе своей имеют комплексные механизмы, далеко не ограничивающиеся преимущественной ролью либидо. Несмотря на то, что концепция невроза долгое время оставалась центральной в классификации невротических расстройств, сегодняшнее понимание тревожных расстройств не придает неврозу исключительного значения. Впрочем, и сам Фрейд делал четкое различие между неврозом и тревогой, о чем он и повествует в следующей лекции.
Тут, однако, я должен обратить ваше внимание на коренное различие между симптомами актуальных неврозов и симптомами психоневрозов, из которых до сих пор нас столь занимала первая группа, неврозы переноса. В обоих случаях симптомы проистекают из либидо, то есть являются неправильными его употреблениями, заменой удовлетворения. Однако симптомы актуальных неврозов – давление в голове, болевое ощущение, состояние возбуждения органа, слабость или торможение некоей функции – «смысла», психического значения не имеют. Они не только преимущественно проявляются на теле, как и, к примеру, истерические симптомы, но и сами сплошь представляют собой телесные процессы, при возникновении которых все сложные душевные механизмы, с чем мы познакомились, отпадают. Стало быть, они действительно являются тем, чем мы так долго считали психоневротические симптомы. Но как тогда они могут соответствовать употреблениям либидо, с которыми мы познакомились как с силой, действующей в психическом? Что ж, уважаемые господа, это очень просто. Позвольте мне напомнить одно из самых первых возражений, которое приводили против психоанализа. Тогда говорили, что он пытается дать чисто психологическую теорию невротических явлений, а это совершенно бесперспективно, ибо психологические теории никогда не смогут объяснить болезнь. Соизволили позабыть, что сексуальная функция ничего чисто душевного собой не представляет, точно так же, как и чего-то исключительно соматического. Она оказывает влияние как на телесную, так и на душевную жизнь. Если в симптомах психоневрозов мы познакомились с проявлениями расстройства в ее психических воздействиях, то не будем удивлены, обнаружив в актуальных неврозах непосредственные соматические последствия сексуальных расстройств.
Для понимания последних медицинская клиника дает нам ценное указание, которое учитывалось также разными исследователями. Актуальные неврозы в деталях своей симптоматики, но также и в своем свойстве оказывать влияние на системы органов и все функции, обнаруживают очевидное сходство с болезненными состояниями, которые возникают в результате хронического влияния посторонних ядовитых веществ и в результате резкого их лишения, с интоксикациями и состояниями абстиненции. Еще теснее обе группы расстройств примыкают друг к другу благодаря таким состояниям, как при базедовой болезни, которые мы также привыкли относить к воздействию ядовитых веществ, но не тех ядов, которые, будучи чуждыми, вводятся в тело, а которые образуются в результате его собственного обмена веществ. Я думаю, что в соответствии с этими аналогиями мы не можем обойтись без того, чтобы не рассматривать неврозы как следствие нарушений в обмене сексуальных веществ, будь они обусловлены тем, что эти сексуальные токсины продуцируются в большем количестве, чем может осилить человек, или же тем, что внутренние и даже психические условия препятствуют правильному использованию этих веществ. Душа народа с давних пор придерживалась таких предположений о природе сексуального желания, она называет любовь «опьянением» и полагает, что влюбленность вызывается любовным напитком, помещая при этом действующие агенты в известной мере вовне. Для нас здесь был бы повод вспомнить об эрогенных зонах и утверждении, что сексуальное возбуждение может возникать в самых разных органах. Но, впрочем, для нас словосочетание «обмен сексуальных веществ» или «химизм сексуальности» – это ящик без содержимого; мы ничего об этом не знаем и не можем даже решить, должны ли мы предполагать наличие двух сексуальных веществ, которые мы в таком случае назвали бы «мужским» и «женским», или же мы можем довольствоваться одним сексуальным токсином, в котором должны усматривать носителя всех раздражающих воздействий либидо. Научная система психоанализа, что мы создали, – это на самом деле надстройка, которая должна быть когда-нибудь поставлена на свой органический фундамент; но пока еще мы его не знаем.
Психоанализ как наука характеризуется не материалом, который он обрабатывает, а техникой, которой он работает. Его точно так же можно применять к истории культуры, религиоведению и мифологии, как и к теории неврозов, не учиняя насилия над его сущностью. Он не ставит перед собой никакой другой цели, кроме как раскрыть бессознательное в душевной жизни, и добивается этого. Проблемы актуальных неврозов, симптомы которых, вероятно, возникают вследствие прямого токсического вреда, не предоставляют психоанализу точек приложения, он может дать лишь немногое для их объяснения и должен уступить эту задачу биолого-медицинскому исследованию. Наверное, теперь вы лучше понимаете, почему я не выбрал другую расстановку своего материала. Если бы я обещал вам «Введение в теорию неврозов», то, несомненно, более правильным был бы путь от простых форм актуальных неврозов к сложным психическим заболеваниям, вызванным нарушением либидо. При обсуждении первых я должен был бы сопоставить все то, что мы с разных сторон узнали или полагаем, что знаем, а при обсуждении психоневрозов речь бы тогда зашла о психоанализе как самом важном техническом вспомогательном средстве для прояснения этих состояний. Но я поставил и объявил целью «Введение в психоанализ»; для меня было важнее, чтобы вы получили представление о психоанализе, нежели определенные знания о неврозах, и тут я был вправе не выдвигать больше на передний план бесполезные для психоанализа актуальные неврозы. Я также считаю, что сделал для вас более благоприятный выбор, ибо из-за своих глубоко идущих предположений и всеобъемлющих связей психоанализ заслуживает того, чтобы привлечь к себе интерес всякого образованного человека; теория же неврозов – это глава медицины, одна среди прочих.
Между тем вы вправе будете ожидать, что мы должны проявить также некоторый интерес и к актуальным неврозам. К этому нас вынуждает уже их тесная связь с психоневрозами. Поэтому я хочу вам сообщить, что мы различаем три чистые формы актуальных неврозов: неврастению, невроз тревоги и ипохондрию.
Неврастения – психическое расстройство из группы неврозов, проявляющееся в повышенной раздражительности, утомляемости, утрате способности к длительному умственному и физическому напряжению. Впервые описана американским врачом Георгом Бирдом в 1869 году.
