Они поднимались в гору, к лесам, начинавшимся за станцией, – к тем самым лесам, очертания которых она видела с насыпи. В то воскресенье, когда она думала только об Эдди, леса не были частью того пейзажа, который она видела сердцем.

Но в это воскресенье они пришли сюда, перелезли через плетеную изгородь, прошмыгнули мимо бдительных табличек с надписями «Частная собственность». Заросли орешника затуманивали горизонт, окружья деревьев тянулись сквозь орешник к весеннему воздуху. Свет, омывавший протянутые ветки, стекал в заросли, превращая каждый свежий лист в зеленый огонек. Листья, развертывавшиеся в подмышечной теплоте долины, были еще робкими, сырыми, а на холмах весна лишь задела лес зеленым туманом, убегавшим в небо. Чешуйки с набухших почек запутывались у Порции в волосах. Сквозь кружево жилковатых листьев видны были торчавшие из земли пуговки крошечных первоцветов, а у оснований дубов, на выбеленной солнцем земле, лесные фиалки выжигали своей синевой воздух, которым еще никто не дышал. Скрытая живительная сила леса стекала в прогалину долины и, плескаясь в кронах деревьев, набегала на крутой холм.

Здесь были проходы, но не было тропинок. Согнувшись, они пролезали под ветвями орешника и каждые несколько минут останавливались и потягивались.

– Как думаешь, нас арестуют?

– Эти таблички ставят только для того, чтобы люди возненавидели лес.

Порция, отводя от лица спутавшиеся ветки, сказала:

– Просто я думала, мы пойдем гулять к морю.

– Хватит с меня уже моря – во всех его проявлениях.

– Но тебе ведь тут нравится, да, Эдди?

– У тебя в волосах полно мушек – нет, не трогай, у тебя с ними ужасно милый вид.

Эдди остановился, а затем улегся под дубом. Вяло вскидывая руку, он шлепал по земле тыльной стороной ладони до тех пор, пока Порция не уселась рядом с ним. Затем, уткнув подбородок в грудь, он медленно принялся рвать ногтями листья, изредка прерываясь, чтобы взглянуть в небо – словно бы ему оттуда сообщали что-то важное.

Порция, обхватив колени, глядела в тоннель меж зарослей орешника. Эдди, помолчав, сказал:

– В каком же мерзком мы были доме! Точнее, каких мерзких вещей мы друг другу наговорили.

– Это в том пустом доме?

– Ну конечно. Я так обрадовался, когда мы вернулись в «Вайкики». Мне и там не по себе, но в целом все вполне пристойно. Баранина была с кровью, ты заметила?.. Нет, это я о том доме, куда мы ходили утром. Я обидел тебя, дружочек? Честное слово, я совсем не имел в виду всего того, что наговорил. А что я говорил?

– Ты говорил, что не имел в виду кое-чего, о чем говорил раньше.

– Ну да, наверное, не имел… Или это были какие-то важные для тебя вещи?

– И еще ты сказал, что тебе не все нравится в наших отношениях, – продолжала Порция, отвернувшись.

– Вот и неправда, клянусь! По-моему, крошка моя, у нас с тобой все идеально. Но было бы хорошо, если б ты понимала, когда я не имею в виду того, что говорю, – чтобы нам с тобой не приходилось потом к этому возвращаться и расставлять все по своим местам.

– Но как же я это пойму?

– Своим умом.

– Но Дафна считает, что я ку-ку. И еще, перед обедом она сказала мне, чтобы я не влюблялась по уши.

– Не сиди так, а то мне тебя толком не видно.

Порция улеглась, прижалась щекой к траве, послушно встретившись с ним взглядом. Он глядел на нее светло, любопытно – Порция закрыла глаза рукой и замерла, сжимая и разжимая пальцы.

– Она говорит, что я влюбилась в тебя по уши. Говорит, что у меня нет никаких понятий.

