Часть 3
Дьявол

Томас с Анной вернутся домой только в пятницу днем.

К их возвращению все готово – приезжайте, живите. Утром в пятницу номер два по Виндзор-террас был насквозь пронизан ослепительными солнечными иглами, которые жарко, безвидно носились над навощенными полами. Дом, безучастно глядевший на сияющее озеро, на зеленеющие каштаны, казался идеальной формой для житья, которую так редко заполняет жизнь. Тикали настроенные и подведенные часы, отсчитывая время в безупречной пустоте. Порция, тихонько открывая дверь за дверью, осматривая комнаты темными, все отражающими глазами, взглядывая на каждые часы, на каждый телефонный аппарат, пустоты не нарушала.

Генеральная уборка была сделана со всей тщательностью. Каждый вымытый и начищенный предмет округло стоял в незрячем воздухе. Мрамор сверкал, будто сахарные головы, краска сливочного цвета была нежнее сливок. Нашатырный спирт убрал с зеркал зимнюю патину, острый блеск отражений резал глаз – словно бы в зеркалах поселилась реальность. Лакированные шкафы горели каштановым светом. Везде, и наверху и внизу, пахло воском, из-за книг просачивался чистый, мыльный запах. Крахмальные, только что из прачечной, тюлевые занавески подрагивали на окнах, неохотно расступаясь, чтобы впустить в дом апрельский воздух с легким привкусом копоти. Да, уже, с каждым проносившимся по дому вздохом, в дом снова проникала грязь.

Отопление выключили. Вверху, на лестнице, стояла колонна затхлого воздуха, которая, стоило открыться окну или двери, принимала на себя трепет весны. Этим утром в задней части дома было еще бессолнечно и заметно холодно. В подвальном этаже было еще холоднее, там пахло надраенными полами, а свет проникал туда будто призрак. Городская темнота, темнота хлопотливая, собиралась в этой, работной, части дома. Целый месяц Порция не спускалась под землю.

– Господи, Матчетт, ты все везде отмыла!

– А, так вот, значит, где вы были.

– Да, я везде заглянула. Все очень чисто – впрочем, тут всегда чисто.

– Это вы здесь долго не были, вот и заметили. Знаю я эти дома на курортах – одна плесень да финтифлюшки.

– Знаешь, – сказала Порция, присаживаясь на стол Матчетт, – сегодня мне хочется, чтобы только мы с тобой тут жили.

– И не стыдно вам? Позвольте вам напомнить, что век бы вы не видали такого дома, если бы к нему не прилагались мистер и миссис Томас. И где бы вы тогда были, хочу я вас спросить? Нет, я готова к их приезду, и как раз им уже и пора вернуться. И не глядите на меня так – да что с вами такое? Мистер Томас уж точно огорчится, узнай он, что вам хотелось остаться там, на море.

– Но я ничего такого не говорила!

– Дело тут не только в том, что вы говорите.

– Матчетт, ты сразу такой шум поднимаешь, а я всего-то сказала, что…

– Ладно, ладно, ладно. – Матчетт постучала по зубам спицей, медленно, с удивлением оглядывая Порцию. – Вон оно как, – сказала она, – научили они вас там за себя стоять. Вас теперь и не узнаешь.

– Ты сердишься на меня, потому что я уезжала. Но я ведь не по своей воле уехала, меня отослали.

Сидя на столе в подвальной гостиной Матчетт, Порция вытянула ноги и посмотрела на пальцы ног, словно бы перемены, которые в ней разглядела Матчетт (она изменилась, правда?), начинались оттуда. Матчетт, сидя на стуле возле холодной газовой плиты, упершись ногами в перекладину другого стула, вязала носок; она расстегнула ремешки на туфлях, подъемы у нее заметно опухли. Пробило полдень, стрелки часов отметили такой важный час будто восклицательные знаки. Полдень – но все уже слишком готово, ничего не случится до самого вечера, когда на Викторию в клубах дыма прибудет послеобеденный поезд и набитое кожаными чемоданами такси доедет из юго-западного Лондона в северо-западный. Потому-то и случилось это феноменальное затишье. На кухне хихикали Филлис с кухаркой – верно, распивая чаи. А здесь только изредка поскрипывали два стула, подчиняясь солидному покою Матчетт.