Невроз тревоги и ипохондрия – состояния человека, проявляющиеся в постоянном беспокойстве по поводу возможности заболеть одной или несколькими болезнями, жалобах или озабоченности своим физическим здоровьем, восприятии своих обычных ощущений как ненормальных и неприятных, предположениях, что кроме основного заболевания есть какое-то дополнительное. При этом человек может считать, что знает, какое у него «на самом деле» заболевание, но степень его убежденности обычно раз от раза меняется, и он считает более вероятным то одно заболевание, то другое.
Также и это разделение не осталось без возражений. Хотя все эти названия вошли в употребление, однако их содержание является неопределенным и неустойчивым. Есть также врачи, которые противятся всякому разделению в запутанном мире невротических явлений, всякому выделению клинических единиц, индивидов болезни, и даже не признают разделения актуальных неврозов и психоневрозов. Я думаю, что они заходят слишком далеко и не вступили на путь, который ведет к прогрессу. Указанные формы невроза иногда встречаются в чистом виде; чаще, однако, они смешиваются между собой и с психоневротическим расстройством. То, что такое встречается, не должно подвигнуть нас к тому, чтобы отказаться от их разделения. Вспомните о различии между учением о минералах и петрологией в минералогии. Минералы описываются как индивиды, разумеется, с опорой на то обстоятельство, что они часто встречаются в виде кристаллов, резко отграниченных от их окружения. Камни состоят из смесей минералов, соединившихся, разумеется, не случайно, а вследствие условий их возникновения. В теории неврозов мы пока еще слишком мало понимаем о ходе развития, чтобы создать нечто похожее на учение о камнях. Но, разумеется, мы поступаем правильно, когда из массы в первую очередь выделяем знакомых нам клинических индивидов, сопоставимых с минералами.
Заслуживающая внимания связь между симптомами актуальных неврозов и психоневрозов вносит для нас еще один важный вклад в познание симптомообразования у последних; собственно говоря, симптом актуального невроза часто является ядром и предварительной ступенью психоневротического симптома. Отчетливее всего это отношение можно наблюдать между неврастенией и неврозом переноса, получившим название конверсионной истерии, между неврозом тревоги и тревожной истерией, но также между ипохондрией и формами, которые впоследствии будут упомянуты как парафрения (dementia praecox и paranoia). Возьмем в качестве примера случай истерической головной боли или боли в области крестца. Анализ показывает нам, что в результате сгущения и смещения она стала замещающим удовлетворением для целого ряда либидинозных фантазий или воспоминаний. Однако эта боль также была когда-то реальной, и тогда она напрямую представляла собой сексуально-токсический симптом, телесное выражение либидинозного возбуждения. Мы отнюдь не хотим утверждать, что все истерические симптомы содержат такое ядро, однако сохраняется в силе то, что так бывает особенно часто и что все – нормальные или патологические – влияния со стороны тела предпочитаются либидинозным возбуждением именно для образования симптомов истерии. В таком случае они играют роль той песчинки, которую улитка окутала слоями перламутра. Точно таким же образом преходящие признаки сексуального возбуждения, сопровождающие половой акт, используются психоневрозом в качестве самого удобного и самого пригодного материала для симптомообразования.
Аналогичный процесс представляет особый диагностический и терапевтический интерес. У лиц, которые предрасположены к неврозу, но при этом как раз выраженным неврозом не страдают, совсем не редко бывает так, что болезненное телесное изменение – вызванное, скажем, воспалением или повреждением – пробуждает работу симптомообразования, в результате чего она незамедлительно делает симптом, предоставленный ей реальностью, представителем всех тех бессознательных фантазий, которые только и ждали того, чтобы овладеть этим средством выражения. В таком случае врач идет то одним, то другим путем терапии – либо хочет устранить органическую основу, не интересуясь ее парализующей невротической переработкой, либо пытается одолеть невроз, возникший при удобном случае, а на его органический повод обращает мало внимания. Успех покажет правоту или неправоту то этого, то иного вида усилий; для таких смешанных случаев едва ли можно установить общие предписания.
Двадцать пятая лекция. Тревога
Уважаемые дамы и господа! То, что я рассказал вам в последней лекции об общей нервозности, вы наверняка признали самым неполным и недостаточным из моих сообщений. Я это знаю и полагаю, что ничто другое не удивило вас так, как то, что в ней ни слова не было сказано о тревоге, на которую, однако, жалуется большинство нервнобольных, которые сами характеризуют ее как самое ужасное страдание, и она действительно достигает у них необычайной интенсивности и может иметь следствием самые безумные меры. Но во всяком случае в этом вопросе я не хотел бы ничего сокращать; напротив, я решил для себя представить проблему тревоги у нервнобольных особенно четко и подробно вам ее изложить.
Мне нет надобности представлять вам саму тревогу; каждый из нас когда-то однажды на собственном опыте познакомился с этим ощущением, или, точнее сказать, с этим аффективным состоянием. Но я думаю, что никто никогда в достаточной мере серьезно не задавался вопросом, почему именно нервнобольные гораздо чаще и гораздо сильнее испытывают тревогу, чем другие. Возможно, это сочли совершенно естественным; ведь часто слова «нервный» и «тревожный» используются одно вместо другого, как если бы они означали одно и то же. Но для этого нет оснований; есть тревожные люди, которые обычно нервными отнюдь не являются, и, кроме того, нервнобольные, страдающие многочисленными симптомами, среди которых, однако, склонность к тревоге не обнаруживается.
Как бы то ни было, следует констатировать, что проблема тревоги является узловой точкой, где сходятся самые разные и самые важные вопросы, загадка, решение которой во многом должно пролить свет на всю нашу душевную жизнь. Я не буду утверждать, что смогу дать вам это полное решение, но вы, наверное, будете ожидать, что психоанализ также и к этой теме подойдет совершенно иначе, чем академическая медицина. Там, по-видимому, интересуются прежде всего тем, по каким анатомическим путям возникает состояние тревоги. Утверждают, что раздражается medulla oblongata, и больной узнает, что страдает неврозом nervus vagi. Medulla oblongata – очень серьезный и красивый объект. Я совершенно точно помню, сколько времени и труда много лет назад я посвятил его изучению. Но сегодня я должен сказать, что не знаю ничего, что могло бы быть для меня более безразличным для психологического понимания тревоги, чем знание нервного пути, по которому проходят ее возбуждения.
