Веретенников сновал по квартире в поисках пластыря. Волнуясь как сейчас, он частенько беседовал сам с собой. И себе же отвечал, пародируя интонации покойной мамы. Устраивал настоящие спектакли.

– Где аптечка, мам?

– Там, где и обычно. В шкафу над рукомойником.

– Рукомойник – это так пафосно! Лучше говори «раковина». Да, нашел, спасибо.

– Не вижу ничего пафосного, Михаил. Что с твоим пальцем?

– Поцарапался о гвоздь.

– А нечего лазить по антресолям. Дай я посмотрю.

– Мне шестьдесят, мам. Я взрослый человек.

– Взрослые люди не говорят с мертвыми, Михаил.

– Не подкопаешься.

Он влетел в гостиную. Письменный стол скрылся под горой ксерокопий, книг и папок.

– Что это ты устроил, сын?

– Помнишь, лет пять назад я планировал издать брошюру о Свяжено?

– Откуда? Я умерла раньше.

– Ну вот. Я планировал издать брошюру о нашем поселке. Друзья из Москвы…

– У тебя есть друзья? – в голосе зазвучала ирония.

– У меня есть друзья, – утвердительно сказал Веретенников. – И их было бы больше, дай ты мне хоть каплю свободы.

– Вы поглядите! Свободы сеятель пустынный.

Мама сорок лет проработала в той же школе, что и Веретенников. До должности директора была учителем русской литературы. Веретенников знал, что школьники и коллеги ее на дух не переносили.

– Так вот, – он возложил ладони на бумаги. – Друзья распечатали для меня документы, касающиеся Свяжено. С конца пятнадцатого века по наши дни.

– Скукотища.

– Не скажи, мам. Есть уникальные материалы. Я пытаюсь нарыть один протокол. Он бы пролил свет на творящиеся тут странности.

– Странности? Ты про вчерашний сон?

– Я не спал.

– Да, и с тобой действительно разговаривали гигантские пауки, – Веретенников зацокал языком. – Михаил, если бы ты слушал меня, ты вырос бы другим человеком.

– Я вырос бы Норманом Бейтсом из «Психо», если бы слушал тебя, мам.

– Михаил Петрович!

Крик, вклинившийся в шутливый диалог с матерью, не был выдумкой Веретенникова. Источник находился под окнами. Учитель, ворча, высунулся на балкон.

– Миха… – кричащий замолчал и забавно поклонился: – Здравствуйте.

– Здрасьте, здрасьте.

Возле каштанов ошивался кряжистый парень в толстовке. Веретенников подслеповато прищурился. До сумерек было часа два, но улица пряталась в тени, и учитель не различил черт визитера.

– Как дела? – спросил парень, поставив козырьком руку.

– Вашими молитвами. Простите, я без очков.

– А! Саша я.

«Саша, – хмыкнул Веретенников, – будто это о чем-то говорит».

Десятки Саш валяли дурака на его уроках за годы практики.

– У вас собака потерялась?

Веретенников мгновенно сосредоточился.

– У меня.

– Ушастая? С номером телефона на ошейнике?

– Да, все так.

– Уф, – сказал Саша, – ну и слава богу.

Он жевал и растягивал слова. «Богу» больше походило на «поогу» или даже «пауку».

– Где ж она?

– В парке. Я покажу.

– Погодите!

Лишь Ромео мог заставить его так торопиться. Обувшись, Веретенников сбежал во двор и обогнул дом. Фигура в толстовке приплясывала у входа в парк. Кисти спрятаны в карман кенгуру, капюшон болтается сзади.

Не жарковато ли?

– С ним все в порядке?

– Ага. Перебздел разве что.

Сидящие на лавочках ребята приветствовали Веретенникова по имени-отчеству. Но около фонтана людей не было, только голуби и воробьи. А дальше испарились и птицы.

Веретенников покосился на заколоченную «Ивушку», на штыри от демонтированных качелей. Листва шумела, образуя над аллеей полог. И страх проклюнулся, как черные корни из-под мха. Дурной страх, иррациональный. Так дети с опаской смотрят на шкаф, полный вещей и шорохов. Чего же, в сущности, бояться? Не ночь же, и этот рядом… Саша.