По дому она прошлась, будто фурия. Она сжимала спицы (потому что не умела отдыхать, не тратя сил) обесцвеченными пальцами, сморщившимися, будто кожура на сухих яблоках, из-за бесконечного их пребывания в горячей воде, в соде, в мыле. Ногти у нее были белесые, бороздчатые, слоящиеся. Свет прокрался по закопченной альпийской горке, заглянул сквозь оконную решетку, но не отыскал ни капли цвета в Матчетт, и ее темно-синее платье впитало весь свет. Казалось, будто она встроена в этот полумрак, отгорожена от всего резкой белизной фартука. В ее волосах, остриженных в суровый шлем, посверкивали новые белые пряди, но в ее непроницаемом лице не было видно ни усталости, ни послабления – не позволяла самодисциплина. Впрочем, дело тут было не только в дисциплине: у Матчетт был вид человека, исполнившего свой августейший долг. Целый дом, без единого пятнышка, этаж за этажом возвышался над подвалом, и хоть она и сидела, склонив голову над вязанием, отчетливое осознание этого проглядывало сквозь ее опущенные веки.

Порция, посмотрев сквозь решетку на окне, сказала:

– Жалко, что не удалось помыть альпийскую горку.

– Ну, плющ мы пробрызгали, но надолго этого не хватит, да и коты вечно папоротник дерут.

– Я, конечно, знала, что у тебя много хлопот, но не думала, что столько, Матчетт!

– Не знаю, как это вы еще о чем-то успевали думать, когда у вас с этими вашими друзьями столько дел было. (Слова резкие, но сказаны они были без резкости; говоря их, Матчетт безостановочно вязала, и что-то умиротворяющее было в этом «щелк-щелк-щелк».) Не надо вам быть в двух местах сразу, не в вашем-то возрасте. Раз уж вы поехали на море, так будьте на море. А воображайте всякое, когда нужно будет воображать. В такую-то весну, как у нас теперь, с глаз долой – из сердца вон, да и будет с вас. Ах, самая нынче прекрасная весна для проветривания – будь я в Дорсете, у миссис Квейн, повытаскивала бы уже на улицу все матрасы.

– Но я думала о тебе. Разве ты обо мне не думала?

– Ну и когда, скажите на милость, мне было о вас думать? Останьтесь вы здесь, так путались бы у меня под ногами еще похуже мистера и миссис Томас, если б они не уехали. Нет, и вы не вздумайте мне рассказывать, будто сидели там с кислым видом: у вас там и общество было, и уж, как пить дать, много разных занятий. От вас-то, впрочем, рассказов не дождешься, вы все в себе держите. Но это вы всегда такая были.

– А ты меня и не спрашивала, ты еще была занята. Ты сейчас в первый раз меня слушаешь. И я даже не знаю, с чего начать.

– Ну и не торопитесь, у вас все лето впереди, – ответила Матчетт, взглядывая на часы. – Надо сказать, приехали-то вы от них румяненькая. Непохоже, чтоб вам от этой поездки было плохо. Да и перемены пошли на пользу, а то больно вы были тихая. Никогда я прежде не видела, чтобы в вашем возрасте девочки были такими тихими. Хотя миссис Геккомб, бедняжка, разве может кого научить говорить «нет»? Миссис Томас, она только поддакивает, ничего другого я от нее и не слышала. Но остальные ребята там, похоже, позадиристее будут. Чулок вам хватило?

– Да, спасибо. Только, прости, одна пара порвалась на коленках. Я бежала по набережной и шлепнулась с размаху.

– И с чего это вдруг вам вздумалось бегать, можно узнать?

– Ой, это все морской воздух.

– Морской, значит, воздух, вот как? – сказала Матчетт. – От него вы забегали.

Не переставая вязать, она слегка приподняла голову, но так, чтобы по-прежнему смотреть в пространство, не упираясь ни во что взглядом. Как разнесены в пространстве были две эти жизни – ее и Порции – в последние эти недели, и как по-прежнему далеки были они друг от друга. Никогда не знаешь, сколько времени уйдет на то, чтобы залечить рану, нанесенную разлукой. Неуклюже стащив ногу с перекладины стула, Матчетт попробовала подцепить ею укатившийся клубок розовой шерсти. Порция соскочила со стола, подняла клубок и протянула его Матчетт. Храбро спросила:

– Это ты себе на ночь носки вяжешь?

