Тони внимательно смотрит на спящую в кресле гостью – как она? Трудно ей здесь конечно, слишком непривычное состояние, и ум, и тело бунтуют, они не договаривались работать в таких условиях! Поразительно, что она вообще как-то вошла.

– Потрясающая девчонка, – шепчет Тони его безымянный друг. Стоит при этом аж у окна, а все равно шепчет в самое ухо, так что даже немного щекотно; вот как, интересно, ему это удается? – думает Тони. – Тоже хочу так уметь.

Подобная ерунда почему-то всегда впечатляет гораздо сильнее, чем серьезные, фундаментальные чудеса; раньше Тони думал, что только его, дурака, но оказалось, почти у всех так. Все-таки смешно устроено человеческое сознание: масштабные события оно или игнорирует вовсе, или сразу принимает как аксиому, словно так было всегда; зато подолгу, с неподдельным энтузиазмом удивляется пустякам.

– И ведь не гостья с изнанки, – продолжает щекотный шепот, – не демон-турист, не лесной оборотень, не потусторонний блуждающий дух, не подменыш, не внучка болотной ведьмы, не призрак, не джинн, не чья-нибудь удачная выдумка, которой здесь самое место, даже не спящая, намеренно или случайно оседлавшая правильный сон, а самый обыкновенный человеческий человек. Сам знаешь, такие не могут прийти к нам без посторонней помощи. Пока не заколдуешь их до полной утраты человеческой формы, не переступят порог. А эта взяла и вошла. Сама, без помощников, незаколдованная, даже за руку ее никто не держал. Подумаешь, мало ли что невозможно. Вертела она это «невозможно» на… Ай, на чем-нибудь, да вертела. Всем пример.

Ну все, – весело думает Тони. – Трындец нашей девочке. С такой фан-группой как пить дать пропадет. Знаем, плавали. Сам когда-то ему вот так же понравился. И пропал.

Тони отправляет в духовку два пирога, крошит грушу в салат, снимает с плиты сковородку с новой порцией гренков, споласкивает кипятком заварочный чайник, разливает по рюмкам августовскую утешительную настойку на западном ветре, а по тарелкам – острый горячий суп, который уже четвертый зимний сезон подряд значится в меню как «Немилосердный», и совершенно заслуженно: всех доводит до слез. Кладет в кофемолку кофейные зерна, открывает пиво для Стефана, забирает у Люси куртку, подмигивает: «Не беспокойтесь, я не скормлю ее бездне, просто повешу на крючок», – и гладит кота; гладить кота – не работа, а удовольствие, ну так удовольствия тоже нужны, когда еще так фамильярно потискаешь всемогущее божество, если не в тот счастливый момент, когда оно дрыхнет в кошачьем облике посреди кафе и очередного дня твоей жизни. Отличного дня.

Все это Тони делает не последовательно, а одновременно, хотя у него всего две руки, в этом он совершенно уверен, каждое утро их пересчитывает и потом еще несколько раз на дню проверяет, хотя было бы что проверять: раз и два.

Наконец Тони останавливается, замирает у барной стойки, как за дирижерским пультом, оглядывает собравшихся с высоты своего почти двухметрового роста – духоподъемное зрелище, смотрел бы на них и смотрел! Все, забыв о приличиях, сладострастно хлюпают Немилосердным супом, даже Люси, которая поначалу явно чувствовала себя не в своей тарелке; это в общем понятно, всего второй раз наяву пришла.

В спонтанной гастрономической оргии не участвуют только кот и гостья с зеленой челкой, но они так сладко, с полной самоотдачей спят, что, можно сказать, тоже лопают, просто не суп, а сон, который давно пора поставить в меню, как полновесное фирменное блюдо, новый аперитив «Сон в кафе» – или это скорее десерт? Желающим уступать самые удобные кресла, щедро посыпать их подушками, пледы добавить по вкусу, – думает Тони, но вслух о грядущих нововведениях не говорит, в кои-то веки все вокруг не дурака валяют, а заняты важным, серьезным делом, не стоит их отвлекать.

