Мне улыбается женщина с седыми нитями в волосах; длинные пряди спадают на голубой фартук. Реликт прошлого, импортированный из Ремарка, – на это указывает её странное имя, Живия, и рамманский акцент, смягчённый до предела, как будто при каждом слове она едва сдерживала рвоту. Торо говорит, что это популярная модель, произведённая в Ионе, на фабрике Mahler&Goldman Co., которая специализируется на технике для домашнего хозяйства. Женщина суетится в микроскопической квартире, повторяя одни и те же действия. Её полностью поглощают пылинки на столе, стаканы и тарелки, глажка одежды, заварка чая, поправление моих подушек. Через равные промежутки времени она отзывается по сети, используя третье лицо вместо первого или множественное число вместо единственного, как будто бы незнакома до конца со своей идентичностью.

– Сегодня хорошая погода, Карл. Сейчас Живия откроет окно, чтобы вошло немного свежего воздуха. Сделаем чай и выпьем его вместе. Живия заказала тебе массаж, немного подвигаемся ради здоровья.

Этому жилищу больше ста лет, его построили перед годом Зеро, когда всем ещё казалось, что нас зальёт волной эмигрантов с Юга. Что-то пробивается из-под слоя воспоминаний, как вкус давно съеденного блюда. Массивные двери расположены напротив лифта, за ними какая-то узкая прихожая с узким встроенным шкафом. Слева ванна, где с трудом поместились душ, унитаз и стиральная машина с вертикальной загрузкой. Справа слепая кухня и застеклённый проход в зал-спальню-столовую. Комната большая, если мерить здешними стандартами, через окно с высоты одиннадцатого этажа видно парк, а балконные двери ведут на небольшую лоджию. Моя кровать стоит в углу, между книжными полками, которые Живия активно протирает от пыли, и аппаратурой VoidWorks: сплетением чёрных змеек, проникающих в худое тело Карла.

– В твоё тело, – уточняет Торо.

Сегодня особенный день, фрагменты воскресных сайтов загорелись приоритетной информацией. Меня разбудили сигналы, цветные картинки, мигающие под веками. Маленький корабль разбился неподалёку от Волчьих гор, на готтанско-ремаркской границе, и все агентства (еще живые ИИ) отметили этот факт. Разбился час назад, во время аварийной посадки на безлюдье и неизвестно, подвергся ли крушению. Спейс шаттл «Персей Колибри-4Б».

Я не могу найти объяснений, до сих пор не понимаю, что такое «Heart of Darkness», о котором идёт речь в комментариях. Мне хочется спать, и я хотел бы, чтобы иконки исчезли, а Живия больше не отзывалась. Торо предупреждает, что сейчас я почувствую боль форматирования. Нужно снова нырнуть поглубже.

– Ты готов, Карл?

– Генри, ты, зараза! Если ещё раз назовёшь меня Карл…

Слова сливаются в шарики, в блестящие бусы, нанизанные на нити контекстов, закрученные вокруг тематических пней и ветвей. Их цвета колеблются от глубоко алой ненависти, через оранжевый, жёлтый и зелёный, аж до голубого цвета безразличия. Целый спектр значений, который невозможно описать словами. Когда Генри нанизывает их одно за другим, они ритмично стукаются друг об друга. Россыпь человеческой мысли, плавающая в электронном месиве.

– Всё в порядке, – подбадривает он. – Порт хорошо сообщается с отделом речи в мозгу. Ты уже конструируешь сложные предложения. Это большой прогресс.

Да, это было в буквальном смысле не-ве-роятно, когда первые слова появились из небытия. Сначала было слово, но совсем не слово «я», как можно подумать. Все пошло, вероятно, по самым толстым и старым ветвям, а различие «я» и «не-я» более позднее, чем различие основополагающих состояний «хорошо – плохо», «тепло – холодно» и «голоден – сыт». Первые драмы и триумфы, примитивные праслова, которые мы вообще не учим, но строим на них фундамент своего сознания. Неупорядоченные мысли, как тени на скале.

Сейчас я могу забывать и открывать, ошибаться и ассоциировать: сухой с листьями, белый с холодом, радостный со светом. Ошибаться – это вещь…

– Какая это вещь, Генри? Я не помню.

– «Я ещё никогда не встречал человека, который был бы полностью бодрствующим», – замечает он спокойно.

– О чём ты?

– Это только цитата, заставка. Невинная автотематическая шутка.

– Меня нервирует эта твоя таинственность. Я хочу, чтобы ты мне всё объяснил.

– Ещё очень рано, только девять часов утра, – сукин сын смеётся в моей голове. – Буду складывать тебя дальше, а тем временем для закрепления прокручу тебе запись наших непростых, многодневных тягот.

– Надо вызвать техника.

– Надо вызвать техника, чтобы проверить обменные процессы. У тебя горячка, Карл, и Живия подозревает отравления продуктами азотного метаболизма, хотя симптомы неоднозначны.

– Я подкручу тебе фильтры, – деликатно вмешивается Генри. – Это и так… как бы тебе сказать… трудно воспринимать.

– Хочешь чаю?

– Не морочь мне голову.

– Хочешь чаю?

– Перестань, Живия! У меня, сука, нет рта!

– Хочешь чаю?

– Как тебе это нравится, Карл? – Торо причиняет боль своим вопросом.

– Бесформенная каша, полова в моей голове?

– Это форма очищенная и препарированная так, чтобы её можно было архивировать. Ты бы не понял записи в оригинальной версии, эти тёмные путанные мысли, которые тебе снились. Живия давала тебе спазмалгон и противовоспалительные препараты, в противном случае ты бы скрутился, как пружина, и закипел от горячки.

– Что-то не получилось, правда?

– Совсем наоборот. Прошло столько данных, что у тела развилась аллергическая реакция на инъекцию аида. Новая личность плодилась слишком быстро и защитные механизмы приняли ее за вирус. Ты должен радоваться: болезнь победила нокаутом.

– Считаешь, что я болезнь, Генри?

– Для этого тела? Безусловно.

Торо вклеивает адреса развлекательных сайтов, чтобы отвлечь моё внимание от того, что он делает в моей голове. Я вижу планктон цветных фишек, мелькающих как стайка мотыльков: пиктограммы, рунические колонны, спирали и веерные меню, многоуровневые порталы. Я не могу управлять этим дерьмом, потому поглощаю первое попавшееся, а пикантные отчёты всплывают на моих губах оранжевыми пузырьками. Синестезия понятна, но почему на губах, Генри? Почему именно там?

Приторная сладость на нёбе – умерла Нина Лерну, скандальная певица, знаменитая динамическими технотвистами и целой массой социальных скандалов. Жертва похудения в стиле ретро, состоящего в глотании капсул с личинками солитёра. Одному Богу известно, где она отрыла эту панацею для хорошей фигуры, однако нет сомнений в том, что её убил эхинококкоз (болезнь, напоминающая новообразование в печени). Лерну годами принимала препараты, перевозимые из Готто, и какая-то из капсул вместо личинок Taenia saginata содержала Echinococcus multilocularis. Она умерла в муках в своём летнем доме на Берегу Ивен, сто километров от Соммос. Любопытно, что во времена массового уничтожения смерть одного человека ещё пробуждает чей-то интерес.

