Глава 31: Тереза

– А был ли Тимоти мне настоящим другом?

Холден сидел на койке, привалившись спиной к стене. Его бумажная роба была измята, вся в подсохших кровавых потеках. Склера правого глаза налилась кровью, плоть вокруг вздулась. Щека чуть ниже вспухла и потемнела. И двигался он очень осторожно, как будто все внутри болело. Камера у него совсем крошечная. Самый маленький шкаф в ее спальне почти вдвое просторней. Единственный источник света – тонкая, как карандаш, полоска под потолком, слишком яркая, чтобы смотреть на нее в упор, но не дающая достаточного освещения, чтобы читать.

– Раз он сказал, что он тебе друг, значит, так и было, – сказал Холден. – Амос не из тех, кто станет лгать.

– Зачем он был здесь? – спросила она, как ей было велено.

Холден сглотнул, тяжко, с трудом. Он выглядел печальным. Нет, не печальным. Сочувствующим. Что еще хуже.

– Меня уже спрашивали. Извини, что тебя тоже заставляют проходить через это.

Трехо велел придерживаться сценария, говорить только то, что отрепетировано, но все же она рискнула:

– Может, они думали, солгать тому, кому ты причинил боль, будет труднее.

– Может. Но тебе я скажу то же, что сказал им. Я не знал, что он был здесь. Я не контактировал с ним. Я не знаю, какова его миссия, кто или что привело его сюда, и как долго он пробыл здесь. Если он держал связь с подпольем, то мне не известно, как. Я не знаю, зачем при нем была портативная атомная бомба, но предполагаю, он намеревался что-то взорвать. Если бы я знал, что он здесь, попросил бы этого не делать.

Тереза подняла взгляд и посмотрела в камеру. Следующие четыре вопроса можно не задавать, Холден уже ответил. Непонятно, что теперь делать – пропустить эту часть или заставить его повторить все еще раз.

– Как твой отец? – поинтересовался Холден, пока она раздумывала. – Мне никто ничего не говорит, но я сложил два и два – что-то пошло не так. И еще, он не пришел меня допрашивать. Мы с ним в некоторой степени сроднились, он бы обязательно явился.

«Отец в порядке», – подумала она. Но произнести вслух не смогла.

– За него не волнуйся. Волнуйся лучше за себя.

– О, это непременно. Волноваться – мой конек. За нас обоих. За всех.

– Что случилось с телом? – она попробовала вернуться к сценарию.

– Твоего отца?

– Тимоти.

– Я почем знаю.

Она помолчала. Внутри все сжалось, в горле засел ком. В последние дни такое с ней бывало часто.

– Он умер. Я сама видела.

– Так мне сказали. Он был хорошим... Ладно, его нельзя назвать совсем уж хорошим человеком. Но он, во всяком случае, пытался. И он был чертовски предан. – Холден помолчал. – Он был мне братом. Я любил его.

– Чем занимается подполье?

Холден пожал плечами.

– Как я предполагаю, пытается вырваться из-под пяты твоего отца, чтобы иное мнение тоже брали в расчет. Я бы занимался именно этим. Ладно. Погоди-ка… – Холден тяжело поднялся и заговорил прямо в объектив. – Может, закончим уже, а? Ни к чему изводить ее, все равно это ничего не изменит.

Сперва никакой реакции, потом клацнули дверные магнитные замки. Холден снова сел. Терезу накрыло чувство облегчения, только сейчас она поняла, как страшно ей было оставаться наедине с этим человеком. И как она рада, что испытание закончилось.

– Мне не позволят навредить тебе, – сказал Холден. – Даже если б я захотел. Нет, в смысле, я вовсе не хочу, но даже если бы.

Ее охватила ярость, жестокая, неожиданная.

– Ты больше не танцующий медведь.

Холден прислонился к стене, чтобы не упасть. Когда он улыбнулся, оказалось, что одного зуба не хватает.

– Однако приятно, когда тебя воспринимают всерьез.

Дверь открылась, вошли два охранника и с ними полковник Илич. Проскрипели по кафельному полу армейские ботинки. Руки охранники держали на дубинках, но пока не доставали их. Пока. Илич положил ладонь ей на плечо, и она развернулась к выходу. Раз он сказал, что он тебе друг, значит, так и было. Хотелось бы верить, но она не верила.

– Ты молодец, – сказал Илич, когда дверь камеры закрылась за ними. – Хорошо справилась.

