В пустом пансионе шуршало море, как будто эхо, годами отлетавшее от волн и гальки, поселилось теперь в его трубах, в неплотно прикрытых шкафах. Лестница скрипела под ногами Эдди и Порции, тряслись расшатанные перила. Распахнутые настежь двери вросли в пол – их перекосило от морской сырости, гулявший по комнатам сквозняк шелестел обрывками обоев. Потолки в передней части дома блестели – до них долетал свет с моря, задние окна глядели на север, на соляные пустоши. Младший партнер мистера Банстейбла, мистер Шелдон, нечаянно оставил ключ от этого дома в «Вайкики», когда на днях заходил поиграть в карты. На ключе был ярлычок: «5, Уинслоу-террас», ключ нашел Дикки, Эдди взял его у Дикки, вот так Эдди с Порцией сюда и попали. Пробраться в пустующий дом – что может быть лучше?

Дело было воскресным утром, вот-вот пробьет одиннадцать: звон церковных колоколов доносился в комнату даже сквозь закрытые окна. Но миссис Геккомб пошла в церковь одна. Дикки ушел, чтобы переговорить о чем-то с другом, Дафна лежала в шезлонге на солнечной стороне веранды – хотя солнца не было – и читала «Сандэй Пикториал». Она по-новому уложила волосы, прикрыв лоб челкой, и даже глазом не повела, когда Эдди, придерживая Порцию за локоть, вышел из «Вайкики» и они зашагали вниз по набережной.

Спальни верхнего этажа походили на монастырские кельи – наружные ставни на окнах были изнутри закрыты на крючок. Стены были плесневело-синего цвета, цвета мертвого неба, а при взгляде на разбегавшееся по потолку перекрестье трещин сразу думалось о том, как тут просыпаются отдыхающие. От каминной решетки пахло затхлой золой, и казалось, будто «Вайкики» где-то очень далеко. После долгих лестничных пролетов эти комнаты были тупиком: пустота и чувство распада следовали вверх по лестнице за всеми, кто входил в дом, отрезая путь обратно. Порции казалось, что она, пытаясь уйти от преследования, вскарабкалась на самую верхушку дерева. Она вспомнила, что видела этот до ужаса высокий дом сзади и как он напугал ее, когда они вместе с миссис Геккомб проезжали мимо него в такси. Сегодня, когда они, повернув ключ в замке, храбро толкнули осевшую дверь, из коридора послышался шелест обоев. Но Порция боялась остаться с Эдди наедине не только здесь.

Он закурил, привалившись к каминной полке. Он словно бы обмерял комнату взглядом, раскручивая на пальце веревочку с висевшим на ней ключом. Порция подошла к окну, выглянула наружу.

– Тут во всех окнах двойные стекла, – сказала она.

– Толку-то от этого, если дом снесет ветром.

– Думаешь, правда может?..

Колокола смолкли.

– А ты вообще должна быть в церкви.

– Я ходила в прошлое воскресенье, но это все не обязательно.

– Тогда зачем ты туда ходила в прошлое воскресенье, а, маленькая пройдоха?

Порция молчала.

– Слушай, крошка, ты сегодня какая-то странная. С чего это ты себя так странно со мной ведешь?

– Я? Странно?

– Ты прекрасно знаешь, что да. Не дури. Что такое?

Она стояла отвернувшись и молча дергала за оконную щеколду. Но Эдди дважды свистнул, и ей пришлось обернуться. Он так туго закрутил веревочку на пальце, что из-под нее проступили бороздки окрашенной никотином кожи. В его оживленном взгляде угадывалась нервная настороженность, словно его мир вот-вот рухнет. Машинально вскинув ладонь к щеке, она глядела на его виднеющиеся между губ зубы.

Он сказал:

– Ну?

– Почему ты держал Дафну за руку?

– Когда это?

– В кино.

– А, там. Потому что, понимаешь, ну надо же мне как-то общаться с людьми.

– Почему?

– Потому что у нас с ними больше нет ничего общего, и меня это просто выводит из себя. Да, я заметил, ты тогда как-то странно на меня посмотрела.

– Когда ты мне улыбнулся? Ты тогда уже держал ее за руку?

Эдди задумался.

