Антонина Николаевна Кирсанова

С Динкой, а вернее, Диной Исааковной Легостаевой, Антонина Николаевна столкнулась на круизном лайнере «Карнавал Фридом».

Вопреки расхожему мнению, живучему еще с советских времен, круиз на Западе – не элемент красивой жизни, а развлечение для очень и очень среднего класса. И Антонина Николаевна вполне могла себе это позволить. Тем более в феврале, когда скидки.

Путешествие само по себе оказалось памятным. Доехали они с Майклом из своего университетского городка до Лос-Анджелеса на авто, полтыщи миль по штатовским дорогам – не в тягость. Оставили «Караван» на стоянке, погрузились на лайнер.

Жаль только, варвары-янки вскрыли багаж и реквизировали двухлитровую бутылку «Джека Дэниелса», с помощью которой планировалось скрашивать долгие вечера в каюте после ужина. Оставили вместо бутыли издевательскую записку: мол, алкоголь изымается ради вашей собственной безопасности и будет в неприкосновенности возвращен после окончания путешествия. Ага, ради безопасности! Как же! Так и поверили! Для того изъяли, чтобы полнить выручку корабельным барменам – по пять долларов за порцию плюс чаевые! Чистый ГУЛАГ!

Поэтому приходилось идти у маринистов-капиталистов на поводу – накачиваться вечерами в корабельных барах и казино. И, конечно, во время стоянок в мексиканских портах отрываться текилой и пивом «Корона», которое продавали на тамошних пляжах прямо десятками бутылок, вместе с пластиковыми ведрами со льдом.

На корабле распорядители-американцы, завидев ее фамилию Кирсанов-Стожаров, вознамерились их с Майклом за стол к русским на ужинах посадить. Смешные люди, не выучили еще, что наши люди за границей как можно меньше с соотечественниками хотят иметь дело!

Но все равно единоплеменники не оставили Тоню на теплоходе своим вниманием. Подходит однажды к ней такая бабуленция: седые букольки, кожа пергаментная.

– Простите, – говорит на чисто русском языке, с мхатовским произношением, – я увидела, ваша фамилия Кирсанова. Антонина Николаевна, да?.. А я известна вам была под девичьей фамилией – Легостаева, Дина Исааковна. – И выпялилась с таким видом, что Тоня ей на шею от радости узнавания вот-вот бросится. Но Антонина вместо этого буркнула чистую правду:

– Простите, не припоминаю.

– Да как же! Вы ведь, насколько я понимаю, родственница будете знаменитому архитектору, академику Кирсанову Николаю Петровичу?

– Да, вы правы, родственница. Родная дочь.

– Вот именно, Тонечка! И вы меня не помните? Ах! С другой стороны, немудрено и забыть! Ведь столько воды утекло! А вы такое юное дитя тогда были. Я-то вас помню очень и очень хорошо: в коричневенькой такой школьной форме, с комсомольским значочком, с белыми бантиками в косичках крендельком! Неужели не помните, Тонечка? А ведь это я вам тогда билет на открытие фестиваля молодежи и студентов достала – того самого, в пятьдесят седьмом году, вы в девятом классе в ту пору учились. Я ведь тогда членом бюро Свердловского райкома ВЛКСМ была, представляете?

– Представляю, – сухо отвечала Антонина, – однако не очень понимаю, как мы с вами связаны были.

– Да ведь я с вашим отцом работала! В его мастерской! Как раз в конце пятидесятых! Когда вы школу заканчивали да в вуз экзамены держали. А мы тогда с вашим папенькой в конкурсе участвовали проектов кремлевского Дворца съездов – да ловкач Посохин у нас победу увел.

Майкл, все время болтавшийся на корабле рядом, в тот момент занудился при звуках непонятной ему русской речи, и Антонина Николаевна отослала его.

– Правда, на открытии Дворца съездов – спасибо вашему батюшке, выхлопотал и для меня пригласительный билет – я присутствовала, а было это, никогда не забуду, семнадцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года, на двадцать втором съезде КПСС. Когда Сталина вынесли из Мавзолея и приняли программу построения коммунизма.

– Боже мой, – сказала Тоня непочтительно. – Какая древность! Сколько ж вам лет? Простите, конечно, за мое нескромное любопытство.

– Ничего, – захихикала дама, – я в таком возрасте, когда каждым лишним прожитым годом можно гордиться. Я одна тыща девятьсот двадцать шестого года рождения. То есть мне девяносто два. А я еще хоть куда, вы не находите? И в круиз, и на пляж. И в бар. Как насчет пропустить по рюмочке за возобновление знакомства?