Такое резкое и даже уничижительное высказывание Фрейда сделано в духе зарожденного в те времена противостояния двух подходов в изучении психики, в частности – тревоги: физиологии и психологии. Начиная со второй половины прошлого столетия, нейрофизиология значительно продвинулась в понимании биологии тревоги и тревожных расстройств, что увенчалось внедрением эффективных фармакологических методов лечения. Заметных терапевтических успехов добилась и когнитивно-поведенческая терапия, оказывающая схожее с фармакологией нейрофизиологическое воздействие в мозгу пациентов, что оправдывает ставшую обычной и рекомендуемую практику комбинирования двух методов. Однако клинический опыт показывает, что именно фармакологическое лечение является методом первого выбора в тревожных расстройствах, в силу решающей роли нейроанатомических структур в их возникновении и течении. Кроме того, в пользу физиологического объяснения тревоги говорят и исследования на животных, точно модулирующих страх, поведенческие реакции и демонстрирующие, что в их основе лежат одни и те же структуры мозга, как у людей, так и у животных.
О тревоге можно подолгу говорить, вообще не упоминая нервозности. Вы сразу меня поймете, если я назову эту тревогу реальным страхом в противоположность невротической тревоге. Реальный страх кажется нам чем-то весьма рациональным и понятным. Мы скажем о нем, что он представляет собой реакцию на восприятие внешней опасности, то есть ожидаемого, предвосхищаемого повреждения, он связан с рефлексом бегства, и его можно рассматривать как выражение влечения к самосохранению. При каких поводах, то есть перед какими объектами и в каких ситуациях появляется этот страх, конечно, большей частью будет зависеть от состояния нашего знания и от ощущения нашей силы по отношению к внешнему миру. Мы находим совершенно естественным, что дикарь боится пушки и опасается солнечного затмения, тогда как белый человек, который умеет обращаться с орудием и может предсказать событие, при этих условиях остается спокойным. В другой раз именно избыток знания содействует появлению страха, поскольку это позволяет своевременно распознавать опасность. Так, дикарь испугается следов в лесу, которые ничего не говорят несведущему, но ему выдают близость хищного зверя, а опытный мореплаватель с ужасом будет смотреть на облачко в небе, кажущееся незначительным пассажиру, тогда как именно мореплавателю оно предвещает приближение урагана.
При дальнейшем размышлении приходится сказать, что суждение о реальном страхе, будь он рациональным и целесообразным, нуждается в основательном пересмотре. Единственно целесообразным поведением при грозящей опасности была бы, собственно говоря, холодная оценка собственных сил в сравнении с величиной угрозы, а вслед за этим принятие решения о том, что сулит больше шансов на благополучный исход – бегство или защита, возможно, даже нападение. В этом контексте, однако, для тревоги вообще не находится места; все, что случается, происходило бы точно так же и, вероятно, еще лучше, если бы к развитию тревоги это не приводило. Вы также видите, что когда тревога становится слишком сильной, она оказывается совершенно нецелесообразной, тогда она парализует всякое действие, в том числе и бегство. Обычно реакция на опасность состоит из смешения аффекта страха и реакции защиты. Испуганное животное боится и убегает, но целесообразным в этом является «бегство», а не «боится».
Таким образом, мы испытываем искушение утверждать, что развитие тревоги никогда не бывает чем-то целесообразным. Возможно, лучшему пониманию поможет, если более тщательно разложить ситуацию тревоги. Первое в ней – это готовность к опасности, которая выражается в повышенном сенсорном внимании и моторном напряжении. Эту готовность-ожидание, несомненно, надо признать полезной, более того, ее отсутствие может привести к серьезным последствиям. Из нее, с одной стороны, проистекает моторное действие, прежде всего бегство, на более высокой ступени – активная защита; с другой стороны – то, что мы ощущаем как состояние тревоги. Чем больше развитие тревоги ограничивается простой подготовкой, одним только сигналом, тем проще осуществляется переход тревожной готовности в действие, тем более целесообразный вид принимает весь ход событий. Стало быть, в том, что мы называем тревогой, тревожная готовность представляется мне целесообразной, развитие тревоги – нецелесообразным.
Я избегаю детально останавливаться на вопросе, обозначается ли в нашем словоупотреблении тревогой, страхом, испугом одно и то же или явно различное. Я лишь считаю, что тревога относится к состоянию и обходится без объекта, тогда как страх направляет внимание как раз на объект. Испуг, напротив, имеет, по-видимому, особое значение, а именно подчеркивает воздействие опасности, которая не воспринимается в состоянии тревожной готовности. Так что можно было бы сказать, что человек посредством тревоги защищается от испуга.
От вас не сможет ускользнуть известная многозначность и неопределенность в употреблении слова «тревога». Чаще всего под тревогой понимают субъективное состояние, в котором оказывается человек вследствие восприятия «развития тревоги», и это состояние называют аффектом. Что же такое аффект в динамическом смысле? Во всяком случае, нечто весьма сложное по составу. Во-первых, аффект включает в себя определенные моторные иннервации или отводы, во-вторых, известные ощущения, причем двоякого рода, восприятия состоявшихся моторных действий и непосредственные ощущения удовольствия и неудовольствия, которые, как принято говорить, придают аффекту основной тон. Но я не думаю, что этим перечислением оказалась затронутой сущность аффекта. При некоторых аффектах кажется, что можно заглянуть глубже и увидеть, что ядром, удерживающим вместе указанный ансамбль, является повторение определенного значимого переживания. Этим переживанием могло бы быть лишь очень раннее впечатление весьма общего характера, которое следует отнести к предыстории не индивида, а вида. Чтобы выразиться понятней, аффективное состояние построено точно так же, как истерический припадок; подобно ему, оно является осадком реминисценции.
Реминисценция (от лат. reminiscentia – воспоминание) – элемент художественной системы, заключающийся в использовании общей структуры, отдельных элементов или мотивов ранее известных произведений искусства на ту же (или близкую) тему. Одним из главных методов реминисценции (по определению воспоминания) являются аллюзия и ретроспекция рефлексирующего сознания.
Стало быть, истерический припадок можно сравнить с недавно образованным индивидуальным аффектом, нормальный аффект – с выражением всеобщей истерии, ставшей наследием.
