Николай Петрович Кирсанов-старший

– Присядьте, дорогие мои. Я пригласил вас, самых близких мне людей… Да, с тех пор как не стало Женечки, действительно самых дорогих, самых бесконечно любимых… Вы – мои родные внуки. Мы вместе с покойной Женечкой вас, можно сказать, вырастили… И я хочу, чтобы вы были обеспечены – можно сказать, до конца жизни.

– Дед, но ты и так для нас обоих очень многое сделал. И без того полно всего оставляешь, честно говоря.

– Не перебивай меня, Павлик, а то я и так путаюсь… Так вот, я о чем… Мои дни сочтены. Не то чтобы я узнал какой-то новый страшный диагноз. Нет! Но все мои диагнозы и так при мне. Восемьдесят семь лет есть восемьдесят семь лет. Сами понимаете, в таком возрасте можно отойти ко Господу, что называется, в любой момент. Завещание мое остается в силе, оно давно составлено, и оно не меняется. Как я и говорил с самого начала, все мое имущество отходит к вам двоим, мои дорогие Павлуша и Николенька. Я думаю, вы сами сможете распорядиться им, не обижая друг друга и не устраивая, как некоторые, постыдных сцен при дележе. Итак, вам достанется и эта наша квартира на Новинском бульваре, и наша дача в Хаупе. Владейте, пользуйтесь, приумножайте! Еще раз подчеркну: матери вашей, дочери моей Антонине, я по завещанию не оставляю ни-че-го. Захотите с ней поделиться, и, главное, сочтет она нужным принять что-то от меня в дар – добро пожаловать. Как говорится, исполать! (Или, как вы, молодые, теперь выражаетесь – велкам.) Но если вдруг с ее стороны последует отказ – а скорее всего, именно он и последует, – то, как говорится, баба с возу – кобыле легче… Николенька, не ерзай! Я не для того вас призвал, чтобы в очередной раз повторять то, что между нами говорено-переговорено. Да, старики – они болтливы, вдобавок забывают, о чем трепались раньше, и долдонят в одну дуду раз за разом. Но я хочу вам сказать и кое-что новенькое. Итак, у меня для вас есть сюрприз, надеюсь, что приятный. Дело в том, что у меня имеется за душой нечто, что способно будет – при умелом, подчеркну, распоряжении – обеспечить вас до конца вашей жизни. Вы ни в чем не будете нуждаться! Да, в стране нашей нынче победил по всем статьям проклятый капитализм, деньги теперь решают все и даже больше, чем все. Поэтому вы – оба, мои дорогие внуки, – должны иметь запасной парашют, или, как сейчас стали ставить в современные автомобили, подушку безопасности, которая сможет сработать в нужный, самый пиковый момент и обеспечить вас обоих мягкой и безболезненной защитой от возможных ударов судьбы. Только я вас заклинаю! И пожалуйста, обещайте мне! То, что я завещаю вам, вы используете только в случае особой, пиковой необходимости, когда никаких других способов не останется, чтобы спасти от нищеты или бедствий вас и ваши семьи. И я умоляю вас! Не растаскивайте, не разграбляйте это сокровище сейчас, когда вы юны и неопытны! Да, да, вам обоим немногим за тридцать, и вы, конечно, мните себя опытными и пожившими. Но поверьте мне! Вас тысячу и тысячу раз облапошат, обведут вокруг пальца, обманут! Оглянуться не успеете – у вас не останется ни денег, ни уверенности в себе. А специальности свои вы потеряете, потому что, став якобы обеспеченными, перестанете совершенствоваться, как юные, молодые люди, на которых вдруг обрушиваются шальные деньги – наследство ли, выигрыш в лотерею, неправедная афера, – буквально в несколько лет просаживают все свое состояние и оказываются без гроша за душой. Нет! Пообещайте мне, что вы как минимум десять лет не станете использовать это богатство – а там, глядишь, и жизнь в нашей многострадальной Расеюшке наладится, и вы сможете реализовать то, что я вам оставляю, без сильнейшего риска для себя. Но лучше пусть даже не десять – пусть двадцать, тридцать или больше лет. Достояние это таково, что будет в цене только расти. И я вас на коленях прошу: не спешите реализовывать это наследие! Только в крайнем-прекрайнем случае. И только вместе, вдвоем! И, что, наверное, естественно, прошу вас: никому ни слова. О существовании этого богатства не знал никто, кроме меня и покойной вашей бабушки. Ни мать ваша, непутевая Антонина, ни тем более ее многочисленные мужья и сменяющие друг друга сожители, включая вашего папашу, ни другие родственники или тем более посторонние. Вот и вы – заклинаю вас: держите втайне все, что связано с этим наследием ото всех! От ваших жен, нынешних или будущих, от подружек или любовниц и от будущих детей. Только вы, вы двое, можете и должны распоряжаться этим достоянием. Если вы поклянетесь сейчас передо мною и друг перед другом, что будете использовать это наследство так, как я сейчас сказал – во-первых, только вдвоем, во-вторых, лишь при крайней необходимости, и в-третьих, о его существовании не будет знать никто, кроме вас, – я передам его вам. Итак! Павел?