Тони наливает себе полную рюмку настойки на западном ветре, надо же наконец самому попробовать, чем людей угощал, что вообще могло выйти из водки, теплой дождливой августовской ночи и принесенных ветром прямо в окно первых желтых березовых листьев – ровно семнадцати, Тони их тогда сосчитал.

А что, нормально так получилось, – думает Тони, сделав первый глоток. – Вместо водочной крепости нежная сырость, горечь мокрой травы и дымный, дразнящий, почти неразличимый запах, который изредка приносит западный ветер – будущей, очень далекой, сладкой, твоей последней на этой земле весны. Даже странно, что все это вместе делает настойку именно утешительной. Но на то и западный ветер, самый парадоксальный из всех ветров.

Перед тем, как открыть духовку, Тони собирается, концентрируется, почти как перед воображаемой дальней прогулкой: если хочешь, чтобы твои пироги испеклись всего за пару минут, надо сперва представить их готовыми, с золотистой румяной корочкой, а уже потом доставать.

– Между прочим, пытки запрещены законом, – строго говорит Стефан. – Это ни в какие ворота: такой сногсшибательный запах, а в наших тарелках зияющая пустота.

Стефан – начальник Граничной полиции, так что насчет законов ему конечно видней. Но повар здесь Тони, а значит только ему решать, как поступить с пирогами. Поэтому он отвечает ничуть не менее строго:

– Их надо сперва остудить, а уже потом резать и подавать. Поставлю на подоконник, ночь сегодня холодная, так что не очень долго буду вас незаконно пытать.

– Если недолго, то ладно, – благодушно соглашается Стефан. И поворачивается к Люси: – Как раз успеешь рассказать, что у тебя стряслось.

Люси отодвигает пустую тарелку, хмурится, собираясь с мыслями: сообразить бы, с чего начать? Как вообще об этом рассказывать? Какими словами? Чтобы не только свои сумбурные впечатления, но и суть передать?

Трудность еще и в том, что после эйфорической легкости, охватившей ее за порогом кафе, радостного приема, неожиданного происшествия с пришедшей следом экскурсанткой, теплых объятий с неведомо чем, крепкой настойки на западном ветре и Немилосердного супа в роли контрольного выстрела, остальные события этого вечера стали похожи на детские воспоминания – было-то оно может и было, но поди разбери, с кем.

– Вот все-таки зря я тебя послушала, – наконец говорит Люси. – Надо было сперва рассказать, что случилось, а уже потом в наслаждениях жизнь прожигать. Такая каша теперь в голове!

– Выкладывай свою кашу, – ободряюще улыбается Стефан. – Не переживай, я понятливый. Как-нибудь разберусь.

– Ладно, – вздыхает Люси, – кашу – могу. Я сегодня водила людей по городу. Это была вечерняя экскурсия, считай, просто прогулка с байками, произвольная программа, все как я люблю. И такое меня – всех нас! – охватило задорное настроение, что я почему-то была совершенно уверена, будто за нами вот-вот приедет трамвай. Так на самом деле очень редко случается, когда я не одна, но пару раз все-таки было; неважно. В общем, я повела их гулять в переулки возле крытого рынка, потому что… ну в общем, интересные там места.

– Еще бы не интересные, – нетерпеливо кивает Стефан. – Ну и что, приехал трамвай?

– Не приехал. Только звякнул где-то вдали в финале прогулки. Но не в трамвае дело. А в том, что мы забрели… – господи, ну как объяснить-то? В общем, куда-то явно не туда. Провалились в какую-то мрачную свинскую щель.

– Именно «мрачную» и «свинскую»? – Стефан вроде бы улыбается шутке, но от его взгляда сейчас наверняка скисло бы молоко, – думает Тони и даже почти всерьез прикидывает: может, поставить на стол бутылку? Ради эксперимента. А если и правда скиснет, блинов напеку.

– Слова – это всего лишь слова, – разводит руками Люси. – На точность не претендую, только на эксклюзивность своего персонального поэтического языка. Кто-то другой наверняка сказал бы как-то иначе, но для меня это именно «мрачная свинская щель».