– Да, наверное, похоже на то. А ты разволновалась? То-то я думал, ты слишком рано ушла спать. Но мне казалось, ты и так знаешь, что я за человек. Мне нравится касаться других людей.

– Но ты даже не вспомнил обо мне!

– Да, похоже, не вспомнил. – Он опустил взгляд, раскрутил веревочку на пальце. – И ведь правда, не вспомнил, – сказал он уже гораздо мягче.

– Ты об этом говорил тогда на берегу? О том, что ты не знаешь, как можешь себя повести?

– А ты, конечно, сразу кинулась домой и все записала? Я ведь просил тебя ничего обо мне не писать.

– Нет, Эдди, в моем дневнике об этом ничего нет. Ты ведь сказал это только вчера, после чая.

– Ладно, в общем, это даже нельзя назвать поведением – настолько это все неважно. Ничего нового в этом нет.

– Но для меня – есть.

– Тут уж я ничем не могу помочь, – ответил он, рассудительно улыбаясь. – Я не могу тебя изменить.

– Я знала, что что-то не так, еще до того, как Дикки стал вертеть зажигалкой. Я поняла это по тому, как ты улыбался.

– Такая малышка, а уже невротичка.

– Не такая уж я и малышка. Ты даже сказал однажды, что можешь на мне жениться.

– Ты была такой малышкой, вот я и сказал.

– Поэтому можно было говорить все, что вздумается?

– Нет, но я думал, что уж ты-то не разделяешь этих совершенно предвзятых взглядов. Но теперь ты ничем не отличаешься от других местных девушек, которые только и делают, что смотрят на меня и меня оценивают, а потом выдумывают обо мне бог весть что. Из-за тебя я…

– Да, но почему ты держал Дафну за руку?

– Мне просто хотелось дружеского общения.

– Но… то есть… Мы ведь с тобой дольше дружим.

Безжалостность то ли разом оставила Эдди, то ли уступила место совершенно другому чувству. Он подошел к стенному шкафу, который до этого внимательно разглядывал, и аккуратно прикрыл его дверцы. Затем он огляделся – с таким видом, будто жил здесь и вот теперь пришел забрать оставшиеся вещи. Он поднял обгорелую спичку и кинул ее в камин. Затем рассеянно сказал:

– Ладно, пойдем отсюда.

– Но ты слышал, что я сказала?

– Слышал, конечно. Ты всегда такая милая, крошка моя.

Они спустились на этаж, поближе к мягкому шороху моря. Эдди зашел в гостиную, чтобы еще разок осмотреться. Пол, там, где от ковра остался след, покрывали красноватые разводы мастики. В деревянную раму над арочным окном был вделан крюк, на котором, наверное, висела птичья клетка.

Свет с моря проник в комнату через окно и упал на лицо Эдди, когда тот быстро обернулся и сказал, стараясь говорить легко, мягко:

– Мне так стыдно, ты и не представляешь. Я просто хотел поразвлечься, только и всего. Честно, дружок, я и не думал, что ты заметишь, а если и заметишь, то не придашь этому значения. Мы с тобой давно знакомы, ты прекрасно знаешь, какой я болван. Но если ты и впрямь ужасно расстроилась, значит, я поступил очень дурно. Так что ты уж не огорчайся, пожалуйста, не то мне и вовсе жить расхочется. От меня одни неприятности – снова и снова. Не нужно бы мне этого говорить, раз уж я только что извинился, но право же, крошка, это ведь такой пустяк. Спроси хоть старушку Дафну. Ну просто именно так у многих людей и завязывается общение.

– Нет, Дафну я не могу спросить.

– Тогда уж поверь мне.

– Но, Эдди, они все думали, что ты мой друг. Я так гордилась тем, что все они так думали.

– Крошка моя, но если бы мне не хотелось тебя увидеть, стал бы я тащиться в такую даль и отказываться от других приглашений? Ну, не глупи, ты же знаешь, что я тебя люблю. Я просто хотел побыть с тобой на море, и вот мы здесь и прекрасно проводим время. Зачем портить все это из-за какой-то мелочи, которая ровным счетом ничего не значит?

– Но что-то ведь она значит – что-то еще.

