Увидев, что ее заметили в окне, что ей помахали, Анна инстинктивно отшатнулась. Она знала, каким глупым видится снаружи человек, выглядывающий из окна, – как будто бы он ждет чего-то, что никак не случится, как будто бы ему что-то нужно от внешнего мира. Лицу в окне, маячащему там безо всякой причины, недостает только пальца во рту, потому что в этом есть что-то решительно детское. А всякое неглупое лицо кажется пугающим – торчит белым пятном в темноте комнаты и чудится злым домашним духом. Вдруг Порция и Томас подумают, будто она за ними шпионит?

Кроме того, в руках у нее было письмо – и получила она его не сегодня. Как раз для того, чтобы избавиться от мыслей, вызванных этим письмом, она и выглянула в окно. Теперь же она снова уселась за свой секретер, который стоял в самом темном углу этой огромной, залитой светом комнаты, и потому за ним можно было писать разве что короткие записочки. В ячейках для бумаг она держала свой ежедневник и приходно-расходные книги, ящички под крышкой были куда полезнее, потому что запирались на ключ. Один из них был сейчас открыт, и оттуда выглядывали пачки писем; другие письма – сложенные в несколько раз, с заломами на бумаге, – лежали вперемешку со снятыми с них резинками, и от них пахло чем-то старым. Когда ключ Томаса заскрежетал в замке, входная дверь распахнулась и послышался бойкий голос Порции, Анна быстро смахнула все письма в ящик и, нагнувшись, заперла его. Но хоть она и успела все вовремя спрятать, эта маленькая победа оказалась совершенно ненужной: брат и сестра Квейны прошли прямиком в кабинет и в гостиную подниматься не стали.

Они не зашли к ней, хоть и знали, где она. Поглядев на лежащий в ладони ключ от секретера, Анна вдруг остро ощутила разлуку с письмами: одно одиночество теснило другое. Сразу после чая, когда эти двое ушли в парк, Анна отперла ящик, отчетливо понимая, что хочет сравнить фальшивость Пиджена с фальшивостью Эдди.

Бывает в чувствах такая пора, когда даже самое странное поведение кажется обоснованным. Она говорила правду – по крайней мере, о себе, – когда сказала Сент-Квентину, что никакой опыт ничего не значит до тех пор, пока не повторится снова. Теперь она понимала, что все в ее жизни постоянно повторялось – правда, когда дело доходило до любви, Анна, хоть и не слишком огорчаясь, все ломала голову, уж не закралась ли в эту формулу какая-то ошибка. Что-то тут не складывается, думала она. Иногда она спрашивала себя, уж не ошиблась ли она, и была бы почти рада ошибиться. Она-то думала, что раскаивается в собственной несдержанности, в своих дурацких выходках – но что, если все это время она была куда сдержаннее, чем ей самой казалось, что, если она лицемерила, что, если ее разоблачили? Ведь заканчивалось все всегда одинаково, но она никак не могла найти этому объяснения. Верно, люди знали какой-то способ понимать друг друга, о котором она даже не подозревала.

Я только и сказала Томасу, слезь с моего покрывала. А он берет и ведет ее гулять в парк.

Ум и легкость в общении, думала она, способны завести только в тупик. Она задумчиво положила ключ от ящика во внутренний карман сумочки и сумочку защелкнула. Каждый человек, которому, как Анне, доводилось с глубоким недоумением переживать легкую обиду, считает свое дело безнадежным. Вот что бывает, когда ведешь себя мило и беззаботно, когда заботишься о чужом реноме, когда не теряешь самообладания. Анна и сама не понимала, чего она так трясется над этим ключом, ведь никаких секретов в ящике не было – Томас обо всем знал. Правда, этих писем она ему не показывала, он знал, что произошло, но не знал, почему. А что, если она возьмет да и швырнет эти письма Порции со словами: «Смотри, дурочка, вот чем все заканчивается!»