– Так в чем выражались ее мрачность и свинство?

– Во всем! Ну вот, например, мне внезапно стало мучительно стыдно за свои экскурсии, текущую и все остальные – что морочу головы людям каким-то условно романтическим бредом и деньги за это беру. И вообще за все сразу, оптом. За то, что такая, как есть. Даже за то, что живу в этом городе, «прозябаю в провинциальной дыре», – ты вообще можешь представить, чтобы такое паскудство творилось не в чьей-нибудь, а в моей голове?

– Извини, не могу. Мне всегда недоставало артистического воображения. Сейчас я этому рад.

Стефан все еще улыбается, но Тони не проведешь. Он забирает с подоконника слегка остывшие пироги, эвакуируется с ними поближе к плите, чтобы наблюдать за шефом Граничной полиции с безопасного расстояния. Ни хрена себе у него настроение. Я такого еще не видел. Вот уж испортилось так испортилось! Ладно бы молоко, но ведь и масло сейчас под его взглядом прогоркнет, и сметана заплесневеет, и зеркала потемнеют. А камни, видимо, выучатся молиться на арамейском, как только поймут, что им не сбежать. В общем, хорошо, – меланхолично думает Тони, – что я спрятал пироги.

– Говорю и сама не верю, – вздыхает Люси. – Тем не менее, в тот момент я действительно думала так. А мои экскурсанты, совершенно чудесная пара, муж и жена, всю дорогу держались за руки, как на первом свидании, стали смотреть друг на друга с таким отвращением, словно ничего гаже в жизни не видели. При этом она пыталась в него вцепиться, а он – ускользнуть. Даже думать не хочу, что при этом творилось у них в головах.

– Не хочешь – вот и не думай, – говорит Стефан. – Лучше скажи, что вокруг в это время происходило? Обычная обстановка или некоторые нюансы?..

– Да сплошные «нюансы»! Вообще ничего кроме них. Вместо Соду какая-то левая, ни на что не похожая улица, хотя в тот момент она казалась мне знакомой, словно каждый день здесь хожу. Такая унылая и зачуханная – другого слова не подберу! – что впору повеситься. Вокруг темно, все закрыто и заколочено, кроме пивной, у входа в которую какой-то стремный пьяный мужик – то есть вряд ли, конечно, настоящий пьяный мужик, но тогда я как-то не усомнилась – крутился, как дервиш, и…

Стефан, не дослушав, хватается за голову и говорит что-то вроде «хенасси друнгаррум»; скорее всего, просто ругается на одном из полутора тысяч забытых им языков, – думает Тони. На самом деле даже хорошо, что ругается. Теперь, может, ничего и не скиснет. И камни не треснут, и воды двух рек не напитаются ядом, и небо не рухнет на землю. Великое дело – вовремя спустить пар.

– Вы там пива случайно не пили? – наконец спрашивает Стефан. – Или чего-то другого? Не пробовали еду? Что с тобой все нормально, сам вижу. И эта женщина, – кивает он в сторону спящей Жанны, – тоже в порядке. А остальные?

Люси мотает головой.

– Никто ничего. Мальчики сперва решили зайти выпить пива, но передумали. Быстро опомнились; собственно, после того, как Жанна стала орать: «Все не так!» Тогда это казалось глупой, неприличной истерикой, но все равно подействовало, как пощечина – на всех разом, не только на меня. Думаю, она-то нас и спасла. И музыкант с саксофоном, но он включился уже потом. А сначала мы все от ее крика начали приходить в себя. Ну и дальше уже нормально все было: переглянулись, поняли, что какая-то хрень здесь с нами творится, и надо удирать. И вышли оттуда, кстати, очень легко – вот за это как раз музыканту спасибо, как он заиграл, так и проход появился…

– Музыканты в этом смысле очень полезный народ, – кивает Стефан. – Что они точно умеют, так это людей из задницы вывести, даже когда сами на ее глубочайшем дне сидят. Ну и судя по тому, как вы все быстро опомнились, степень достоверности была не особо высокая; навскидку, вряд ли больше пятнадцатой. Это вам, надо сказать, крупно повезло.