Другая новость – кислые сокращения по бокам языка – предостерегает пользоваться S-файлами, которые появились несколько дней назад в Западной Синергии (они содержат записи смерти и так называемых суицидальных оргазмов). Возбуждение людей, добровольно прощающихся с жизнью, не защищено эмоциональными фильтрами, потому подталкивает других людей к последнему шагу. Автор сообщения говорит о юзерах, которые после загрузки файлов посягнули на собственную жизнь, а это были врождённые оптимисты, люди из плюша и стали: домохозяйки и страховые агенты, юристы и парикмахеры, доставщики пиццы и садовники, все были заражены смертью, рассылаемой по сети Р2Р. Нужно остерегаться S-файлов, обозначенных символом перевёрнутого треугольника. Полиция подозревает, что распространителями пакетов могут быть хадейские монахи.

– Хочешь чаю?

– Хорошо, пусть будет чай.

Потом результаты анкетирования и горечь – традиционно ассоциируемая с поражением – сопутствует безвкусице и смущению. Тайная директива, обработанная пиарщиками Джека Дональда, владельца самого большого фастфуда на свете, собирает плоды после десятков лет. Давным-давно в объевшихся прионами мозгах появилась мысль, что клиенты должны быть красивее продавцов, так покупатель получал чувство превосходства и не отвлекался от продукта. Кто-то порекомендовал принимать на работу людей с щербатыми лицами, конскими зубами и оттопыренными ушами, косоглазых, веснушчатых и красных, как зрелый помидор, и всё это, разумеется, во имя политкорректности. «Мы даём шанс каждому, нет разделения на красивых и некрасивых». Сейчас, по данным исследовательского центра Симулякра, каждый третий респондент ходит перекусить в ДжД, чтобы посмотреть на выставку монстров, лучевых мутантов, даже не скрывающих своего уродства, потому что все попытки сделать себя красивее (в том числе обычный макияж) строго запрещались. Маркетинговая стратегия оказалась правильной и результативной.

Солёный вкус – банальный и приземлённый – предупреждает о натуралистических описаниях всё более модной в последнее время уринотерапии. Люди не доверяют фармацевтическим концернам и сетевым аптекам после зрелищных ошибок в составе вакцин и лекарств от гриппа, которые поразили Европу и обе Америки. Жертвы мутагенных соединений, каким-то чудом оказавшихся в снадобьях, которые выпускает Galaxy, до конца жизни будут предпочитать выпить стакан собственной мочи, чем взять в рот самую красивую разукрашенную таблетку. В моду возвращается также гирудотерапия, причём знатоки холистической медицины не рекомендуют пользоваться услугами несертифицированных салонов и советуют брать исключительно экологически выведенных пиявок.

Мне нехорошо, меня всё больше тошнит от очередных интенсивных вкусов новостей. Я убегаю от града иконок в шёлковую пустоту «зарядки». Специально закрываю и восстанавливаю соединения, чтобы зависнуть как можно дольше, ожидая открытия окна, в переходе между мирами. Торо – сознательно или нет – наполняет это пространство цитатами из самого себя. Некоторые попадают в мой кэш-буфер.

Наши обычаи испортились вследствие контактов со святыми.

И я снова кружусь в вихре информации о разбитом спейс шаттле, есть первый доклад о том, что транспортёр FFP, размещённый неподалёку от места катастрофы, получил сигнал от члена экипажа – скорее всего, второго пилота туннельщика «Heart of Darkness», поручика Вивьен Элдрич. Слова звучат знакомо, становятся мелодией, которая вводит меня в глубокий сон, в тысячный или миллионный раз. Я уплываю с колыбельной, мурлычущей в голове, через агентские и развлекательные сети.

Я люблю их больше всего на свете, люблю их абсолютной любовью. За то, что они дают людям грёбанное развлечение и электронную энергию для его воспроизведения, управляют уличной сигнализацией, кондиционированием офисов и движением лифтов, и, несмотря ни на что, делают вид, что отправление скорых к жертвам несчастных случаев имеет смысл. Кто-то удерживает при жизни беспомощных инвалидов, таких как этот долбаный Карл. Управляющие программы и полномерные ИИ ведут войну с хаосом, защищая атомные электростанции и метеорологические институты, культивирование модифицированных животных и растений, фабрики одежды и средств чистки. У компьютеров IV генерации, кажется, заключены неожиданные мирные пакты с врагом, и они спокойно выполняют некогда доверенные им задания. Саранча бьёт главным образом по человеческим ресурсам, как будто боится ситуации, в которой все наши двери, эскалаторы, почтовые ящики и железнодорожные стрелки могут обернуться против нее.

Проходит четыре дня с аварии «Персея», когда Торо грубо прерывает мой полёт. Живия успела выйти за покупками и потерять нижнюю челюсть в уличной потасовке. Сейчас она выглядит как упырь. Меня посетил машинист и неавторизированный техник, который копался в чёрных змейках. В комнату через балконные двери залетела ласточка. Она запуталась в шторе и била крыльями, как очумелая, пока Живия не раздавила её в своих ладонях.

– Скажи это, засранец! – неожиданно кричит Генри.

– Что я должен тебе сказать?

– То, что у тебя на языке, Карл.

– Сука, сука! Сколько раз я должен повторять, чтобы ты меня так не называл?!

– Так скажи это в конце концов. Перестань убегать!

– Меня зовут Францишек Элиас.

– Ну дальше! Не останавливайся!

– Я сын Антона Элиаса.

– Дальше, дальше, дальше!

– Я был смертельно ранен в битве с войсками Саранчи и вытек из обложенного Замка через сеть. Я посттрансферная личность, и я…

– Выдави это из себя в конце концов! (Скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи, скажи…)

– Боже, Генри! Я грёбаный отец.

Меня сминают небо и земля, воздух и огонь, сейчас даже эфир весит миллион тонн. Глупая улыбка пропадает с моего лица, стёртая в порошок обретённой сознательностью. Лишь одна мысль остаётся в голове, и одна цель, которая заменяет все фальшивые цели: я должен выбраться отсюда. Сейчас же, сейчас же, сейчас же.

Сейчас же.

Что-то грохнуло за окном, из балконной двери посыпалось стекло. Это странно, но Живия не бросилась сразу убирать создавшийся бардак. Она пошла в ванную, покопалась возле стиральной машины и лишь потом наклонилась с совком над разбитым стеклом.

Я не могу поднять голову и присмотреться, но даже через катаракту камеры вижу, что она собирает обломки голыми руками, разрезая искусственную кожу и шатаясь как аутистический ребёнок. Что-то говорит сама себе. Я никогда раньше не слышал, чтобы она говорила вслух – раньше Живия пересылала слова исключительно через инфор квартиры. Звук, издаваемый синтетическим ртом, напоминает скрип замковых ставней; неиспользуемый речевой аппарат подводит.

Генри рецитирует фрагмент сообщения с Вересковых пустошей, который касался туннельщика «Heart of Darkness». «Приблизится к поверхности планеты через семьдесят два дня, то есть двадцать восемь дней после рассчитываемого прибытия спейс шаттла». Я потерял почти неделю, с момента моего пробуждения после катастрофы «Персея» прошло сто пятьдесят часов.

– Какой сегодня день недели? – спрашиваю я у Живии, чтобы вырвать её из ступора.