Не думайте, что то, что я вам здесь сказал об аффектах, – общепризнанное достояние нормальной психологии. Напротив, это воззрения, которые взросли на почве психоанализа и освоены только там. То, что вы можете узнать в психологии об аффектах, например теория Джемса-Ланге, для нас, психоаналитиков, является прямо-таки непонятным и не обсуждаемым. Но и наше знание об аффектах мы не считаем очень надежным; это лишь первая попытка сориентироваться в этой темной области. Теперь я продолжу: что касается аффекта тревоги, то нам кажется, что мы знаем, какое раннее впечатление он воспроизводит в качестве повторения. Мы говорим себе, что им является акт рождения, во время которого осуществляется та группировка ощущений неудовольствия, побуждений к отводу и телесных ощущений, ставшая прототипом воздействия угрозы для жизни и с тех пор воспроизводимая нами как состояние тревоги. Колоссальное усиление возбуждения вследствие временного прекращения обновления крови (внутреннего дыхания) было тогда причиной переживания тревоги; следовательно, первая тревога была токсической. Названием «тревога» – подчеркивается свойство стеснения дыхания, которое тогда было следствием реальной ситуации, а сегодня чуть ли не регулярно воспроизводится в аффекте. Мы признаем также многозначительным тот факт, что это первое состояние тревоги произошло вследствие отделения от матери. Разумеется, мы убеждены, что предрасположение к повторению первого состояния тревоги настолько основательно ассимилировалось организмом благодаря ряду бесчисленных поколений, что отдельный индивид не может избежать аффекта тревоги, даже если он, подобно легендарному Макдафу, «был вырезан из утробы матери», то есть самого акта рождения не испытал. Что стало прототипом состояния тревоги у других животных, отличных от млекопитающих, мы сказать не можем. Ведь мы также не знаем, какой комплекс ощущений у этих созданий эквивалентен нашей тревоге.
Возможно, вам будет интересно узнать, как можно прийти к подобной идее, что акт рождения является источником и прототипом аффекта тревоги. Умозрительное рассуждение имеет к этому самое незначительное отношение; скорее я позаимствовал ее у наивного мышления простого народа. Когда много лет тому назад мы, молодые врачи, работавшие в больнице, сидели за обеденным столом в ресторане, ассистент акушерской клиники рассказал, какая забавная история случилась во время последнего экзамена акушерок. Одну кандидатку спросили, что означает, если при родах в отходящих водах обнаруживается меконий (первородный кал, экскременты), и она с ходу ответила, что ребенку страшно. Ее высмеяли и провалили. Но я втайне занял ее сторону и начал подозревать, что бедная женщина из народа верным чутьем обнаружила важную взаимосвязь.
Перейдем теперь к невротической тревоге. Какие новые формы проявления и отношения демонстрирует нам тревога у нервнобольных? Тут можно многое описать. Во-первых, мы находим общую тревожность, так сказать, свободно плавающую тревогу, готовую ухватиться за любое каким-либо образом подходящее содержание представления, влияющую на суждение, выбирающую ожидания, подстерегающую любую возможность, чтобы суметь себя оправдать. Мы называем это состояние «страхом ожидания» или «тревожным ожиданием». Люди, мучающиеся от этого вида тревоги, из всех возможностей всегда предвидят самую ужасную, любую случайность истолковывают как признак беды, любую неопределенность используют в худшем смысле. Склонность к такому ожиданию беды в качестве черты характера встречается у многих людей, которых в остальном нельзя назвать больными, их называют слишком тревожными или пессимистичными; однако бросающаяся в глаза степень тревожного ожидания регулярно относится к нервному расстройству, которое я назвал «неврозом тревоги» и причислил к актуальным неврозам.
Вторая форма тревоги в противоположность только что описанной, напротив, психически связана и присоединена к определенным объектам или ситуациям. Это – тревога чрезвычайно разнообразных и очень часто странных «фобий». Стэнли Холл, авторитетный американский психолог, совсем недавно взял на себя труд представить нам целый ряд этих фобий, дав им блистательные греческие наименования. Это звучит как перечисление десяти египетских казней, разве что их число значительно превышает десять. Послушайте, что может стать объектом или содержанием фобии: темнота, свободное пространство, открытые площади, кошки, пауки, гусеницы, змеи, мыши, гроза, острые предметы, кровь, закрытые пространства, толпа людей, одиночество, переход через мост, поездка по морю и по железной дороге и т. д. При первой попытке сориентироваться в этой сутолоке напрашивается мысль выделить три группы. Некоторые из внушающих страх объектов и ситуаций также и для нас, нормальных людей, содержат нечто зловещее, связь с опасностью, а потому эти фобии кажутся нам понятными, хотя и весьма преувеличенными по своей силе. Так, например, большинство из нас испытывает неприятное чувство при столкновении со змеей. Фобия змей, можно сказать, является общечеловеческой, и Ч. Дарвин весьма впечатляюще описал, как он не мог защититься от страха перед набрасывавшейся на него змеей, хотя и знал, что защищен от нее толстым стеклом. Сюда относится большинство ситуационных фобий. Мы знаем, что во время поездки по железной дороге имеется больше шансов попасть в катастрофу, чем когда мы остаемся дома, а именно в результате столкновения поездов; мы также знаем, что корабль может пойти ко дну, при этом, как правило, люди тонут, но мы не думаем об этих опасностях и спокойно путешествуем на поезде и корабле. Нельзя также отрицать, что человек свалится в реку, если мост обрушится в тот момент, когда по нему идут, но это случается настолько редко, что как опасность вообще не принимается во внимание. Также и одиночество имеет свои опасности, и мы тоже избегаем его при определенных обстоятельствах; но речь не идет о том, что при каких-то условиях мы не в состоянии его выносить хотя бы совсем короткое время. То же самое относится к толпе людей, к закрытому пространству, грозе и т. п. Что поражает нас в этих фобиях невротиков, так это их интенсивность, а не само по себе их содержание. Тревога фобий прямо-таки несокрушима! И иной раз у нас возникает впечатление, что невротики боятся вовсе не тех вещей и ситуаций, которые при определенных условиях могут вызывать тревогу и у нас тоже и которым они дают те же названия.