Матчетт еле заметно кивнула, сухо и очень неохотно. Никто не подозревал о том, что она спала, что она вообще ложилась спать – по ночам она просто исчезала. Порция поняла, что зашла слишком далеко, и быстро прибавила:

– Дафна вяжет. Она обычно вязала в библиотеке. Миссис Геккомб тоже умеет вязать, но чаще всего она расписывает абажуры.

– А вы чем занимались?

– А, я собирала головоломку.

– То еще развлечение.

– Но головоломка была новая, и я собирала ее, только когда мне больше было нечем заняться. Знаешь, как это бывает…

– Нет, не знаю, и ни о чем вас не спрашиваю, и никаких тайн разводить не люблю.

– Тут нет никаких тайн, просто кое-что я уже забыла.

– Ничего и не говорите, я вас ни о чем не спрашиваю. Что уж вы там делали, на отдыхе, то и делали. А теперь отдых кончился, можно все и позабыть… У вас на этом жакетике уже все локти залоснились. Говорила я миссис Томас, не ноский это материал. Вы бархатное платье надевали или не стоило мне его класть?

– Нет, я надевала бархатное платье. Я…

– А, так значит, они к ужину переодеваются?

– Нет, я надевала его на вечеринку. У нас были танцы.

– Надо было мне тогда кисейное ваше платье уложить. Но я боялась, помнется, да и от морского воздуха все складки бы пообвисли. Ну, оно и бархатное, наверное, подошло.

– Да, Матчетт, оно всем очень понравилось.

– Уж оно получше всего, к чему они там привыкли, да и покрой недурной.

– И знаешь, Матчетт, мне было очень весело.

Матчетт снова покосилась на часы, словно бы призывая время поторопиться, ради его же блага. Вид у нее сделался еще более отстраненный: казалось, будто мелькание спиц ее загипнотизировало, а еще – будто она, радуясь чему-то своему, неслышно, про себя, напевает какую-то мелодию. На реплику Порции она откликнулась только минуту спустя – вздернутым подбородком. Но к тому времени реплика эта уже увяла в подвальном полумраке, точь-в-точь как букетик лесных нарциссов, подарок какой-нибудь подруги, сурово воткнутый в стеклянную банку. Подарок, который Матчетт тоже, наверное, приняла стиснув зубы.

– Ты ведь рада, да? – уже не так уверенно спросила Порция.

– Ну и вопросы у вас.

– Наверное, все дело в морском воздухе.

– И мистеру Эдди, значит, морской воздух тоже пошел на пользу?

Не сумев увернуться от пущенного в нее вопроса, Порция заерзала на столе.

– А что Эдди? – сказала она. – Он и приезжал-то всего на два дня.

– Ну, так это ж целых два дня на море. Конечно, ему там было хорошо. По крайней мере, он сам так сказал.

– Когда сказал? Это ты о чем?

– Да вы погодите, не перебивайте. – Дернув за розовую шерстяную нитку натруженным пальцем, Матчетт задумчиво промычала еще парочку беззвучных нот. – Вчера в пять тридцать это было, наверное. Спускаюсь я вниз, уже в пальто и шляпе, собираюсь ехать встречать вас с поезда, и времени у меня как раз в обрез, и тут их высочество как давай названивать в телефон – аж стены затряслись. Я думаю, вдруг что-то важное, ну и сняла трубку. Ну а потом не знала, как от него и избавиться – он все болтал, болтал. Конечно, телефон в конторе мистера Томаса как раз для этого и нужен. Понятно, почему им пришлось провести три линии. «Прошу прощения, сэр, – говорю я, – но я тороплюсь, еду встречать поезд».

– А он знал, что это мой поезд?

– Он не спрашивал, а я не уточняла. «Еду встречать поезд», – говорю. Думаете, его это остановило? Подождут эти ваши поезда, тут ведь некоторым поговорить нужно. «Не буду вас задерживать», – говорит он, и перескочил себе на другое.

– Но на что он перескочил?