– Суббота, – громко отвечает она и встает на ноги. Колени и ладони все в крови.

– Ты поранилась, тебе стоит быть внимательнее.

– Нам стоит быть внимательнее, Карл, – она тяжело садится на стул и замирает.

Замирает. Мать твою! Мне плевать на её искусственную кровь, но если во время драки её серьёзно ранили или у неё закончилось топливо, то я останусь здесь навсегда. Я ещё не понял, почему человек, который живёт в такой норе, имеет в собственности андроида и сложную автоматику для жизнеобеспечения. И как произошло так, что он занимал место недалеко от Источника, на краю срединного куба Вересковых пустошей. Но знаю одно. Карл, этот сдыхающий инвалид, не кто иной как Радужный Ворон. Я все проверил по его логинам, покопался немного в общей, невероятно сложной памяти. Надя, должно быть, специально в него целилась – или наоборот, в него трудно было не попасть.

Не делай этого со мной, Живия!

Я задыхаюсь от злости. Не прощу интенданту, что она организовала мне такой конец. Переход был неожиданно мягким: от пошарпанного френами, развалившегося тела до рахитного истлевшего создания по имени Карл. Парню не хватает мышц, части костной системы и многих внутренних органов. Какое-то паскудство привело к тому, что он практически исчез из этого мира. Если я не ошибаюсь, ниже пояса синеватые куски, остатки туловища держатся на лоскутах кожи. Запавший живот и грудная клетка функционируют исключительно благодаря помощи аппаратуры. Чёрные змейки проводов питания входят в худое тело, опутывают его тесными объятиями и пульсируют механической жизнью вместо уничтоженных органов. Я был трупом в Замке, являюсь им и сейчас, отдан на милость и немилость тупого андроида. Что с того, что аид оказался вместительным и стабильным? Проснись, Живия!

– Ты не должен осуждать Надю.

Отстань, Генри.

Я знаю, что она не могла предвидеть всего, когда посылала меня наружу. К тому же до сих пор существует шанс, что мой новый-старый мозг будет вырезан из прогнившего черепа, защищён в колыбели и перенесён в новый носитель. (Оптимизм колыбельщика.) Я бы тогда приказал сделать себе пластическую операцию, чтобы напоминать предыдущее воплощение; уберёг бы детей от когнитивного шока, и, возможно, они бы снова увидели во мне отца.

Я не могу выдержать внутренней пустоты, чёрной дыры отсутствия информации, этого чёртового осознания: я не знаю, что с ними происходит. У меня нет доступа ни к одному сервису, мне не хватает паролей и локального сервера.

Нужно действовать на многих уровнях, нельзя спать. Торо, самонадеянный кусок сознания, созданный Надей, чтобы после трансфера собрать меня воедино, чертовски прав. ИИ, должно быть, заглянула в мой дневник, прочертила ось, вокруг которой Генри создал оригинальное мировоззрение, и самовольно признала, что подобная субличность сможет как-то упорядочить хаос в новом мозгу. Она подарила мне учителя и надсмотрщика, которого как-то ассимилирует в процессе интеграции. Пока что он пользуется свободой: откликается в самые неожиданные моменты и говорит мне малоприятные вещи, как например, те, что нельзя спать и нельзя сдаваться.

– Твои дети ждут.

– Знаю.

Правда ли?

– Твои дети…

– Я знаю, сука, знаю!

Ему неизвестны ответы на мучающие меня вопросы. Он может указать дорогу, но не давать готовые решения. Беспрерывно напоминает мне, что я должен выбраться отсюда. (Сейчас же, сейчас же, сейчас же!)

Я должен добраться до штаб-квартиры «ЭЭ», но обстоятельства, мягко говоря, несоответствующие. Как это сделать, если у меня нет ног, нет рта, я давно отрезан от сети и привязан путаницей трубок и кабелей к колонне с оранжевым логотипом VoidWorks.

Я поднимаю левую руку, лучше всего сохранившуюся движимую часть тела. Сверхчеловеческим усилием поворачиваю её, раз вверх, раз вниз. Тело дрожит и замирает на долгие секунды. Правая рука судорожно дёргается на матраце. Она живёт своей жизнью, которая не является ни моей, ни тем более жизнью покойного Карла.

Я присматриваюсь к послушной левой руке через объектив. Также открываю левый здоровый глаз, констатирую: рука обугленная, пальцы негнущиеся и покрытые чёрной кожей – некроз, замороженный химией. Хрен что я могу ею сделать. Осматриваюсь с помощью камеры, подметаю взглядом личную клетку, заглядываю в собственное лицо, испещрённое ранами и обрывками белой маски, которая закрывает всю её правую сторону, от носа до самого уха. Что за тварь этот Радужный Ворон, он напоминает скорее сдохшего дьявола, чем цветную птицу. Компенсационный ник или просто отсылка к чему-то из прошлого, о чём я не имею понятия.

Внезапное движение прерывает поток мыслей. Живия – как бы это не прозвучало – только что ожила. Она встаёт с пластикового стула.

– Жииивииия! Подожди! Послушай!

– Живия должна выйти в город за лекарствами.

– Ничего ты не должна! Послушай меня, куда ты идёшь?!

Она не замечает крика, поворачивает в проём кухни и падает, стягивая со стола целлофановую скатерть с кастрюлями и стопкой белых тарелок. Старость испорченной машины, смерть в строю. Сейчас мне становится действительно страшно.

Я роюсь в памяти, пытаюсь найти, за что бы зацепиться и хоть немного освоить этот страх. Заглядываю в заменённые воспоминания, которые уже на первый взгляд кажутся подозрительными, обращаюсь к детству в переполненном районе Баску. Этот мальчик – Карл? Это правда, что он упал с забора во время акробатического выпендрежа? Я чувствую тот самый момент, когда вспотевшие ладони (как раз самый разгар лета) соскальзывают с металлического поручня. Крик. Падение. Лицо, израненное камешками и стеклом разбитой бутылки. Кто-то стоит надо мной – мой брат, его зовут Антон, но это не я лежу на земле и не я захожусь плачем.

Потом безумная езда на мотоцикле и удар в столб большой эстакады. Разломанная нога, которую с большим трудом подлатали техники в госпитале св. Софии. Моя нога? Нет, точно нет, так же, как и прыжок с крыши небоскрёба HMS. Я не вижу эмоциональной тени, отбрасываемой обоими этими случаями, не чувствую ни боли, ни вкуса крови, осталась лишь плоская картинка. Зачем бы мне понадобилось носиться на мотоцикле или скакать с самого высокого здания в городе? Это, наверное, Карл, долбаный Радужный Ворон, но зачем ему-то выкидывать такие трюки?

Я глубоко вдыхаю через пластиковую трубку – тогда моя фамилия была Масный. Из того, что помню, я работал коллектором и на разбитом кавасаки убегал от чёрного хромированного пикапа. Смотрел в зеркало заднего вида и копался возле консоли, когда колесо поймало борозду, вырытую в асфальте перегруженными транспортёрами. Я убегал от владельцев аппаратуры, которая висела на дымоходе фабрики и привела к смерти моего приятеля. Не от людей, скорее от горо, но понятия не имею, почему они хотели меня убить.

Не смогу – не сможешь – не смогу докопаться глубже. Генри, помоги мне совладать с конъюгацией, потому что все люди разочаровывают.

