Глава тридцатая

Мы занимаемся любовью еще раз на рассвете.

Маура ложится на меня. Наши глаза встречаются, и мы смотрим друг на друга не отрываясь. На сей раз все происходит медленнее, душевнее, удобнее, уязвимее. Позднее, когда мы лежим и смотрим в тишину, мой мобильник отзванивает пришедшее послание. Это от Мьюз. Оно короткое:

Я показываю его Мауре.

– Мой босс.

– Может быть, подстава.

Я качаю головой:

– Мьюз вызывала меня еще до встречи с Ривзом.

Я все еще лежу на спине. Маура поворачивается и кладет подбородок мне на грудь.

– Интересно, они уже нашли Энди Ривза? – спрашивает она.

Я тоже думал об этом. И я знаю, как дальше будут развиваться события: сначала кто-нибудь обратит внимание на желтую машину, может быть, сразу же туда вызовут полицию. Наверное, обыщут близлежащую территорию. Потом найдут тело. Есть ли при Ривзе какие-то документы? Вероятно. Если нет, то они узнают имя по номеру машины, выяснят его расписание, узнают, что этой ночью он работал в клубе «Красавчик-Супер», а у клуба на парковке есть камеры наблюдения.

Они увидят меня, потом мою машину. Увидят, как я сажусь в желтый «форд-мустанг» Ривза.

Я буду последним, кто видел его живым.

– Мы можем по дороге проехать мимо того места, – говорю я. – Посмотреть, работают ли уже там копы.

Маура перекатывается через меня, встает. Я тоже собираюсь подняться, но медлю – восхищаюсь ею, испытывая что-то похожее на священный трепет.

– Так зачем тебя вызывает твой босс?

– Не хочу строить догадок, – отвечаю я. – Но не думаю, что для чего-то хорошего.

– Тогда не езди туда, – говорит она.

– А что ты предлагаешь?

– Убежим вместе.

Такого прекрасного предложения еще никто не делал за всю мою жизнь. Но я не собираюсь убегать. По крайней мере, сейчас.

– Мы должны довести это до конца, – качаю я головой.

Маура в ответ одевается. Я делаю то же самое. Мы выходим. Она идет впереди, я следом – на парковку у мотеля.

Мы осматриваем близлежащие улицы – наблюдения нигде нет – и решаем рискнуть. Садимся в ту же машину, в которой ехали вчера, и направляемся на 280-е шоссе.

– Ты помнишь, как туда попасть? – спрашиваю я.

Маура кивает:

– Склад был в Ирвингтоне, неподалеку от кладбища, у бульвара.

Она выезжает на 280-е, и мы едем в сторону Гарден-Стейт-парквей до следующего съезда на Саут-Ориндж-авеню. Минуем старый торговый комплекс и сворачиваем в промышленную зону, которая, как и многие подобные зоны в Нью-Джерси, видела лучшие дни. Промышленность замирает, производственные предприятия закрываются. Так обстоят дела. В большинстве случаев приходит прогресс и создает что-то новое. Но иногда, как здесь, склады и фабрики просто оставляют гнить и разрушаться, превращаться в унылые руины, помнящие о былой славе.

Вокруг нет ни людей, ни машин, не видно никакой деятельности. Сцена из какого-то апокалиптического фильма: мир после ядерной атаки. Мы проезжаем мимо желтого «мустанга», даже не снижая скорости.

Здесь еще никого не было. Мы в безопасности. Пока.

Маура возвращается на бульвар.

– Где она тебя ждет?

– В Ньюарке, – отвечаю я. – Но мне лучше сначала принять душ и переодеться.

– Я думаю, ты великолепно выглядишь, – криво улыбается Маура.

– Я выгляжу сытым. А это нечто другое.

– Справедливо.

– Встреча ожидается серьезная. – Я показываю на свое лицо. – Так что мне нужно сообразить, как стереть эту ухмылку с лица.

– Давай, попытайся.