«Забавная тетка», – подумалось тогда Тоне, да и от зануды Майкла, все пытающегося ограничить ее в потреблении спиртного, следовало отдохнуть. И оторваться. Поэтому она откликнулась с энтузиазмом:

– Пойдемте!

Они сели в углу, у иллюминаторов, за которыми чернели небо и Тихий океан. Дина Исааковна заказала себе «куба либре» – коктейль, к которому, по ее словам, пристрастилась, пока работала в начале шестидесятых на Острове свободы.

– Ваш отец скончался, я знаю, – продолжала болтать нежданная попутчица. – Мне, к сожалению, не довелось побывать на похоронах, но когда случилось быть в Москве, я даже специально посетила его могилку на Новодевичьем.

«Какая-то странная привязанность к памяти отца», – мелькнуло, помнится, тогда в голове у Антонины Николаевны, и заронившееся подозрение почти сразу получило подтверждение.

– Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон, – продолжала нести свое расшалившаяся после коктейля старушонка, – но кто старое позабудет, тому, как говорится, два глаза вон. Ведь мы с вашим батюшкой, покойным Николаем Петровичем, какое-то время были очень, очень близки, – глазки ее замаслились. – Я и дома у вас бывала неоднократно, и на даче в… Как называлось это местечко, неподалеку от Переделкино? Такое еще странное, очень советское название, аббревиатура…

– Хауп, – с ненавистью подсказала Тоня.

Старушонка совершенно явно вела к тому, что отец, оказывается, изменял матери. Ей было неприятно это узнавать и осознавать, пусть это и случилось шестьдесят лет назад. Да и случилось ли? С этой грымзой Диной Исааковной? А с другой стороны, почему нет? Отцу тогда, в конце пятидесятых, исполнился полтинник. Дине этой, если прикинуть-посчитать, тридцать с хвостиком. Как раз самое время для романов между мэтром и ученицей. Как у нее самой в шестидесятые случалось. Как у сына ее, Николая, с юной Фенечкой сейчас. Ничто не ново под луной. И отец ее, величавый академик архитектуры Кирсанов, оказывается, тоже отдал свою дань наставничеству.

– Да, да, вы имели дачу в Хаупе! – с энтузиазмом откликнулась мадам Легостаева. – Я помню, помню, был такой огромный участок, впечатляющий старый дом по финскому проекту, точь-в-точь как у Бориса Леонидовича в Переделкино. Скажите, он, этот дом, сейчас сохранился? Вы живете там?

– Нет-нет, я в Америке проживаю.

– О! А я в Израиле. На счастье, батюшка мой был обрезан в синагоге города Таганрога, и о том сохранилось свидетельство. В итоге мне платит пенсию и израильское правительство, и германское – я все-таки являюсь жертвой нацизма как узница гетто, и русское – я ведь проработала на Советский Союз верой и правдой почти пятьдесят лет. Видите, мне хватает даже, чтоб путешествовать… Скажите все-таки, а что дом Николая Петровича? Продали?

– Его капитально перестроили. Там сейчас живут мои дети. Павел Петрович, старший. И младшенький, Николай Петрович.

– О! Как приятно! Ваш сын – полный тезка вашего батюшки!.. Кто ваши детки? Чем занимаются?

– Да им обоим к пятидесяти. Старший – чиновник в правительстве Подмосковья, довольно крупный. А младший – художник. Выставляется, преподает.

– Скажите, а что коллекция?

– Коллекция? Какая коллекция? – с искренним недоумением вопросила Антонина Николаевна, чувствуя себя полной дурой.

– О, так вы не знаете?!

– Нет.

– Вы таки правда не знали?! – старушонка вытаращилась на нее. – Да, да! Это так похоже на вашего батюшку! Он ведь был таким тихушником! Все и ото всех скрывал! Совершенно не как обычные коллекционеры, которые рады хвастаться своими приобретениями. Он все всегда держал в тайне. Коллекцию эту тоже. Значит, и от семьи? И от вас? Что же с ней стало?

– Да расскажите толком, что за коллекция? Где вы ее видели? Или слышали?