И тогда приходит озарение: это был смертельный несчастный случай – на тело наехала машина. Она раздавила всё ниже пояса, и смерть наступила бы в течение нескольких минут, если бы не eR-ки, размещённые в интернет-бухтах. Ближайший автомат находился за двести метров и появился почти сразу. Тело пошло в капсулу – остановка крови, гелевые пластыри на разорванных внутренностях, поддержка сердца, лёгких, почек и мозга. И в камеру. Как можно скорее в грёбаную морозилку.

Я вывихнул ногу в свой восьмой день рождения; сложное повреждение коленного сустава. Упал на склоне в Санкт-Морице, но я думаю не о своём прошлом, я думаю в третьем лице – о Карле Масном и его несчастном случае. Это было перед годом Зеро. Парень взрослее, чем я думал, по крайней мере на пару лет старше меня. (Как это возможно?)

Хуже всего это обрывки разговоров, застрявшие в самых тёмных закутках мозга, там, куда не дотянулись ремонтные наноботы аида. Куски несоответствующих друг другу предложений, произнесённых на разных языках, с нестабильной интонацией, которая то подпрыгивает высоко, то снова спадает. Шутки, отчаянные крики, песни и проклятия.

Толстые косы, сплетённые из случайно всплывших предложений. На то, чтобы их распутать, я выделяю много энергии. Я должен спать и экономить запасы питания и воды. Уже нет никого, кто заменил бы контейнеры, кто следил бы за аппаратурой и в случае аварии вызвал техника или медпомощь. Синет офлайн не спасёт мою шкуру, окна порталов были забиты досками.

Проходят часы. Нет авторизации. Солнце заходит за небоскрёб по другую сторону парка. Отказ доступа. Живия не меняет позиции, не использует диалоговых каналов. Но я всё ещё не осмеливаюсь на окончательное решение. Внимание, новая попытка открытия. Из одеревенения меня вырывает сигнал инфора.

Камера в коридоре показывает худых гостей, которые выглядят как зомби в капюшонах. Двое парней долго копаются с кодовым замком, третий лежит без сознания на ступеньках, обездвиженный системой безопасности. После часа стараний двери наконец разблокированы. Моя ладонь бессознательно сжимается в кулак. Зависимые с детства от разного синтетического дерьма, взломщики осторожно входят в темноту квартиры. Из отрывков разговора выходит, что скачок им организовал массажист.

– Где эта сука?! – бросает один из них.

Я зову на помощь Торо, но мой приятель напуган еще сильнее меня. Он что-то бормочет о человечестве и прячется глубоко, на самом дне сознания. Может, если бы я знал, где Живия держит карты доступа и другие ценные предметы, хотя бы лекарства, которыми можно было бы разогнаться, у меня был бы какой-то шанс. Они бы забрали трофей и свалили из этой норы. Сосредоточься, Генри! Давай оба подумаем, что мы можем им дать.

Один из гостей пытается запереть двери и громко ругается. Взломанный замок не хочет защёлкиваться, с лестничной клетки в квартиру проникает полоса света. Сквозняк поднимает занавеску над моей головой, воздух свистит в узком переходе и стонет, словно в муках ада. Парень подставляет к испорченным дверям табуретку. Нападающие не включают лампы, двигаясь со светом карманных светодиодных фонариков. Подставка не выдерживает, сквозняк всё сильнее, и двери за их спиной с отчаянным скрипом открываются. Сердце бьётся у меня в горле.

Они наклоняются над кроватью, с удивлением рассматривая сложную автоматику. Булькающая жидкость вызывает судороги омерзения на их лицах. У них белые зрачки в режиме ночного виденья, на который переключился инфор – салатовые лица и белые зрачки. Тот, что выше, вытягивает из кармана длинный нож с пилой на верхней стороне лезвия, приставляет к самой толстой трубке и бесцеремонно переходит на мой канал.

– Направь камеру сюда, сукин ты сын! Мы хотим карты и генератор кодов, или я отрежу тебя от этого устройства, и ты утонешь в собственном говне.

– Смотли, сюка! Смотли! – кричит второй с дефектом речи, который карикатурно отражается на ВР. Инфор ужасно захлёбывается и резонирует: «сюка, сюка!». – Не тлять наше влемя, мы должны возвлящаться к длугу.

Я рассказываю, что у меня много денег, целый Тихий океан вианов, но не здесь. Правая рука скачет как бешеная. Я повторяю несколько раз, что моя семья богата, мы владеем магазинами, фабриками и офис-центрами. (Слышали об «Элиас Электроникс»? Каждый, сука, о нас слышал!) Меня выкрал и закрыл в этой квартире взвод Саранчи. Сестра заплатит за моё освобождение, только я должен с ней связаться.

– Ты сам это выдумал? – нервничает нападающий. – Коммуникатолы не лаботают, но даже если бы лаботали, то плислали бы спецназовцев и хуй бы что нам дали.

– Они не будут рисковать! Вам перечислят миллион, сколько захотите, на анонимный счёт, но я должен с ними связаться. Я пересылаю вам визитку моей сестры, её зовут Марина Элиас. Скажите ей, что у вас сообщение от Францишека.

Они должны заглотнуть наживку! Они пришли сюда за несколькими трофеями, а перед ними открываются врата небес. Даже стерво, объевшееся Пифией, опиатом и S-файлами, заметит в этом шанс всей жизни. Шанс в том числе моей жизни, в который я не могу поверить, как будто грёбаный расклад вероятности снова дал о себе знать и вывернул логику наизнанку. От сообщения Марине меня отделяет лишь шаг; какое счастье, что я помню её адрес. Захем находится в нескольких километрах от Средместья, если считать по прямой. Всего-навсего столько нужно пройти, чтобы оказаться в безопасном месте, и эти двое кретинов могут мне в этом помочь.

Они не отвергли мое предложение. Вроде бы продолжают грабить квартиру, сбрасывают бумаги с полок, копаются в ящиках и корзине грязного белья, время от времени угрожая, что раздолбят мне аппаратуру, но делают это неубедительно. Мысль о настоящем богатстве не даёт им покоя.

Большой натыкается в кухне на останки Живии и издаёт короткий окрик. Он включает люминесцентную лампу над столом, а потом пинает недвижимое тело с ожесточением злого пса. Грабители вполголоса советуются и шепчутся на отдельном канале. Я недвижимо жду. Я чемпион мира по пассивному наблюдению за ситуацией.

Неожиданно приходят волны тепла, видение счастливых решений: тот меньший, с дефектом речи, достаёт из кармана старой куртки коммуникатор старой сотовой сети и копирует с визитки номер управления «Кортасара». Секретарские программы и блокады спама пропускают авизо, и Марина отвечает лично – управляющий шепнул ей на ухо, что пришёл вызов, которого она долго ждала. Она верит этим ублюдкам на слово, заключает договор с неизвестной организацией (небольшая ложь). Полмиллиона сейчас для поощрения и столько же после того, как они передадут адрес. Необходимо только предоставить доказательства того, что я жив.

– Как зовут твоих детей?

– Конечно, господа, уже сбрасываю вам их имена.