Тут Анна закурила, уселась на желтом диване рядом со своей сумочкой и спросила себя, почему же она не питает особой любви к Порции. Я думать о ней спокойно не могу, а стоит ей войти в комнату, как я теряю всякое самообладание. Все, что она со мной делает, она делает неосознанно, – веди она себя так нарочно, мне бы не было так обидно. С ней я чувствую себя каким-то наглухо заевшим краном. Она доводит меня до какого-то невозможного состояния, когда даже Сент-Квентин начинает спрашивать, отчего это я так наигранно себя веду? Наши отношения с Томасом она свела к каким-то лихорадочным, колким шуткам. Если честно, мне только и остается, что быть с ними пожестче, что я честно и делаю. Сегодня днем, едва она заслышала наше такси, как ей непременно понадобилось выскочить на порог и выглядывать нас во все глаза. Я даже в окно собственного дома выглянуть не могу, чтобы на нее не наткнуться, – она останавливается посреди потока авто и машет мне рукой. Ее ведь и задавить могли, вот бы скандал вышел.

Впрочем, смерть – это у них семейное. Она ведь кто такая, если вдуматься? Результат незаконной связи, паники, жалкого обострения сексуальности у старика. Дитя, зачатое в комнатушке на Ноттинг-хилл-гейт, среди рассыпавшихся шпилек и картиночек с собачками. И при этом она все унаследовала, она расхаживает по дому, будто сама Чистопородность. Все стоят за нее горой, будто она какой-нибудь Молодой Претендент. Уж мне ли не знать заговорщицки сжатый рот Матчетт? А Эдди повел себя просто чудовищно, ну правда же, ужасно глупо. Но что до этого – ладно, тут уж ей, как говорится, Бог поможет, а я не стану, с чего бы?

Нет, тут она никаких ответов не найдет, думала Анна, лежа на диване, закинув ноги на подлокотник, напряженно сложив руки за головой. Она спрашивала себя, о чем это брат с сестрой могут разговаривать в кабинете. Нечего ей все-таки везде вот так тыкаться. Не наше это дело – подносить Порции все ответы на блюдечке.

Подтянув к себе телефон, Анна набрала номер Сент-Квентина. Долго слушала гудки в трубке – Сент-Квентина, очевидно, не было дома.

В понедельник утром Томас вернулся в офис, а Порция вернулась в школу на Кэвендиш-сквер. Накрапывал, вздрагивал на деревьях легкий серый весенний дождик. Томас, любивший быть правым в мелочах, радовался тому, что предсказал перемену погоды. В первую неделю после того, как расцвели тюльпаны, на них не упало ни луча солнца, они стояли пунцовые, багряные, алые, мясисто-влажные, но их никто не видел. Нет, этот майский день был совсем не похож на тот майский день, когда старый мистер Квейн украдкой гулял в парке. До самых выходных Порция не видела Эдди, они встретились, когда она вернулась в субботу домой, – тот пил чай с Анной. Он, казалось, очень обрадовался, очень удивился встрече с ней, подскочил, разулыбался, схватил ее за руку и воскликнул, обращаясь к Анне:

– Надо же, как она отлично выглядит!

Он усадил ее на свое место, а сам примостился на подлокотнике кресла. Анна, почти не подав виду, позвонила, чтобы принесли еще чашку. Порция пришла не вовремя, ее не ждали, она сказала, что сегодня пойдет пить чай к Лилиан.

– А знаете, – не умолкал Эдди, – мы давным-давно все втроем не виделись.

Сент-Квентин в прошлую среду проявил куда больше энтузиазма. Порция встретила его, когда тот, торопливо и бесцельно, бродил по Вигмор-стрит: черный хомбург надвинут на лоб, руки с зажатыми в них перчатками заложены за спину. То и дело замедляя шаг, поворачиваясь всем телом, он с рассеянным вниманием взглядывал на роскошные вещи, выставленные в темных блестящих витринах. Впрочем, держался он не слишком-то естественно, и, приближаясь, Порция не совсем понимала, действительно ли Сент-Квентин ее не видел, или все-таки видел, но притворялся, что нет. Она замешкалась – может, перейти на другую сторону? – но потом зашагала ему навстречу, размахивая портфелем, будто легкая лодочка – навстречу штормовому ветру; причины остановиться она так и не придумала.

Что-то в витринном отражении привлекло Сент-Квентина, и он обернулся.

– О, приветствую, – быстро сказал он, – приветствую! Значит, ты тоже вернулась, славно, славно! Что делаешь?

– Возвращаюсь домой с занятий.

– Счастливица! А я вот ничем не занят. Убиваю время. Ты идешь через Мандевилль-плейс? Пройдемся по Мандевилль-плейс?

И они вместе свернули за угол. Порция перехватила портфель другой рукой, спросила:

– Как ваша новая книга?

Вместо ответа Сент-Квентин взглянул вверх, на окна домов.