– Я тоже узнала обо всем совершенно случайно! Меня ведь Николай Петрович тоже ни во что не посвящал. Но бывали случаи, когда по разным причинам мы с ним не могли уединиться ни в его квартире на Садовом кольце, ни на даче в этом самом вашем Хаупе, ни в мастерской… – она снова захихикала. – Но ведь дело молодое, вы меня понимаете? Жар крови, и все такое. И тогда он привозил меня туда, в ту самую квартиру. Два или три раза я была там. И Николаша слезно меня умолял никому ни слова о тех раритетах не говорить – и я пошла ему навстречу, никогда о виденном не рассказывала. Я вообще не из трепливых, как выражались тогда. Признаться, помимо собрания, ничего там примечательного не было, квартирка маленькая, однокомнатная. Настоящая мансарда. Где-то под самой крышей, и низенькие потолки. Кухонька маленькая, ванна сидячая, и один диван посреди комнаты стоял. Но стены – все увешаны картинами. Так что живого места нет. И даже на полу картины. Без рам, на валы намотаны. И книги. Но не просто книги, а раритеты. Эль Лисицкого, например. Кандинского. Да неужели вы ничего не знали?! Вы разыгрываете меня?! Вы, родная дочь, – и ведать не ведали?!

– Говорю вам, первый раз от вас слышу.

– Нет, коллекция замечательная. В своем роде, конечно. Подбор картин весьма странный. Нет, там не было никаких ни Рембрандта с Рубенсом, ни передвижников. Только двадцатый век. По тем временам, пятидесятым годам, – почти современники. Там совершенно точно имелся Малевич. Три или четыре полотна. Там был Кандинский дореволюционного периода. И Кустодиев – одна всего, кажется, картина, но ее точно помню. Несомненный Кустодиев. Портрет приказчика, что ли. Из цикла «Русь», что он по заказу Исаака Бродского писал. И соцреализм тоже.

Много соцреализма. Дейнека совершенно точно имелся. И Налбандян. И Герасимов. И непризнанные в ту пору были. Фальк, например. Нет, ну что вы! Сейчас, если эта коллекция жива, она стоит миллионы! Да что там! Десятки миллионов! Если не сотни! Долларов, разумеется!

Сердце Антонины Николаевны забилось – и от ревности, и от зависти. Как?! Она даже ничего не знала об этом?! И от вожделения: «Ведь если все, что несет старушонка, правда, и коллекция существует, то это действительно очень, ОЧЕНЬ большие деньги!»

Однако вслух Кирсанова сказала:

– Я очень давно не живу в России. И боюсь, еще в девяностые, когда начались сложные времена (а отец мой в ту пору еще был жив), он пустил эту коллекцию в распыл. Распродал все, чтобы в период реформ поддержать себя, и маму, и своих внуков – моих сыновей… А как у вас жизнь сложилась? Вы когда с отцом моим расстались?

– В шестьдесят втором я вышла замуж, – старушка заказала второй коктейль и захихикала. – Ваш батюшка великодушный и благородный был человек, надо отдать ему должное, и он искренне старался меня, что называется, пристроить. Вот и выдал, можно сказать, своей рукой за молодого, но очень перспективного дипломата, и мы почти сразу уехали с ним на Кубу. Потом мы поболтались по другим странам Латинской Америки – но везде я не сидела сложа руки, а работала, – подчеркнула трижды пенсионерка, – правда, не всегда удавалось по специальности. Вдобавок жаркий климат, негативное зачастую отношение правящей верхушки тамошних стран ко всему советскому… В ужасных условиях приходилось порой жить, просто ужасных…

– А с моим отцом вы что же, больше не виделись?

– Встречались. Мимолетно, накоротке. Уже как друзья. Раз в три года мы возвращались на Родину, в отпуск. К сожалению, ваш батюшка как-то очень быстро начал стареть. Весь его пыл улетучился. Да и я была уже замужняя дама. Мы иногда виделись, выпивали по коктейлю в Доме архитектора или Доме кино, болтали о былом… Темы коллекции ни разу не касались… Кто знает, может, он ее и впрямь распродал давным-давно…

– А у вас есть ли дети? – спросила Антонина Николаевна не без задней мысли.

– Хотите узнать, не проболталась ли я про сокровище еще кому-то? (Хи-хи-хи.) Да, у меня есть и сын, довольно поздний ребенок, и две внучки. С ними у меня особо близких отношений не сложилось, к сожалению. А про коллекцию вашего отца, вы не поверите, я вообще напрочь с тех пор забыла, выпустила из головы. Совсем другая жизнь после замужества у меня началась, иные интересы… Да и прошло шестьдесят лет… Вот только сейчас вас увидела – и вспомнила.

– А как ваш настоящий муж? Я имею в виду – тот самый дипломат, с которым вы по Латинской Америке мотались?

– К сожалению, я довольно рано овдовела, еще даже не началась перестройка… А в девяносто первом, когда из распадающейся нашей страны переселялись многие, я отбыла на, что называется, историческую родину…

– Как вы там? Где живете?