Остается еще третья группа фобий, за которыми наше понимание вообще больше не поспевает. Если сильный взрослый мужчина из-за страха не может пройти по улице или площади своего родного, хорошо знакомого города, если здоровой, хорошо развитой женщиной овладевает безотчетный страх, потому что кошка задела край ее платья или через комнату прошмыгнула мышь, то как мы можем установить связь с опасностью, которая у человека, страдающего фобией, все-таки, без сомнения, существует? При относящихся сюда фобиях животных речь не может идти об усилении общечеловеческих антипатий, ибо – как бы для демонстрации противоположного – существует много людей, которые не могут пройти мимо какой-либо кошки, чтобы не поманить ее к себе и не погладить. Мышь, которую так боятся женщины, вместе с тем является ласкательным именем первой степени; иная девушка, которая с удовлетворением слышит, что так ее называет возлюбленный, тем не менее в ужасе вскрикивает, когда видит милую зверюшку с этим же именем. Что касается мужчины, страдающего страхом улиц или площадей, то напрашивается единственное объяснение, что он ведет себя, как маленький ребенок. Ребенок воспитанием непосредственно приучается избегать таких ситуаций как опасных, и наш больной агорафобией действительно защищен от своего страха, когда его сопровождают по площади.
Обе описанные здесь формы тревоги, свободно плавающее тревожное ожидание и тревога, связанная с фобиями, независимы друг от друга. Одна не является, скажем, более высокой ступенью другой, они встречаются вместе лишь как исключение, да и то как бы случайно. Сильнейшая общая тревожность не обязательно выражается в фобиях; люди, вся жизнь которых ограничивается агорафобией, могут быть полностью свободны от пессимистического тревожного ожидания. Можно доказать, что некоторые из фобий, например страх площадей, страх железной дороги, приобретаются только в зрелые годы, другие, как то: страх темноты, грозы, животных – по-видимому, существуют с самого начала. Фобия первого вида имеет значение тяжелых болезней, последние скорее кажутся причудами, прихотью. У того, кто обнаруживает одну из фобий последнего рода, как правило, можно заподозрить наличие и других, аналогичных. Я должен добавить, что все эти фобии мы причисляем к тревожной истерии, то есть рассматриваем их как расстройство, родственное известной конверсионной истерии.
Тип конверсионного расстройства – психогенного заболевания с разнообразной симптоматикой, напоминающей самые различные расстройства, при отсутствии органической причины болезни.
Третья из форм невротической тревоги представляет для нас загадку, поскольку мы полностью теряем из виду связь между тревогой и грозящей опасностью. Эта тревога проявляется, к примеру, при истерии в качестве сопутствующего явления истерических симптомов или при разного рода условиях возбуждения, где мы хотя и ожидали бы проявление аффекта, но именно аффекта тревоги меньше всего, или вызывается всеми условиями, одинаково непонятными для нас и для больного, в виде приступа свободной тревоги. Об опасности или о некоем поводе, который мог бы стать ею вследствие преувеличения, не может быть и речи. При таких спонтанных приступах мы затем узнаем, что комплекс, который мы называем состоянием тревоги, способен расщепляться. Весь приступ может замещаться отдельным, ярко выраженным симптомом – дрожью, головокружением, сердцебиением, одышкой, а общее чувство, по которому мы распознаем тревогу, может при этом отсутствовать или быть неотчетливым. И все же эти состояния, которые мы описываем как «эквиваленты тревоги», во всех клинических и этиологических отношениях можно приравнять к тревоге.
Современная психиатрия описывает две группы тревожных расстройств: фобические и другие. Первая группа характеризуется единственным или преобладающим симптомом – боязнью определенных ситуаций и предметов (открытое или закрытое пространство, социальные ситуации, животные, высота и т. д.), не представляющих текущей опасности, которых человек избегает или переносит с крайне тяжелым дискомфортом. Вторая группа объединяет расстройства, при которых проявление тревоги является основным симптомом и не ограничивается какой-либо конкретной внешней ситуацией (внезапные приступы паники, чрезмерная тревожность).
Теперь возникают два вопроса. Можно ли невротическую тревогу, при которой опасность не играет роли или играет лишь незначительную роль, связать с реальным страхом, сплошь и рядом являющимся реакцией на опасность? И как можно понять невротическую тревогу? И все же вначале мы будем придерживаться предположения: где есть тревога, там должно иметься также и нечто, из-за чего тревожатся.
Клинические наблюдения дают несколько указаний для понимания невротической тревоги, значение которых я хочу с вами обсудить.
а) Нетрудно установить, что тревожное ожидание или общая тревожность тесно связаны с определенными процессами в сексуальной жизни, скажем так: с определенными формами использования либидо. Самым простым и самым поучительным примером этого рода служат люди, которые подвергаются так называемому фрустрированному возбуждению, то есть у которых сильное сексуальное возбуждение не получает достаточного отвода, не приводит к удовлетворительному завершению. То есть, к примеру, у мужчин в период жениховства и у женщин, мужья которых обладают недостаточной потенцией или из мер предосторожности сокращают или прерывают половой акт. При таких обстоятельствах либидинозное возбуждение исчезает, а вместо него возникает тревога, как в форме тревожного ожидания, так и в виде приступов или эквивалентов приступов. Прерывание полового акта в целях предосторожности, если оно осуществляется в качестве основной сексуальной практики, столь регулярно становится причиной невроза тревоги у мужчин, но особенно у женщин, что во врачебной работе рекомендуется в подобных случаях в первую очередь исследовать эту этиологию. Тогда также бесчисленное количество раз можно убедиться на опыте, что невроз тревоги исчезает, если неверная сексуальная практика пресекается.
Насколько я знаю, факт взаимосвязи сексуального воздержания и состояний тревоги уже не оспаривается и врачами, далекими от психоанализа. Однако я могу вполне представить себе, что не преминут предпринять попытку перевернуть отношения, отстаивая точку зрения, что при этом речь идет о лицах, которые с самого начала склонны к тревожности и поэтому проявляют сдержанность также и в сексуальных вещах. Но этому категорически противоречит поведение женщин, сексуальная деятельность которых, по сути, носит пассивный характер, то есть определяется тем, как обращается с ними мужчина. Чем темпераментнее, то есть чем более склонна вступать в половые сношения женщина и чем способнее она получать удовлетворение, тем вернее она будет реагировать проявлениями тревоги на импотенцию мужчины или на coitus interruptus, тогда как у анестетических или малолибидинозных женщин такое обращение с ними играет гораздо менее важную роль.