– Давай говорить потише – тут одни лечебницы. Сама знаешь, больным бы только подслушивать… Ты хорошо провела время? – спросил он, понизив голос.

– Да, очень, – ответила она почти шепотом.

Ей виделись высокие белые койки с табличками, восковые цветы.

– Прости, никак не припомню, где ты была.

– В Силе. На море.

– Замечательно. Скучаешь теперь, наверное. Хотел бы и я куда-нибудь съездить. И, знаешь, поеду, наверное, у меня нет причин никуда не ехать, просто я в таком взвинченном состоянии. Расскажи-ка мне что-нибудь. Как твой дневник?

Лицо Порции полыхнуло перед ним, она метнула на него взгляд, какой бывает у пойманной, перепуганной птицы. Они замедлили шаг, пропуская человека, который, выскочив из такси с охапкой цветов, взбирался по неприветливым ступенькам лечебницы. Когда они пошли дальше, Сент-Квентин уже овладел собой, но Порция – неотрывным, застывшим взглядом – смотрела прямо перед собой, на вытянувшуюся пасмурным каньоном улицу, которая теперь, в приступе весеннего помрачения, казалась пугающей.

Он сказал:

– Это была просто догадка. Что-то мне подсказывает, что ты ведешь дневник. У тебя ведь точно есть мысли о жизни.

– Нет, я не слишком много думаю, – ответила она.

– Милая девочка, это как раз совсем необязательно. Но я уверен, что ты откликаешься на жизнь. И стоит на тебя взглянуть, как мне становится интересно – что это за отклики.

– Я не знаю. И вообще, как это – откликаться на жизнь?

– Ну, я бы мог объяснить, но надо ли? Но чувства-то у тебя есть, разумеется?

– Да. А у вас разве нет?

Сент-Квентин угрюмо закусил верхнюю губу, отчего его усы поникли.

– Нет, нечасто. То есть, по правде сказать, нет. Они не вызывают у меня особой радости. Так, но почему же я решил, что ты ведешь дневник? Ты знаешь, я вот смотрю на тебя и думаю, вряд ли ты поступишь так необдуманно.

– Если бы я вела дневник, это была бы страшная тайна. Что же тут необдуманного?

– Да просто записывать все, что случилось, – уже безумие.

– Но вы же целыми днями пишете книги, разве нет?

– Но я пишу о том, чего никогда не случалось – могло, конечно, но не случилось. И несмотря на то, что в моих книгах описываются вполне возможные чувства – даже, наверное, куда более возможные, чем люди готовы признать, потому что это их пугает, – но этих чувств, в общем-то, не существует. Так что, видишь ли, я с самого начала просто во все это играю. Но я никогда не напишу того, что произошло на самом деле. Забывчивость свойственна самой нашей природе, вот и не стоит об этом забывать. Память и так невыносима, но даже от нее многое ускользает. Память бы не расставалась с нами так просто, не будь она наполовину выдумкой, – мы помним только то, что нас устраивает. Нет, право же, эммм… Порция, поверь мне: если время от времени не глотать по ложке лжи, то непонятно вообще, как можно снести прошлое. Слава богу, что такая вещь, как голый факт, существует всего какую-нибудь долю секунды. Прошло десять минут, полчаса, и мы уже прилепили к нему какое-нибудь украшение. «Часы с тобой, моя любовь, нижу как нитку жемчуга…» Но дневник (особенно если вести его регулярно) уж слишком недалеко ушел от голых фактов. Нужно все-таки на какое-то время затаиться и только потом уже глядеть в прошлое. Возьми любые воспоминания о былых днях, какие они все гладенькие… И кроме того, а вдруг его кто-то прочтет?

Порция запнулась, покрепче перехватила портфель. Она поглядела на довольно-таки акулий профиль Сент-Квентина, отвернулась, но промолчала, – молчала она так напряженно, что он снова повернулся и посмотрел на нее.

– Я бы держал его на замке, – сказал он. – И никому бы не доверял, ни на грош.

– Но я потеряла ключ.

– Потеряла? Послушай-ка, давай начистоту: мы разве не о гипотетическом дневнике говорим?

– У меня самый обычный дневник, – беспомощно сказала она.

Сент-Квентин закашлялся – с еле заметной жалостью.

– Прости, пожалуйста, – сказал он. – Я снова оказался чересчур умен. Но обычно для меня это ничем хорошим не заканчивается.