– Он как будто огорчился, что миссис Томас еще не вернулась и что вас тоже еще нет. «Боже, боже, – говорит он, – я, наверное, напутал с датами». Затем просил непременно передать миссис Томас, и вам тоже, что он завтра утром уедет из Лондона, то есть уже сегодня утром, и, может быть, позвонит после выходных. Затем он сказал, что мне, наверное, приятно будет узнать, что на море вы похорошели. «Я вас порадую, Матчетт, – сказал он, – у нее появился румянец». Я сказала ему спасибо и спросила, не нужно ли передать чего еще. Он попросил передать привет миссис Томас и вам тоже. Сказал, это все.

– И ты положила трубку?

– Нет, он. Скорее всего, пошел пить чай.

– Он не говорил, что позвонит попозже?

– Нет, все, что он хотел передать, он передал.

– А ты сказала, что я возвращаюсь?

– Нет, с чего бы? Он и не спрашивал.

– А когда, он думал, я вернусь?

– Ох, даже и не знаю.

– Куда же это он уезжает в пятницу утром?

– И этого я тоже не знаю. По делам, наверное, куда ж еще.

– Как-то это очень странно.

– Мне в этой конторе многое кажется странным. Однако не мне судить.

– Матчетт, и вот еще что: а он понял, что я в тот же вечер вернусь?

– Что он там понял или не понял, сказать не могу. Знаю только одно, болтал он без умолку.

– Да, с ним такое бывает. Но как ты думаешь?..

– Слушайте, я не думаю, право же, у меня на это и времени нет. Чего я не думаю, того не думаю – уж пора бы вам это понять. И скрывать ничего не скрываю. Ведь если бы не он, от вас бы я точно не узнала, что он приезжал к миссис Геккомб. Так, а теперь будьте-ка умницей, слезайте со стола, а я пока утюг включу. Мне тут еще кое-что погладить надо.

Порция сказала помертвевшим голосом:

– Ты же говорила, что у тебя все сделано.

– Сделано? Покажите мне хоть одно дело, которое сделано, – какое уж там все. Нет, я перестану работать только тогда, когда меня в гроб заколотят, а не потому, что у меня все будет сделано… Но вы мне вот чем можете помочь: будьте умницей, сбегайте в спальню миссис Томас и закройте там окно. Комната уже проветрилась, наверное, а уличной копоти с меня хватит. И потом не приставайте ко мне, дайте погладить в тишине. Прогулялись бы вы по парку. Там сейчас красиво.

Порция закрыла окна у Анны, мельком поглядевшись в ее зеркало-псише. За окнами слышно было, как воркуют голуби и как скользят по гладкой дороге автомобили. Сквозь свежевыстиранные тюлевые занавески виднелись освещенные солнцем деревья. Выходить на улицу Порции не особенно хотелось, ей было одиноко. Если уж и гулять в одиночестве, то хотя бы наедине с приятными мыслями. Как раз сейчас миссис Геккомб, тоже в одиночестве, возвращается в «Вайкики» после утреннего похода по магазинам… Еле волоча ноги, Порция спустилась в холл: здесь, на мраморной поверхности стола, Томаса и Анну дожидались две стопки писем. Порция внимательно их проглядела – уже в третий раз, как знать, не затесалось ли среди них что-нибудь «для мисс П. Квейн». Не затесалось – впрочем, как и до этого… Она снова проглядела письма, на этот раз просто из любопытства. Одни друзья Анны писали убористо, другие – с размахом. Какие из этих писем написаны в порыве чувств, а какие – часть тщательно продуманного плана? Чей-то почерк она могла угадать, этих людей она уже видела, они все ходили друг за другом. Вот, например, серый изящный конверт от Сент-Квентина. Неужели он еще что-то может прибавить ко всему им сказанному?

Томасу писали не много, но вот сложить письма Анны так, чтобы стопка не рухнула, стоило почти шедевральных усилий. Порция попыталась представить, каково это – вылезти из такси и увидеть собственное имя, написанное столько раз. Наверное, после этого твое имя значит – да, по-другому и быть не может – гораздо больше.

Анна театрально простонала:

– Ты только посмотри, сколько писем!

Сначала она даже разбирать их не стала, прочла одно-два сообщения в лежавшем возле телефона блокноте, взглянула на стоявшую на стуле золоченую коробку из цветочного магазина – на заваленном письмами столе для нее не нашлось места.

