Спроси кто, почему она пошла следом за женщиной-экскурсоводом, Жанна не знала бы, что ответить. Нет, правда, зачем? В надежде расспросить, что с ними на самом деле случилось, да и случилось ли вообще? Но Жанна даже с собой об этом пока говорить не смогла бы, не знала нужных слов. От страха? Но ей вовсе не было страшно – ни сейчас, ни даже когда поняла, что превращается в какую-то жуткую несчастную дуру без цели и смысла, даже без памяти о возможности их иметь. Тошно было, это да. Может быть, поэтому Жанна не испытала особой радости, когда все закончилось. Не чувствовала себя спасенной, как не ощущает себя спасенным человек, только что выскочивший из автобуса, в котором его укачало. Вместо эйфории – некоторое облегчение, вот, собственно, и все.

Пока все вместе сидели в кофейне, настроение вроде исправилось. Но потом все разошлись, и Жанне снова стало так мутно и маетно, что даже курить не смогла, выбросила едва начатую сигарету в надежде, что тошнит от нее. Но сигарета, к сожалению, была ни при чем.

Идти в таком состоянии домой, к дочке и кошке, в равной степени чутким к ее настроению, было бы форменным свинством. Поэтому Жанна решила еще немного погулять по городу в надежде, что он быстро исправит ей настроение. И заодно подышать на ходу специальным способом, когда-то давным-давно почти нечаянно позаимствованным то ли из сомнительных брошюр о йоге и медитации, то ли вообще из какого-то романа. Подобные штуки обычно сразу вылетали из головы, но про дыхание на ходу Жанна почему-то запомнила навсегда, словно специально зубрила. И до сих пор пользовалась, если удавалось вовремя о нем вспомнить: вдох растягивается на шесть шагов, еще шесть шагов задержка дыхания, столько же – выдох. Это не так просто, как кажется, поначалу все время сбиваешься, то не успеваешь вовремя выдохнуть, то наоборот, слишком торопишься, потому что воздуха не хватает. Зато привыкнув и поймав нужный ритм, обретаешь лучшее в мире успокоительное.

Так внимательно следила за дыханием, что только пройдя пару кварталов заметила впереди яркую полосатую шапку, как была у женщины-экскурсовода. А потом поняла, что это и есть она.

И вот тогда Жанна уже сознательно пошла следом за Люси, потому что, смешно признаться, ей вдруг показалось, та идет, не касаясь земли. Невозможно не поддаться обаянию легкой походки, которая каким-то удивительным образом совпадает с ритмом твоего дыхания куда точней, чем твой собственный шаг. Это почему-то окрыляло и сулило надежду – Жанна сама не понимала, надежду на что, зачем вообще на что-то надеяться, если в твоей жизни все уже и так хорошо, даже настроение наконец-то исправилось, спасибо городу и дыханию, хотя теперь конечно кажется, будто оно само.

Зачарованная летящей походкой, пестрым помпоном, мерцающим в темноте, как тусклый разноцветный фонарь, чудесной улыбкой, сейчас, конечно, не очевидной, но оставшейся в памяти, самим ее именем «Люси», – хотя ясно, что это обычная русская «Люся», переиначенная на иностранный манер, как моя Шерри из Шуры, – Жанна пошла за женщиной-экскурсоводом, как ребенок из Гамельна за незнакомцем с дудочкой, совершенно не представляя, зачем и куда, даже не задумываясь над этим, словно бы так и надо, только так и возможно: невесомая Люся-Люси с помпоном летит по улице, а за ней иду я.

Расстояние между ними постепенно сокращалось; не то чтобы Жанна специально спешила, не то чтобы Люси слишком медленно шла, но как-то само получилось, что Жанна оказалась буквально в трех метрах от цветного помпона, и тогда ей пришлось нарочно притормозить.

К счастью, Люси шла, не останавливаясь, не оборачиваясь, не обращая внимания ни на что. Если она оглянется и меня узнает, – думала Жанна, – получится неудобно, как будто я специально слежу, а я не слежу, просто иду за ней, потому что… потому что так получилось. Совпало. Например, мне тоже надо в эту же сторону, почему нет. Но все равно будет неловко, причем одновременно и ей, и мне.