– Знаешь, я только с тобой и веду себя серьезно. Всем остальным я и слова всерьез не скажу – просто делаю то, чего от меня хотят, и все… Ты ведь понимаешь, что с тобой я серьезен, правда, Порция? – спросил он, подойдя к ней и заглянув ей в глаза.

У него самого в глазах – будто затвором камеры щелкнули – из темноты на какую-то долю секунды проступил настоящий Эдди.

Никогда прежде, никогда – до этой доли секунды – Порция не отводила взгляд первой. Она посмотрела на призрачные очертания какого-то комода, оставшиеся на обоях с рисунком из выцветших пурпурных листьев.

– Но ты сказал – там, наверху, – она дернула головой, указывая на потолок, – что раз я еще маленькая, тебе можно и не отвечать за свои слова.

– Ну, разумеется, я не могу быть серьезным, когда несу всякий бред.

– Тогда тебе не стоило бы бредить насчет свадьбы.

– Нет, крошка, ты решительно не в себе. С чего бы это тебе хотеть замуж?

– Ты и на пляже бредил, когда говорил, что мне нужно тебя бояться?

– И как ты только это запомнила!

– Это было вчера вечером.

– Ну, может, вчера вечером мне так казалось.

– Ты разве не помнишь?

– Слушай, крошка, ты уж, пожалуйста, не выводи меня из себя. Ну как я могу до сих пор чувствовать что-то, что чувствовал давным-давно, когда вместо этого можно еще перечувствовать столько всего. Люди, говорящие, что никогда не изменяют своим чувствам, самые обыкновенные лицемеры. Я, может, и обманщик, но не лицемер – это совсем не одно и то же.

– Как же ты тогда можешь говорить, что серьезен со мной, если у тебя нет ни одного постоянного чувства?

– Ну, значит, не серьезен. – Эдди со смехом – довольно раздраженным – затоптал сигарету. – Ничего не поделаешь, придется тебе принимать меня таким, каков я есть. Я думал, ты так и делаешь. И если ты будешь расстраиваться по каждому пустяку, лучше тебе тогда вообще не верить, будто я хоть что-то говорю всерьез. Я вот помню, как вчера вечером сказал тебе, что и сам толком не понимаю, что делаю. И да, я, бывает, делаю такое, от чего тебе дурно станет. Теперь я понимаю, что был не прав – раньше мне казалось, что я могу тебе рассказывать… могу даже не скрывать от тебя всех своих поступков и что ты даже и бровью не поведешь. Потому что я надеялся, что в мире есть хотя бы один такой человек, но, наверное, у меня сложилось слишком уж абсурдное, слишком невероятное представление о тебе… Нет-нет, милая моя крошка Порция, придется признать, что в наших с тобой отношениях наступила какая-то совсем нездоровая, чтоб не сказать – муторная, стадия. А для меня это в сотни раз хуже, чем какие бы то ни было нежности с Дафной. И теперь дела у нас обстоят так: ты, как и все остальные, с лаем загоняешь меня на дерево. Ладно, давай спускаться. Насмотрелись мы уже на этот дом. Запрем дверь и вернем ключи Дикки.

Решительным шагом он направился к двери.

– Постой, Эдди, подожди! Я что, все испортила? Я не хотела тебя огорчать, я лучше умру! Правда… Я только ради тебя и живу. Обещаю, правда, я обещаю! То есть обещаю, что не буду расстраиваться. Мне только надо ко всему этому привыкнуть, а я еще не совсем ко всему привыкла. Я говорю глупости, только когда ничего не понимаю.

– И не поймешь. Мне это уже ясно.

– Но я очень, очень хочу понять! Я пойму и не буду такой глупой. Правда…

Она обеими руками вцепилась в его руку, лихорадочно, не различая, где ткань рукава, а где кожа. Она оглядела его лицо – не лихорадочно, но с нескрываемой грустью. Он сказал:

– Слушай, замолчи-ка, не то я кажусь себе каким-то мерзавцем.

Высвободившись, он с досадой, но безо всякой злобы схватил ее руки – будто пару ошалелых котят.

– А шума-то, шума, – сказал он. – Вот не дашь ты человеку расстаться с иллюзиями так, чтобы стены от крика не рухнули, да, глупышка ты этакая?

– Но я не хочу, чтобы ты с ними расставался.

– Ладно, ладно. Не расстался.