Она сказала Томасу:

– Кто-то прислал мне цветы.

Но тот уже ушел к себе в кабинет. Тогда Анна, улыбаясь Порции, любезно заметила:

– Все сразу и не посмотришь, верно ведь?.. Как замечательно ты выглядишь: загорела и даже почти пополнела. – Она окинула взглядом лестницу и сказала: – Да уж, у нас чисто. Ты вчера вечером вернулась, да?

– Да, вчера.

– И тебе там, конечно, страшно понравилось?

– Да, Анна, очень!

– Ты об этом писала, и мы надеялись, что это правда. Ты Матчетт видела?

– Да.

– А, ну да, конечно, я все забываю, что ты вчера приехала… Ну что, нужно осмотреться, – сказала Анна, собирая письма. – Как же странно я себя чувствую. Открой-ка, пожалуйста, цветы и скажи мне, от кого они.

– Коробка красивая. Наверное, и цветы красивые.

– Не сомневаюсь. Но мне интересно, от кого они.

Забрав письма, Анна пошла наверх – принимать ванну. Через пять минут в дверь ванной постучалась Порция. Анна еще не залезала в ванну, она выглянула из-за двери, выпустив наружу облачко ароматного пара.

– А, это ты, – сказала она. – Ну что?

– Это гвоздики.

– Какого цвета?

– Такого, очень ярко-розового.

– Господи… И от кого они?

– От майора Брутта. На карточке написано, что он желает ими поприветствовать твое возвращение.

– Этого следовало ожидать, – сказала Анна. – Он, наверное, целое состояние на них спустил и сидит без обеда, а я теперь тут с ума схожу. Лучше бы мы с ним вовсе не встречались, помочь мы ему не помогли, только голову вскружили. Забери цветы и покажи Томасу. Или отдай Матчетт, для ее комнаты – сойдут. Ужасно, я понимаю, но я чувствую себя как-то совсем невозможно… Можешь потом написать майору Брутту ответ? Скажи, что я легла спать. Уверена, ему будет гораздо приятнее, если ему напишешь ты. Кстати, как там Эдди? Я видела, что он звонил.

– Матчетт с ним говорила.

– О? А я думала – ты. Ладно, Порция, потом еще поговорим.

Анна захлопнула дверь и улеглась в ванну.

Порция отнесла гвоздики Томасу.

– Анна говорит, они не того цвета, – сказала она.

Томас, закинув ногу на ногу, снова сидел у себя в кресле, словно из него и не вылезал. В кабинет проникала только приглушенная копия дневного света, но Томас все равно прикрывал рукой глаза, будто бы загораживаясь от яркого солнца. Он равнодушно взглянул на гвоздики.

– А, значит, они не того цвета? – спросил он.

– Так Анна сказала.

– Я забыл, от кого они?

– От майора Брутта.

– Ну да, ну да. Как по-твоему, он нашел работу?

Он повнимательнее посмотрел на гвоздики, которые Порция держала как незадачливая невеста.

– Да их тут сотни, – сказал он. – Похоже, ему что-то подвернулось. Я очень на это надеюсь, мы не всем можем помочь… Ну, Порция, а ты как? Ты и вправду хорошо провела время?.. Прости, что я так сижу, у меня, кажется, начинает болеть голова… Тебе понравилось в Силе?

– Очень понравилось.

– Замечательно. Правда, я ужасно рад.

– Я писала, что мне понравилось, Томас.

– Анна не знала, правда ли тебе понравилось или нет. Наверное, там мило. Сам я там, конечно, никогда не был.

– Да, они мне сказали, что ты у них не был.

– Да. И жаль, что не был, правда. Ну, я рад снова тебя видеть. Все хорошо?

– Да, спасибо. Радуюсь весне.

– Да, замечательно, – сказал Томас. – Как по мне, правда, еще холодно… Прогуляемся с тобой по парку попозже?

– С удовольствием. Когда?

– Ну, давай попозже… Где там, ты говорила, Анна?

– Она принимает ванну. Она попросила меня написать ответ майору Брутту. Томас, можно я напишу его за твоим столом?

– Конечно-конечно.