– На берегу моря. Но – в социальном жилье. Ко мне приходит тепелим, социальная работница, помогает по хозяйству, слушает мои байки… А теперь дни мои сочтены. У меня рак, и хоть и говорят, что в старости он протекает не столь бурно, как у молодых, но я знаю, чувствую: конец близок… Вот, захотелось снова напоследок повидать места, где мы были когда-то счастливы с Гошей, моим мужем. Взгляну завтра-послезавтра на Мексику, потом собираюсь в Чили, Аргентину – насколько сил хватит…

Тоня слушала болтовню старушки, а мысли ее неотступно возвращались к тому, что та рассказала про коллекцию. Это было похоже на правду – и на характер ее отца Николая Петровича-старшего, нелюдимого, неболтливого. К тому же у него, академика архитектуры, всегда должны были водиться деньжата, но вечно, пока она росла, жили они кое-как, мать то и дело занимала до зарплаты, Тоня донашивала обноски, и еще тогда, в юности, задавалась вопросом: куда папаша девает деньги? Так вот, оказывается, куда!

И еще подумала: «Если коллекция у отца и впрямь была, то где она? Что с ней? И если отец вдруг ее реализовал, почему ей, родной дочери, ничего не обломилось? И папаня даже не обмолвился ей – ни слухом, ни духом? Отец, понятно, был на нее обижен. Но чтобы вовсе промолчать! Ни одним рублем не поделиться! А что, если отец открыл тайну внукам? Минуя ее? А они оставили родную мать с носом? Нет, на них совсем не похоже. Как ни испортила их нынешняя российская жизнь, они ведь были добрыми ребятами, октябрятами-пионерами-комсомольцами. И вот так промотать всё, игнорируя родную маменьку? Нет, не верю!»

Потом она долго обдумывала ситуацию, вертела так и сяк и в конце концов решила поделиться с Мигелем-Майклом. И для того, чтобы с сожителем посоветоваться, и чтобы повысить свой рейтинг.

Если коллекции нет, то кто она в его глазах? Да, художница с каким-никаким именем, профессор университета – но и только. А главное, почти на тридцать лет его старше.

Но с коллекцией она становится наследницей многомиллионнодолларового состояния.

Если картины и книги, о которых болтала старушка Дина, живы, конечно. Если их не разметало ветрами девяностых. Если ее отец (или сыновья) не пустил их в распыл.

Если честно, я отнесся к истории Антонины Николаевны довольно скептически.

– К какому времени относится, вы говорите, этот рассказ вашей знакомицы Дины? Когда она коллекцию видела?

– Как я поняла, в конце пятидесятых.

– Вы представляете, сколько с тех пор воды утекло? Шестьдесят лет! Советский период, потом перестройка, дикий капитализм! Да тысячу раз ваш батюшка – а пуще того ваши сыновья – это собрание распродали! Если оно и имело место быть. Если этот рассказ – не следствие деменции вашей Дины Исааковны. Сколько, говорите, ей лет?

– Девяносто с хвостиком, – вздохнула старая леди. – Но выглядела она совершенно сохранной.

– А вы у сыновей про то собрание спрашивали?

– Сейчас, когда приехала – у Николая. Он сделал морду кирпичом. Типа, ничего он знать не знает, ведать не ведает.

– Может, и впрямь не знает? Может, реализовал ваш батюшка свою коллекцию в трудные времена, безо всякого внимания со стороны внуков, да и дело с концом? В те же девяностые?

– Но где тогда деньги? И почему мне никто ничего не сказал? Ни отец, ни мать?

– Ну, если говорить, надо было и делиться.

– Вы правы, – вздохнула Антонина Николаевна.

– Давайте все-таки от событий шестидесятилетней давности ко вчерашней ночи вернемся.

– Давайте.

– Мне мой приятель Юрий (следователь СК) говорил, что вы вроде женщину ночью в коридоре видели. Выходящую из комнаты Евгения.

– Да, это так. Мельком и со спины.

– Эту?

Во время разговора у бассейна и потом, уходя, я три-четыре раза сфоткал свою собеседницу – соседку Одинцову. Получилось похоже. А на тех снимках, что я сделал в бассейне со спины, вышел тот же самый ракурс, как если бы она из комнаты Евгения выходила.

Бабка нахлобучила сильные очки для чтения, вперилась в мой телефон.

– Да, это она, та самая женщина, что я видела ночью. Безо всякого сомнения.

– И все? Больше вы ничего не видели не слышали?