Они задумываются, не повысить ли ставку, когда деньги попадают на секунду назад открытый счёт, но они не такие идиоты. Дают Марине адрес и быстро сматываются, забирая с лестничной клетки бессознательного товарища. Подразделение солдат вскоре окружает дом, входит внутрь и осторожно вытягивает меня из этой норы. Через мгновение я увижу свою сестру и правление «ЭЭ». Вернусь к реальности, выпутаюсь из проводов и протухшего тела, в котором задыхался от отвращения. Волны омывают мозг радостью, тёплые волны растущей надежды.

– Так не может быть, Францишек, – тихо говорит Генри. – Френы вернули реальность в нормальное состояние.

– Я знаю, – отвечаю я с отчаяньем.

– Ыыыгггххх, – выдаёт меньший говнюк. Его горло перерезано куском стекла.

За ним в свете лампы стоит Живия, которая собрала остатки сил, чтобы отбить атаку. Никто не заметил, как она встала и подкралась к грабителям. А значит, худой парень не воспользуется коммуникатором и не совершит с Мариной сделку всей жизни, не будет переговоров и большого перевода. Он уже никогда не получит и не потеряет никаких денег. Из артерии хлещет кровь, которую не могут задержать пальцы.

Второй парень сильнее, к тому же у него на долю секунды больше, чтобы отреагировать. Метким пинком он выбивает из рук женщины оружие и бросается на неё с ножом. Они переплетаются в объятиях, бандит вслепую бьет андроида своим ножом-пилой, попадает в шею и спину. Они переваливаются по всей комнате, роняют стул и цветочный горшок с японской фатсией, которая не переносит сквозняков, срывают занавески и ломают книжные полки. Всё с грохотом валится на пол, мигают лампы, под ногами хрустят осколки окна, которые они топчут в своём танце. Они наталкиваются на кровать и окровавленное тело наркомана, лежащее под стеной, падают и снова поднимаются, чтобы продолжить борьбу.

– Сдохни же наконец, сука! – верещит грабитель со всё большим испугом.

Он стискивает пальцы на её шее, но синтетическая женщина не хочет умирать. До него, вероятно, доходит, что он дерётся с андроидом, с дорогостоящим оборудованием этого дома.

Они выпадают на открытый балкон. Тёмные фигуры сражаются на фоне перегородки, хватаются за лица друг друга, судорожно держатся за одежду. Потом я слышу отчаянный крик, и тишина окружает меня плотным покрывалом. На балконе пусто. Живия до самого конца его не отпустила, забрала с собой. Она убила меня или спасла мне жизнь, так как бандиты могли не соединиться с Мариной или же взять половину денег и зарубить меня забавы ради. У них было много возможностей.

Дует всё сильнее. Сквозняк забирает у меня всё, даже имена любимых детей. Хавва и Адам, мне кажется… Вероятно, их так звали. Смог бы я назвать эти имена, если бы они кому-то понадобились? Смог бы провести авторизацию, если бы пришла помощь?

В нормальной ситуации кто-то заинтересовался бы трупами, лежащими на газоне, кто-то начал бы расследовать, откуда взялся парень, умирающий на ступеньках, но идёт война, и мёртвые тела никому не кажутся чем-то чрезвычайным. Так же как выбитые окна и приоткрытые двери квартиры. Успех! Сквозняк захлопывает их неожиданно, инфору удаётся привести в действие замок. Машины никогда не сдаются, служат человеку до последнего, как могут.

Я возвращаюсь в исходную точку, только времени всё меньше. Показатели системных жидкостей блестят под веками красными и жёлтыми иконками.

Страх – это единственное чувство, которое я могу распознать. Я боюсь так, что задумываюсь, не открыть ли мне преграды и не выплыть ли в море Синергии, которая является последним путём коммуникации, сойти на вонючий канал и нырнуть по самую макушку в говно, чтобы выжить и выбраться из осады. Последний вариант. Нерушимое табу. Я столько лет не решался даже заглянуть туда, презирал Вавилонцев, а колыбель не давала возможности подключаться к платформе S-файлов. Но сейчас у меня на аиде готовое программирование. Карл пользовался Вересковыми пустошами и Синергией, хватит нескольких команд и доступ будет открыт.

Скорее всего, я растворюсь в чужих чувствах и переживаниях. Забуду, кем был и что должен был делать. Я стою на краю тёмного колодца и балансирую, в надежде, что мне в голову придёт лучшее решение, но у меня нет времени. Я потерял зрение, подключение к камерам инфора сдохло сегодня утром, прошли ещё одни сутки и никакая помощь не пришла. Я ищу следы активности Генри, пробую привлечь его разговором, однако мой приятель-трус, приятель-рационалист набрал воды в свой мудрейший рот. Если кто-то быстро не сделает диализ, через пару часов я буду проклинать его в последний раз.

– Это неправда, ты уже пользовался Синергией, – неожиданно отзывается Торо. – Новости, которые я подбрасывал тебе после пробуждения, были обработанными S-файлами, отсюда такая сильная синестезия. Карл инсталлировал переводчик, который перерабатывает чужие чувства, появившиеся при восприятии сайтов развлечений, на вкусовые ощущения, чтобы не портить себе просмотр фильмов или нарисованных карикатур.

– Почему ты не спросил моего согласия?

– Синет перестал действовать сразу после твоего трансфера, у меня не было другого выхода. Надя уполномочила меня принимать такие решения.

– Это против правил, чтобы субличность принимала решение за вышестоящую личность!

– Совсем наоборот, в конце концов, это и так был единственный способ. Кто, по-твоему, должен был руководить приготовлениями к пробуждению? Ты, субъект и объект операции? Или, может, Живия?

– А если ко мне приклеятся чужие воспоминания? Я уже чувствую, что не всё правда. Я вспоминаю (а иногда даже забываю) куски Карла, которые всосал из сети, искусственно препарированную личность.

– Разумеется, у тебя нет контакта с оригинальным Карлом Масным, – признает Генри. – Парень, который умирал на автостраде, был жёстким и циничным, он работал коллектором и точно не вёл себя как Радужный Ворон. История, которую он рассказал тебе на Вересковых пустошах, была бы для него абсолютным бредом. Но помни, что он годами настраивался на другие личности, поглощал их точки зрения и постепенно становился каждым из встреченных им юзеров. Пол и национальность в какой-то момент стали исключительно условными.

– Я и без того наполнен дерьмом. Я не могу раствориться ещё больше, потому что пропаду без остатка, – паника охватывает меня с новой силой.

– Данные, которые мы будем скачивать, для нас не имеют значения. Надеюсь только, что это будут не суицидальные оргазмы хадейцев, – успокаивает меня Торо. – Важнее то, что мы распространим. Синергия так создана: чтобы что-то разместить, необходимо также скачивать данные и пользоваться в реальном времени их содержанием. Это хуже всего. Идеальное Р2Р, от которого начинаешь зависеть с момента первого входа. Нет потока данных с одной стороны и пустых соединений, – он замолкает на мгновение. – Я ушёл на глубину, чтобы препарировать наш S-файл. Он закончен и готов к загрузке.

– Что в нём?

– Банальные вещи: страх перед смертью, оставленные без опеки дети. Он получил категорию «страх» и тэгирован несколькими ключевыми словами «ребёнок», «болезнь», «Элиас Электроникс», «Замок», «трансфер». Что самое важное, он содержит твои личные данные. Я всунул их в Свойства, где обычно размещают ник.