С этими любезными словами Томас незаметно выскользнул из кабинета – Порция тем временем открывала бювар, чтобы написать майору Брутту. Томас налил себе выпить, взял бокал с собой наверх и по пути заглянул в гостиную. Ни единый предмет здесь еще не поменял своего точного, безучастного положения – Анна явно сюда пока не заходила. Он принес бокал в комнату Анны и уселся на широкой кровати, дожидаясь, когда жена выйдет из ванной. Он словно закаменел от тяжелых, смутных мыслей, – выйдя из ванной в распахнутом пеньюаре, с пачкой бугристых от пара писем, Анна так и подпрыгнула, увидев его.

Наигранным тоном она сказала:

– Как ты меня напугал!

– Хотел спросить, есть ли письма…

– Письма, разумеется, есть. Но совершенно ничего интересного. Впрочем, дорогой, вот они – все твои.

Она бросила письма на кровать рядом с ним, подошла к зеркалу и сняла с волос сеточку, защищавшую кудри от влаги. Ожесточенно глядя на свое отражение, она принялась обеими руками втирать в лицо косметическое молочко. Она, не глядя, нашаривала разные баночки и флакончики – все было на своих местах, и все движения были до того привычными, что на нее разом нахлынуло что-то такое – атмосфера ее лондонского туалетного столика. Не поворачиваясь к Томасу, который перебирал письма, она сказала:

– Ну вот мы и дома.

– Что ты сказала?

– Говорю, вот мы и дома.

Томас оглядел комнату, затем посмотрел на туалетный столик.

– Как быстро Матчетт разобрала чемоданы.

– Только несессер. После этого я выставила ее за дверь, велев прийти и разобрать остальные вещи попозже. У нее на лице было написано, как ей хочется мне что-нибудь сказать.

Томас отложил письма, ссутулился:

– Может, ей и вправду было что сказать.

– Ну, знаешь, Томас… выбрал ты время! Ты слышал, что я сказала? Что мы наконец дома.

– Да, слышал. И что я должен ответить?

– Хоть что-нибудь. Наша жизнь проходит без единого комментария.

– Тогда тебе нужен кто-то вроде трубадура.

Анна салфеткой вытерла молочко с пальцев, изящно завязала поясок пеньюара, подошла к Томасу и легонько отвесила ему недружелюбно-дружелюбную оплеуху.

– Ты прямо как какая-нибудь живая статуя, они изредка двигаются, но все равно только и делают, что сидят. А я люблю иметь хоть какое-то отношение ко всему происходящему. Мы дома, Томас, придумай, что сказать о доме… – Она снова шлепнула его по голове – полегче, но позлее.

– Помолчи, не толкай меня. У меня голова болит.

– Ой-ой! Прими ванну.

– Приму попозже. А пока, пожалуйста, не бей меня по голове… Зато вот Порция ведь нас встретила.

– Ах да, бедная крошка. Стояла в дверях, будто ангел. А мы вот были не в себе. Я так точно, да ведь?

– Да, не была, по-моему.

– А ты, что ли, был? Сразу рванул в кабинет. Ты, наверное, думаешь, а с чего бы тебе вести себя подобающим образом, когда я этого не делаю? Давай начистоту – а кто вообще ведет себя подобающим образом? Мы все сначала предъявляем друг другу требования, которым трудно соответствовать, а потом рвем себе сердца из-за этого несоответствия. Чтобы делать глупости, влюбляться не обязательно – по правде сказать, я думаю, что люди гораздо глупее, когда они не влюблены, потому что тогда им во всем мерещится невесть что. По крайней мере, это я по себе знаю. Майор Брутт прислал мне гвоздики, я чуть с ума не сошла. Ты их видел? Кошенилево-розовые!

– Я, кажется, никому никаких требований не предъявляю.

– Еще как предъявляешь – вот, например, сейчас, с этой твоей головной болью. А кроме того, ты измял мне все покрывало.

– Прости, – Томас поднялся, – я пойду вниз.

– Ну вот, очередные требования. А мне-то всего-навсего хочется переодеться, а разговаривать – не хочется, но не могу же я допустить, чтобы ты вот так ушел куда-то в ночь. И Матчетт еще только и ждет, как бы прошмыгнуть обратно, чтобы тут пошуршать и чем-нибудь меня побрызгать. Милый, я знаю, что от меня одни огорчения. В кабинете тебе точно будет повеселее.