– Стерва, – сказал Эдди. – Все они будут пытаться развратить твой ум, но кроме меня, крошка, это никому не под силу. Наверное, какие-нибудь понятия и у тебя когда-то появятся, хотя мне страшно об этом даже думать. Ты единственный человек, которого я люблю ровно потому, что ты такая, какая есть. Но это, конечно, нечестно с моей стороны. Ни за что не влюбляйся в меня по уши – тут ты помощи от меня не дождешься. Точнее, я не захочу тебе помогать, я не хочу, чтобы ты менялась. Не нужно, чтобы мы с тобой сожрали друг друга.

– Конечно нет, Эдди… А как это?

– Ну, как у Анны с Томасом. Или даже хуже.

– Как это? – боязливо спросила она, слегка приподняв руку и приоткрыв глаза.

– Ну, как это всегда бывает. Это еще называют любовью.

– Ты же говорил, что никого не любишь.

– Что я, дурак, что ли? Я все эти уловки насквозь вижу. Но ты всегда меня радуешь – не считая этого утра. Не меняйся, пожалуйста, ни капельки.

– Хорошо бы, конечно, но я чувствую, что от меня все этого ждут, что все теряют терпение, – я не могу не меняться. Все будут ждать от меня каких-то перемен через год или два. Сейчас люди вроде Матчетт и миссис Геккомб очень добры ко мне, а майор Брутт шлет мне головоломки, но ведь так не будет всегда – они ведь не всегда будут рядом. И Дафна что-то во мне презирает, я же вижу. И твои слова утром меня напугали… В наших отношениях правда есть что-то нездоровое? Тебе со мной хорошо, потому что я ку-ку? И каких таких понятий у меня, по мнению Дафны, нет?

– Ее собственных, наверное. Но…

– Тогда каких понятий у меня, по-твоему, не должно быть?

– Таких, которые даже Дафне не снились.

– У меня от тебя такое отчаяние, – сказала она, не двигаясь.

Эдди потянулся к ней, лениво дернул за руку, которой она прикрывала глаза. Прижав ее кулак к траве, он нежно разогнул ее пальцы, один за другим, и принялся водить кончиком пальца по ее ладони, словно бы читая шрифт Брайля. Порция поглядела на проступающее сквозь ветви небо, неслышно вздохнула и снова закрыла глаза.

Эдди сказал:

– Ты и не представляешь, как я тебя люблю.

– Да, и грозишься разлюбить – разлюбить, если я повзрослею. А если бы мне было, скажем, двадцать шесть?

– То есть если б ты была совсем старухой?

– Не смейся, пожалуйста, я от этого только сильнее отчаиваюсь.

– Как же тут не смеяться – мне ведь не нравится то, что ты говоришь. Разве ты сама не понимаешь, что говоришь ужасные вещи?

– Не понимаю, – испуганно сказала она. – Что я говорю?

– Ты обвиняешь меня в жестокости.

– Нет, не обвиняю!

– А я ведь знал, что так оно и будет. Так бывает всегда – вот и сейчас.

Испугавшись непреклонности в его голосе и его лице, Порция воскликнула:

– Нет, нет!

Смяв разделявшую их траву, она обвила Эдди рукой, навалилась на него всем телом и с отчаянием принялась целовать его щеки, рот, подбородок.

– Ты идеальный, – всхлипывала она. – Ты мой идеальный Эдди. Открой глаза! Не могу тебя таким видеть!

Эдди открыл глаза – ее тень полностью заслонила ему свет с неба. Его взгляд был страшен – одновременно безумный и безразличный. Чтобы она больше на него не смотрела, он ухватил ее за голову, притянул к себе, так что их лица перечеркнули друг друга, и словно бы вернул Порции ее собственный поцелуй – она даже ощутила на губах соль собственных слез. Затем он начал нежно ее отталкивать.

– Отстань, – сказал он, – ради бога, отстань от меня и помолчи.

– А ты тогда не думай. Не выношу, когда ты думаешь.