Мы оба улыбаемся, как два влюбленных наркомана. Маура кладет руку на мою и не убирает ее.

– И куда? – спрашивает она.

– В «Красавчик-Супер», – говорю я. – Возьму машину, поеду домой на ней.

– Отлично.

Мы несколько мгновений наслаждаемся тишиной. Потом Маура тихим голосом говорит:

– Не могу тебе сказать, сколько раз я брала в руки телефон, чтобы позвонить тебе.

– Так почему не позвонила?

– А к чему бы это привело, Нап? Год спустя, пять лет спустя, десять лет. Если бы я позвонила тебе и сказала правду, где бы ты был теперь?

– Не знаю.

– И я не знаю. И вот я сидела с телефоном в руке и прокручивала все заново. Если я тебе скажу, что ты будешь делать? Где окажешься? Я хотела, чтобы ты был в безопасности. А если бы я вернулась домой и сказала правду, кто бы мне поверил? Никто. А если бы кто поверил, если бы полиция отнеслась ко мне серьезно, то этим ребятам с базы пришлось бы заткнуть мне рот. А потом я начинала думать об этом иначе: я в ту ночь была одна в лесу. Я убежала и много лет пряталась. Может быть, ребята с базы спишут Лео и Дайану на меня. Трудно ли будет им это сделать?

Я смотрю на ее профиль, потом отвечаю:

– Скажи, что́ ты недоговариваешь.

Маура включает поворотник с несколько чрезмерной предусмотрительностью, кладет руку на руль, слишком сосредоточенно вглядывается в дорогу.

– Объяснить это трудновато.

– Попробуй.

– Я слишком много времени провела в бегах. Меняла места, пряталась, была на краю. Почти всю мою взрослую жизнь. Это постоянное напряжение. Я привыкла к нему, привыкла бегать и прятаться. Я не понимала, что значит расслабиться. Это было не в моем характере. Меня это в некотором роде устраивало, я чувствовала себя нормально под постоянной угрозой, когда не живешь, а постоянно выживаешь. Но потом, когда я сбавила темп, стала видеть ясно…

– Что?

– Пустоту, – пожимает плечами Маура. – У меня не было ничего, никого. Знаешь, мне казалось, может, такова моя судьба. Я меняла места – мне было больнее, когда я думала о том, какой могла быть моя жизнь. – Она крепче вцепляется в руль. – А ты, Нап?

– Что – я?

– Какой была твоя жизнь?

Я хочу сказать: «Она была бы лучше, если бы ты осталась», но не говорю. Вместо этого прошу ее остановиться в двух кварталах от клуба, я дойду туда пешком, а ей лучше на попадаться под объективы камер. Конечно, велика вероятность, что нас зафиксирует другая камера, но к тому времени все уже будет разыграно, хотя я пока и не знаю как.

Прежде чем я выхожу из машины, Маура опять показывает мне новую программку, с помощью которой нужно связываться с ней. Предположительно проследить трафик невозможно, а послания стираются через пять минут после получения. Закончив, Маура отдает мне телефон. Я тянусь к дверной ручке. Я готов попросить Мауру дать мне слово, что она не убежит, что она больше не исчезнет из моей жизни. Но это не для меня. Вместо просьбы я целую ее. Нежным, долгим поцелуем.

– Я столько всего чувствую… – вздыхает она.

– Я тоже.

– И я хочу чувствовать все сполна. Не хочу прятаться за тобой.

Мы оба понимаем эту связь и открытость. Мы уже больше не дети, и я знаю, как эта мощная смесь страсти, желания, опасности и ностальгии может искривить перспективу. Но с нами этого не происходит. Я знаю. Она знает.

– Я рад, что ты вернулась, – произношу я слова, которые можно назвать крупнейшим преуменьшением в моей жизни.

Маура снова целует меня, на сей раз с большей страстью, и я чувствую это всем своим телом. Она отталкивает меня, словно та старая песня о честности уже приелась.

– Я буду ждать тебя у того офиса в Ньюарке, – говорит она.