Снова клацнули магнитные засовы. Холден под замком. Она немного успокоилась. Они прошли по коридору мимо десятка точно таких же дверей. Если за ними люди, то неизвестно кто они и за что здесь. Похоже, каждый новый день открывал Терезе целую бездну того, о чем она прежде понятия не имела.

С той жуткой ночи она тоже стала почти что пленницей. Трехо выбил из нее все, что она знала о Тимоти – как они познакомились, о чем он говорил, о чем она ему говорила, как он ладил с ремонтными дронами, почему она никому о нем не рассказала. Спустя несколько часов Илич попытался вызволить ее, но допрос продолжался, пока она не заплакала, и даже после.

Неизвестно, сколько это длилось. Более одной сессии, но сколько прошло – часы? Дни? Она не могла сказать. Все теперь охвачено безвременьем. И, раз начавшись, обречено тянуться вечно. Она ощущала себя марионеткой в чужих руках. Допрашивал ли ее Трехо, сидела ли она с тем, что осталось от отца, или ела, притворяясь, будто ничего не случилось, казалось, настоящая она сжалась в комок и спряталась в маленьком черном местечке, где раньше было сердце. Илич говорил о травмах и насилии, обещал, что со временем станет легче. Кортазар, взявший на себя заботы о ее здоровье, говорил мало, только сканировал ей мозг, да высасывал кровь. Вот и хорошо. Говорить не хотелось.

А по ночам мучали кошмары. Сны без кошмаров теперь остались в прошлом.

Комната, из которой наблюдали за допросом, была выкрашена в скучный зеленый. В воздухе витал запах очистителя с перечным ароматом ванили лаконианских цветов. Трехо с Кортазаром прокручивали на объемном дисплее комплексные диаграммы, словно изучали волны погодных трансформаций. Охранники заняли место на посту снаружи, Илич и еще двое встали у дверей изнутри. Тереза сначала думала дойти до стула, но тот, казалось, так далеко, и она опустилась прямо на пол.

– Что тут у нас, доктор? – спросил Трехо.

Котразар тряхнул головой.

– Его модели реагирования всегда были странны. И нынешние колебания укладываются в пределы погрешности. Подобное встречается у злоупотребляющих психоделиками, чаще у женщин. Но я бы сказал, смена допрашивающего не сильно повлияла на показатели. Учитывая его базовый уровень, я бы сказал, он говорит правду.

– Вы абсолютно уверены?

– Нет, – ответил Кортазар. – Но процентов на восемьдесят. В следующий раз попробуйте доктора Окойе. У них более долгие отношения. И дружеские.

– Но тогда придется оторвать ее от текущей работы, – заметил Илич.

Трехо нетерпеливо фыркнул и прижал ладони к щекам, так крепко, даже костяшки пальцев побелели. Под глазами, в которых прочно поселилась усталость, залегли круги. Только на нем теперь держится империя, подумалось Терезе. Как будто кто-то произнес это вслух. Кто-то, кто мог и солгать.

– Что с поисками… тела? – спросил Илич.

– Ничего, – ответил Трехо. – Я отдал приказ стрелять при любом контакте, но у нас есть рыбка покрупнее, чем слоняющийся по округе зомби. Если вздумает вернуться, припасов у него нет. Может, нам повезет, и дроны примут его за настольную лампу.

Что-то шевельнулось внутри у Терезы. Чуть-чуть.

Кортазар кашлянул:

– Думаю, это решение стоит пересмотреть. Дополнительный объект исследования существенно продвинул бы мою работу с высоким консулом…

– Дождемся отчета Окойе, прежде чем что-то менять, – оборвал Трехо. – Самое важное – держать сепаратистов под контролем.

– Разве? – возразил Ильич. – Я думал, самое важное – то, что сожрало наши корабли и сломало Дуарте. – Он говорил про отца, но ладно, ничего. К ней это тоже относилось, вроде как вовлекало в разговор. Учитывая его базовый уровень...

– То вторая наша проблема, – объявил Трехо, – и ею мы займемся. Но если я не удержу все под контролем, высокому консулу, когда он восстановится, управлять будет нечем.

Пустота в его голосе показалась знакомой. Тереза внимательнее пригляделась к Трехо. Унижение, вызванное часами допроса, было по-прежнему свежо, и все же трудно не заметить, как вымотан адмирал, и как напуган. Она потеряла отца. Он потерял лидера. Из-за своего несомненного горя он стал ей даже симпатичен.