– Там Порция, пишет ответ майору Брутту.

– И если ты туда спустишься, то придется у нее спросить: «Ну, Порция, как продвигается твое письмо к майору?»

– Зачем? Не вижу в этом никакой надобности.

– Ну, Порция будет глядеть на тебя до тех пор, пока ты не спросишь. Кстати, эти гвоздики от майора Брутта – как раз что-то такое, от чего Порция обычно приходит в восторг, – сказала Анна, усаживаясь за туалетный столик, чтобы натянуть шелковые чулки. – Да, мне часто кажется, что мы с тобой какие-то неправильные. Но, с другой стороны, а кто тогда правильный?

Поставив стакан на ковер, Томас храбро забрался с ногами на кровать и растянулся на безупречно ровном покрывале.

– По-моему, ванна не пошла тебе на пользу, – сказал он. – Или ты так все время разговариваешь? Мы так с тобой редко разговариваем, мы так редко бываем вместе.

– Я, наверное, устала, чувствую себя как-то совсем невозможно. Но, как я уже сказала, больше всего на свете я хочу переодеться.

– Ну так переодевайся. Ты ведь можешь просто переодеться, а я могу просто полежать. Не обязательно еще и разговаривать. Ты, конечно, чудовище, но с тобой я чувствую себя куда правильнее, чем с самыми правильными людьми – если они вообще бывают. А тебе непременно надо надевать эти жуткие замшевые зеленые туфли?

– Да, потому что остальные еще в чемоданах. Какое же жаркое сегодня солнце! – сказала Анна, задергивая занавеси за туалетным столиком. – Пока мы там были, Англия казалась мне серой и прохладной, а приехали мы в какое-то адское пекло.

– Думаю, погода еще изменится. Но тебе вообще мало что нравится, да ведь?

– Вообще ничего, – ответила Анна, расплывшись в своей славной, недоброй улыбке.

Она закончила одеваться в зашторенном полумраке, едва тронутом желто-розовым солнечным светом. Сквозь закрытые окна, сквозь крахмальные ситцевые складки доносился уличный шум. Анна бросила взгляд в сторону Томаса и сказала:

– Ты ведь понимаешь, что пачкаешь обувью мое покрывало?

– Отдадим в чистку.

– Тут вот какое дело, оно только что вернулось из чистки… Как тебе показалась Порция?

Томас, который только что закурил (для головной боли – хуже не придумаешь), ответил:

– Говорит, что радуется весне.

– С чего бы вдруг? Маленьким девочкам в ее возрасте до погоды нет дела. Кто-нибудь точно наговорил ей лишнего.

– Может, она вовсе и не радуется весне, а просто хотела сказать что-нибудь вежливое. Кстати, ей вполне могло и понравиться в Силе – а если так, мы могли бы забрать ее оттуда попозже.

– Ну нет, милый, если уж она живет с нами, значит, она живет с нами. Кроме того, в понедельник у нее начинаются занятия. Но если она радуется весне (а с твоих слов я не могу понять, радуется она или нет), то, стало быть, с ней что-то неладно, и тогда тебе нужно выяснить, что именно. Сам знаешь, со мной она говорить не станет. А если ее кто-то и огорчил, то это Эдди, больше некому.

Томас нагнулся, чтобы стряхнуть пепел в пустой бокал.

– Пора бы, кстати, положить этому конец, слишком далеко все зашло. Сам не знаю, почему мы раньше этого не сделали.

– Потому что там все было без изменений – месяцами одно и то же. Сразу видно, ты плохо знаешь Эдди. Чтобы кому-нибудь навредить, ему далеко заходить не нужно, он кого хочешь может когда угодно подвести. И потом, что именно я, по-твоему, должна была сказать или сделать? Другому человеку всего не скажешь, есть все-таки какие-то границы, а сделать – ну что тут сделаешь. И вообще, она твоя сестра. Можно было бы поговорить с Эдди, но он чуть что – и сразу на меня обижается. А с Порцией мы так друг друга стесняемся, а стеснительность приводит к грубости… Нет, наш малыш Эдди отнюдь не кровожадный лев.

– Да уж, не лев.