– Мне бы не хотелось, чтобы кто-то о нем знал. Это просто – мое.

– Нет, тут ты как раз ошибаешься. Дневник не сводится к одному человеку. Ты делаешь очень опасное дело. Ты все время цепляешь одно к другому, а это уже порочно.

– Не понимаю, как это?

– Ты нас пишешь, превращаешь нас во что-то новое. А это нечестно – мы ведь не следим за собой в твоем обществе. Например, теперь я знаю, что ты ведешь дневник, и мне всегда будет казаться, будто я – часть какого-то сюжета. Ты сгущаешь краски. Конечно, – по-доброму сказал Сент-Квентин, – пишешь ты, наверное, одни глупости, но в то же время позволяешь себе всякие вольности. Расставляешь нам ловушки. Отбираешь у нас всякую свободную волю.

– Я пишу о том, что случилось. Я ничего не выдумываю.

– Ты создаешь из событий конструкции. Ты очень опасная девочка.

– Никто не знает, что я делаю.

– О, поверь мне, мы это чувствуем. Видишь, как нам не по себе.

– Я же не знаю, каким вы были до этого.

– И мы тоже, до этого нас все устраивало. Но то, что ты скрытничаешь, нечестно. Божий соглядатай, и все такое… И вот еще что обидно: натура у тебя любящая, но ты – любящая натура in vacuo. Не злись на меня за эти слова. В конце концов, мы с тобой живем в разных местах, мы редко встречаемся и ты почти не имеешь ко мне никакого отношения. Но все-таки…

– Вы сейчас надо мной подшучиваете или раньше шутили? Что вы надо мной пошутили, я точно знаю. Сначала вы сказали, что уверены, будто я веду дневник, потом начали говорить, что этого не стоит делать, потом сделали вид, будто не знали, что у меня и вправду есть дневник, и назвали меня злобным соглядатаем, а теперь вот вы говорите, что я всех слишком люблю. Теперь-то я поняла, что вы знали о моем дневнике… Наверное, Анна его нашла и вам рассказала? Она его нашла?

Сент-Квентин покосился на Порцию:

– Добром для меня это не кончится.

– Нашла или нет?

– Лгать я, конечно, умею, да вот беда – не отличаюсь преданностью. Так что да, Анна его нашла. Что теперь начнется! Слушай, могу ли я рассчитывать на твое молчание? На мое, как видишь, рассчитывать нечего.

Сдвинув шляпку со лба, Порция повернулась и смело оглядела Сент-Квентина с ног до головы. Она не верила, что тот не умеет хранить молчание, ей казалось, что у него просто нет совести.

– Вы просите, – произнесла она, – не говорить Анне, что вы мне все рассказали?

– Мне бы очень этого не хотелось, – робко сказал Сент-Квентин. – Избегай скандалов и отныне получше приглядывай за своим письменным столиком.

– Она вам сказала, что у меня есть столик?

– Полагаю, он у тебя должен быть.

– А часто она…

– Насколько я знаю, нет. Да не волнуйся ты, умоляю. Просто спрячь свою книжечку куда-нибудь в другое место. По собственному опыту знаю, что все спрятанное нужно время от времени перепрятывать.

– Благодарю вас, – растерянно сказала Порция, – вы очень добры.

Больше она ничего не могла из себя выдавить, ноги неумолимо несли ее вперед. Разговор оборвался бездной – глупо было бы притворяться, что это не так. Как это бывает с людьми в состоянии шока, Порция не понимала, где находится – они были в самом центре Мэрилебона в толпе покупателей, – и бросала затравленные, нечеловеческие взгляды на проплывавшие мимо нее лица, на лица, смотревшие в ее сторону. Она знала, что Сент-Квентин идет рядом с ней только потому, что ей хотелось свернуть в какой-нибудь переулок и сбежать. Так, быстро, в этом ужасном сне, они шли какое-то время, пока Сент-Квентин вдруг не воскликнул:

– О, эти пробелы в людях!

– Что вы сказали?

– Ты не спросила меня, почему я так поступил. Ты даже себе этого вопроса не задала.

– Вы поступили по-доброму.