– Правда, Эдди? Честное слово? Я не только ради себя прошу, просто ты говорил, что у тебя их так мало осталось – иллюзий в смысле. Обещаешь? Ты ведь не для того, чтобы я замолчала, это сказал?

– Да, да, то есть нет. Честное слово. Я сказал первое, что пришло в голову. Для разговора – хуже нет. Ну а теперь пойдем отсюда? Я не прочь выпить, если здесь это вообще возможно.

Эхо их голосов спустилось за ними по лестнице, ступени снова заскрипели, перила снова зашатались. В отверстии для почты проступала полоска света. Они пробрались сквозь наносы рекламных брошюрок, заплесневелых каталогов. Когда они бросили последний взгляд на коридор с обоями шоколадного цвета, куда свет из гостиной заглядывал только украдкой, он показался им таким казенным, неприветливым. Неужели когда-нибудь в этот дом вернутся люди? А ведь он по-прежнему глядел на солнце, отражал море и хранил воспоминания о счастливых каникулах.

Дикки встретился им у самых ворот «Вайкики», и Эдди отдал ему ключи.

– Большое спасибо, – сказал Эдди, – недурной домик. Мы с Порцией внимательно его изучили. Думаем теперь, не открыть ли нам самим пансион.

– Правда? – отозвался Дикки с некоторым mйfiance в голосе.

Он сошел с дорожки, пропустив гостей, и закрыл за ними ворота. Дафна по-прежнему возлежала на веранде с воскресной газетой на коленях.

– А вот и мы, – сказал Эдди, но Дафна их как будто и не заметила.

Они столпились вокруг шезлонга, и Эдди, довольно виртуозно выхватив у Дафны газету, принялся читать ее сам. Читал он с преувеличенным вниманием, присвистывая после каждой прочитанной новости. Едва пробило двенадцать, как он с легкой тревогой оглядел салон «Вайкики», не замечая никаких признаков (потому что их и не было) хереса или джина с лимоном. Наконец он предложил всем пойти куда-нибудь выпить, но Дафна спросила:

– Куда? – А потом добавила: – Тут тебе не Лондон, знаешь ли.

Дикки сказал:

– Порция к тому же не пьет.

– Ну, она может просто пойти с нами за компанию.

– Не можем же мы привести девочку в бар.

– Почему это? На морском-то курорте.

– Это ты так думаешь, но мы здесь, боюсь, придерживаемся другого мнения.

– Ну да, ну да… Тогда, слушай… Дикки, не пойти ли нам вдвоем?

– Я, в общем, не против, если…

Дафна зевнула и сказала:

– Да, мальчики, идите-ка вдвоем. Нечего вам тут торчать.

И мальчики ушли.

– А твой друг-то не прочь выпить, – заметила Дафна, поглядев им вслед. – Он вчера предлагал мне рвануть с ним куда-нибудь после кино, но я, конечно, сказала ему, что везде уже будет закрыто. Как считаешь, мальчики поладят?

– Какие мальчики? – спросила Порция, которая снова принялась собирать головоломку.

– Он и Дикки.

– А… Думаю, я об этом не думала.

– Дикки говорит, что он слишком много болтает, но, конечно, что еще Дикки скажет. А у этого, как его, Эдди – много разных друзей?

– Не понимаю, каких это?

– Девчонки вокруг него вертятся?

– Я почти не знаю никаких девчонок.

– Но ты ведь говорила, что он нравится твоей невестке. Хотя она, конечно, не девчонка. Кстати, вот так вот и задумаешься насчет нее. В смысле, он ведь совсем младенец. А он что, всегда себя так ведет?

– Как ведет?

– Так, как здесь.

Порция обошла головоломку, уставилась на перевернутую картинку.

Подвигав один кусочек туда-сюда, она рассеянно промямлила:

– По-моему, он всегда ведет себя примерно одинаково.

– А ты, похоже, не слишком хорошо его знаешь, да ведь? А говорила, что вы с ним такие друзья.

Порция пробормотала в ответ что-то неразборчивое.