– Томас, не будь ты таким гадким.

Впрочем, радуясь тому, что она опять одета, Анна с наслаждением передернула плечами, будто птица, снова очутившаяся в своих приглаженных перышках. Она отыскала портсигар, закурила и уселась на кровать рядом с Томасом. Обернувшись к ней, он притянул ее голову к себе, на подушки.

– И все равно, – после поцелуя сказала Анна, усаживаясь и подкручивая пальцами гладкий локон на затылке, – по-моему, тебе надо слезть с моего покрывала.

Она подошла к туалетному столику и принялась закручивать крышки на своих баночках и флакончиках, пока Томас, тщательно и угрюмо, пытался разгладить складки на атласе.

– После чая, – сообщил он, – мы с Порцией хотим пройтись по парку.

– Пройдитесь. Почему бы и нет?

– Будь ты хотя бы вполовину так бессердечна, как притворяешься, с тобой было бы ужасно скучно.

После чая Томас и Порция прошмыгнули через две полосы автомобильного движения, благополучно перешли дорогу и оказались в парке. По мосту они перебрались на дальнюю сторону озера. Здесь вытянулись тюльпаны, которые вот-вот распустятся, еще серые и острые, но все в ослепительных прожилках будущего цвета – пунцового, алого, желтого. На берегу озера на траве люди сидели в шезлонгах, и позднее вечернее солнце стекало им на лица, – и эти люди, похожие на красноватые камни, заслоняли глаза, отворачивались или позволяли солнцу стучаться в их закрытые веки.

Вода ожила: свет сбегал с лопастей весел, пробивался сквозь разноцветные и белые паруса, которые, подрагивая, плыли мимо островов. Гребцы, согнувшись, разбивали отражения пейзажей. С узких, поросших лесом островков, куда запрещено было приставать, уже давно испарилась вся эфирность раннего утра, и теперь там, на границах их тайного существования, можно было разглядеть лебединые гнезда. Свет проникал в самое девственное сердце островов, серебристые ветви плакучих ив расступались только самую малость, позволяя приметить лишь отблеск света. Отражения деревьев и парусов раскрашивали воду, наделяя ее глубиной, и водоплавающие птицы пропарывали ее поверхность долгой рябью.

Люди, приближаясь друг к другу – возле озера или на узких тропках, – смело встречались взглядами, будто ожидая увидеть здесь только знакомых. Под пальто трепетали тонкие подолы женских платьев. Дети носились кругами или сговаривались о чем-то, тут же с криками ссорясь. Но ни один взрослый тем оживленным вечером не ускорял шаг – парк был полон лености и блужданий.

Томас и Порция повернулись одинаковыми профилями в ту сторону, откуда дул ветерок. Порция думала о том, до чего воздух здесь пахнет сушей. Томас, равнодушно глядя в бирюзовое небо над тоненькими желто-зелеными спичками деревьев, сказал, что погода, скорее всего, переменится.

– Только бы тюльпаны успели зацвести. Мне о них папа рассказывал.

– О тюльпанах? Как так? Когда он их видел?

– Когда проходил мимо вашего дома.

– Он проходил мимо нашего дома? Когда?

– Как-то раз, однажды. Сказал, что дом покрасили и что теперь он совсем как мраморный. Он очень радовался, что вы здесь живете.

Лицо Томаса медленно посуровело, отяжелело, словно бы все годы, прожитые его отцом в изгнании, навалились на него вдобавок к его собственным годам. Он взглянул на Порцию, на отцовские брови, которые у нее шли более изящной линией. По его лицу было понятно – он снова промолчит. На другом берегу озера за деревьями виднелись только верхние окна и балюстрада дома по Виндзор-террас, уже совсем не свежеокрашенная лепнина казалась поистершейся, непрочной.

– Мы красим дом раз в четыре года, – сказал он.

Когда они переходили дорогу, Порция, остановившись на полпути, вдруг поглядела на окно гостиной и замахала рукой.

– Осторожнее! – прикрикнул Томас и схватил ее за локоть – машина вильнула мимо них, словно огромная рыба. – Что такое?

– Там была Анна, наверху. Уже ушла.

– Если не будешь смотреть по сторонам, когда переходишь дорогу, не буду отпускать тебя одну на улицу.