– Степень достоверности – чего именно? – вдруг спрашивает безымянный, все это время молча сидевший в дальнем углу, как сирота на празднике. Мягко говоря, не совсем его стиль.

Стефан снова повторяет свое «хенасси друнгаррум», или что-то вроде того; похоже такой уж это язык, что не все его звуки можно услышать человеческими ушами. И нечеловеческими тоже явно не все. Но они все равно каким-то образом присутствуют в речи, и это чувствуется, поэтому слова так неразборчиво звучат.

– Та самая дрянь, которую мои ребята окрестили «Серым Адом», – наконец поясняет Стефан. – Определение, на мой взгляд, не шибко удачное, Люсина «мрачная свинская щель» – и то гораздо точней. Но чтобы не умножать скорбную терминологию, пусть будет «Серый Ад». Крайне неприятный морок; проще говоря, редкостное дерьмо. Портит все, к чему прикоснется, низводит до самой низшей октавы. В этом его суть.

– «До самой низшей октавы», – зачем-то повторяет Люси. – Не уверена, что я тебя поняла.

– Сейчас поймешь. Ты сегодня своими глазами видела самое худшее из того, что могло произойти с этим городом. Каким он стал бы, не будь у него, к примеру, нас. А у всех остальных его жителей – ни ума, ни сердца, ни проблеска того, что принято называть «душой», одни только голодные рты да пугливые задницы. И одновременно ты сама превратилась в наихудшее из того, на что потенциально способна. Твоих спутников это тоже касается. Понимаешь теперь, почему они с таким отвращением друг на друга смотрели? Что творилось в их бедных головах?

– Понимаю. Еще бы мне не понять, саму от всех в тот момент тошнило: мерзкие, отвратительные людишки, даже хуже, чем глупая неудачница я. Но если это и есть наихудшее из возможного, то знаешь… Объективно я – вполне ничего. Потому что даже в этом сумеречном состоянии оказалась способна понемногу дотюхать, что оно – просто дурная карнавальная маска. И смогла нащупать под этой маской что-то вроде живой настоящей себя.

– А вот это бесценно, – серьезно кивает Стефан. – Именно так и выглядит первый шаг в бессмертие: когда тебя настоящую уже никакой Серый Ад до конца не сотрет. Ты-то его, конечно, уже давным-давно сделала. И великое множество следующих шагов. Но сегодня на практике, очень наглядно убедилась, что это так. Хотя обстоятельства места и времени твоего триумфа мне все равно не нравятся. Серый Ад – дурное излишество, и без него можно о силе своего духа узнать.

– В трамвае, который увозит на Эту Сторону, уж всяко интересней и веселей делать такие открытия, – улыбается Люси.

– Вот именно. Будь моя воля, искоренил бы эту свинскую щель навсегда. Но пока получается только фрагментами. Где вылезет, там и режем; по крайней мере, сейчас оно так.

– Ты мне раньше никогда не рассказывал про эту сраную низшую октаву, – говорит безымянный, все это время слушавший Стефана с таким лицом, словно ему в сердце вонзили нож, и он теперь вежливо ждет, пока его вынут, и можно будет наконец умереть. – Я-то, дурак, был уверен, что у нас все замечательно. Пару раз краем уха слышал про этот ваш Серый Ад, но всерьез не принимал. Считал, меня не касается, это твоя забота, вроде ночных кошмаров и прочего хищного хлама, повалившего из открытых Путей. Думал, Серый Ад – просто один из множества мороков, откуда, если случайно влипнешь, довольно непросто выбраться – ну так никто и не обещал, что всегда будет весело и легко. В конце концов, для того и Граничный отдел полиции, чтобы со всем этим разбираться…

– Примерно так и есть, – пожимает плечами Стефан. – Это действительно наша забота. Тебя не касается. Уж точно не повод сходить с ума. Чего ты вообще завелся?