– Думаешь, кто-то будет сидеть слушать крики о помощи и выловит из океана чувств один микроскопический файл со «страхом»?

– Я думал над этим с момента трансфера, то есть последние сто восемьдесят часов, и ничего лучше мне не пришло в голову. Если кто-либо по ту сторону ждёт тебя, то он прекрасно понимает, что у тебя, скорее всего, не будет другой возможности связаться с миром, так что он должен прислушиваться к платформам S-файлов. Я выбрал Christus Hypercubus, потому что она считается наименее загрязнённой вирусами и содержащей относительно мягкие переживания.

– Как там с навигацией, Генри?

– Войдёшь в трёхмерную сетку тессеракта, там по горизонтали идут все категории (потребности и чувства), по вертикали – тэги, а в пространственном отношении растет интенсивность. Посередине есть участок, связанный с любовью (как категорией) и сексом (как ключевым словом). Советую обходить эти части сетки. Сосредоточься на равнодушных вещах, отдалённых от тебя на среднюю глубину.

Так выглядит расписанный на голоса внутренний диалог, создание плана побега из комнаты без дверей. Я горд тем, что выдумал его, ведь Генри – это я, самая важная часть меня, и вскоре он будет поглощён, в противном случае не переживёт входа на платформу. Даже вышестоящие личности распадаются под влиянием такого плавания по чужому разуму, а осколок личности, персонифицированная совесть или здравый рассудок, не имеет никаких шансов не смешаться с остальными.

«Открыть соединение», «Вставить файл», «Найти и скачать». Три команды, после которых вырастают туманности файлов, уложенные на пространственных строительных лесах, восемь идеальных кубов. Адам всё больше интересуется геометрией, в возрасте пяти лет рисует проекции правильных призм. Цвета радуги продираются всё глубже, пульсирующий свет ослепляет затылочную долю. С виду движок похож на такой же с Вересковых пустошей – может, немного усовершенствованный и украшенный китчевой графикой, но достаточно подплыть поближе и получить передачей данных в череп, чтобы почувствовать основополагающую разницу. Кванты чувств ярче, чем знакомые кванты знаний.

S-файлы настойчивы – они щипаются и кусаются, щекочут подошвы ног, проникают в виртуальное тело, в уши, в анальное отверстие, в нос и горло. Тошнотворное чувство переливается из гортани в живот, из которого выползают цветные щупальца. Шипы света цепляются за кожу и корректируют мой полёт, каждый в разную сторону искривляет стартовую параболу. Вабики, от которых делается жарко, сонно, делается грустно и светло. Ненависть и озабоченность, испуг, радость и осуждение, вкалываемые для ободрения малыми дозами.

Возьми меня, прими дозу готового чувства. Поменяй меня. Измени.

Вспомогательное меню: список тэгов идет перед глазами в темпе нескольких записей в секунду. Без вспомогательного программного обеспечения я видел бы только серую полосу. Случайно выбираю пункт на активной странице почти в середине словаря, расплывающиеся мысли на букве «М». Море, мормон, морфий, морфология, морс, москит, мост…

Пусть будет «мост», хотя «море» тоже было бы неплохо: оно достаточно красивое, а с другой стороны его используют во многих сравнениях и метафорах. Но всё же «мост» – есть в нём положительная сила, конструктивные ассоциации.

«Выбрать» гасит все файлы в тессеракте, которые не соответствуют тэгу. Сейчас я вижу горизонтальную плоскость и направляюсь к ближайшему объекту – как и говорил Генри, – входя на среднюю глубину креста. Инстинктивно задерживаю дыхание, как будто должен нырнуть в холодную воду и…

…карабкаюсь на поручень моста, а потом пробираюсь дальше – как испуганный зверь – за бетонную опору. Я стараюсь не смотреть вниз, там, где жёлтые воды Тигра уносят тела пилигримов. Я не могу перевести дух, пот стекает из-под надвинутого хиджаба. Пряди волос щекочут мне щёки, я чувствую себя голой и полностью беззащитной. Вокруг собираются люди, слепые руки хватают полы плаща, я слышу вой и звук разрываемой ткани. Тонны пыли парят над головами верных. Вниз летят куски бетона, покрытие голов и дорожные палки, сумки с финиками и дети, спущенные с рук.

Я только что шла в лучах солнца, смотрела на белую спину удаляющегося Азиза. Уже хотела закричать, чтобы он немного подождал, пока я поправлю платок, как его поглотила всколыхнувшаяся человеческая волна. Толпа шиитских пилигримов убегала вслепую, напуганная террористом-смертником. Я слышала, как люди визжали, словно нечестивые, что Саранча разнесёт здание святыни. Старая женщина расцарапала себе лицо в кровь, прежде чем её затоптали люди помладше. Убегающие натолкнулись на нашу группу, хрустнули кости и повалились первые преграды.

(Комментарий.)

«Записка информационного агентства:

Дошло до стычек возле мечети Каджимия в северной части Багдада. Несколько сотен тысяч шиитов отмечали там годовщину смерти седьмого имама, Мусы аль-Казима. Мечеть была обстреляна из миномёта. Вследствие боевых действий погибло семь человек, ещё тридцать пять были ранены. Ещё шестеро шиитов получили ранения, когда неизвестные начали стрелять в них в сунитском районе Адхамия. Стрельбу взяла на себя багдадская боевая единица Саранчи, направляемая пророком Малахией. Жертв было бы, безусловно, меньше, если бы не преграды на мосту. Размещённые там три месяца назад для улучшения безопасности, они усложнили побег атакованных пилигримов. Министр внутренних дел Баян Джаббор сказал, что незадолго до того, как началась паника, процессия шиитов, которые направлялись на другую сторону Тигра, в мечеть Аль-Казимайн, замедлилась перед преградами, которые сузили проезжую часть».

(Следующий.)

Внизу неспешно несёт свои воды река, обрамленная темными пятнами мелей и деревьев. На западном берегу швартуются осветлённые баржи с нарисованными на борту надписями: «Отель на воде», «Пивной бар», «Ресторан». Плывут цветные каяки, направляемые мерными движениями мужчин в пластиковых касках, стаи птиц кружат над дикой свалкой в тростнике. Я смотрю на солнце, которое заходит за башни Старого Города. Лучи танцуют на медных бляхах, искрятся красным крыши, на землю ложатся всё более глубокие тени. Я жду приближающегося вечера.

С разбитого трамваями моста Ростова мир выглядит знакомо. Я попал сюда после долгого путешествия, после блужданий по переполненным улицам, после выкуренных в парках сигарет и картонных гамбургеров. Я стою, обернувшись на север. Справа от меня Оле-дете: зоопарк, памятная церковь, отель Sasin, железнодорожный вокзал Рамма-Волин и памятник Защитникам Республики. Слева – старый город, туннель под Королевским трактом, Старый и Новый замки, серпантин Речной Трассы и чёрные блоки офис-центров. Оба конца моста на расстоянии вытянутой руки, я могу вернуться к машине, припаркованной под Sasin, или пойти дальше и окунуться в вечернюю жизнь Средместья. Эта всё иллюзия засыпающего мозга, потому что на самом деле у меня нет выбора.

(Комментарий.)

Fake, выставленный впервые на платформе «Гнозис» мошенником из секты Библиотекарей. Морочат себе яйца, или что? Они читают книжки и «проживают их» в библиотечном трансе. Они становятся героями романов, а потом выставляют мусор без обозначения надлежащей категории. Удалить это говно!