Отодвинувшись от нее, Эдди затравленно вскочил на ноги и принялся расхаживать вдоль зарослей орешника, было слышно, как его пальто с чирканьем задевает ветки. Он останавливался возле каждого просвета в кустах, словно перед закрытой дверью, вдавливая каблуки в бесшумный мох. Порция, по-прежнему лежа на траве, глядела на оставшийся рядом с ней след его тела, а затем, отвернувшись, увидела несколько фиалок и сорвала их. Она вскинула их над головой, посмотрела сквозь них на свет. Наблюдая за ней издали и подглядев это движение, Эдди спросил:

– Зачем ты их сорвала? Тебе стало легче от этого?

– Не знаю…

– Нет бы оставить их в покое.

Она ничего больше не могла делать, только смотреть на фиалки, которые дрожали в ее поднятой руке. Стоило Эдди остановиться, как сквозь лесную даль до нее доносилось шуршание, будто шум с моря, волнами прокатывавшийся под землей.

– Несчастные фиалки, – сказал Эдди. – Зачем было их срывать? Вставь их тогда уж мне в петличку.

Он подошел, нетерпеливо опустился на колени рядом с ней, она встала на колени, неуклюже затеребила стебельки, их лица были почти на одном уровне. Она долго вдевала стебельки, и наконец фиалки глянули на нее с твида его пальто. Она оторвала от них взгляд, только когда он схватил ее за руки.

– Я не знаю, что ты чувствуешь, – сказал он, – и не смею тебя спрашивать, потому что даже знать об этом не хочу. Не смотри ты на меня так! И не дрожи так – это невыносимо. Это плохо кончится. Я не могу чувствовать того, что чувствуешь ты, – я весь в себе. Я знаю одно, ты очень славная. Не надо за меня держаться, я только утяну тебя за собой на дно. Порция, ты сама не знаешь, что делаешь.

– Знаю.

– Крошка, мне не нужна ты, для тебя у меня нет места, мне нужно лишь то, что ты мне даешь. Мне никто не нужен полностью. Я не хотел тебя обидеть, я даже задеть тебя не хотел. Но едва я начинаю говорить правду, как, видишь ли, у тебя от меня отчаяние. Можно сколько угодно любить друг друга, но разве ты не видишь, с каким ожесточением мы друг друга отталкиваем? Ты мучаешь меня тем, что так мучаешься. Да плачь же ты в голос, если уж расплакалась, плачь, плачь – не пускай ты тихонько эти ужасные кроткие слезы. Ты хочешь, чтобы я был весь твой – ведь так, так? – но всего меня попросту нет, ни для кого. Такого меня, которого тебе хочется, не существует. И теперь ты места себе не находишь из-за того, что никак не можешь свыкнуться с этой правдой обо мне – правда эта пустячная, но кто знает, что там еще за ней кроется? С того самого вечера, когда ты подала мне шляпу, я был с тобой правдив – как умел. Вот и не подталкивай меня к неправде. Ты сказала, что никогда не сможешь меня возненавидеть. Но заставь меня ненавидеть самого себя, и вот тогда я тебя возненавижу.

– Но ты ведь и так себя ненавидишь. Я хотела, чтобы тебе стало полегче.

– Мне и стало. С тех самых пор, как ты подала мне шляпу.

– Почему же мы тогда не целуемся?

– Это так выматывает.

– Но мы с тобой… – начала она.

И, осекшись, уткнулась лицом в его пальто – под фиалки, засучила руками в его вялой хватке, забормотала что-то неразборчивое и наконец простонала:

– Не выношу твоих разговоров!

Она высвободила руки, снова обняла его, и ее так затрясло от бесстрастной ярости, что и он задрожал в ее объятиях.

– Ты никого к себе не пускаешь, ты никого к себе не пускаешь!

Эдди с каменно-белым лицом сказал:

– Сейчас же меня отпусти!

Порция повалилась назад, инстинктивно вскинула голову – убедиться, что дуб по-прежнему стоит вертикально. Она сжала руки – когда она вырывалась из хватки Эдди, ладони ожгло грубой тканью пальто. Последние капли слез набухали у нее на лице, утратив разбег, застывали саднящими пятнышками, она порылась в карманах пальто, сказала:

– У меня платка нет.