– Да, дедушка, конечно, я клянусь.

– Николенька?

– Клянусь и я. Расписочку кровью не желаете?

– Не юродствуй, Николай, дело серьезное!

– Не обращай внимания, деда, Ник полюбил в последнее время корчить шута. На самом деле он, как и я, взволнован и впечатлен.

– Я от него хочу услышать.

– Ой, деда, не занудствуй. Да, я тоже обещаю. Никому не говорить, тратить только вместе с Павлушей, беречь до поры до времени. Ну, говори, что там? Мочи нет, любопытно. Заинтриговал.

– Ладно, хлопчики. Вот вам, как говаривали в своем бессмертном труде друзья моей молодости Иля и Женя, ключ от квартиры, где деньги лежат. И я не из тех, кто, как в другом их не менее знаменитом произведении говорится, «адреса при этом не оставил». Вот, дорогие мои друзья, и адрес: Москва, Фонарный переулок, дом восемнадцать, квартира двенадцать.

– Деда, так скажи, а что там, внутри? Как говорили твои старшие товарищи Иля и Женя, от мертвого осла уши?

– Там – прекрасная, отборная, лично моя коллекция картин и книг.

Николай Петрович продолжил:

– С тех пор прошло больше двадцати лет, но мы с Павлушей так ведь к этой коллекции и не приступили. Иногда бываем там, в квартире, да.

Что называется, пыль с нее сдуваем. Пытались сделать опись, прикинуть, что именно в конечном счете нам принадлежит да сколько все эти сокровища стоят – но так и бросили. Все времени не было. Все руки не доходили.

– И вы никому о ней не говорили?

– Ни одной живой душе.

– Поверить не могу. Вы с Марией четверть века прожили вместе. И ни разу не проболтались?

– Понимаете, мы с Марией далеко не близки были духовно. Вдобавок я знал, что Павлу очень не понравится, если я ей проболтаюсь.

– Фенечке тоже не говорили?

– Конечно. Тем более!

– Почему тем более?

Он на минуту задумался.

– Не цепляйтесь к словам. Может, потому тем более, что молодости свойственны резкие, необдуманные решения: все продать и поделить.

Я кивнул.

– Однако видите, тайное все-таки стало явным. Антонина Николаевна о коллекции прознала.

– И вы думаете, что моя мать ради этого богатства убила своего собственного сына?! Не могу поверить.

– А я этого и не утверждаю. Но там есть еще Мигелюшка (как она его называет). Для него-то Павел Петрович не сын, а совершенно посторонний человек. И половину всей коллекции, как и другого имущества Павла Петровича, действительно ведь ваша мать наследует.

– По-моему, вы бредите.

– Но раз та же Дина Исааковна рассказала обо всем вашей матери, значит, могли быть и другие конфиденты или конфидентки, которые о вашем загадочном собрании знают.

Он развел руками:

– Не исключено.

– По вашим прикидкам, какова стоимость коллекции?