– Ребенок вроде орал. Фенечкин сын. Или это прошлой ночью было? А больше ничего. Мигель дрых как колода. А мне не спалось. Джет-лэг, знаете ли. А потом – старческий сон, как говорят, чуткий, – кокетливо проговорила она. – Птицы пели… Но это уж когда светать начало… А так – вроде больше нет, ничего, ни шумов, ни людей.

– Кто, вы думаете, убил вашего сына?

– А вы считаете, что это убийство?

– А вы нет?

– Очень возможно, что Павлуша покончил с собой. Знаете, даже у меня, несмотря на все мое жизнелюбие, случались суицидальные мысли. И я своего сына хорошо понимаю. Ему пятьдесят, он подавал надежды как классный рисовальщик, но испугался своего призвания, изменил ему. Стал чиновником. И что в итоге? Да, деньги. Да, почти неограниченные возможности. А настоящего счастья и подлинного дела нет. Это обычно мужчину сильно угнетает. Кризис середины жизни, знаете ли.

– Что ж, – я встал. – Спасибо, что уделили мне время.

Я вышел в холл третьего этажа. В комнате рядом с бабулей и Мигелем жил я, наискосок – Евгений, а та, что прямо напротив, через коридор, – пустовала. Я нажал ручку двери – заперто.

И еще одна неприметная дверца имелась в холле. Замаскированная, заклеенная заподлицо обоями в цвет стен. Судя по расположению, она вела на половину дома Павла Петровича. И тоже оказалась запертой.

Я спустился на второй этаж. Никого не встретив, прошел через парадную, общую, большую столовую. Ход в ту часть дома, что принадлежала старшему Кирсанову, оказался незапертым. «Есть ли обыкновение закрывать его на ночь? – подумалось мне. – Убийца прошел свободно или ему понадобился ключ?»

Я вошел, не спеша, в холл второго этажа, принадлежавший Павлу Петровичу, осмотрелся. Утром, когда мы с Юрцом и экспертом шли описывать труп, недосуг было это сделать.

Половина старшего Кирсанова выглядела явно богаче, чем у Николая Петровича. Если у младшего брата двери были обычными «дээспешными», то здесь – из дуба. Там стены отделаны обоями – тут дубовыми панелями. Люстра, что висит над лестницей, похоже, из муранского стекла.

Короче, наглядная иллюстрация того факта, что чиновники в современной России живут явно богаче, чем художники.

Но вряд ли счастливее, о чем свидетельствовала опечатанная спальня старшего брата.

Из-за двери напротив доносился оживленный, игривый женский голос и смех. Судя по всему, там было временное обиталище Марии Кирсановой (Огузковой), первой жены Николая Петровича (и матери Аркадия). Я постучал.

Спустя минуту Мария отперла. Это была немолодая женщина предпенсионного возраста, с блеклыми, короткими и редкими волосами, довольно полная, с короткими и толстыми пальцами. В то же время лицо ее было игриво, румяно, глаза светились.

Я представился и сказал, что хочу побеседовать. В глубине комнаты маячил мужчина. Он был явно моложе Огузковой, и значительно. Видок у него тоже был распаленный, и он поправлял на себе одежду. Непонятно было, что он нашел в этой немолодой и не самой привлекательной даме, по возрасту годящейся ему в матери. Разве что деньги?

Кто-то из Кирсановых сказал мне, что бывшей жене Николая Петровича, чтобы она не чинила препятствий в его счастье с Фенечкой, отошла их совместная квартира в Архитектурном переулке и мастерская в центре Москвы. Или, может, этих двоих тоже настигла любовь, которая выше всяких денег? Что-то слабо мне верилось во что-то подобное.

– Я хочу побеседовать с вами тет-а-тет, – обратился я к госпоже экс-Кирсановой. – А потом с вами, – я кивнул молодому человеку.

– Пойди, котенька, погуляй.

– Не исчезайте далеко. Я вас потом сам найду. Сожитель Огузковой покорно вышел.

Гостевая комната, расположенная в крыле Павла Петровича, тоже выглядела богаче, чем апартаменты на половине младшего брата: дубовые панели, высокохудожественные рисунки игривого содержания, ваза муранского стекла. Хозяйка предложила мне сесть.

– Давайте обратимся ко вчерашнему вечеру. Как вы его провели?

– У нас было общее застолье. Там присутствовали все. Слуги подавали яства, напитки. Ими девка эта, Фенька, руководила.

– Не любите ее?

Глаза ее сверкнули:

– А за что мне, спрашивается, ее любить?

– Никто ни с кем за ужином не собачился?

– Не припомню.

– Ни вы с Фенечкой? Ни Антонина Николаевна с нею? Или с вами? (Свекровь все-таки.) Ни Евгений с Павлом Петровичем?