– Самые невероятные, самые несвойственные человеку поступки ни у кого не вызывают ни малейшего любопытства, даже у друзей. Можно всю натуру себе переломать, но если делать это тихо, никто и не заметит. И дело даже не в том, что мы нелюбопытны, мы просто-напросто не замечаем чужого существования. Даже ты, с твоей-то любящей натурой… Я сейчас в некотором роде предал Анну, я сделал то, чего она мне никогда не простит, а ты, Порция, даже не спрашиваешь, почему. Я осознанно и, как мне кажется, вполне бескорыстно положил начало тому, что может привести к ужасному разрыву. Мне такое совершенно не свойственно: я не порчу никому жизнь, у меня на это нет времени, мне это даже не очень интересно. Ты совсем меня не слушаешь, да?

– Простите, я…

– Конечно, ты расстроена. Мы с тобой, наверное, все равно что в разных концах света. Перестань думать о своем дневнике, об Анне и выслушай меня – и, Порция, хватит шарахаться от меня, как от сверла. Ты ведь хочешь хоть что-то понять о том, почему люди поступают так, а не иначе. Думаешь, мы гадкие…

– Нет, я…

– Нет, не все так просто. То, из-за чего мы тебе кажемся гадкими, всего лишь наш нехитрый способ выживания. Нам нужно жить, хотя ты, конечно, можешь и не видеть в этом необходимости. В конечном итоге мы можем и просчитаться. Но мы, однако, пытаемся быть куда любезнее и добрее, чем мы есть на самом деле. Дело в том, что нас не тянет друг к другу, то есть нас не тянет друг к другу по доброй воле. И это отсутствие goыt заставляет нас вести себя с некоторой осмотрительностью. Мне очень даже нравится Анна, и поэтому я закрываю глаза на многие ее недостатки, и потому что я нравлюсь ей, она закрывает глаза на мои. Мы смеемся нашим с ней шуткам и бережем нашу с ней репутацию… Когда я выдал ее тебе, то нарушил общепринятые правила. Такое нечасто бывает. Только люди в состоянии затяжной истерики, как, например, твой друг Эдди, или люди, которым мнится, будто они наделены какой-то высшей властью – как, скорее всего, мнится все тому же Эдди, – могут постоянно нарушать все правила подряд. Последуй он вдруг какому-то правилу, и для него это станет событием, но когда он нарушает очередное правило, это уже даже неинтересно – по крайней мере, мне. Совершенно не понимаю, отчего он так увлечен Анной…

– И Анна им тоже увлечена?

– Это же очевидно, разве нет? Из этого можно сделать вывод, что она и впрямь очень традиционно мыслит. Он, конечно, тоже знает, как вскружить голову… Нет, что-то должно задеть меня за живое, чтобы я нарушил правила, чтобы сказал правду. Любовь, выпивка, злость – и весь мир вдруг летит к чертям, и ты оказываешься в фантастической вселенной. И все великолепие, вся невидаль этой вселенной, право же, не поддается описанию. Из человека ты превращаешься в исполина… Но я все равно не понимаю, почему это только что произошло со мной. Наверное, все дело в этой удушающей весне. Духовная, прямо скажем, погодка-то.

– Думаете, она и Эдди рассказала о моем дневнике?

– Деточка, только меня не спрашивай, о чем они там разговаривают… А почему мы здесь свернули?

– Я всегда тут хожу, через кладбище.

– Бесполезно что-либо объяснять – все равно это для тебя пустой звук. Когда-нибудь ты еще услышишь, каким важным я был человеком, вот тогда ты поломаешь голову, припоминая, о чем я там тебе говорил. Где ты будешь жить потом?

– Не знаю. У тетки.

– Нет, там ты обо мне не услышишь.

– Кажется, когда я уеду от Анны с Томасом, то поеду жить к тетке.

– Ну, вот у тетки обо всем и пожалеешь. Впрочем, нет, я к тебе несправедлив. Мне бы не надо так с тобой разговаривать, просто ты – вся как маленький камушек.

– Вы мне об этом уже говорили.

– Верно, верно. Тебе нравится ходить через кладбище? А почему тут посередине оркестровая площадка? И, раз уж мы почти дошли до дома, сделай что-нибудь с лицом.

– У меня нет пудреницы.

– Мне даже не жаль, что так вышло, рано или поздно это должно было случиться… Нет, я не о пудре говорил, а о твоем выражении лица. Если чему и стоит научиться, так это выносить людей, которые именно сейчас тебе невыносимы.

– Анны нет дома, ее кто-то пригласил к чаю.