Я выхожу из машины. Маура уезжает. Моя машина стоит там, где я ее и оставил. «Красавчик-Супер», конечно, закрыт. На парковке еще две машины, и я думаю, что владельцы, возможно, тоже объявили, что не могут их забрать по причине перебора спиртного. Я должен сообщить Оги о возвращении Мауры и смерти Ривза.

Подъехав к дому, я звоню Оги. Он отвечает, и я говорю:

– Мьюз хочет видеть меня в девять.

– Зачем? – спрашивает Оги.

– Она не сказала. Но мне, перед тем как ехать, нужно кое-что сообщить вам.

– Слушаю.

– Вы можете встретиться со мной у «Майка» в четверть девятого?

«Майк» – это кофейня неподалеку от офиса окружного прокурора.

– Буду.

Оги отключается, а я заезжаю на мою подъездную дорожку. Я с трудом выбираюсь из машины и слышу смех. Поворачиваюсь и вижу мою соседку Тамми Уолш.

– Вы посмотрите – явился не запылился! – смеется она.

– Привет, Тамми! – Я машу ей.

– Долгая ночка?

– Работа.

Но Тамми улыбается, словно это написано на моем лице.

– Да ладно, Нап, все в порядке.

Я не могу удержаться и тоже улыбаюсь.

– Не верите?

– Ни чуточки, – отвечает она. – Но рада за вас.

– Спасибо.

Ничего себе сутки выдались!

Я принимаю душ и пытаюсь вернуться мыслями к делу. У меня почти наверняка теперь есть все ответы, так? Но чего-то еще не хватает, Лео. Чего? Или я слишком мудрствую? База скрывала жуткую тайну – она была секретной тюрьмой для особо опасных потенциальных террористов. Неужели правительство готово было убивать, чтобы сохранить эту тайну? Ответ настолько очевиден, что вопрос по определению риторический. Конечно, они были готовы. И в ту ночь что-то вывело их из себя. Может быть, то, что Маура побежала к ограде. Или они сначала засекли тебя и Дайану. В любом случае они запаниковали.

Зазвучали выстрелы.

Тебя и Дайану убили. И что после этого могли сделать Ривз и его банда? Они могли вызвать полицию и рассказать, что случилось. Нет. Тогда бы они засветили всю свою тайную деятельность. И они не могли сделать так, чтобы исчезли вы оба. Осталось бы слишком много вопросов. Копы – и в первую очередь Оги – не успокоились бы. Нет, требовалось старое доброе прикрытие. Всем была известна легенда этих железнодорожных путей. Я не знаю всех подробностей, но, думаю, парни Ривза извлекли пули из ваших тел, потом перевезли вас на пути. Колеса поезда должны были привести тела в такое состояние, когда ни один судмедэксперт не установит истинной причины смерти.

Это абсолютно логично. У меня теперь есть все ответы, да?

Вот только…

Вот только пятнадцать лет спустя убивают Рекса и Хэнка. Как это вписывается в историю?

Теперь остались в живых только два члена Конспиративного клуба. Бет, которая прячется. И Маура.

И что это значит? Не понимаю. Но может, у Оги появится какая-нибудь мысль?

Кофейня и пиццерия «Майк» каким-то образом умудряется выглядеть не похожей ни на кофейню, ни на пиццерию. Она в самом центре Ньюарка, на углу Брод- и Уильям-стрит, у нее большие красные маркизы. Оги сидит у окна. Он смотрит на человека, который ест пиццу, хотя еще нет и девяти утра. Порция неприлично громадная, большая бумажная тарелка под ней выглядит как коктейльная салфетка. Оги готов пошутить на этот счет, но он видит мое лицо и закрывает рот.

– Что случилось?

Нет нужды подслащивать эту пилюлю.

– Лео и Дайана умерли не под колесами поезда, – говорю я. – Их застрелили.

Нужно отдать ему должное: Оги не вскакивает с места, не кричит: «Что?! Как ты можешь это говорить?! Пуль не было найдено!» – весь набор стандартных отрицаний. Он знает: я бы не стал говорить это с бухты-барахты.