– Все, как говорится, зависит. От многих факторов. От посредников, конъюнктуры. От того, как эту историю нам в итоге удастся разыграть. Но я думаю, в общей сумме – миллионов от десяти до двадцати. Долларов, разумеется.

– Серьезный куш.

– Вот именно.

Мы снова вернулись к дому, и Кирсанов сказал:

– Извините, мне надо отдать кое-какие распоряжения. Сегодня все-таки день рождения брата. И, как оказалось, день его смерти, так странно. Мы решили, что все равно надо собраться всем вместе. Посидеть, поговорить. Павлушу вспомнить. Кейтеринг мы, конечно, отменили, но столько спиртного и еды осталось! Нет, это будут не поминки, какие ж поминки, если человек еще не похоронен, но посидим, поговорим, вспомним братца моего любимого.

Навстречу шли Фенечка с Сашенькой – они возвращались с прогулки. Саша в сидячей коляске любознательно глядел по сторонам, улыбался. Увидев родного отца, заорал радостно, засучил руками и ножонками. Николай Петрович со светлой улыбкой подхватил сыночка на руки. А я взял под руки Фенечку – красивую, юную, большегрудую.

– Хотел с вами поговорить.

– Пожалуйста, – улыбнулась она.

– Вчера ночью как вы спали?

– Прекрасно.

– И сыночек не беспокоил?

– Представьте себе, и он тоже. Один раз захныкал, я ему соску сунула, да и всё.

– И ничего не слышали – не видели?

– Нет.

– Из спальни не выходили?

– Ни разу.

– А про коллекцию, принадлежавшую когда-то Кирсанову-деду, вы знали?

– Коллекцию? Нет. Какую коллекцию?

– Ладно, проехали. Если захотите, про то собрание можете у Николая Петровича потом спросить… А какими были ваши отношения с покойным Павлом Петровичем?

– Прекрасные. Ровные. Спокойные.

– Он вам не докучал?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, он мужчина хоть куда. В силе и славе. А вы – молодая женщина, живете в том же самом доме. К тому же возлюбленная его младшего брата… Может, он за вами пытался, м-м, ухаживать?

– Не говорите ерунды! Павел Петрович вел себя со мной всегда исключительно корректно.

– А про его жену бывшую вы что-нибудь знаете? Детей возможных?

– Детей у него никогда не было. Про жену доходили какие-то отголоски, но она ведь умерла давно.

– А с Антониной Николаевной, свекровью вашей нынешней, какие у вас отношения?

– А какие могут быть отношения? Я ее впервые в жизни вижу. Разговаривали пару раз по скайпу и по телефону, и всё.

Кирсанов унес малыша, радостно дергавшего его за бороду, в дом. За ними последовали и мы с Фенечкой.

Ужинать сели только в начале десятого. На дворе по-летнему неспешно смеркалось.

В большой гостиной сошлись все гостевавшие, с обеих половин дома. Пришла и соседка Елена Сергеевна, хотя после ее нелицеприятных отзывов о Евгении я не ожидал, что она пожалует.

Кто-то напечатал и обрамил большой фотографический портрет покойного Павла Петровича. Он стоял на пустующем председательском месте, подле штофа водки, накрытого корочкой черного хлеба.

На противоположном торце уселся его брат. Рядом с ним по одну руку поместилась Фенечка. Малыша она уложила, но рядом с ней на всякий случай лежала «радионяня». По другую руку расположился Аркадий, а рядом с ним – его мать Антонина Николаевна со своим Мигелюшкой. Дальше сел Евгений. Я подле него. Елена Сергеевна – напротив нас обоих. И, наконец, через разрядку пустых стульев, рядом с похоронным портретом, примостились бывшая кирсановская жена Мария Огузкова со своим нынешним сожителем Константином.

Сервировала стол Нина Анчипенко, ей помогал Глеб. На него надели белые перчатки, которые шли ему, как корове седло.

Стол ломился от закусок. Горячие блюда в судках притаскивал с кухни на первом этаже кто-то из слуг, Нина или Глеб, а наделяла ими гостей на правах хозяйки Фенечка. Она же в конце ужина разливала чай.