– Если бы я не наговорил тебе столько всего, то позвал бы тебя выпить со мной чаю в какой-нибудь чайной. Впрочем, без четверти пять меня ждут в другом месте. Так что мне, кажется, пора. Ты, наверное, жалеешь, что мы встретились?

– Наверное, хорошо, что я обо всем узнала.

– Отнюдь нет, право же. Сказать по правде, я поступил с тобой так, как ни за что не поступил бы с собой. И – самое ужасное – мне от этого стало гораздо лучше. Что ж, до свидания, – сказал Сент-Квентин, снимая шляпу и останавливаясь на асфальтовой кладбищенской дорожке посреди надгробий и плакучих ив.

– До свидания, мистер Миллер. Благодарю вас.

– Я бы так не говорил.

Это было в среду. В субботу же Порция быстро выскользнула из кресла Эдди, куда он тут же с радостью уселся снова, и заняла свое привычное место на скамеечке возле огня. Дрова в камине потрескивали и бледно вспыхивали, окна обрамляли панорамы из промокших деревьев, в дождливом послеполуденном свете комната казалась вытянутой, нечеткой. Между Порцией и Анной тянулся натюрморт с чайным подносом. На коленках Порция удерживала тарелку, по которой ездило туда-сюда печенье с изюмом. Она грызла печенье и смотрела, как Анна пьет чай с Эдди, – как и раньше, когда она смотрела, как Анна пьет чай с другими своими близкими друзьями.

Но, что бы там ни происходило, с ее появлением в гостиной наступила неловкая пауза. И позволив ей эту паузу заметить, они, против ее воли, сделали ее своей сообщницей. Эдди, облокотившись на ушко кресла и подперев рукой голову, глядел в огонь. Глаза его следили за движущимися огоньками пламени. Лениво, чтобы потешить самого себя, он принялся делать губами «рыбку» – то выпячивая скругленную нижнюю губу, то снова ее втягивая. Анна вскрыла ногтем новую пачку сигарет и стала набивать ими свой черепаховый портсигар. Порция доела печенье, подошла к столу и взяла еще одно. На минутку оторвавшись от созерцания огня, Эдди одарил ее легкомысленной улыбкой.

– Когда мы с тобой пойдем гулять?

Вместо ответа Анна спросила:

– Хочешь еще чаю?

– Две недели назад, – вдруг сказала Порция, возвращаясь за чашкой, – я пила чай в гольф-клубе с Дикки Геккомбом и Кларой, это девушка, с которой он иногда играет в гольф.

Анна опустила подбородок, рассеянно улыбнулась и кивнула. Думая о чем-то своем, она спросила:

– Тебе было хорошо?

– Да, дрок уже зацвел.

– Да, в Силе, наверное, хорошо.

– В моей комнате была картинка с тобой.

– Фотография?

– Нет, картинка. Ты держишь котенка.

– Котенка? – удивилась Анна. – Какого еще котенка, Порция?

– Черного котенка.

Анна задумалась:

– Ах, тот черный котенок. Бедняжечка, он умер… Значит, я там маленькая?

– Да, у тебя длинные волосы.

– Рисунок пастелью. А, так это в комнате для гостей. А кто такая Клара? Расскажи мне о ней.

Порция не знала, с чего начать – и взглянула на Эдди. Он пришел в себя и совершенно непринужденно ответил:

– Клара? Положение Клары неопределенное. Ее нельзя было назвать частью компании. И в то же время мысли о ней меня преследуют – возможно, как раз поэтому. Она тратит кучу денег в надежде выйти замуж за Дикки – ну, Дикки Геккомба. Кроме того, ее сумочка что-то вроде мышиного гнезда, куда она ныряет в каждой непростой ситуации. Правда же, Порция? Мы сами это видели.

Анна сказала:

– Вот бы и мне так.

– Анна, дорогуша, тебе это совершенно незачем… В общем, в тот вечер в «Павильоне» Кларе из-за нас пришлось полезть в сумку. Когда мы все так гадко себя вели. Я-то, разумеется, хуже всех. Анна, все было правда ужасно: мы с Порцией очень мило прогулялись по лесу, а потом я все испортил, когда напился и стал буянить. В «Вайкики» я поначалу произвел очень хорошее впечатление, но потом, боюсь, все пошло насмарку.

Эдди игриво покосился на Порцию, затем повернулся к Анне и продолжил:

– Кларе действительно нелегко пришлось: она смотрела только на Дикки, а Дикки смотрел только на нашу Порцию.