Это же значение для возникновения состояний тревоги имеет столь горячо рекомендуемое ныне врачами сексуальное воздержание, разумеется, только тогда, когда либидо, которому отказано в удовлетворительном отводе, является достаточно сильным и по большей части оказывается неизрасходованным путем сублимации. Решение о том, будет ли результатом болезнь, всегда зависит от количественных факторов. Также и там, где речь идет не о болезни, а о форме характера, легко обнаружить, что сексуальное ограничение идет рука об руку с определенной тревожностью и склонностью к сомнениям, тогда как бесстрашие и лихая отвага приносят с собой полную свободу действий в удовлетворении сексуальной потребности. Как бы ни менялись и ни усложнялись эти отношения разнообразными культурными влияниями, для среднего человека остается все-таки фактом, что тревога связана с сексуальным ограничением.
Я сообщил вам далеко не все наблюдения, свидетельствующие в пользу утверждаемой генетической связи между либидо и тревогой. Сюда же, к примеру, относится еще и влияние известных фаз жизни на заболевания, сопровождающиеся тревогой, как то: пубертат и период менопаузы, которым можно приписать значительное усиление выработки либидо. В некоторых состояниях возбуждения можно непосредственно наблюдать также смешение либидо и тревоги и конечную замену либидо тревогой. Впечатление, которое получаешь от всех этих фактов, двоякого рода; во-первых, что речь идет о накоплении либидо, которое лишается своего нормального применения, во-вторых, что при этом целиком находишься в области соматических процессов. Каким образом из либидо возникает тревога, сперва непонятно; констатируешь только то, что либидо отсутствует, а вместо него наблюдается тревога.
б) Второе указание мы заимствуем из анализа психоневрозов, в особенности истерии. Мы слышали, что при этом расстройстве тревога часто проявляется в сопровождении симптомов, но также возникает несвязанная тревога, выражающаяся в виде приступа или стойкого состояния. Больные не могут сказать, из-за чего они тревожатся, и в результате несомненной вторичной переработки связывают ее с самыми естественными фобиями, такими как страх умереть, сойти с ума, страх апоплексического удара. Когда мы подвергаем анализу ситуацию, в которой возникли тревога или симптомы, сопровождаемые тревогой, то, как правило, можем указать, какой нормальный психический процесс отсутствовал и заменился феноменом тревоги. Выразим это иначе: мы конструируем бессознательный процесс таким образом, как если бы он не претерпел вытеснения и беспрепятственно продолжался, достигая сознания. Этот процесс также сопровождался бы определенным аффектом, и, к нашему удивлению, мы узнаем, что этот аффект, сопровождающий нормальный процесс, во всех случаях после вытеснения заменяется тревогой, независимо от того, каково его собственное качество. Стало быть, если мы имеем перед собой истерическое состояние тревоги, то его бессознательным коррелятом может быть побуждение сходного характера, то есть импульс тревоги, стыда, замешательства, но точно так же позитивное либидинозное возбуждение или враждебно агрессивное, например, гнев и ярость. То есть тревога является ходячей монетой, на которую можно поменять или меняются все аффективные побуждения, если относящееся к ним содержание представления подлежит вытеснению.
в) С третьим эмпирическим фактом мы сталкиваемся у больных с навязчивыми действиями, которых, похоже, примечательным образом пощадила тревога. Если мы попытаемся воспрепятствовать им в осуществлении этого навязчивого действия, их умывания, их церемониала, или если они сами отваживаются на попытку отказаться от своих навязчивостей, то ужасающая тревога заставляет их подчиниться навязчивости. Мы понимаем, что тревога была прикрыта навязчивым действием и что оно осуществлялось лишь для того, чтобы уберечь от этой тревоги. Стало быть, при неврозе навязчивости тревога, которая должна была бы возникнуть при иных обстоятельствах, заменяется симптомообразованием, а если мы обратимся к истерии, то обнаружим при этом неврозе аналогичную связь: как следствие процесса вытеснения – либо развитие тревоги в чистом виде, либо тревога с симптомообразованием, либо более полное симптомообразование без тревоги. Поэтому в абстрактном смысле, казалось бы, не было бы неверным сказать, что симптомы вообще образуются лишь для того, чтобы не допустить неизбежного при других обстоятельствах развития тревоги. Благодаря этому пониманию тревога, так сказать, перемещается в центр нашего интереса в проблемах неврозов.
Из наблюдений над неврозом тревоги мы заключили, что отвлечение либидо от его нормального применения, приводящее к возникновению тревоги, происходит на почве соматических процессов. Из анализов истерии и невроза навязчивости получается дополнение, что такое же отвлечение с тем же самым результатом может быть также следствием отвержения со стороны психических инстанций. Вот и все, стало быть, что нам известно о возникновении невротической тревоги; это по-прежнему звучит довольно неопределенно. Но пока я не вижу пути, который повел бы дальше. Вторая задача, стоявшая перед нами, – установить связь между невротической тревогой, представляющей собой неправильно употребленное либидо, и реальным страхом, соответствующим реакции на опасности, – кажется еще более трудно разрешимой. Хотелось бы думать, что речь здесь идет о совершенно несовместимых вещах, и все же у нас нет средства отделить в ощущении друг от друга реальный страх и невротическую тревогу.
Искомая связь в конце концов устанавливается, если мы исходим из часто утверждавшейся противоположности между Я и либидо. Как мы знаем, развитие тревоги – это реакция Я на опасность и сигнал для обращения в бегство; поэтому нам совершенно естественно допустить, что при невротической тревоге Я предпринимает точно такую же попытку к бегству, сталкиваясь с требованием своего либидо, обходится с этой внутренней опасностью так, как если бы она была внешней. Тем самым сбылось бы ожидание, что там, где обнаруживается тревога, имеет место также и нечто такое, чего боятся. Но эту аналогию можно было бы продолжить. Подобно тому, как попытка к бегству перед внешней опасностью сменяется стойкостью и целесообразными мерами защиты, так и развитие невротической тревоги уступает место симптомообразованию, приводящему к связыванию тревоги.