– Все воспитанные люди. Более-менее.

– А Евгений как вел себя с соседкой, с Образцовой? Чувствовался их взаимный друг к другу интерес?

– О да! Я удивляюсь, как она прямо там, за столом, на этого парнишку не залезла!

– А когда все разошлись?

– Около двенадцати, в первом часу.

– И вы…

– Мы сразу прошли из большой столовой сюда, в его крыло. И разошлись по комнатам.

– А Павел Петрович, когда вы из гостиной ушли?

– Он еще там оставался.

– Вы его больше не видели?

– Нет.

– И отсюда не выходили?

– Нет, мы с Константином сразу легли.

Глаза Марии светились. В них плясали игривые чертики. Она в итоге выглядела за счет этого даже лучше той же Одинцовой – несмотря на то, что Елена Сергеевна намного моложе и на все усилия пластических хирургов по поводу последней. Черт возьми, почему? Вероятно, потому, что Мария влюблена, подумалось мне.

Как же женщины стали нынче безоглядно бросаться в это чувство, презрев предрассудки! И разницу в летах в том числе.

– Вы сразу, как вернулись после ужина сюда в комнату, заснули? Или у вас случились, м-м, предварительные ласки?

– Я не могла Костечке отказать, ха-ха-ха. Но после я тут же уснула.

– Вы. А он?

– И он, ха-ха-ха, я думаю, тоже, иначе вряд ли дал бы мне спокойно спать!

– Скажите, а зачем вы вообще сюда, в имение, приехали?

– У Павла юбилей. А мы ведь с ним не ссорились, не расходились. Он меня пригласил. Почему я должна его чураться?

– Но здесь ваш бывший муж. И его новая женщина.

– И что с того?.. Вдобавок приехал мой сын.

Сто лет его не видела. Он решил после Оксфорда пожить с отцом – пожалуйста, это его право, да и удобней ему здесь, но мне хотелось с Аркашенькой повидаться.

– А еще вы хотели бывшего мужа подразнить своим новым поклонником.

– А вы чертовски проницательны, ха-ха-ха.

– Значит, всю прошлую ночь, когда убили Павла Петровича, вы спали. И ничего не слышали. А выстрел?

– Нет! И его не слышали! Представьте себе!

– Как вы узнали, что Павел Петрович умер?

– Глеб, прислуга, пришел его будить. Они с Ниной ждали с утра его распоряжений, но Павлуша не появлялся. Глеб отправился в спальню его проведать – и вот, пожалуйста.

– Давайте вернемся в прошлое. Вы ведь долгое время прожили с Николаем Петровичем.

– Серебряную свадьбу успели сыграть. Но у него, как оказалось, в тот момент уже эта фря была.

– Значит, вы вместе, начиная с…

– Женились мы в девяностом. И еще года три до того встречались.

– И вы семью Кирсановых помните? Я имею в виду деда, бабку? Николая Петровича-старшего, его жену Евгению Михайловну?

– Конечно! Николай Петрович-старший – очень харизматичный дяденька был. Сильный, властный. Хотя и старенький к тому времени. Мы познакомились, когда ему под восемьдесят было. Но все равно былая мощь чувствовалась. Он очень меня любил, без ложной скромности скажу. Говорил, что я – та самая прививка народности, которая их семье теперь снова понадобилась. Так же, как, – говорил, – Октябрьская революция была нужна России, чтобы страна не коснела. Если б не он, дед, то Колька мой так бы, может, поматросил меня и бросил. Он ведь белая кость, внук академика, сын художницы. А я – фу, повариха. Мать приемщицей в химчистке была. Хотя, как видите, в итоге у нас с ним все-таки не склалось. Зато сын хороший получился.

– Скажите, а вы что-то про коллекцию дедову знаете?

– Коллекцию? Не-ет. Были у деда какие-то картины. Но они все, как я понимаю, или здесь, в Хаупе, в доме, или у Павла в той самой дедовской квартире на Садовом.

– А что там за картины, вы видели?

– Соцреализм в основном. Пименова, по-моему, пара холстов есть. Налбандян. И рисунок Дейнеки, кажется.

– А авангард? Конструктивисты? Малевич, Эль Лисицкий? Или Кустодиев? Фальк?

– Нет, – твердо сказала она. – Этого я никогда ничего не видела, не слышала. Хотя дед со всеми этими персонажами знаком был. И рассказывал про них даже чего-то, по нашей молодости. И как встречались они в двадцатые-тридцатые, и про Дейнеку, и про Фалька. И как он учился во ВХУТЕИНе да во ВХУТЕМАСе. И как Ле Корбюзье тут, в Москве, встречали-принимали. И как он сам потом, в тридцатые, от конструктивистов к Жолтовскому переметнулся…

– А вы хорошо подкованы.