Эдди вытащил не меньше ярда шелка, он держался за один кончик носового платка, пока Порция, высморкавшись в другой его край, прилежно утирала со щек слезы. Словно заботливый призрак, чьи прикосновения бесплотны, Эдди заткнул Порции за уши влажные прядки волос. Затем он печально поцеловал ее – поцелуй отозвался двойной их вечностью, а вовсе не тем, что было сказано сейчас. Но она испугалась того, что набросилась на него, что она его ранила и предала, а потому отшатнулась от поцелуя. Какая-то зябкая дрожь передалась от земли ее коленям; стена орешника, испещренная светлыми листьями, подергивалась у нее перед глазами, будто лес, мелькающий в окне поезда.

Когда они снова уселись на траву – теперь где-то в ярде друг от друга, Эдди вытащил из кармана пачку «Плейерс». Сигареты были мятые.

– Вот, смотри, что ты еще натворила, – сказал он, но все равно закурил.

Из его ноздрей поплыли ниточки дыма, во мху зашипела, остывая, задутая спичка. Докурив, он выкопал небольшую ямку и похоронил в ней еще живой окурок, но этому предшествовали несколько целительных минут.

– Ну, крошка, – сказал он с присущей ему легкостью, – Анна тебе, наверное, рассказывала, какой Эдди невротик.

– Это она так говорит?

– Тебе лучше знать, это ведь ты с ней полгода прожила.

– Я не всегда слушаю, что она говорит.

– А надо бы. Иногда она попадает прямо в точку… А знаешь что – давай-ка взглянем на нас с расстояния? И будем тогда думать, какие же они счастливые! Мы молоды, на дворе весна, вокруг лес. Так или иначе, но мы любим друг друга, и у нас впереди – господи, помилуй! – целая жизнь. Слышишь, как поют птицы?

– Я их почти не слышу.

– Их тут почти и нет. Но ты должна их слышать – подыграй мне. А чем вокруг пахнет?

– Горелым мхом, ну и остальным лесом.

– И что же подожгло мох?

– Ох, Эдди… Твоя сигарета.

– Да, сигарета, которую я выкурил, сидя в лесу подле тебя – милой моей крошки. Нет-нет, только не вздыхай. Гляди лучше, как мы с тобой сидим под старым дубом. Чиркни, пожалуйста, спичкой: я еще покурю, а вот тебе не стоит, ты еще слишком мала. Не только у Дикки, но и у меня есть свои принципы. Мы не водим тебя по барам, и нам нравится та нездоровая благочестивость, которую ты в нас вызываешь. Эти фиалки должны украшать твои волосы – ах, Примавера, Примавера, – и зачем только они обрядили тебя в этот жуткий бушлат? Дай руку…

– Не дам.

– Тогда сама посмотри на нее. Мы с тобой кому угодно сердце разбить можем – с чего бы нам тогда жалеть свои? Мы утонули в этом лесу все равно что в море. Так что, конечно, мы счастливы, с чего бы нам быть несчастными? Подумай об этом, когда я вечером уеду.

– Вечером?! Ой, но я думала…

– Мне завтра утром на работу. Так что очень даже хорошо, что мы с тобой сейчас счастливы.

– Но…

– Никаких «но».

– Миссис Геккомб огорчится.

– Да, я не буду больше спать в ее славном чуланчике. Мы завтра не проснемся под одной крышей.

– Не верится, что ты вот так приехал и уехал…

– А ты спроси Дафну, она тебе точно скажет.

– Эдди, не надо, пожалуйста…

– Почему не надо? Надо же нам о чем-то разговаривать.

– Не говори, что мы счастливы, с этой жуткой улыбкой.

– За свои улыбки я не отвечаю.

– Давай еще пройдемся?