– Ты вот что, будь с этим мальчишкой поосторожнее. Даже не знаю, может, мне лучше промолчать, но мне тебя ужас как жалко, ты ведь совсем еще маленькая. Ты только смотри, не влюбись в него совсем по уши. Мальчик-то он неплохой, я ничего такого не имею в виду, но таким, как он, только бы поразвлечься. Не хочу, конечно, говорить про него гадостей, но вот честно… Ты уж послушай меня… Конечно, ему нравится, что ты к нему липнешь, а кому бы не понравилось, ты ведь такая миленькая малышка. Парням даже нравится, когда девчонки на них вешаются – посмотри вон на Дикки с Кларой. Встречайся ты с таким идеалистом, как Сесил, и ничего бы страшного, но вот честно, у Эдди никаких идеалов нет. Конечно, ничего такого он себе не позволит, ему и не захочется, он ведь понимает, что ты еще ребенок. Но если ты влюбишься в него по уши, так и не узнав, что он за человек, тебя ждет большое потрясение. Ты уж послушай меня. В общем, ты сама что ли не видишь, что он с тобой играет – поэтому-то он сюда приехал, ну и вообще. Таким, как он, лишь бы с кем-нибудь поиграть, будь у нас тут котенок, он бы и с ним уже наигрался будь здоров. Ты просто ничего не понимаешь.

– Это ты о том, что он держал тебя за руку? Он говорит, это потому, что ему хотелось дружеского общения.

Дафна не отличалась быстрой реакцией: на то, чтобы совершенно застыть в шезлонге, у нее ушло более двух секунд. Затем ее глаза сблизились, черты лица набрякли, наступила пауза, во время которой она переваривала чудовищное замечание Порции. И пока длилась эта пауза, устои цивилизации «Вайкики» ощутимо пошатывались. Когда Дафна вновь заговорила, в ее голосе слышалось дребезжание, будто у нее что-то треснуло в моральной трахее.

– Знаешь что, я просто тебе намекнула, что к чему, потому что мне тебя вроде как жалко. Но вовсе необязательно так вульгарно себя вести. И вообще, я очень удивилась, когда ты заявила, что у тебя есть дружок. Я еще подумала – ну точно какой-нибудь хлюпик. Но раз уж тебе так не терпелось, чтобы он приехал, то я тебя поддержала и, между прочим, обтяпала все с мамулей. Не хочу, конечно, себя тут нахваливать, не в моих это правилах, скажу только, что я не какая-нибудь там гадючка и у подруги друга никогда отбивать не стану. Но как только ты притащила сюда этого мальчишку, сразу стало ясно: его кто хочешь подобрать может. У него это на лице написано. Он даже соль не может передать так, чтоб кому-нибудь глазки не состроить. Правда, все равно странно было, когда…

– Когда он взял тебя за руку? Да, мне тоже это сначала показалось странным. Но я подумала: вдруг тебе – нет.

– Так, Порция, знаешь что – если не можешь разговаривать как леди, бери свою головоломку и собирай ее где-нибудь в другом месте. На веранде из-за нее не развернуться! Вот уж не думала, что ты такая деревенщина, да и мамуля – ни сном, ни духом, не то уж она не стала бы делать твоей невестке никаких одолжений и селить тебя у нас, удобно – неудобно, неважно. Сразу видно, как они тебя там воспитывают, у меня, знаешь, просто слов нет. Забирай эту противную головоломку и неси ее к себе в комнату, если тебе уж так не терпится ее закончить. Ты мне на нервы действуешь, когда тут с ней ковыряешься. Между прочим, это наша веранда!

– Я уйду, если хочешь. Но я не собираю головоломку.

– Ну тогда не возись тут, от тебя кто хочешь умом тронется.

Румянец Дафны усиливался вслед за голосом, она прокашлялась. Наступила еще одна пауза – в ней безошибочно угадывалось напряжение, после которого закипающий чайник обычно начинает пыхтеть.

– Твоя беда в том, – продолжала она, распаляясь, – что здесь ты начала слишком много о себе думать. Все с тобой носятся. Сесилу тебя жалко, потому что ты сиротка, Дикки вертится вокруг тебя, чтобы позлить Клару. Я тебя взяла в нашу компанию, потому что думала, ты хоть опыта наберешься, ты ведь такая тихая мышка. Мамуля, бедняжечка, сказала, что ты такая славная девочка, и я ей поверила. Но, как говорится, с кем поведешься. Уж не знаю, как там все заведено в обществе, где вращается твоя невестка, но у нас тут, знаешь ли, все очень пристойно.