– Расскажи.

И я рассказываю. Сначала я говорю ему про Энди Ривза. Я вижу: он хочет меня остановить, хочет возразить, что это не означает, будто Ривз и его люди убили Дайану и Лео, и он пытал меня водой, так как хотел сохранить в тайне существование секретной тюрьмы. Но Оги меня не прерывает. И опять – он знает меня достаточно хорошо.

Потом я рассказываю о том, как Маура спасла меня. Но без подробностей о смерти Ривза. Я доверяю Оги мою жизнь, но не хочу ставить его в такое положение, когда ему, возможно, придется давать показания относительно того, что я сказал ему здесь. Проще говоря, если я не сообщаю Оги о том, что Маура застрелила Ривза, то Оги не сможет подтвердить это под присягой.

Я продолжаю. Вижу, что слова, как удары, ранят моего старого наставника. Хочу остановиться, дать ему передохнуть и прийти в себя, но это только ухудшит положение и будет совсем не тем, что он хочет. И поэтому я продолжаю избиение.

Я рассказываю о крике, который слышала Маура.

Я заканчиваю, Оги откидывается на спинку стула. Он смотрит в окно. Моргает пару раз.

– Значит, теперь мы знаем, – произносит он.

Я молчу. Теперь, когда мы оба знаем правду, можно ждать каких-то изменений в мире. Но человек продолжает есть свой огромный кусок пиццы. Машины продолжают идти по Брод-стрит. Люди по-прежнему спешат на работу. Все осталось таким, как было.

Ты и Дайана по-прежнему мертвы.

– Теперь все закончилось? – спрашивает Оги.

– Что закончилось?

Он широко разводит руки, показывает – всё.

– У меня нет такого ощущения, – отвечаю я.

– В смысле?

– Справедливость в отношении Лео и Дайаны должна восторжествовать.

– Мне послышалось, ты сказал, что он умер.

«Он». Оги не называет Энди Ривза по имени. На всякий случай.

– В ту ночь на базе были и другие люди.

– И ты хочешь поймать их всех.

– А вы – нет?

Оги отворачивается.

– Кто-то нажимал на спусковой крючок, – говорю я. – Возможно, не Ривз. Кто-то поднял их, уложил в машину. Кто-то вытащил пули из их тел. Кто-то бросил тело вашей дочери на пути и…

Оги морщится, его глаза закрыты.

– Вы и вправду были выдающимся наставником, Оги. Вот почему я не могу двигаться дальше. Это вы протестовали против несправедливости. Вы, как никто другой, настаивали на том, чтобы плохие ребята платили за то, что сделали. Вы учили меня, что если правосудие не торжествует, если никто не наказан, то мы никогда не достигнем равновесия.

– Ты наказал Энди Ривза.

– Этого недостаточно.

Я подаюсь вперед. Мы с Оги бодались столько раз, что и не сочтешь. Это он помог мне разобраться с моим первым «Треем», слизняком с яйцами, которого я арестовал за изнасилование шестилетней девочки, дочери его подружки. Меня засекли на несоблюдении процедур, и его должны были отпустить домой – назад к этой девочке. И вот мы с Оги остановили его.

– Что вы скрываете от меня, Оги?

Он роняет голову на руки.

– Оги?

Он трет лицо. А когда снова поднимает на меня взгляд, я вижу его красные глаза.

– Ты сказал, что Маура винит себя за то, что она побежала к ограде.

– Частично – да.

– Может быть, она сказала, что их смерть – ее вина.

– Она не виновата.

– Но она так чувствует, верно? Потому что, если бы она не напилась и не накурилась, если бы не побежала… она тебе так сказала?

– Вы к чему клоните? – спрашиваю я.

– Ты хочешь наказать Мауру?

– Что происходит, Оги? – Я смотрю ему в глаза.

– Хочешь?

– Нет, конечно.

– Хотя она, возможно, отчасти виновата?