Трудность понимания находится теперь в другом месте. Тревога, означающая бегство Я от своего либидо, должна все же происходить из самого этого либидо. Это непонятно и содержит призыв не забывать, что либидо человека, в сущности, все же принадлежит ему и что его нельзя противопоставлять человеку как нечто внешнее. Это является топической динамикой развития тревоги, которая нам пока еще неясна, где непонятно, какие душевные энергии при этом расходуются и каких психических систем. Я не могу вам обещать, что отвечу и на этот вопрос, однако мы не хотим упустить возможности пройти по двум другим следам и при этом снова воспользоваться непосредственным наблюдением и аналитическим исследованием, чтобы помочь нашему умозрительному рассуждению. Мы обратимся к возникновению тревоги у ребенка и к происхождению невротической тревоги, которая связана с фобиями.
Тревожность детей – это нечто весьма обычное, и, похоже, действительно трудно различить, что она собой представляет – невротическую тревогу или реальный страх. Более того, ценность этого различения ставится под вопрос поведением детей. Ибо, с одной стороны, мы не удивляемся, если ребенок боится всех посторонних людей, новых ситуаций и предметов, и очень легко объясняем себе эту реакцию его слабостью и неведением. Стало быть, мы приписываем ребенку выраженную склонность к реальному страху и сочли бы совершенно целесообразным, если бы он появился на свет с этой тревожностью как наследием. Ребенок просто бы повторял этим поведением древнего человека и современного дикаря, который вследствие своего невежества и своей беспомощности боится всего нового и многого из того, что нам знакомо, что сегодня у нас уже не вызывает тревоги. Это также вполне соответствовало бы нашему ожиданию, если бы фобии ребенка, по меньшей мере частично, были бы теми же самыми фобиями, которые мы вправе приписать доисторическим временам человеческого развития.
С другой стороны, мы не можем не заметить, что не все дети в одинаковой степени тревожны и что как раз те дети, которые обнаруживают особую робость перед всеми возможными объектами и ситуациями, впоследствии оказываются нервнобольными. Стало быть, невротическое предрасположение обнаруживает себя также через явно выраженную склонность к реальному страху, тревожность предстает чем-то первичным, и приходишь к выводу, что ребенок, а позже подросток, боится интенсивности своего либидо именно потому, что он боится всего. Тем самым развитие тревоги из либидо было бы опровергнуто, а проследив условия возникновения реального страха, можно было бы логично прийти к заключению, что сознание собственной слабости и беспомощности – неполноценности, по терминологии А. Адлера, – и является последней причиной невроза, если оно может перенестись из детского возраста в зрелую жизнь.
Это звучит так просто и подкупающе, что имеет право на наше внимание. Однако это привело бы к смещению загадки нервозности. Сохранение чувства неполноценности – и вместе с ним условия возникновения тревоги и симптомообразования – кажется столь хорошо обоснованным, что скорее нуждается в объяснении, каким образом, пусть и в виде исключения, возникает то, что мы называем здоровьем. Но что позволяет выявить тщательное наблюдение за тревожностью у детей? Маленький ребенок боится прежде всего посторонних людей; ситуации становятся значимыми лишь потому, что они содержат людей, а предметы вообще начинают учитываться только позднее. Однако этих чужаков ребенок боится не потому, что он приписывает им дурные намерения и сравнивает свою слабость с их силой, то есть воспринимает их как угрозу для своего существования, безопасности и отсутствия боли. Такой недоверчивый ребенок, напуганный господствующим в мире агрессивным влечением, – весьма неудачная теоретическая конструкция. Напротив, ребенок пугается посторонней фигуры, потому что он настроен увидеть знакомого и любимого человека, в сущности, мать. Именно его разочарование и тоска обращаются в тревогу, то есть ставшее неприменимым либидо, которое в это время не может удерживаться на весу, а отводится в виде тревоги. Едва ли может быть также случайным, что в этой ситуации, служащей прототипом для детской тревоги, повторяется условие первого состояния тревоги при акте рождения, а именно отделение от матери.
В силу возрастных особенностей, в частности психосоматического и социального развития, тревожные расстройства детей рассматриваются в клинической практике отдельно от таковых у взрослых. Во-первых, большинство детей с эмоциональными расстройствами становятся нормальными взрослыми, без признаков болезни. С другой стороны, у многих взрослых с началом невротических расстройств в зрелом возрасте не прослеживается психопатологических предшественников в детстве. В-третьих, предполагается, что психические механизмы эмоциональных расстройств у детей не те же самые, что при взрослом неврозе. И в-четвертых, эмоциональные расстройства у детей не столь четкие, чтобы отнести их к специфичным типам расстройств, наблюдаемых у взрослых.
Первые ситуационные фобии у детей – страх темноты и одиночества; первая часто сохраняется всю жизнь, общим для обеих является отсутствие любимого заботящегося человека, то есть матери. Я слышал, как ребенок, который боялся в темноте, прокричал в соседнюю комнату: «Тетя, поговори со мной, я боюсь». – «Но что тебе от этого? Ты ведь меня не видишь». Ребенок в ответ на это: «Когда кто-нибудь говорит, становится светлее». Тоска в темноте превращается, таким образом, в страх темноты. Далекие от того, чтобы считать невротическую тревогу лишь вторичной и частным случаем реального страха, мы, напротив, видим у маленького ребенка, что нечто ведет себя как реальный страх, нечто такое, что с невротической тревогой имеет общую важную черту – возникновение из неиспользованного либидо. Похоже, ребенок рождается, почти не имея реального страха. Во всех ситуациях, которые впоследствии могут стать условиями фобий, на большой высоте, на узких мостиках над водой, во время поездки по железной дороге и на корабле ребенок никакой тревоги не проявляет, причем тем меньше, чем более он несведущ. Было бы весьма желательно, если бы он получил в наследство больше таких защищающих жизнь инстинктов; задача надзора, которая должна помешать ему в том, чтобы подвергать себя одной угрозе за другой, благодаря этому весьма бы облегчилась. На самом же деле ребенок вначале переоценивает свои силы и ведет себя беззаботно, потому что не знает опасностей. Он будет бегать по краю воды, взбираться на подоконник, играть с острыми предметами и огнем, словом, делать все то, что должно нанести ему вред и доставлять беспокойство его воспитателям. Если же в конце концов у него пробуждается реальный страх, то это целиком является продуктом воспитания, поскольку нельзя допустить, чтобы он обучался всему на собственном опыте.