– Но раз для тебя это все так непривычно, зачем ты тогда гладила его руку в ответ?

– Есть две вещи, которые я на дух на переношу, – сказала Дафна, вся подобравшись. – Когда люди шпионят и подглядывают, а потом говорят всякие вульгарности. Может, это и странно, но я уж такая, какая есть, и меняться не собираюсь. Ты меня вывела из себя. Не стоило мне опускаться до твоего уровня. Я не виновата в том, что у тебя мозги как у младенца – и, уж прости, младенца довольно гадкого. Если ты не умеешь себя вести…

– Но я не понимаю, зачем нужно как-то по-особенному себя вести… Эдди сегодня утром сказал мне, что людям, у которых нет ничего общего, все равно ведь надо как-то общаться.

– Ого! То есть вы уже успели все обсудить?

– Я просто его спросила.

– Ты просто ревнивая гадючка.

– Больше нет, Дафна, честное слово.

– Но тебе тоже хотелось немножко… Да-да, я видела, как ты к нему прижималась.

– Но с другой стороны не было места! Дикки занял весь мой подлокотник.

– Ты моего брата сюда не впутывай! – завопила Дафна. – Да что ты вообще о себе понимаешь?!

Порция, спрятав руки за спину, что-то неуверенно пробормотала.

– Pardon? Что ты сказала?

– Сказала, что не знаю… Но, Дафна, я не понимаю, почему Эдди так тебя шокирует. Если вам не нравилось то, что вы делали, почему я должна ревновать? И если тебе это не нравилось, почему ты не отняла руку?

Дафна сдалась.

– Ты совсем ку-ку, – сказала она. – Иди-ка, приляг. Ты ничегошеньки не понимаешь. Стоишь тут с таким лицом – как не знаю что. Знаешь, правда, ты уж прости, но так недолго и поверить, что ты совсем дурочка. У тебя хоть какие-нибудь понятия есть?

– Не имею ни малейшего понятия, – оторопев, отвечала Порция. – Например, мои родственники – те, что еще не умерли, – вообще не имели понятия, почему я родилась. То есть мои мать с отцом…

Дафна, казалось, вот-вот лопнет. Она сказала:

– Знаешь, тебе правда лучше помалкивать.

– Хорошо. Хочешь, я пойду к себе? Прости меня, пожалуйста, Дафна, – сказала Порция, стоя у самого дальнего края своей головоломки, исподтишка оглядывая Дафну: от кончиков пальцев до крепких, округлых икр, до подола шерстяного платья в обтяжку. – Прости, что я тебя разозлила, ты ведь всегда так хорошо ко мне относилась. Я бы и не сказала ничего о тебе с Эдди, я просто подумала, что ты именно это и имеешь в виду. И еще, Эдди сказал, что если я так и не пойму, как это – когда людям нужно дружеское общение, то лучше мне спросить об этом у тебя.

– Вот это наглость так наглость! Значит так, вы оба ку-ку, и ты, и друг твой.

– Ты только ему это не говори, пожалуйста! Ему здесь так хорошо!

– Вот уж не сомневаюсь… В общем, давай, иди-ка ты наверх. Дорис сейчас будет накрывать на стол.

– Хочешь, я пока не буду выходить из своей комнаты?

– Нет, дурочка, а как же обед? Но сделай что-нибудь с лицом, у тебя такой вид, будто ты мышь проглотила.

Порция отдернула шенильную портьеру, поднялась к себе в комнату. Стоя у окна, она механически водила гребнем по волосам. Что-то странное творилось с ее коленными суставами – колени у нее тряслись. В щелочку под дверью просачивался воскресный запах бараньей ноги, которую жарила Дорис. Порция глядела, как миссис Геккомб, держа в руках зонт и молитвенник, весело спускается по набережной вместе с подругой. Что-то перебирало ее седые прядки, верно, поднялся полуденный ветерок, краешки коротких занавесок в комнате Порции тоже подрагивали на подоконнике. Дамы остановились у ворот «Вайкики», чтобы с наслаждением поболтать. Затем подруга двинулась дальше, а миссис Геккомб направилась к дому, ликующе и даже с каким-то торжеством помахав Порции молитвенником в красном сафьяновом переплете, будто бы она принесла с собой Божьей милости и на ее долю. Пока Порция стояла у окна, Эдди и Дикки так и не появились, но позже с набережной донеслись их голоса.