– Просто до сих пор был уверен, что человек, оказавшийся во власти любого морока, всегда остается тем самым собой, которого успел заработать всей своей предыдущей жизнью; это не всегда хорошая новость, но зато честно – всегда. А ты говоришь, Серый Ад превращает любого в самое наихудшее из возможного. Не внешние обстоятельства, а самого человека! Это уже какая-то небывалая подлость. Куда нас еще, прости господи, ухудшать?! И так-то, прямо скажем, не ангелы… Слушай, ну нет. Это недопустимо. Не собираюсь быть частью реальности, где такое творится. Нет на это моего согласия. Я так не могу.

Он большой любитель хорошо, от души поскандалить, но сейчас не орет, размахивая руками, обеденными столами и деревьями за окном, а спокойно, почти равнодушно все это говорит, вот что хреново, – мрачно думает Тони. – И выглядит, прямо скажем, не очень. Натурально лица на нем нет, и это, к сожалению, не метафора. Вместо лица – туман, но не золотой, как бывает на радостях, не прозрачный молочно-белый, как случается от усталости, и не влажный, тяжелый, сизый для особо критических ситуаций, а почти бесцветный, непроницаемый, даже с виду колкий, как стекловата туман, навевающий тревожные мысли. «Тревожные мысли» – это у нас теперь, будем считать, такой эвфемизм для неприличного выражения «панический страх».

Тони и так-то всегда за него боится, как в детстве боялся за солнце, услышав по телевизору, что оно однажды погаснет. Каждый день с утра бежал проверять, взошло ли, в пасмурную погоду нервничал – кто его знает, что оно там сейчас вытворяет за тучами? – в ясную с облегчением выдыхал. Боялся и одновременно сердился: что оно вообще себе позволяет? Как можно быть такой огромной звездой и все равно однажды погаснуть? Неужели не понимает, какая на нем ответственность? Оно же для нас – сама жизнь!

И с тобой ровно та же фигня, – думает Тони, глядя, как мутнеет и растворяется в свете ламп лицо его безымянного друга. – Ты – сама наша жизнь, хочешь того или нет. Поэтому даже не вздумай сейчас падать замертво, а не то… ну, я даже не знаю. В глаз бы дал тебе с удовольствием, жаль, не поможет. Да уже и не различишь, где там тот глаз.

– Вот поэтому я тебе ни хрена и не рассказываю, что ты такая нежная цаца, – мрачно ухмыляется Стефан. – Чуть что, сразу помирать. Оно, конечно, дело хорошее – когда мне больше нечем заняться, кроме как всех на том свете на уши ставить и тебя воскрешать. Но у меня куча других дел. Я в отпуске знаешь, сколько не был? Двести лет в институте надо учиться, чтобы до такого числа сосчитать. И вот прямо сейчас мне надо не тебя уговаривать соизволить еще немножко пожить в этом несправедливо устроенном мире ради моего персонального удовольствия, а бежать разбираться с фрагментом Серого Ада, который, между прочим, стоит целехонький. И будет стоять, пока я за него не возьмусь. То есть все, что ты можешь вот прямо сейчас сделать для искоренения этого зла – развязать мне руки. Потому что пока ты вот так некрасиво и безответственно предсмертно рассеиваешься, хрен я куда-то уйду.

Отличное выступление, – думает Тони, глядя, как бесцветный стеклянный туман тонкими струйками вытекает из-под распахнутого пальто и медленно расползается по кофейне. – Кого угодно бы проняло. Но лучше бы, блин, ты ему сразу по башке бубном заехал. Он же в такие моменты не слушает никого!

Рыжий кот, проспавший все представление, включая фортепианный концерт, завершившийся еще до прихода Люси по причине внезапного пробуждения пианиста, наконец открывает глаза. Озадаченно, сонно щурясь, смотрит по сторонам, но, быстро сообразив, что к чему, выгибает спину, рычит, как, по идее, котам не положено, и прыгает в этот чертов стеклянный туман.