– Да уж, выдрессировали меня… Но тогда я, честно говоря, слушала их высокоумные разговоры вполуха. А потом дед умер, уже в новые времена, году в девяносто седьмом, что ли. На Новодевичьем, между прочим, похоронен. Жену свою, Евгению Михайловну, на три года пережил. Очень по ней горевал.

– А ваша свекровь бывшая, Антонина Николаевна? Как у вас с ней отношения?

– Какие там отношения? Когда мы познакомились, она уже в Америке жила. Блистала там. Ну, один раз мы с Николаем к ней туда съездили. Пару раз она в Москву приезжала. Но когда мы ей хотели на лето сыночка отправить – язык подтянуть, со страной познакомить, она ни в какую. Тяжело ей, видите ли. А Аркадий уже, между прочим, далеко не грудной тогда был – подрощенный, лет тринадцати. Я после этого не то чтобы бойкот ей объявила, но дел никаких решила со свекровью не иметь. Да и не общаться по возможности. А она от отсутствия моего общества – да и не только моего, но и сыновей, и внука родного! – как-то не страдала.

– Про личную жизнь Павла Петровича можете рассказать? Говорят, он женат был?

– Да, но давно. Как раз, когда мы с Николаем женихались. Вот там как раз невеста была, что называется, белая кость. Ну, по советским понятиям. Родители то ли в ЦК работали, то ли в МГК, то ли в Совмине. Но она, жена Павлуши, натурально психическая была. И в дурке настоящей лежала. Тогда были такие, для советской элиты, с красивыми названиями, типа «кризисный стационар», а по сути своей – психушки. Павел Петрович – ох с ней намучился. Она и из дому сбегала, искали ее по всей Москве, по каким-то притонам, и вены себе резала, и с ножом на Павлика бросалась. Потом он не выдержал однажды, дал ей в глаз как следует, представляете? Так она побои зафиксировала и в суд на него подала, можете вообразить? Помню, дед Кирсанов к ним в родительскую семью ездил улаживать, уговаривал-улещивал, чтобы они заявление забрали. Кирсановы ведь и меня-то возлюбили по контрасту с ней: да, я из простой семьи, да, безотцовщина, и мать – приемщица в химчистке, зато я ровная-спокойная-хозяйственная… Ну а после того, как на него в суд подали, чаша терпения у Павла переполнилась. Он сказал ей, своей жене тогдашней: все, развод, и больше тебя ни видеть, ни слышать не хочу. И – как отрезало. Реально больше ни разу с ней не встречался. И вспоминал о ней редко-редко, только в сильном подпитии и с неприятной такой брезгливой улыбочкой на лице. Он ее ехидно «княгиней Р.» называл. А потом – точной информации у меня нет, но поговаривали – года через полтора после развода она с собой покончила. Из окна, что ли, выбросилась.

– Грустная история. Детей у них не было?

– Да нет, какие там дети.

– Вернемся ко вчерашнему вечеру. Вы что, много пили вчера?

– Нет, рюмки три-четыре. Коньяка. А почему вы решили, что много?

– Спали вы, как говорите, крепко. Не слышали ничего.

– Свежий воздух. Плотная еда. Здоровый секс. Ничего удивительного.

– Как у вас с финансами дела обстоят?

– Вам-то что до моих финансов?

– Интересно мне.

– Я-то никак наследницей Павла быть не могу, не правда ли?

– И все-таки.

– Настырный вы. Мы с Костечкой ни в чем не нуждаемся. Сдаем квартиру в Архитектурном переулке, я у Константина живу. И мастерскую сдаем. Я подрабатываю три дня в неделю. И Костя трудится. Ничего, хватает.

– Значит, за все годы вашего общения с Николаем Петровичем-старшим, академиком, и с Николаем Петровичем-младшим, вашим бывшим мужем, вы ничего ни про какую коллекцию не слыхали?

– Ни слова.

Что ж! Я откланялся и решил пойти поговорить с сожителем Марии – гражданином Пятихатовым.

Константина Пятихатова, сожителя Марии Кирсановой-Огузковой, я застал на первом этаже того крыла особняка, что принадлежало погибшему Кирсанову, на кухне. Замечу между прочим, что даже кухня на половине Павла Петровича выглядела куда богаче, чем у младшего брата. Техника не то что даже «Миле», а какая-то такая, что я и названий не слыхивал.