Ее вдруг отбросило в прошлое, в тот миг, когда Тимоти прострелили голову. Она невольно ахнула и снова вернулась в настоящее. Травматическая память. Мозг отказывается признавать то, что произошло, и выдает мгновенные вспышки воспоминаний, Илич предупреждал, что так будет. И велел обязательно сказать, когда это случится. Ну вот, случилось, но она не сказала.

Трехо покосился на нее, затем перевел взгляд на Илича:

– Надо вовремя вернуть ее в Государственное Здание, пусть одноклассники видят ее.

Илич напрягся.

– Прошу прощения, адмирал, но… Причин отклониться от расписания найдется более чем достаточно. Никто не удивится, если она опоздает на урок.

– А я говорю, полковник, – слово «полковник» Трехо выделил особо, напоминая Иличу о разнице в рангах, – когда готовишься к потопу, каждый кусочек нормальной жизни становится мешком с песком. Она, возможно, не та, кто спасет нас от полного развала, но она часть общей схемы. Свою роль в маленьком эксперименте доктора с заключенным она уже отыграла. Больше ей здесь делать нечего.

Он имел в виду: «Тебе здесь делать нечего». Илич не изменился в лице, а Тереза позволила себе улыбнуться.

С той страшной ночи отношения этих двоих изменились. Тереза видела это, и даже, как ей казалось, понимала почему. Илич входил в узкий круг тех, кто помогал держать состояние отца в секрете. Трехо доверял ему. А Илич позволил ей улизнуть из Государственного Здания на встречу с головорезом из подполья. Трехо доверился Иличу, а тот не оправдал доверия.

А может, теперь она все воспринимала так.

– Так точно, – ответил Илич. И обернулся к ней: – Идем, я отведу тебя в класс. Все будет хорошо.

Как же хотелось разрыдаться, упасть и с воплями покатиться по полу, словно ребенок. Хотелось опрокинуть стол и заорать, как Эльза Сингх. Но годы муштры взяли свое, она сдержалась. Просто кивнула и поднялась на ноги. Но когда Илич вышел в коридор, за ним она не пошла.

– Восемьдесят процентов, – произнесла она, обращаясь к Кортазару. – Вы уверены насчет восьмидесяти процентов.

В глазах Трехо мелькнуло раздражение, но Кортазар был счастлив пояснить:

– Разумеется, это лишь предположение. Но изучение автономных функций стало моей страстью, в последние несколько лет проделана огромная работа. Мозговая активность, возникающая, когда человек вспоминает что-то, отличается от активности, которая стимулируется выдумыванием новой информации. Конечно, есть вероятность, что субъект сочинил и вызубрил ложь так, что она выглядит как воспоминание. Но поскольку новые дознаватели и новые вопросы активируют лишь зоны воспоминаний, а не зоны творческих функций мозга, восемьдесят – вполне подходящая оценка. Наверно, даже заниженная. Скорее всего, Холден говорит правду.

Раз он сказал, что он тебе друг, значит, так и было.

Перед глазами встал Тимоти, взглянул на нее, как он всегда смотрел, и произнес: «Слишком много инструмента не бывает».

Только теперь она не знала, кем была для него – другом или инструментом.

Не знала, а нужно узнать.

Занятия класса проходили в музее Государственного Здания. Огромные, бледные стены под белым светом, который омывал полотна и скульптуры, подчеркивая краски, но не давая им выцветать с годами. Воздух, за которым здесь строго следили, был ни теплым и ни холодным, ни сухим и ни влажным. Полковник Илич, не останавливаясь, провел их мимо великих произведений других эпох, как будто не хотел тревожить покой шедевров. Он убил Тимоти, поругался с Трехо, нес на плечах бремя империи, однако улыбался так же, как всегда, и голос у него был ровный. Интересно, что еще скрывал он от нее все эти годы?

Коннор и Мюриел стояли друг возле друга и рассматривали полотно, на котором был изображен человек в натуральную величину. С раскинутыми руками, а лицо обращено к небу, словно он высматривал что-то в вышине. Вместо одежды его тело облепляла серебристая, ничего не скрывающая простыня. Тереза подошла и скрестила руки на груди. Видны были даже отдельные волоски на руках мужчины, настолько тщательно была выписана картина. Слишком совершенна, чтобы быть фотографией.

– Она называется «Икар в ночи», – сказал Ильич. – Написана художником по имени Кингстон Сюй. Он был первым великим живописцем Марса. Когда картину выставили на публику, его чуть не депортировали обратно на Землю. Кто скажет мне, почему?

Тереза чувствовала, как остальные поглядывают друг на друга и на нее. Ответа она не знала, и ей было все равно. Голова словно песком набита. Больше там ничего не осталось.