Взбираясь по узким тропинкам, раздвигая ветви орешника, продираясь сквозь кусты, они вскарабкались на холм. Отсюда было видно всю округу. Сбегавшее по лесистому скату солнце золотило бело-зеленую пелену набухших почек, в теплой полуденной дымке остро чувствовался смолистый запах. На юге – мелово-синее море, на севере – ровная пустошь, и еще они увидели проблеск железной дороги. Их души взмыли к самой вершине жизни, будто пузырьки. Эдди подал Порции руку, Порция положила голову ему на плечо и, закрыв глаза, стояла рядом с ним в лучах солнца.

Пока они, забравшись на самый верх автобуса, ехали в Саутстон, Эдди вытаскивал у Порции из волос ниточки мха и радужные чешуйки почек. Он провел гребнем по волосам, передал гребень Порции. Воротничок у него смялся, ботинки выпачкались в грязи. Что он, что она были без шляп, а Порция еще и без перчаток. Для «Павильона» – недостаточно нарядно. Но пока автобус катился вдоль набережной, оба они повеселели, наслаждаясь поездкой в огромной, светлой и тряской стеклянной коробке. Эдди курил одну за другой, Порция опустила стекло и, выставив наружу локоть, высунулась из окна. Морской ветер дунул ей в лоб, она снова попросила у Эдди гребень. На подъеме в Саутстон, пока автобус переключал скорости, они поглядели на часы: всего пять вечера, они еще успеют выпить чаю до прихода остальных.

– Я пыталась узнать у Дафны, когда людям хочется дружеского общения.

– Дурочка, и как тебе только это в голову взбрело?

– Знаешь, мне однажды, на вечеринке, показалось даже, будто мистер Берсли похож на тебя.

– Берсли? Ах да, тот малый… Ну, знаешь ли. Интересно, кстати, куда это они с Дафной упорхнули?

– Могли даже и в Дувр.

Они допивали чай в «Павильоне», когда туда вошли Дикки, Ивлин, Клара и Сесил. На Ивлин был костюм канареечного цвета, на Кларе – плюшевое пальтишко, перехваченное бантиком под самым подбородком. Дикки с Сесилом были оба в полосочку – похоже, к вечеру все переоделись. К этому времени «Павильон» повис в розоватом воздухе незажженным фонарем, оркестр играл что-то из «Самсона и Далилы». Ивлин наконец увидела Эдди и спросила, любит ли тот гулять по горам. Сесил, выказывая безразличие ко всему, вид имел довольно унылый. Клара не сводила глаз с Дикки и не открывала рта, только изредка с беспокойством заглядывала в свою замшевую сумочку. Считалось, что раз их всех собрал мистер Берсли, то без него начинать нельзя. Дикки отодвинул хромированную стеклянную дверь, предположив, что девушки, наверное, захотят полюбоваться видом.

С балкона они поглядели вниз – на дорогу, на верхушки сосен и крышу катка. Эдди так далеко перегнулся через перила, что Порция испугалась, а вдруг он сейчас вздумает показать им (как уже показывал ей), как далеко он умеет плеваться. Однако ничего не произошло, только фиалки вывалились у него из петлицы.

– Потеряли вы свои цветочки, – бойко заметила Ивлин.

– А может, у меня голова закружилась, – ответил Эдди, многозначительно глядя на нее.

– Какой вы, значит, неженка.

– От одного вида вашего превосходного желтого жакета и опьянеть можно.

– Вот как, – ответила Ивлин, не зная, что и думать. – Слушай, Дикки, у вашего друга голова закружилась. Может, пойдем внутрь?

Дикки поглядел на часы – куда строже, чем раньше.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Я сказал Берсли, что приведу девушек к шести. Я думал, мы с ним договорились, но теперь уже почти двадцать пять минут седьмого. Надеюсь, он не попал в какую-нибудь передрягу.

– Это уж решать Дафне, – язвительно отозвалась Ивлин, подмазывая рот.

Дикки подождал, пока она спрячет помаду, и холодно ответил:

– Я имел в виду – передрягу с машиной.

– Нет там ничего сложного с этой машиной, я ее сама водила, да и Клара тоже. А сегодня, наверное, Дафна за рулем. Смотри, Клара дрожит. Лапочка, ты замерзла?