К обеду пока не звонили, и Порция, усевшись возле комода, пытливо вгляделась в портрет Анны. Она и сама не знала, чего искала в этом портрете, – подтверждения, что страдать могут и те, на кого это совсем не похоже, или что все страдают в одном и том же возрасте?

Но эта маленькая страдалица Анна – нарисованная до того непропорционально, что казалась изувеченной собственными локонами, – эта беспокойная заблудшая душа оживала только в электрическом свете. Но и днем, впрочем, непохожее это сходство все равно тревожило: в чем она, эта несхожесть? И несхожесть ли? А вдруг хозяйке дома, напротив, что-то открылось в этом лице? Этот рисунок, хоть и неумелый, выхватил что-то инертное, что обычно прячется за все понимающим, живым взглядом. Ни один портрет с натуры не бывает неудачным, каждый прибавляет что-то новое, высказывает невысказанное. В свой любовный труд миссис Геккомб, помимо пастели, вложила еще и чувства. Она была, мягко говоря, художником наоборот. Но именно таких художников ведет какой-то невидный гений. Любое лицо, любой пейзаж на самой плохой картине еле заметно, но неотвратимо меняется в так называемой реальной жизни – и чем хуже картина, тем сильнее эта перемена. Эксперименты миссис Геккомб с пастелью навсегда изменили Анну. При свете дня ее портрет казался человеческой картой, изрезанной бороздками мелков. Но когда электрический свет падал на эти обнаженные треугольники – на волосы, лицо, котенка, на эти глядящие глаза, – портрет приобретал ничем не оправданную важность. С тех пор как это лицо появилось в первом увиденном здесь сне Порции, оно преследовало ее и наяву. Всякий раз, вспоминая прижатого к груди котенка, она чувствовала спазм необъяснимой грусти.

Помощи, которой она не находила в картинке, Порция искала в ее дубовой рамке и каминной полке, на которой она стояла. После того как все перевернется внутри, очень важно зацепиться за что-то незыблемое. Сама эта незыблемость, само ощущение того, что с этими вещами ничего не происходило, восполняет нашу уверенность. Люди не вешали бы картины над каминами строго по центру, не приклеивали бы обои так, чтобы узор казался бесшовным, если б им не казалось, что с жизнью можно как-то договориться. Вот это мы подразумеваем, говоря о цивилизации: вещи напоминают нам, что все непредвиденное, все неслыханное дает о себе знать до чрезвычайного редко. В этом смысле уничтожение зданий и мебели отзывается в сердцах куда острее, чем уничтожение человеческой жизни. Разговор с Дафной был хоть и ужасен, но все же, если вдуматься, не так бесповоротно фатален, как землетрясение или упавшая бомба. Если бы Порция зажгла газовую плиту, а та взорвалась бы, разнеся комнату в клочья, это было бы гораздо хуже того, что Порцию назвали шпионкой и деревенщиной. Конечно же, Дафна наговорила ей много всего неприятного, но ее слова принесли куда меньше вреда, чем артиллерийский обстрел с моря. Нельзя исправить только внешние разрушения. А так хотя бы скоро будет обед, хотя бы можно вымыть руки «Винолией».

Колокольчики к обеду не успели еще отзвонить, как миссис Геккомб сняла с блюда крышку и принялась нарезать баранью ногу. Она не знала, что молодые люди были в пабе, она думала, они ходили прогуляться. Едва Порция проскользнула на свое место, между Дикки и Дафной, как ее сразу же попросили передать брокколи. Над воскресным обедом в «Вайкики» занавес взмывал моментально – здесь ели так, будто участвовали в обеденном марафоне. Эдди, кажется, общался с одним Дикки, похоже, с выпивкой они угадали. Время от времени он бойко поглядывал на Порцию. Протягивая тарелку за добавкой баранины, он сказал Порции:

– Надо же, какая ты чистенькая.

– Порция всегда чистая, – с гордостью сказала миссис Геккомб.

– Очень чистая. Умылась, наверное. Но она все равно не леди – лицо моет мылом.