Если же имеются дети, которые в этом приучении к страху идут навстречу чуть дальше, а затем и сами находят опасности, по поводу которых их не предупреждали, то для их объяснения достаточно будет того, что в своей конституции они принесли с собой бо́льшую меру либидинозной потребности или очень рано были избалованы либидинозным удовлетворением. Неудивительно, если среди этих детей находятся и будущие нервнобольные; мы ведь знаем, что больше всего облегчает возникновение невроза неспособность в течение долгого времени выносить более значительное запруживание либидо. Вы замечаете, что также и здесь добивается своего конституциональный момент, права которого мы никогда не хотели оспаривать. Мы возражаем только тогда, когда кто-нибудь, обращаясь к нему, пренебрегает всеми другими и вводит конституциональный момент также и там, где согласно объединенным результатам наблюдения и анализа его нет или где он должен быть задвинут на последнее место.
Позвольте нам из наблюдений над тревожностью детей подытожить: инфантильная тревога имеет весьма мало общего с реальным страхом, напротив, она очень близка невротической тревоге взрослых. Она, как и та, возникает из неиспользованного либидо и заменяет отсутствующий объект любви внешним предметом или ситуацией.
Теперь вам приятно будет услышать, что анализ фобий многому новому нас не научил. При них, собственно говоря, происходит то же самое, что и при детском страхе; не нашедшее применения либидо непрерывно превращается в мнимый реальный страх, и, таким образом, ничтожная внешняя опасность становится представителем требований либидо. В этом сходстве нет ничего удивительного, ибо инфантильные фобии являются не только прототипом последующих фобий, которые мы причисляем к «тревожной истерии», но и непосредственной их предпосылкой и прелюдией к ним. Любая истерическая фобия восходит к детскому страху и продолжает его, даже если она имеет другое содержание и, стало быть, должна иначе обозначаться. Различие этих расстройств заключается в механизме. У взрослого для превращения либидо в тревогу уже недостаточно, чтобы либидо в виде тоски в данный момент не нашло себе применения. Он давно научился сохранять такое либидо свободно парящим или использовать по-другому. Но если либидо относится к психическому побуждению, подвергшемуся вытеснению, то тогда создаются такие же условия, как у ребенка, у которого пока еще нет разделения на сознательное и бессознательное, и в результате регрессии к инфантильной фобии, так сказать, открывается проход, по которому легко может осуществиться превращение либидо в тревогу. Как вы помните, мы много говорили о вытеснении, но при этом всегда прослеживали только судьбу представления, подлежащего вытеснению, разумеется, потому, что ее легче было распознать и изобразить. То, что происходит с аффектом, связанным с вытесненным представлением, мы всегда оставляли в стороне, и только теперь мы узнали, что естественная судьба этого аффекта заключается в превращении в тревогу, в качестве которой он в любом случае проявился бы и при нормальном ходе событий. Однако это превращение аффекта является гораздо более важной частью процесса вытеснения. Рассуждать об этом не так просто, поскольку мы не можем говорить о существовании бессознательных аффектов в том же смысле, в каком говорим о бессознательных представлениях. За исключением одного отличия представление остается точно таким же, каким бы оно ни было – осознанным или бессознательным; мы можем указать, что́ соответствует бессознательному представлению. Аффект же – это процесс отвода, его нужно оценивать совершенно иначе, чем представление; о том, что ему соответствует в бессознательном, нельзя сказать без углубленных рассуждений и не пояснив наших исходных положений, касающихся психических процессов. Этого здесь мы сделать не можем. Но мы будем дорожить полученным теперь впечатлением, что развитие тревоги тесно связано с системой бессознательного.
Я говорил, что превращение в тревогу, или, лучше сказать, отвод в форме тревоги, является ближайшей судьбой либидо, затронутого вытеснением. Я должен добавить: не единственной или окончательной. При неврозах действуют процессы, которые стараются связать это развитие тревоги и которым это разными способами удается. При фобиях, к примеру, можно отчетливо различить две фазы невротического процесса. Первая обеспечивает вытеснение и перевод либидо в тревогу, которая связывается с внешней опасностью. Вторая состоит в создании всех тех мер предосторожности и безопасности, благодаря которым должно быть избегнуто соприкосновение с нею как с опасностью, рассматриваемой как внешняя. Вытеснение соответствует попытке бегства со стороны Я от либидо, воспринимаемого как опасность. Фобию можно сравнить с оборудованием траншеи против внешней опасности, которую тут представляет внушающее страх либидо. Слабость системы защиты при фобиях, разумеется, заключается в том, что укрепление, столь усиленное вовне, изнутри осталось уязвимым для нападения. Проекция опасности либидо вовне никогда не может вполне удаться. Поэтому при других неврозах используются другие системы защиты от возможности развития тревоги. Это весьма интересная часть психологии неврозов, но, к сожалению, она уведет нас слишком далеко и предполагает наличие более основательных специальных знаний. Мне хочется добавить еще только одно. Я ведь уже вам говорил о «контркатексисе», который использует Я при вытеснении и который приходится непрерывно поддерживать, чтобы вытеснение было прочным. Этому контркатексису выпадает задача осуществлять различные формы защиты от развития тревоги после вытеснения.
Вернемся обратно к фобиям. Я могу тут сказать: вы видите, сколь недостаточно объяснять в них только содержание, интересоваться исключительно тем, как получается, что тот или этот объект или любая ситуация становится предметом фобии. Содержание фобии имеет для нее примерно такое же значение, какое имеет явный фасад сновидения для сна. С необходимыми ограничениями надо признать, что среди этих содержаний фобий имеются некоторые, которые, как подчеркивает Стэнли Холл, способны становиться объектами тревоги благодаря филогенетическому наследию. С этим согласуется то, что многие из этих внушающих тревогу вещей могут связаться с опасностью лишь благодаря символическому отношению.
Таким образом, мы убедились, какое место – его можно прямо-таки назвать центральным – занимает проблема тревоги в вопросах психологии неврозов. На нас произвело сильное впечатление то, сколь тесно развитие тревоги связано с судьбами либидо и с системой бессознательного. И лишь один пункт кажется нам стоящим особняком, пробелом в нашем понимании – тот факт, который трудно оспорить: что реальный страх нужно рассматривать как выражение влечений Я к самосохранению.