– Немножко.

Внутри, среди колонн и зеркал, отыскались Дафна с мистером Берсли, уютно устроившиеся за выпивкой. После обмена упреками и несколько раздраженными смешками мистер Берсли подозвал официанта и восстановил справедливость. Кларе с Порцией подали оранжад с завернутыми в салфетки соломинками, Дафна заказала еще один «бронкс», Ивлин – «сайдкар». Мужчины пили виски – все, кроме Эдди, который попросил себе двойного джину с капелькой ангостуры. Он настоял на том, чтобы накапать ангостуры самому, и устроил из этого целое представление. Раскрасневшаяся Дафна казалась очень довольной. Она сняла шляпку и, разговаривая, то поправляла кудри, то уверенно поглядывала на пряжку в виде кинжала, которой была заколота ее зеленая бархотка. Они с мистером Берсли сидели бок о бок, но почти не разговаривали, словно бы очень друг друга стесняясь.

Тихонько потягивая оранжад, отстранившись от всей остальной компании, оставшись в одиночестве на своем конце длинной соломинки, Порция наблюдала за происходящим. То и дело она взглядывала на время – еще три часа, и Эдди уедет. Она видела, как он, разгорячившись, говорил, что следующий круг – за ним. Видела, как он совал руку в карман – хватит ли ему денег? Он показал Ивлин содержимое своего бумажника, отдернул манжету, чтобы продемонстрировать волоски на запястье. Он спросил мистера Берсли, есть ли у него татуировки. Клара допила оранжад, он выхватил соломинку и пощекотал ей шею Клары, когда та снова полезла в сумочку.

– Кстати, Клара, – сказал он, – а ведь ты мне и словечка не сказала.

Она косилась на него, как недоверчивая мышка. Он накапал слишком много ангостуры в джин, поэтому второй стакан джина пришлось разбавить третьим. Облокотившись на плечо Сесила, он сказал, что ему бы очень хотелось поехать вместе с ним во Францию. На салфетке, в которую была завернута соломинка Клары, он помадой Ивлин написал свое имя.

– Не забывай меня, – сказал он. – Впрочем, все равно ведь забудешь. Я тогда еще свой номер оставлю.

Дикки сказал:

– Как-то мы расшумелись.

Но мистер Берсли тоже разошелся. Они с Эдди прониклись друг к другу искренней любовью, какая бывает только после совместно выпитого. Их взгляды то и дело встречались – с влажным, мечтательным восторгом. Эдди, несомненно, раззадоривал мистера Берсли: сначала мистер Берсли изображал Дональда Дака, а потом, выхватив у Дафны зеленую пластмассовую гребенку, попытался подыграть на ней оркестру. Когда музыка смолкла, он принялся наигрывать мелодию собственного сочинения, приговаривая:

– Я пастушок и хочу подудеть своим овечкам.

– Себе подуди! – ответила Дафна, опрокинув третий «бронкс». – Дай сюда! Оставь в покое мою гребенку!

– Слушайте, – вмешался Дикки, – ссорьтесь где-нибудь в другом месте!

– Никаких «других мест», – ответил мистер Берсли. – Мы уже ссоримся здесь.

Что-то зашуршало у Порции за спиной, задвигали портьеры, по темно-лиловому небу пронеслась пелена желтого шелка. Сесил пил виски и молчал.

– Знаете что, – сказал Дикки Эдди и мистеру Берсли, – если вы оба сейчас же не замолчите, я отведу девушек домой.

– Нет, нет, не надо, как же мы без женщин!

Дикки сказал:

– Тогда помалкивайте, не то вас отсюда вышвырнут. Тут вам не «Казино де Пари»… В общем, я провожу девушек домой.

– Провожай, Муссолини. Или нет, давай я.

– Нет-нет, не всех девушек, – сказал мистер Берсли, прикрыв один глаз, а вторым поглядывая через гребенку Дафны.