Дикки заметил:

– Всем девушкам не помешало бы умываться с мылом.

– Девушки считают иначе. Они умываются специальным маслом.

– Не сомневаюсь. Вопрос только в том, дочиста ли?

– А, это ты, наверное, про расширенные поры вспомнил? Для нас это важнейший источник дохода, я как раз на днях написал о них текстик. Вот как я начал: «Почему многие англичане целуются с закрытыми глазами?», но меня заставили это вычеркнуть.

– И неудивительно, должен сказать.

– Ну, мне сказали, что англичане так и делают. За что купил, конечно, за то и продаю, проверить это я никак не могу.

По некоторой реакции сидевших за столом было видно, что Эдди в очередной раз перегнул палку, – Порции хотелось, чтобы он вел себя поосторожнее. Однако когда дело дошло до пирога со сливами, разговор коснулся более приятных тем. Они обсудили ночное истощение, недостаточно белое белье, ожирение, неуверенность в себе и тусклые волосы. У Эдди хватило воспитания не затрагивать две самые серьезные свои профессиональные темы – дурной запах изо рта и обвислые бюсты. Дорис, обнаружив, что купленные на девять пенсов сливки до того густые, что их нельзя вытряхнуть из картонки, прямо в картонке и подала их к столу, отчего миссис Геккомб покраснела до корней волос. Дафна воскликнула:

– Господи, да они прямо как масло!

И Эдди отковырял ложкой кусок специально для нее.

К этому времени Дафна хоть еще и глядела на него свиньей, но уже не так недружелюбно. Доев крекеры с горгонзолой, они встали из-за стола и плюхнулись на кушетку.

Эдди сказал:

– Кстати, еще одна наша беспроигрышная тема – тяжесть после еды.

Обещала зайти Ивлин Банстейбл, чтобы самой проинспектировать дружка Порции. Однако где-то без четверти три, когда Дафна уже начала спрашивать, не собираются ли они и дальше тут сидеть, случилось кое-что получше и поважнее: на сцене вновь появился мистер Берсли. Первым его услышал Дикки и сказал, глянув в окно:

– Смотрите-ка, кто идет.

Миссис Геккомб, которая собралась было прилечь, развернулась на лестнице, спустилась обратно и, дойдя до самого края веранды, сказала:

– По-моему, это тот мистер Берсли.

Мистер Берсли – в шляпе как у Рональда Колмена – приближался к дому несколько неустойчивой походкой человека, понимающего, что к нему приковано все внимание, и Эдди, который уже был о нем наслышан, сказал:

– Ничто не сравнится с военной выправкой.

Дафна старательно вглядывалась в свое вязание, Эдди перегнулся к Порции и игриво ущипнул ее за шею. Он прошептал:

– Крошка, сейчас будет веселье!

Мистера Берсли провели в салон.

– Боюсь, я вас подзабросил, – сказал он. – Но неделька выдалась суматошная, все расписано под завязку.

Поддернув брюки на коленях, он втиснулся на кушетку рядом с Эдди. Порция вертела головой, поочередно взглядывая то на одного, то на другого.

Мистер Берсли спросил Порцию:

– Как поживает младшее поколение?

– Спасибо, хорошо.

Мистер Берсли покосился на нее и как бы невзначай бросил Дафне:

– Я на машине. Может, мы с тобой прокатимся с ветерком?

– Спасибо, но у меня вечер уже расписан.

– Так перепиши его! Да ладно тебе, будь лапочкой, не то я подумаю, что уже у тебя в печенках сижу. Жаль, что я не могу прокатить вас всех, маленькая машина – сами понимаете. Я свою зову «жуком», она так бойко ползает. Она…

– Вообще-то, – сказал Дикки, – я иду играть в гольф.

– Клара ничего про это не говорила.

– Потому что я иду играть с Ивлин.

– А давайте-ка встретимся где-нибудь в Саутстоне? Как насчет «Павильона»? Может, там и встретимся?

– Да, давайте.

– Вот и славно. Часиков в шесть. И всю честную компанию приводите.

– Мы с Порцией, – сказал Эдди, – пойдем куда-нибудь прогуляться.

– Ну тогда приводите юную Порцию в «Павильон».

– Нужно позвать Клару…

– Ладненько, часиков в шесть, – сказал мистер Берсли.