Когда Люси свернула во двор на улице Бокшто, Жанна, не задумываясь, пошла за ней, на ходу отбиваясь от робких сомнений: ай, ну заметит, и ладно, подумаешь. Даже объяснять ничего не придется, она и не спросит, сама сообразит – двор проходной, через него многие ходят, спускаются по лестнице вниз, на Майронё, к самой большой и дешевой в центре автомобильной стоянке; предположим, я там оставила автомобиль.

Этот проходной двор Жанна знала давно и очень любила. Во-первых, проходных дворов в городе до обидного мало, а ведь как приятно срезать через них дорогу, ощущая себя окончательно местной, в доску своей, знатоком. Во-вторых, здесь всегда расцветают самые первые в Старом городе подснежники, зачастую еще в середине февраля, когда зима начинает казаться единственной правдой о мире, как будто она была, есть и будет всегда, и тут вдруг крошечные зеленые стрелки пробиваются прямо из мерзлого серого снега – но как?! В-третьих, четвертых, пятых и, например, восемнадцатых, просто очень хорошее место, самое сердце города на краю обдуваемого всеми ветрами холма, квинтэссенция здешнего особенного, неповторимого настроения, которое всякий раз узнаешь безошибочно, но хоть умри, не объяснишь словами, о чем, собственно, речь.

В дальнем конце двора, сбоку от лестницы стоит двухэтажный дом, у входа – небольшая площадка, с которой открывается отличный вид на берег Вильняле и черепичные крыши домов за рекой. Если бы здесь открыли кафе с верандой на пару столиков, больше не влезет, – думала Жанна всякий раз, проходя мимо, – это было бы лучшее место в городе. Но кафе почему-то не открывали. Дом вообще все эти годы производил впечатление нежилого, хотя заброшенным при этом не выглядел: окна и двери целы, граффити на кирпичных стенах уж точно не больше, чем на соседних зданиях, а на площадке перед входом всегда безупречно чисто. В итоге Жанна решила, что кафе там все-таки есть, просто невидимое. Специальное кафе для людей-невидимок, надо же им где-то отдыхать от бессовестно видимых нас. И теперь всякий раз, пробегая мимо, она косилась на запертую дверь с видом заговорщицы: вы, конечно, ловкачи, невидимки, но я вас раскусила; ладно, никому не скажу, привет!

На самом деле Жанна вовсе не считала этот дом чем-то особенным. У нее таких сочиненных на ходу историй про разные дома, дворы, холмы, кофейни и переулки было, наверное, несколько сотен. Никогда не придавала значения своим выдумкам, просто с детства привыкла так себя развлекать.

Но сейчас, увидев в дальнем конце двора освещенную фонарем вывеску и приоткрытую дверь, Жанна остановилась как вкопанная. Сердце так бешено колотилось, что она невольно схватилась за грудь руками, чтобы его придержать. Вдохнула, выдохнула. Подумала, вернее мысленно сказала себе таким специальным родительским, подчеркнуто рассудительным тоном, каким когда-то успокаивала испугавшихся детей: ну вот, кто-то умный наконец оценил удачную локацию, открыл тут кафе, давно было пора.

Проводила взглядом женщину-экскурсовода, которая внезапно ускорила шаг, почти побежала – не куда-нибудь, а прямо в кафе. С какой-то ее саму удивившей ревнивой обидой подумала: а как же я? Мне, что ли, теперь туда нельзя? Если зайду, Люси сразу поймет, что я за нею следила. Хотя я могла просто идти через двор по своим делам, увидеть, что открылось новое кафе и заглянуть из любопытства. Конечно, могла! И до сих пор могу. Имею полное право. А Люси пусть думает, что хочет. В конце концов, я – не худшее, что может увязаться следом на темной улице. Не маньяк, не свидетельница Иеговы, даже не докучливый кавалер.