Порция ошеломленно вскинулась:

– Нет, Эдди, ничего он не смотрел!

– Ну, какие-то ухаживания были – правда, односторонние, и Дикки не готов был заходить слишком далеко. Я слышал, как он дышал на тебя в кино. Он дышал так сильно, что надышал даже на меня.

– Эдди, – сказала Анна, – ты и вправду очень вульгарен. – Она отстраненно, холодно уставилась на свои ногти, но через минуту не выдержала и спросила: – Вы ходили в кино? Когда?

– В самый вечер моего приезда, – живо ответил Эдди. – Все шестеро. Вся компания. Должен заметить, что Дикки меня просто шокировал: он не только старый фашист, он еще и вести себя не умеет. На побережье люди и вправду особо не церемонятся.

– Бедненький, – сказала Анна. – Ну а ты что?

– Там было темно, поэтому я не мог выразить ему своего отношения. Кроме того, его сестра держала меня за руку. Они там все не промах – знаешь, Анна, когда ты в следующий раз решишь куда-нибудь отослать Порцию, будь повнимательнее с выбором места.

Этого ему говорить не стоило.

– Порция умеет себя вести, – ледяным тоном сказала Анна. – А от умения себя вести зависит куда больше, чем ты думаешь.

Взгляд, которым Анна окинула Порцию, был бы даже добрым, приложи она к тому хотя бы малейшие усилия. Эдди же она, с ядовитой нежностью, сказала:

– Ты хоть и умен, но совершенно не можешь ни о чем рассказать. Более того, ты так стараешься извлечь пользу из всего происходящего, что даже не замечаешь, что происходит.

– Ладно, тогда спроси Порцию, – надувшись, ответил Эдди.

Но Порция опустила глаза и промолчала.

– А вообще, – сказал Эдди, – я тут говорю через силу, потому что у меня нет ни малейшего настроения разговаривать. Но тут мне положено всех развлекать. Прости, что огорчил тебя своими словами, но я практически говорю сквозь сон.

– Так иди домой, если хочешь спать.

– Не понимаю, с чего это ты так обиделась, стоило речи зайти о сне, а ты ведь обиделась, Анна. В дождливый весенний денек, когда других занятий нет, да еще в такой тихой милой комнатке – это же самое естественное дело. Нам бы всем надо лечь и уснуть вместо болтовни.

– Порция не очень-то болтала, – сказала Анна, глянув в сторону камина.

Едва один этот звук слетел с губ Эдди, всего одно слово – и желание уснуть развернулось в Порции, будто веер. Она увидела, как струи дождя отражаются в стоявшей на подносе серебряной посуде. Она почувствовала, словно стирается из комнаты, становясь такой незаметной, какой она и была на самом деле для Анны с Эдди. Она пододвинулась поближе к камину, прислонилась щекой к его мраморному боку, сделав это почти бессознательно, будто бы она была одна где-то совсем в другом месте. Спрятавшись за закрытыми веками, она расслабилась, ожила. Коврик, присборившись на начищенном полу, ушел у нее из-под ног; гостиная со всей ее жестокостью уплывала, расползалась в клочья, медленно линяла, будто попавший в воду рисунок.

С самого их разговора с Сент-Квентином мысль о том, что ее предали, завладела ей, захватила ее – во сне и наяву, словно чувство вины, и поэтому она не могла набраться духу, чтобы смотреть людям в лицо, поэтому она боялась встречи с Эдди. Но стоило ей закрыть глаза, пока он был в одной с ней комнате, стоило ей ощутить щекой бесстрастный мрамор, как она словно бы провалилась в объятия неприкосновенности – неприкосновенности сна, анестезии, бесконечного одиночества, неприкосновенности ее путешествия через всю Швейцарию спустя два дня после смерти матери. Она видела деревья, которые видела, когда поезд вдруг безо всякой причины остановился; она, всеми своими нервами, видела деревья в парке, сразу близкие и далекие. Она слышала сильское море, а затем – молчаливые просторы берега.

В гостиной наступило молчание. Потом Анна сказала:

– Вот бы и мне так, вот бы и мне было шестнадцать.

Эдди сказал:

– Как она мило выглядит, правда?

Чуть позже он тихонько подошел к Порции и дотронулся до ее щеки, на что Анна, по-прежнему сидевшая в гостиной, ничего ему не сказала.