– Она не виновата.

Он откидывается на спинку.

– Маура сказала тебе о больших ярких прожекторах. Обо всем этом шуме. Может быть, ты теперь спрашиваешь себя, почему никто об этом не сообщил?

– Да.

– Ты ведь знаешь это место. Недалеко от базы жили Мейеры. В том тупичке. А еще Карлино и Браннумы.

– Постойте… – Теперь я понимаю. – Вы получили вызов?

Оги отворачивается.

– Доди Мейер сообщила: на базе что-то происходит. Сказала о прожекторах. Она решила… решила, что, наверное, кто-то из ребят проник на базу и включил прожекторы, принялся палить из хлопушек.

Я чувствую, как у меня в груди образуется маленький камушек.

– И что сделали вы, Оги?

– Я был у себя в кабинете. Диспетчер спросил, не хочу ли я выехать на вызов. Было поздно. Другая патрульная машина уехала улаживать какие-то беспорядки. И я согласился.

– И что случилось?

– Когда я приехал, прожекторы уже погасли. Я увидел… увидел грузовичок у ворот. Он был готов к отъезду. Сзади кузов был укрыт брезентом. Я нажал кнопку звонка у ворот. Вышел Энди Ривз. Было поздно, но я не стал спрашивать, почему так много людей из Министерства сельского хозяйства все еще на работе. То, что ты сказал о секретной тюрьме, – меня это не удивило. Я не знал точно, что там происходит, но все еще глупо доверял моему правительству, считал, что оно ведет себя правильно. И вот Энди Ривз подходит к воротам. Я говорю ему о вызове.

– И что он отвечает?

– Что олень повредил ограду. Это и привело в действие тревогу и огни. Он сказал, что один из охранников запаниковал, открыл огонь. Отсюда и шум. Он сказал, что охранник убил оленя, показал на брезент на кузове пикапа.

– И вы поверили?

– Не знаю. Не вполне. Но место было засекреченное, принадлежало правительству. И я оставил все как есть.

– А что вы сделали потом?

Теперь его голос доносится откуда-то издали, словно Оги за тысячу миль отсюда.

– Я уехал домой. Моя смена закончилась. Лег в кровать, а несколько часов спустя… – Он движением плеч прогоняет остальные слова, но я не готов остановиться на этом месте.

– Вам позвонили насчет Дайаны и Лео.

Оги кивает. Глаза его теперь влажны.

– И вы не увидели связи?

Он думает.

– Может быть, не хотел видеть… Я вот спрашивал тебя, виновата ли Маура… Похожий случай – это не было моей виной. Может быть, я просто пытался оправдать собственную ошибку, но особой связи я не видел.

Звонит мой телефон. Я отмечаю время – 9:10 – еще до того, как прочитываю послание от Мьюз.

Я отправляю эсэмэску:

Я встаю. Оги смотрит в пол.

– Ты опоздал, – говорит он, не поднимая глаз. – Иди.

Я медлю. В некотором роде это все объясняет: скрытность Оги; его утверждение, что это несчастный случай из-за глупости двух накурившихся подростков; стену, которую он возвел вокруг себя. Его разум противился связи между убийством дочери и его приездом в ту ночь на базу, потому что тогда ему пришлось бы взвалить на себя громадную вину и, может быть, нести этот груз молча, не предпринимая ничего. Я иду к выходу, размышляя о словах Оги. Я обрушил на него все это, заставил пережить потрясение еще раз и думаю, не будет ли он теперь каждый вечер, закрывая глаза, видеть тот брезент на кузове пикапа и мучиться догадками: что там под ним? Или Оги и без меня подсознательно делал это? Неужели причина, по которой он принял наиболее очевидное объяснение смерти дочери, в том, что он не мог смириться с собственной маленькой ролью в случившейся трагедии?

Звонит мой телефон. Это Мьюз.

– Я почти у вас, – отвечаю я.

– Что вы сделали, черт побери?!

– А что случилось?

– Поспешите.