(Следующий.)

Манхэттенский мост немного шатается, когда я въезжаю со стороны Бруклина. Помню с детства цветные люминесценции, тысячи лампочек, прикреплённых к аркам. Сейчас он тонет в вечернем сумраке: солярные светильники, расставленные каждые пятьдесят метров, дают только иллюзию света. Перед нами двухкилометровое привидение на потрескавшихся опорах.

Дедушка Аарон рыдает, он не так представлял себе путешествие всей жизни. Когда я забирал его из аэропорта, он плакал от волнения и большой радости. Он ждал столько лет, пока власти штата Нью-Йорк позволят ему посетить дочь, которая живёт на острове. Он постоянно талдычит о границах между штатами, повторяет с упрямством старого человека, что они искусственны и приносят всем много зла. Мне они кажутся естественными и безопасными, как дельтапланы, шмыгающие над головой, виртуальные комнаты и чешущиеся гнёзда за ухом. Я не помню времён, когда из Пенсильвании в Нью-Йорк можно было ездить без загранпаспорта. По сути дела, я не понимаю, о чём речь и что нас объединяет с жителями Харрисбурга или любой другой дыры, наподобие Августы. Для меня они останутся чужими, если не выйдут на платформы Синергии.

В мост попали снаряды террористов три недели назад. Конструкция не выдержала бы атаки, если бы за ней не следили могущественные антиполевые излучатели, притаившиеся возле побережья под слоем речного ила. Они активировались автоматически, через несколько секунд после начала бомбардировки. Невидимые пучки поддержали конструкцию снизу, затопив случайно флотилию яхт и подняв сильную волну на Ист-Ривер. Несколько дней спустя люди привыкли к виду подвешенной в антиполе воды, куски которой вместе с распухшими змеями подпирают конструкцию на середине моста. Власти вернули разрешение на движение, хотя излучатели поглощают так много энергии, что с момента катастрофы весь Бруклин погрузился в темноту. (Ебать всех эмигрантов!)

(Следующий.)

Я увидела спутанные тела, сбитые в одно ужасное тело, как будто их отутюжил огромный бульдозер. Дрожащая масса, из которой торчали ноги, руки, головы и ладони, фрагменты порванной одежды. Я не смогла сдержать рвоты. Я видела столько в своей жизни, в Африке я делала фотографии детей, убитых выстрелами в голову, но этот вид меня раздавил, уничтожил всё человечное. Это не машины, а страхи делают из людей бесформенную массу: Саранча использовала самое результативное оружие массового поражения – атаку паникой.

Эти люди, в большинстве своём очень молодые, оказались на мосту в Пномпене по случаю праздника воды. Они пришли сюда, чтобы развлечься и посмотреть, как разворачивается течение Тонлесап, петь и танцевать, как каждый год. Кто-то ударил несколько людей током, кто-то наделал крику, что на мосту есть пробоина и что он сейчас может завалиться. У тех, кто был слабее, не осталось шансов.

Большинство жертв – женщины, особенно молодые девушки. Я говорила с парнем, который смог пережить это. У меня было лишь мгновение, пока его не забрала скорая с мигалками. Он даже руку не сломал, но уверена, что потерял рассудок. В давке погибла его невеста. Его зажало там, возле неё, на шесть с лишним часов. Он смотрел, как она умирала, стоя в неестественной позе, а потом не мог даже отвести голову, чтобы не смотреть на её мёртвое лицо.

Я кружу сейчас, бездумно выкладывая фото в сеть. На мосту остались сотни ботинок, главным образом шлёпанцев и сандалий. Премьер Хан Сен сравнил трагедию с Холокостом и убийствами Красных кхмеров. Уже появились вампиры, которые питаются остатками крови, одновременно высасывая из них остатки достоинства и человечности. Сейчас ночь, но я должна работать, потому что мне не заснуть. У меня всё ещё перед глазами это бесформенное чудовище, конвульсии которого вызывают рвоту. Я не могу понять, зачем Бог покинул Землю и позволил такое. Это переходит границы воображения.

(Следующий.)

Следующий шаг: я – камера сенсорной депривации. Я отрезан – не от импульсов среды, намного хуже: система отрезала мне чувства.

Только следы активности Торо помогают не погрузиться целиком в фантасмагорический полусон. Я лихорадочно ищу точку опоры, хоть самую бездарную аналогию. Мне вспоминается возвращение после реинкарнации, когда мозг много часов работает на частоте тета, и человека окружают плотные галлюцинации, плавающие фракталы иллюзорного знания. Виражи покруче, чем от любой химии – состояние сознания, которое, по мнению Йоскина, сопутствует возобновлению личности. Паззлы ассоциаций укладываются в обобщённый образ «я», а меня (как и каждого колыбельщика) переполняет гордость за победу над смертью. Сейчас я тоже вижу свет – цветные пятна, большие, как летучие змеи, но меня переполняет горечь окончательного поражения.

Автоматика лишила меня зрения, слуха, обоняния и вкуса. Я не чувствую ни тепла, ни холода, не могу совершить даже малейшее движение. Последним шагом в небытие был разрыв связи с платформой S-файлов. Искусственное сердце VoidWorks (клубок змей) перекинул остатки сил из сенсорных систем на вегетативные. До остановки работы сердца осталось самое большее час, и в этот раз никакого возврата не будет.

(Следующий.)

Я заполняю пустоту воспоминаниями, но не могу назвать самого важного имени. Вижу лицо девушки, окружённое волосами. Веснушки на носу, неистово синие глаза. Она вся мокрая, тёмные пряди прилипают ко лбу.

Мы стоим в потоках дождя, недалеко от моста над горным потоком (тэг врезался в сознание). Мы упорно что-то ищем, оно упало в болотистую лужу. Это – я вспоминаю – кольцо, которое я подарил ей на день рождения. Она сняла его, чтобы не потерять во время подъёма в горы, и оно выпало, когда она надевала его. Мы гребём руками в холодных водных глазницах. Зачем мы поднимались на Корынь? Это выдумала полоумная Вивьен, считающая натурализм языческой религией.

Я знаю, что её не так зовут. Я почерпнул имя из новостей на развлекательном сайте, но оно неплохо ей подходит, так что пусть так останется. Личность – это самое важное. Мы ищем колечко с бриллиантом «Леценг». Чёрт его знает, не полетело ли оно дальше и не скатилось ли на десяток-другой метров вниз. Вивьен убеждена, что оно уцелело, – она бы услышала звук платинового кольца, ударяющегося о камни. Я думаю, что при таком дожде она не услышала бы даже выстрела, но, несмотря ни на что, разгребаю мелкие камешки и землю. Вода заливается за воротник и хлюпает в ботинках. Мы должны спрятаться под деревом и переждать летнюю грозу, но вместо этого всё ищем и ищем.

Девушка указывает на лужу, которую мы проверяли одной из первых. Говорит, узнала то место, – хочет отцедить воду каким-то платком, но мне удаётся её удержать. Плоским камушком я выкапываю маленький ров в земле – послушная струйка быстро вытекает из-за разницы высоты. Всё это кажется безнадёжной тратой времени аж до того момента, когда перед нашими глазами открывается блестящий предмет. Я беру его в руки и, недолго думая, спрашиваю у Вивьен, станет ли она моей женой. Находка кольца кажется мне символичной и важной.