Все это Жанна говорила себе, медленно, шаг за шагом приближаясь к кафе. На вывеске, кстати, ничего не было написано. То есть, вообще ни слова, ни буквы, ни знака, ни рисунка, ни даже какого-нибудь завитка. Просто белая доска. На самом деле, отличная идея. Идеальная вывеска для невидимого кафе невидимок, которое я сочинила, но и для настоящего тоже вполне ничего, – думала Жанна. – Такой вызывающей пустоты нигде больше не встретишь, сразу запомнится; многие посетители будут специально потом возвращаться, проверять, написали какое-нибудь название, или оставили как есть? Я-то точно буду ходить, даже если мне там сейчас не особо понравится – просто на вывеску посмотреть.

У самого порога Жанна замерла, но не потому, что снова оробела, просто вдруг ощутила какую-то непривычную тяжесть, как будто внезапно оказалась на другой планете; в детстве она запоем читала фантастику и теперь сразу подумала: вот как, значит, бывает – например, на Юпитере. Или кто у нас там еще планета-гигант?.. А потом толкнула приоткрытую дверь, вошла в помещение, освещенное мягким приглушенным светом нескольких расставленных по углам ламп. Успела вдохнуть потрясающую смесь ароматов кофе, пряностей, свежей выпечки, трубочного табака и, кажется, жареной картошки с грибами; почувствовать, как тело становится легким, горячим, каким-то щекотным, веселым, словно смеется чему-то без Жанниной воли, само по себе; подумать с изумившим ее саму хладнокровием: хорошо, что Андрюшка уже совсем взрослый, справится и с собой, и с Шуркой, квартира у них есть, денег на какое-то время хватит, жалко, конечно, что не успел доучиться, но ничего, можно заочно, в общем, придумает что-нибудь.

В этот момент Жанна была совершенно уверена, что умерла и попала в рай. Такой поворот событий ее, как ни странно, вполне устраивал. На то и рай, чтобы сразу, не дожидаясь дополнительных уговоров, смириться с необходимостью вечно тут пребывать.

Когда Жанна пришла в себя, она размещалась в настолько удобном кресле, какие, по идее, могут быть только в раю. Над нею склонился, видимо, ангел. Правда, без крыльев, зато огромный; ладно, на самом деле просто широкоплечий и, наверное, очень высокий, судя по тому, что, даже нагнувшись, смотрел на нее чуть ли не из-под потолка, по крайней мере, ей так сперва показалось. У ангела были очень светлые волосы и такие темные глаза, что зрачков почти не видно. И совершенно человеческая улыбка. В смысле встревоженная. Вряд все-таки ли ангелам положено тревожиться по пустякам.

– С вами все в порядке? – спросил он низким мужским, а вовсе не ангельским голосом. С другой стороны, это же не научный факт, а всего лишь гипотеза, будто у ангелов непременно должны быть высокие бесполые голоса.

Жанна не знала, что ему ответить. Что такое «в порядке»? Это вообще как? Она правда не понимала, только смутно помнила, что в обычной жизни чувствовала себя как-то иначе. Как именно, черт его знает. Но точно не так. Сейчас тело ощущалось невесомым, приятно звенящим и каким-то почти вызывающе обновленным, словно Жанна была сочинением, которое только что переписали с черновика на чистовик. Но приносить практическую пользу хозяйке это обновленное тело пока явно не собиралось. В частности, вряд ли оно согласится подняться на ноги; о большем не стоит и говорить.

Поэтому Жанна молча смотрела на ангела, ожидая – ну, вероятно, каких-то инструкций. Наверное, он расскажет, как следует вести себя в раю новичкам.

Но ангел ничего не стал объяснять. Вместо этого протянул Жанне две чашки. Сказал:

– Выбирайте, что будете пить. Здесь – просто вода, а в этой – чай с ромом. Схватил, что было под рукой. Вообще-то водой я собирался вас поливать, но вроде уже и не надо. Или лучше на всякий случай полить?

– Не надо меня поливать, пожалуйста, – попросила Жанна. После чего, решив, что сделала для спасения своей грешной души, грешной куртки и грешного шарфа все, что могла, снова закрыла глаза. И услышала как кто-то говорит:

– Ну видишь, все с ней в порядке. Есть такая примета: если человек наотрез отказывается мокнуть, значит, сто пудов будет жить.