Интересно было наблюдать по ходу, как Мария Огузкова, бывшая жена Кирсанова, на дух не переносит и игнорирует бывшую свою свекровь Антонину Николаевну, а та, в свою очередь, ее. При этом обе дамы выглядели солидарными в своем презрительном высокомерии по отношению к Фенечке (и обеих можно было понять). Впрочем, девушка, похоже, отвечала им взаимностью.

Было интересно подмечать также, каким великолепным презрением обдает Николай Петрович бывшую свою супружницу Марию и главным образом сожителя ее – гражданина Пятихатова.

Николай Петрович произнес короткую поминальную речь.

– Я готовился к сегодняшнему юбилею. Хотел поздравить моего любимого брата, пожелать ему много прекрасных лет. Но человек предполагает, а бог располагает. Чудовищная, несправедливая случайность вырвала Павлушу из рядов живых. Теперь он далеко от нас, в невообразимой дали, на небесах. Я надеюсь, ему там хорошо, покойно. Прощай, мой дорогой брат. Ты прожил пятьдесят лет интересной и яркой жизни. Но мы еще не осознали, как нам будет не хватать тебя. Прощай, братишка, и прости меня и нас всех за все.

На последних словах голос Кирсанова сорвался. Слезы задрожали на его глазах.

Беззвучно заплакала мать покойного. Зашмыгала носом, засморкалась Мария.

Мы выпили, не чокаясь.

Впоследствии, правда, застолье разошлось, раскочегарилось. Николай Петрович, взявший на себя обязанности тамады, сказал, что специально для юбилея брата составил подборку его любимой музыки, и поставил ее. Предложил:

– Давайте будем по возможности не предаваться унынию. Все-таки сегодня не поминки – поминки будут своим чередом, – а юбилей.

Веселье весельем, а я налег на еду. Целый день впроголодь, а тут такие разносолы, включая черную икру, крабы и осетрину.

Народ по очереди произносил тосты. Спиртное лилось рекой. Можно было понять гостей: утром они узнали о смерти близкого человека. Наступила реакция.

Я исподволь наблюдал за тем, как взаимодействуют гости. Мария плотно оккупировала сыночка своего Аркадия. О чем-то они разговаривали, смеялись, мама нежно поглаживала своего великовозрастного ребеночка по плечу.

Покинутый на время ради проявлений чистого материнского чувства любовник Марии, гражданин Пятихатов, сначала мрачно выпивал и наедался, а потом принялся ухлестывать за Одинцовой. Та благосклонно дозволяла за собой ухаживать, однако чувствовалось, что простецкий Константин – явно птица не ее полета. Впрочем, несколько ревнивых косяков со стороны нынешней своей «прихехе» Огузковой он таки вызвал.

Антонина Николаевна о чем-то тихо перетирала с сыном Николаем, а Мигель и Евгений составили группу англоговорящих и без умолку трещали о чем-то на языке Шекспира.

Иной раз, впрочем, гости пересаживались и образовывали новые пары и тройки по интересам. Невольно я подслушал разговор между Аркадием и Евгением:

– Я все-таки серьезно думаю из страны уехать, – говорил другу Базаров. – И по всем подходящим мне лабораториям запросы разослал, даже и в Австралию. Хоть и жаль мне батьку с маманькой здесь оставлять, да и тебя, брат, тоже, а только ничего хорошего России в ближайшем будущем не светит. Как бы и нас тут всех под завалами не погребло.

– Дезертируешь, значит? А сам говорил – бороться! За лучшее будущее для родимой страны.

– Бороться – а как? Ну, вот я голодовку Сенцова поддерживаю и за его освобождение выступаю. И что? Как мне это выразить хотя бы?

– Можешь на одиночный пикет у Госдумы выйти, – с язвительной усмешкой проговорил Аркадий.

– Одиночный? Вот именно. Нет, брат, похоже, не нужны мы нашей Родине. Да что тут говорить! Кому на Руси нынче жить хорошо? Вам, барам. А я рабочая косточка. А у вас тут то коррупционер, то приживальщик, то барынька, жена деляги и преступника, то художник-конформист в противовес былым нонконформистам.