Пятихатов между тем вскипятил себе чаю и без зазрения совести поедал бутерброд, густо намазанный красной икрой и маслом. Видимо, порылся в чужом холодильнике, отыскал. Да, знавал я подобный тип примаков: красивый, холеный, самовлюбленный, сильно себе на уме. Такие любили присасываться к богатым некрасивым невестам или вдовушкам (или соломенным вдовушкам) – и кататься как сыр в масле. Работать они обычно не умели и не любили, а изображать страсть – невелика натуга, тем более пока молодые силы в чреслах имеются. Даже, наверное, что-то возбуждающее – юзать переспелый плод.

Константин радушно, словно хозяин, предложил мне разделить с ним трапезу – я вежливо отказался.

Присел напротив него и задал все те же вопросы. Как спалось? Что слышал ночью? И получил все те же самые ответы: спал как убитый, ничего не слышал – ни шагов по коридору, ни скрипа двери, ни даже выстрела. Проснулись уже утром от дикого крика слуги Глеба.

Не добившись никакого толку, я вышел во двор. Дело клонилось к вечеру. Закатное солнце пробивалось сквозь ветви дальних сосен.

По гравийной дорожке ко мне навстречу шел Николай Петрович. Он сказал, что следователь, друг мой Юрий, опросили, дескать, всех – и отбыли-с. Теперь, сказал, будет вызывать, если понадобимся, в Следственный комитет – когда будут готовы результаты вскрытия и всех экспертиз.

Я спросил у Кирсанова-младшего то, что упустил при утреннем нашем общении: из какого такого оружия стрелялись Евгений и Павел Петрович? Откуда они его взяли? Что за пистолет, найденный на месте преступления? Чей он?

Художник рассказал, взяв с меня обещание хранить инфу в тайне: оба пистолета, один «вальтер», а второй «ТТ», некогда принадлежали деду. Он их еще с фронта привез, трофейные. Когда Николай Петрович умер, внуки оружие это поделили между собой. Оба ствола так и не были нигде зарегистрированы – вот тебе и состав преступления, поэтому-то он и просит меня молчать.

Один («вальтер») лежал обычно в сейфе у него. Второй, «ТТ» – у Павла Петровича, и тоже в сейфе.

– Значит, перед тем как стреляться, ваш брат у вас пистолет попросил?

– Нет, не просил, а открыл мой сейф без спросу да взял. Мы оба знали, где от сейфов, что моего, что его, ключи лежат. И оба друг другу доверяли.

– И вам он «вальтер» после дуэли вернул?

– О да. Два патрона были израсходованы.

– А свой «ТТ»? Из которого в конце концов застрелился? (Или – его застрелили?) Он его после дуэли в свой собственный сейф положил?

– Полагаю, что так, но точно не знаю.

– И еще о ключах. Теперь от комнат. В которых живут гости. И от тех дверей, что на половину Павла Петровича ведут. Где ключи от них обычно хранятся? И запасные?

– Пойдемте.

Мы вошли в дом, теперь на половину Николая Петровича. Рядом с кухней (и впрямь гораздо более простецкой, чем у Павла Петровича) находилась кладовка, где стояла пара холодильников и на полках хранились разные припасы: макароны, крупы, консервы. Был там и ящичек, в котором на гвоздиках по порядку висели ключи.

– Доступ сюда свободный? Значит, любой человек мог взять любой ключ?

– Выходит, что так.

– Довольно беспечно, вы не находите?

Художник пожал плечами:

– Я обычно доверяю своим гостям. А кому не доверяю, тех не приглашаю.

И тут я круто переменил направление разговора. Резко, в лоб спросил:

– Расскажите мне про дедову коллекцию.

Николай Петрович побледнел:

– А вы откуда знаете?

– От вашей матери.

– Вот как! Да, она упоминала – сейчас, когда приехала. Откуда-то прознала. Интересно, кто проболтался?

– Она утверждает, что знает от какой-то бывшей сотрудницы вашего деда. С которой тот якобы состоял в близких отношениях. Давно, еще в пятидесятых годах.

– Никогда ни о чем подобном не слышал. Даже отголосков. Хотя допускаю, что такое могло быть. Дед наш был мужчина хоть куда.

– Она, эта любовница вашего дедушки – сейчас уже очень старая дама, – утверждает, что дед приводил ее в квартиру, где те артефакты хранятся.

– Вот как? Хм, правдоподобно. Н-да-с… Тогда слушайте. Только давайте пойдем прогуляемся, чтобы еще чьи-нибудь посторонние ушки не навострились.

Мы вышли из дому и не спеша направились по подъездной дорожке в сторону ворот и беседки. Кирсанов начал рассказ.