В прыжке он на миг становится – ну или просто кажется наблюдателю с избытком воображения – огромным многоглавым драконом. Но не красивым, как на картинках, а воплощением какой-то бесчеловечной жути; если в аду такое ежедневно показывать грешникам, можно повысить уровень предоставляемых услуг по обеспечению непрерывных страданий, попутно сэкономив кучу дров, – невольно содрогнувшись, думает Тони. Хотя было бы чего содрогаться, мало ли, кто из нас как на нервной почве выглядит. Нёхиси – он и есть Нёхиси, самое добродушное в мире всемогущее существо.

Настолько добродушное, что на туманные плечи их общего безымянного друга приземляется уже не жуткий летучий ящер, а всего-навсего рыжий кот. После чего сложная конструкция из пальто, кота и тумана, предсказуемо валится на пол, роняя не только соседние стулья, но и пару мусорных баков, мирно стоявших на улице, в сотне метров отсюда. И старую афишную тумбу, аж под холмом. И при этом громко хохочет двумя вполне человеческими голосами; собственно, даже тремя, если считать голос Стефана, который формально не является частью конструкции, но глаз не может от нее оторвать.

Так-то лучше, – думает Тони, такой довольный, словно сам все это устроил. – Нет ничего на свете, с чем бы не справился этот кот.

– Так-то лучше, – говорит Тони вслух, как бы всему мирозданию разом. И разрезает пирог. А второй заворачивает в бумагу для Стефана. Ясно, что тому уже не до ужина. Но ничего, с собой заберет. После победы над злом, или хотя бы его фрагментом герой, по законам жанра, просто обязан внезапно найти в кармане пирог.

– А куда моя Жанна исчезла? – вдруг спрашивает Люси. – Только что же в кресле спала…

Тони хватается за голову. Елки. И правда исчезла. Тоже мне хороший хозяин. Не уследил!

– Это я, что ли, ее напугал до полного исчезновения? – огорчается виновник переполоха. – Вот же нелепое угребище! Надо как-то учиться держать себя в руках.

– Вот это сейчас хорошая была идея, – вставляет кот. – Даже не верится, что ты своим умом до нее дошел. Это случайно не то самое загадочное «просветление», ради которого специально обученные люди подолгу лупят друг друга палками по башке?

– Хорош издеваться. Какое, в задницу, «просветление». Обычные бытовые угрызения совести, – говорит его безымянный друг. – Такая отличная девчонка, и вдруг исчезла! Вообще не смешно.

Он уже почти не туманный, особенно если не присматриваться. Вполне нормальный человеческий человек, только немного чересчур встрепанный и со свежей царапиной на скуле. Хоть сейчас фотографируй для поучительного плаката «Никогда не серди своего кота».

– Да просто проснулся человек от вашего воя и грохота, – пожимает плечами Стефан. – Я бы и сам на ее месте подскочил, как укушенный. А что не здесь, а у себя дома проснулась, так это вполне обычное дело. Могли бы привыкнуть за столько лет.

– Но она же сюда наяву пришла, – растерянно говорит Тони.

– Ну да, пришла наяву. И почти мгновенно уснула, чтобы это счастье как-то пережить. Не всем по силам такая радикальная трансформация. Строго говоря, с непривычки очень мало кому. Ну что ты как маленький? По идее, лучше меня должен все это знать. Понимаю, что она тебе очень понравилась. И не тебе одному. Но нашей общей симпатии, к сожалению, недостаточно, чтобы вот так сразу привыкнуть к новому состоянию. Ничего, какие ее годы. Успеет еще. А прямо сейчас проснуться дома – оптимальное решение. Ее организм – большой молодец.

– Представляю, насколько ей сейчас ни хрена не понятно, – невольно улыбается Люси. – Даже хуже, чем мне. С другой стороны, сон такое дело, на него вообще все несообразности можно списать. Не удивлюсь, если она мне еще пришлет письмо с извинениями, что нечаянно проспала экскурсию. И я тогда заново ка-а-а-ак во всем усомнюсь!