Аркадий ничего не отвечал, но надулся. И я его понимал: не каждому понравится, когда его отца-художника конформистом называют.

Наконец Фенечка разлила чай. Все пили черный, и только Антонина Николаевна принесла из своей комнаты пакетик, как она сказала, «сонного» и заварила его.

Было около двенадцати, когда все разошлись. Слуги принялись убирать со стола, таскать вниз, на кухню, грязные тарелки и бокалы.

Я поднялся к себе на третий этаж.

Мое внимание привлек какой-то шум. Я прислушался. Громко разговаривали двое, мужчина и женщина.

Тон беседы был игривым. Дама хохотала. Однако слов было не разобрать, и тут я понял, что говорят по-английски. Видимо, в соседней, через стенку и туалеты, комнате резвились Антонина Николаевна и ее Мигелюшка.

Я встал и закрыл окно в ванной. Стало тише, но кое-какие звуки все-таки просачивались. Я вдобавок плотно прикрыл фрамугу в комнате – однако все равно что-то долетало. А потом, фу, начались натуральные сексуальные игрища: женские постанывания, мужское рычание. Фу-фу-фу.

Чтобы избавиться от нескромных видений, я набрал Римку. Моя помощница – сова, для нее полпервого – время детское, явно еще не спит.

– Как ты? – спросил из вежливости.

Она рассказала и спросила:

– А как твое следствие?

Я поведал, причем довольно подробно. Хотелось заглушить звуки игрища, каковому я стал невольным свидетелем. Вдобавок взгляд на дело со стороны – тем более такого свежего ума, как Римка, – не помешает.

Девушка выслушала мой рассказ, а потом заметила:

– Как-то все проживающие в доме, где ты гостишь, поразительно хорошо спят… Ночами происходят странные вещи, однако никто ничего не слышит, даже выстрела.

– Ты что, подозреваешь сговор? Все они вместе взяли и Павла Петровича пришили? Как в «Убийстве в «Восточном экспрессе»?

– Да вряд ли, просто я пытаюсь рассуждать вслух.

Тем временем, после особенно громкого и синхронного вопля, за стеной утихли. Римка на другом конце линии зевнула.

– Ладно, – сказал я, – пора и мне укладываться.

Мы отбились, и я едва успел раздеться, как провалился в сон.

Спал я глубоко и крепко, пока меня не разбудил бешеный стук в дверь.

Я глянул на часы: половина седьмого утра. За окном сияло утреннее солнце, птицы наперебой орали как сумасшедшие.

Я подскочил к двери и открыл ее.

Передо мной стоял Мигелюшка в одних трусах. Нижняя челюсть его тряслась.

– Help! Oh, God! She`s not breathing! Is she dead? Oh, my God!

Я уцепился за слово «dеаd» и переспросил:

– Who?!

– Antonina!

Я бросился в соседнюю комнату.

Завернутая до подбородка в простыню, на разбутыренной кровати лежала на спине бледная, торжественная и очевидно мертвая Антонина Николаевна Кирсанова. Короткие седые волосы – торчком. Черты лица расправились и застыли. Я кинулся пощупать ей пульс – пульса не было. Шея уже была холодной.

На тумбочке – стакан с водой, несколько пузырьков и облаточек с таблетками, крем, телефон, очки. Одежда в беспорядке валяется на стуле. Поверх – ее давешний парик.

Ничего подозрительного. Никаких следов насилия.

Я сказал Майклу-Мигелю, чтобы несся вниз, будил Николая Петровича.

Он и Фенечка прибежали к нам на третий этаж. Я вызвал «Скорую» – констатировать смерть.

– Может быть, в полицию звонить не надо? – пролепетал художник. – Не похоже ведь, чтобы смерть была насильственная, криминальная.

– Да что вы! – возразил я. – Очень даже надо вызывать.

Я набрал своего друга Юрца Пшеничного из Следственного комитета.

Смерть Антонины была вызовом мне. Особенно если ее убили.