– Простыня? – неуверенно предположила Шан Эллисон.

– Верно, – кивнул Илич. – Материал похож на тот, что использовался когда-то в медицинских целях. А мужчина, как вы могли заметить, темнокожий. Вся ранняя история Марса наполнена конфликтами народов, основавших разные колонии. Натурщик, с которого писал Сюй, родом из Пакистана. Сам художник из Китая, извечного противника Пакистана. Эти страны враждовали. Показывать врага в явно ущербном и эротическом контексте провокационно с политической точки зрения. За такую картину Сюя могли отправить в тюрьму. Или на принудительные работы.

Или в загоны, подумалось Терезе. Хотя нет, неправильно. До протомолекулы загонов не существовало.

– Почему же он нарисовал ее? – Тереза сама удивилась, услышав свой голос.

– Он считал это важным, – ответил Илич. – Сюй рассматривал человечество как часть единой семьи, он верил, что разделяющие нас разногласия ничтожны по сравнению с глубинными силами, что нас объединяют. Вот почему твой отец принес эту картину сюда. Единство человечества – идеал Лаконии.

Странная мысль. Как раз из-за политических разногласий они мучили Холдена. Они убили Тимоти, а Тимоти, скорее всего, прибыл в Лаконию, чтобы убить их. И вот вам, пожалуйста, теперь все дружно делают вид, будто давно умерший мужик с едва прикрытым членом – символ всеобщего единства. Как глупо.

Хуже, чем глупо. Бесчестно.

Наверно Илич почувствовал, что у нее портится настроение, и повел их к собранию недавно привезенных из Бара Гаона абстрактных скульптур. Едва Тереза двинулась за всеми, как из-за угла выскочил улыбающийся Кортазар.

– Полковник! – прокричал старик. – Вот вы где. Не возражаете, если я украду Терезу на несколько минут? Рутинный медицинский осмотр.

Это застало Илича врасплох. Вся тщательно выстроенная сдержанность с него слетела, в глазах полыхнуло раздражение. Даже гнев. Отчего Терезе сразу захотелось встать на сторону Кортазара.

– Ничего страшного, – сказала она Иличу. – Я потом все посмотрю.

Улыбка Илича вернулась на место.

– Не уверен, что…

Кортазар взял ее за руку:

– Это ненадолго. Скоро верну ее. Все хорошо.

Она позволила увести себя, охваченная то ли радостью, то ли гневом. На пепелище ее мира затеплился маленький красный уголек бунта. Не загасить бы. Кортазар что-то напевал под нос. От радостного предвкушения он разве что не прыгал. Подождав, когда они отойдут на безопасное расстояние, она спросила:

– Все хорошо?

– Прекрасно. Изумительно. У меня есть парочка идей по поводу случившегося. Ну, ты понимаешь. С высоким консулом. Хочу провести несколько тестов.

– Базовые уровни?

Улыбка Кортазара стала шире:

– Что-то вроде, да.

Вместе прошли они через Государственное Здание к секретному медицинскому крылу. Все охранники знали их. Ничто никого не встревожило. Чтобы не отстать от Кортазара, Терезе приходилось практически бежать.

Все было прекрасно, пока они не вошли в медицинский кабинет – тот самый, в котором она всю жизнь, сколько себя помнила, проходила ежегодные осмотры или обследовалась, когда заболевала, – и не увидели за врачебным рабочим столом доктора Окойе.

– Доктор Окойе. Боюсь, сейчас не самое подходящее время.

– Я наткнулась на некоторые записи, нам стоит их обсудить.

– Сейчас не самое подходящее время, – жестче, с нажимом в голосе повторил Кортазар. Бунтарский огонек, теплящийся в груди Терезы, сменился страхом. Почему сменился, не понятно, но наверняка не просто так. «Ты должна приглядывать за мной», – произнес где-то в памяти Холден. А следом послышался голос Кортазара: «Природа постоянно пожирает своих детей».

– Если с Терезой происходит что-то серьезное, – сказала Элви Окойе, – пожалуй, нам следует сообщить об этом адмиралу Трехо.

Момент затянулся. На миг Тереза вернулась в пещеру. Тимоти велел зажать руками уши. Ее дыхание участилось. Мир заискрился по краям, так ярко, что стал похож на тьму.

Кортазар повернулся к ней:

– Можешь идти. Сделаем все в другой раз.

Кивнув, Тереза развернулась и поспешила обратно в музей, к одноклассникам, чувствуя, что случилось что-то важное. Что-то опасное. Вот только она не понимала, что.