– Значит, не шуметь? – хихикал Эдди, молотя Сесила по плечу. – Спросите лучше Сесила, вот уж кто все знает о Франции.

– Знаете что, – безмятежно заметила Ивлин, – по-моему, вы, мальчики, ведете себя преужасно.

– Скажи это Сесилу. Сесил витает в облаках.

– Сесил везде ведет себя как джентльмен, – сказала Дафна, нежно водя пальцем по бокалу Сесила. – Сесил – вы только поймите меня правильно – очень милый мальчик. Я Сесила знаю с детства. Мы с тобой, Сесил, знаем друг друга с детства, да, Сесил?.. Я тебе сказала оставить мою гребенку в покое! Это моя гребенка. Отдай ее сюда!

– Нет, это моя дудочка, я играю на дудочке своим овечкам.

Дикки выпрямил ноги, отодвинулся от стола.

– Сесил, – сказал он, – давай-ка проводим девушек домой.

Сесил осторожно улыбнулся и приложил руку ко лбу. Затем встал и резко вышел из-за стола, пробрался между столиками, сверкнул крутящейся дверью и исчез. Клара сказала:

– Теперь нас всего семеро.

– Невосполнимая потеря, – сказал Эдди. – Он думал за всех нас. Чувства меня страшат, вот и Клару чувства страшат тоже, у нее это на лице написано. Тебя ведь страшат чувства, правда, Клара? О господи, вы только посмотрите, сколько уже времени. Как же я успею на поезд, если я даже не знаю, где тут искать поезд? Слушай, Дафна, где бы мне найти поезд?

– Чем скорее, тем лучше.

– Я не спрашиваю когда – когда, я знаю, я говорю, где? Как ты жестока… Слушай, Ивлин, может, отвезешь меня в Лондон? Умчимся с тобой в ночь.

Но Ивлин, застегивая желтый жакет, только и сказала:

– Ладно, Дикки, мне пора. Не знаю, что скажет папа… Нет, спасибо, мистер… эээ… мне не нужен ваш номер.

– Господи, – воскликнул Эдди, – вы что, все меня бросаете?

Он обратил на Порцию лихорадочный, бегающий взгляд и громко сказал:

– Дружок, что же мне делать? Я так плохо себя веду. Что мне делать?

Он опустил глаза, хихикнул, чиркнул спичкой и поджег салфеточный жгутик со своим, написанным помадой именем.

– Вот так. – Пепел просыпался на стол, Эдди дунул на него, растер остатки пальцем. – Я бы ушел, – сказал он, – только я не знаю, где тут поезд.

– Мы спросим кого-нибудь, – сказала Порция.

Она встала и дожидалась Эдди.

– Ладно, до свиданья всем, пора мне обратно в Лондон. До свиданья, до свиданья, огромное всем спасибо.

Но Дикки презрительно ответил:

– Толку-то здесь прощаться. Тебе нужно в «Вайкики», забрать вещи – помнишь, где это? А еще ты говорил, что твой поезд в десять, сейчас пять минут девятого. Поэтому прощаться здесь совершенно без толку. Так, слушайте, мы все уходим? Кому-то надо дождаться Сесила.

Эдди побелел и сказал:

– Ну вот вы и позаботьтесь о Сесиле, черт вас дери, а Порция пусть позаботится обо мне. Так мы всех пьянчуг по домам и доставим.

Остальные девушки при этих словах прыснули в стороны, как кролики. Порция рывком раздвинула желтые портьеры, распахнула стеклянную дверь. Черный воздух вывалился в комнату как из открытой раны, несколько посетителей поежились, заозирались. Она вышла на балкончик, нависавший над темным морем, освещенный только приглушенным желтым светом из окон. Через минуту за ней вышел Эдди, поглядел в темноту, спросил:

– Где ты? Ты еще здесь?

– Я здесь.

– Вот и хорошо, смотри, не свались.

Эдди спрятался в соседнем оконном проеме, скрестил руки и разразился рыданиями, в окне позади него видно было, как трясутся его плечи. К тому, кто так плачет, лучше не подходить.