– А где он? – подал голос Веретенников. – Поточнее?

– В туалете, – сказал проводник, темная сутулая спина впереди.

В кустах засеребрилась паутина. Дрогнули ветви дуба.

Учитель перешагнул через поваленный ствол, как через некую демаркационную линию, разделяющую обыденность и липкий кошмар.

Почему никто не ходит в эту часть парка? Почему птицы не поют?

– Что он делал в туалете?

– Скулил, – жестко отвечала спина.

– Он ранен? – тревога за пса отогнала прочую ересь.

– Я не ветеринар.

Сортир стоял внизу, в саване из теней, в шрамах трещин и надписей. Съезжая по склону на скользких подошвах, балансируя, чтобы не упасть, Веретенников перебирал в архиве папочку с пометкой «Александры». Взглянул на круглое окошко так, будто там могла сидеть ведьма – жуткая бородатая старуха с волосатыми клешнями. В детстве, когда Миша болел, ему снилась ведьма, парящая горизонтально над кроватью, капающая слюной на горячий лоб мальчика.

Окно было пустым, запломбированным листами картона.

Саша преодолел половину лестницы. Туалет слева, женский. Кто-то убрал бурелом и раскидал листья.

Осторожно спускаясь, Веретенников пожаловался:

– Ну и запах. Сколько лет он закрыт, а воняет так же.

– Гиблая земля, – сказал Саша, выставляя на обозрение орлиный профиль. – Что-то пришло снизу и убило всех.

– А? – Веретенников не уследил за ходом мысли. Его занимало лицо Саши. – Вы какого года выпуска?

– Две тысячи третьего.

Зловонная тьма подвала поглотила Сашу. Веретенникову хотелось сбежать, но незримые силы словно притягивали к дверному проему. Он съежился на площадке между ступеньками и смрадным прямоугольником.

– Вы – Саша, – прошептал он, – Саша Моторевич. Вы умерли зимой.

– Ага, – сказал голос из мрака, – вот так, Михаил Петрович, учи нас, ругай, двойки нам ставь, а мы взяли и умерли.

В подвале вспыхнул свет – на секунду Веретенников зажмурился. Выкрашенные лампочки озарили багровым расколотые писсуары, короба кабинок, битую плитку в непристойных рисунках. Моток туалетной бумаги свисал с умывальника. Вода капала гулко, но громче были песни, звучащие из отверстий в полу, из скважин непонятного предназначения. И хуже того: что-то, сидящее в засаленных зеркалах, подхватывало глумливый хор. Литания на чуждом уху языке.

Моторевич ухмылялся хищно. Его кожа была желтой и сморщенной, а глазные яблоки напоминали сухофрукты. Палец с синим ногтем поскреб висок.

– Заходи, Михаил Петрович, будь как дома.

В желудке Веретенникова словно дрель заработала.

– Кто ты? – простонал учитель.

– Кто угодно. – Саша изменился. Ниже шеи он остался крепким мужчиной в джинсах и толстовке. Но лицо… оно принадлежало матери Веретенникова. Кабинки затряслись от ударов. Мать заговорила мужским голосом:

– Мы – мертвецы из твоего прошлого. Мы – пауки в темноте. Мы – кто угодно.

Существо отворило рот. Он был полон шерсти и чего-то похожего на корку свернувшейся крови. По плитке поползла тень. Абрис огромного паука. Лапы раскинулись, занимая три подвальные стены.

Веретенников разродился слабым криком. Поднял глаза к светлому небу над лестницей.

Существо прошелестело единым хором с другими существами – из скважин, кабинок и зеркал:

– Приди к нам. Мы долго зреем в материнской утробе, но быстро растем. Мы сильнее с каждой ночью. Скоро наши зубы будут достаточно твердыми, чтобы разорвать тебе глотку. Приди к нам, или мы сами, сами, сами завтра придем за тобой.

Лампочки погасли. В беспросветной темноте уверенные шаги направились к Веретенникову. Но, визжа и карабкаясь по ступенькам, на этот раз он был быстрее.