– Жить? – встрепенулась Жанна. – То есть я все-таки не в раю?

– Да в раю, конечно, – жизнерадостно подтвердил ангел с чашками. – Просто это такой специальный рай, попасть в который можно при жизни. То есть только при жизни и можно. Мы не обслуживаем мертвецов.

– Ну надо же, – удивилась Жанна. И поспешно открыла глаза. Сидеть в незнакомом месте, зажмурившись, вполне простительно начинающему покойнику, но живому человеку все-таки не к лицу.

– Извините, – сказала она. – Все как-то нелепо запуталось. Я шла через двор, увидела кафе, которого раньше не было, решила зайти посмотреть, и на пороге у меня почему-то закружилась голова. Обычно так не бывает. Я не падаю в обмороки по любому поводу; то есть я вообще в них почти никогда не падаю, это третий раз за всю жизнь. А тут у вас так внезапно хорошо оказалось, все эти запахи, тепло, свет, и я почему-то решила, будто умерла по дороге и сразу же попала в рай… Ой, спасибо, – смущенно поблагодарила она, обнаружив, что уже держит в руках тяжелую, почти полную темно-красную керамическую чашку. – Это мне? Это можно пить?

– Нужно, – сказал белокурый не-ангел. – Совершенно необходимо пить, потому что это сладкий чай с лимоном и ромом. Чтобы быстро прийти в себя – самое то. Самое главное, не стесняйтесь и не спешите уходить, как только голова перестанет кружиться. Вам здесь рады. По правде сказать, мы рады любому, кому удалось к нам зайти, но вам – особенно. Потому что зеленая челка здорово прибавляет вам очков.

Он наконец выпрямился, оказался высоким и широкоплечим, но все-таки не таким огромным, как сперва показалось. Улыбнулся ей так тепло, как даже близкие люди редко друг другу улыбаются, а от незнакомцев вообще не ждешь, и отошел, оставив Жанну в удобном кресле с чашкой, совершенно пришибленную всем случившимся, особенно собственной идиотской идеей про рай.

Жанна попробовала напиток, заранее приготовившись, что будет невкусно, потому что никогда не любила ни ром, ни чай, тем более, сладкий, но надо так надо, свинство отказываться от угощения, предложенного так радушно; главное не скривиться, – думала она. Однако после первого же глотка усомнилась: а может, тут все-таки рай? Просто дежурные ангелы в приемном покое врут всем новоприбывшим, чтобы сразу не пугать? Потому что вкус, аромат и даже температура содержимого чашки оказались столь восхитительно совершенны, что вряд ли возможны в реальном мире, предназначенном для обычных живых людей.

От чая с ромом Жанну почему-то стало клонить в сон, да так сильно, что сопротивляться было решительно невозможно. Глаза закрывались, тело налилось приятной, но неумолимой тяжестью, пустая чашка как-то сама плюхнулась на колени, и Жанна уснула, даже не вздрогнув от последней панической мысли: «Господи, хоть бы не захрапеть».

Сквозь сон до нее доносились голоса, мужские и женские, все как будто знакомые, хотя на самом деле все-таки нет; сперва вполне различимые: «Ну наконец-то», «Здорово, что зашла», «Пусть поспит человек», «Я ее знаю, но она не со мной, сама», «Придется вам со мной обниматься, ужас, согласен, сам бы сбежал», «Так и называется – Немилосердный суп», «Нет, мне не хватит», «Что-то пошло не так», «На кота смотрите не сядьте», «Давай ты сперва поешь, а потом расскажешь», «Потрясающая девчонка», «Жизнь за тебя отдам, а мою тарелку не трогай», – но вскоре они слились в неразличимый утешительный гул, как в детстве, когда болеешь, дремлешь под тремя одеялами после рюмки бабушкиной малиновой наливки, а взрослые сидят на кухне, оставив открытой дверь, чтобы тебе не было одиноко, разговаривают о самых интересных вещах на свете, жаль, ни слова не разобрать.