Боже мой! Я, частный сыщик, нахожусь в том же доме! Больше того! В смежной комнате, в десятке метров по прямой от жертвы! И я спокойнейшим образом проспал, прошляпил убийство!

А может, произошла нелепая случайность? И Кирсанова умерла сама по себе? Все-таки возраст какой! Под восемьдесят! В любую минуту нить жизни, как говорится, может оборваться!

Но нечего самого себя успокаивать. Мне следовало разобраться в обеих смертях и как можно скорей – иначе я сам себя перестану уважать.

Все в доме пребывало в расстроенности. Капризничал и рыдал Фенечкин ребенок. Заламывал руки и что-то себе шептал Мигель – молился, что ли?

Вид Николая Петровича был совершенно убитый. Шутка ли! В два дня он потерял и брата, и мать!

Аркадий тоже ходил бледный, с расширенными глазами и сам не ведал, казалось, куда себя деть. У него тоже – практически на глазах – злой рок отнял дядю и родную бабушку.

Мария, его родная мать, явившаяся со своим Константином на половину Кирсанова-младшего, жадно вглядывалась во всех и все, словно бы стараясь накрепко запомнить происходящее.

И только Евгений сохранял присутствие духа – а впрочем, что ему-то Антонина Николаевна! Он что-то вкручивал вполголоса Мигелю. Разговор шел по-английски, и моего лексического запаса не хватало, чтобы понять, какими словами утешает он осиротевшего любовника.

Наконец прибыла давешняя докторша – констатировать смерть.

Приехал и мой друг Юра. Встретил он меня саркастически: «Да, Синичкин! Где ты – там и труп! Ты у нас прям как смерть по вызову!»

И что мне прикажете отвечать? Как тут отшутишься, если приятель кругом прав? Оставалось только смиренно промолчать.

Сам же он сказал, что будет место происшествия описывать, и опять попросил Аркадия привести понятых.

Я постарался взять себя в руки и опросить всех ночевавших в доме: что видели, что слышали.

Первым я стал выспрашивать Мигеля – а перевести мне попросил Евгения. Оба согласились.

– Как вы спали? Когда легли? Что слышали? – вызнавал я.

И опять та же самая история: как и вчера, заснул быстро, ночью не вставал, не просыпался – и только сейчас, утром, заметил, что любовница неподвижна и холодна.

– Но вы ведь вечером вчера с ней любовью занимались?

– А почему нет? – огрызнулся Мигель.

– Все-таки возраст.

– Любовь еще никогда и никому не вредила.

– Чем ваша сожительница болела? Чем лечилась?

– Насколько я знаю, у нее пониженное давление было.

– Пониженное? У старичков обычно повышенное.

– Именно пониженное. Она все кофе попивала, чтоб его выровнять. От коньяка не отказывалась.

– У вас с ней оформлены отношения?

– Нет. Мы просто друзья.

После нашего разговора с Мигелем я поговорил с толмачом – Евгением. Он ведь тоже был соседом убитой – через коридор. Однако он также ничего не видел, не слышал за всю ночь и до самого утра.

Затем я пошел опрашивать прочих.

И опять никто – ничего. Не видал, не слышал.

Все, как оказалось, спали сном праведников.

Но кто-то при этом убивал.

Потом я решил пройтись и подумать над происшедшим.

Кому выгодны были смерти Павла Петровича и Антонины Николаевны?

Кто мог убить первого? И как убили вторую?

Были и другие вопросы, меньше масштабом, но все равно занимательные: как предсмертная записка перенеслась из комнаты Евгения в апартаменты погибшего Кирсанова-старшего? Как в его руках оказался пистолет?

Наконец вызванная труповозка увезла тело Антонины Николаевны.

Юрец шепнул мне, что никаких следов насилия на трупе не обнаружил. «Очень похоже на смерть от естественных причин. Впрочем, вскрытие и экспертиза покажут».

Пока я не очень понимал, что делать.

Впрочем, одна идейка у меня забрезжила.

Я ушел за калитку, прогулялся до станции электрички и позвонил по пути Римке.