Она берёт мой подарок и с улыбкой говорит, что, конечно же, нет, что у меня совсем крыша съехала, а мозг размяк от дождя. Натягивает пропажу на палец и идёт в сторону моста, забавно спотыкаясь о скользкие камни. Три месяца спустя мы снова приезжаем в Крутые горы, чтобы по-тихому пожениться в заброшенном монастыре провенов на склоне Корыни.

(Комментарий.)

Торо повторял как параноик, что я должен сохранять чувствительность и следить за счастливыми концовками. Там, где появляется яркий хэппи-энд, нужно изначально рассчитывать на то, что воспоминание неправдивое. Это скорее кусок сетевого сериала или другой подкрашенной фикции. Я не знаю, поженились ли мы с Вивьен. Но откуда тогда возникла мысль о том, что это происходило в Крутых горах, в монастырском комплексе, который с высоты птичьего полёта напоминал вытянутую восьмёрку? Откуда, мать твою, эта мысль, если не с массового солитёра, в котором созданные под усреднённый образ профиля аватары вписываются в статистические вкусы?! Это приплыло в мою память. Лишай на воспоминаниях.

Часть знаний Генри сейчас доступна мне непосредственно, часть распихана по закоулкам памяти. Я поглотил его целиком и начинаю понимать, что не пережил никакого нападения, а парни в квартире Масного приплыли по инфору из популярной ВР-игры «The Kidnappers IV: Victim’s Revenge». Торо сам втянул их в мою голову. Он сподличал, чтобы поднять мою активность и заставить войти на платформу S-файлов. Если бы я обрёл чувства и без накладки на действительность посмотрел на кухню, то увидел бы там, скорее всего, всё ещё лежащую Живию.

Всё это как максимум вероятно, но никогда не бывает точно.

(Следующий.)

Остатки сознания регистрируют сотрясение – резкий рывок, нарушение вертикали. Равновесие ещё не отключилось, и я уверен, что в окружении произошло какое-то изменение. Потом несколько рывков, снова отклонение и завихрения, я выполняю флегматичный пируэт. И путешествие в пространстве, я плыву головой вперёд. Всё ещё не хочу верить, что пришла помощь, но это кажется единственным объяснением. Кто-то вытащил меня из берлоги, в которой я лежал столько дней, переложил на коляску или больничные носилки и выпихнул из квартиры в лифт.

Сейчас я ощущаю падение, извергается вулкан тошноты, а свет под сводом черепа мигает так быстро, что, если бы у меня был желудок, я вернул бы его содержимое на пол. И снова несколько сотрясений. Всё зашаталось ещё сильнее, заколебались жидкости внутри. Я лечу вниз, а потом всё неожиданно замирает.

В автономном взрыве на сетчатке ока появилась фотография отвратительной вещи на кожаном сидении автомобиля. Что-то лежит рядом с респиратором, накрытое больничной простынёй, как высохший утробный плод с полумаской на лице. «Это ты», – гласит подпись под фотографией. Я понятия не имею, кто мои спасители, и не могу их ни о чём спросить. Генри – единственный источник большого беспокойства, он даёт отчаянные знаки, что те, кто за мной пришли, могут быть настоящими похитителями.

Появляется следующая фотография, засвеченная и неясная, как будто бы кто-то выслал её с помощью старого коммуникатора прямо в мой мозг. На ней виднеется бритая голова, твёрдая челюсть мужчины, который выглядит как убийца, холодные серые глаза и коричневая рубашка с погонами. «Меня зовут Гепард, и я забираю вас в более безопасное место». В голове звучат незаданные вопросы. Масный интересовался историей, потому ориентируется сразу, что парень одет в классический Braunhemd, хорошо сделанную копию или бесценный оригинал костюма, который носила милиция Sturmabteilung.

В относительном мире года Зеро все идеологии разрешены, голубой свет размягчил нас так сильно, что мы не отрезали себя от гнилых корней. Время от времени можно встретить на улице боевиков в форме солдат. Этот здесь, наверное, тоже важная фигура в подпольном королевстве. Зачем потащил меня с собой?

Следующая фотография представляет ворота с огромной волнообразной надписью на антиполевом неоне «Orgie macht frei». Возле шлагбаума нас приветствуют стражники, вытянувшиеся по стойке смирно. «Наш дом», – Гепард экономит слова, или же у него в распоряжении всего несколько десятков знаков, которые он использует как может. Я узнаю клуб «Новый Освенцим», основанный Себастьяном У-Ботом, авангардным художником времён моей молодости: несколько раз закрытый и восставший из мёртвых «театр свободы слова и независимости», но помимо этого, ещё идеологического и сексуального дерьма.

Следующая фотография показывает интерьер дома, старый зал фабрики под металлической крышей, с окнами, уложенными высоко в три длинных ряда – зал переделан в место лагерных утех. Коричневые рубашки перемешиваются с чёрными мундирами и худыми фигурами в полосатой одежде. Надо мной наклоняется улыбающееся лицо гауптштурмфюрера СС, над ним ним череп с ободком и блестящий козырёк фуражки. И снова надпись: «Наш дом».

Это не может быть правдой, я попал в вирусную цепочку и запутался внутри тессеракта. Синергия не выпустит меня до самой смерти. Установленная связь постоянно активна, и я останусь безвозвратно бесформенным, никогда не отличу настоящий мир от иллюзии.

Меня ужасно трясёт, тело переложили на другие носилки, поменьше. Ещё одна бледная фотография – я еду по тротуару из деревянных балок, а внизу сообщение: «Извините, господин Элиас. Мы стараемся, чтобы вам было удобно, но мы в концлагере». Железная логика.

(Следующий.)

В меня постепенно втекает тепло, искажённое и высохшее тело расслабляется и успокаивается. Я начинаю слышать голоса, которых пока что не понимаю, но они точно принадлежат окружающим меня людям. Последняя фотография представляет Гепарда рядом с двумя седыми мужчинами. Один одет в серый двубортный костюм, второй в медицинском халате, накинутом на мундир вермахта. Они улыбаются в камеру белыми зубами. «Мы дополнили жидкости в ёмкостях и зарядили батареи. Вскоре к вам вернётся слух и зрение, господин Элиас».

Я не признаюсь, что начал слышать отдельные выражения. Узнаю даже первые фразы, сказанные под чьим-то адресом.

– Забери это на склад, Еврей!

Я знаю – по воспоминаниям Карла, – что в клубе «Новый Освенцим» издевались над андроидами, которых массово заказывали на китайских фабриках или покупали с металлолома на чёрных хайтек-рынках. Сюда ходили расисты всех мастей, но роль евреев здесь играли заменители людей – побитые, изнасилованные и унижаемые, а порой убиваемые по капризу «господина». Гражданские права андроидов всегда были нечёткими и недолговечными. За убийство наказывали штрафом лишь тогда, когда виновника ловили на горячем. Но и тогда можно было защитить себя, сказав, что андроид вёл себя агрессивно или не хотел выполнять поручения.

После начала сражений и так никто не боится полицейского контроля. Не думаю также, чтобы Саранча морочила себе голову лагерем, в котором все поддавались извращениям и были явным исключением из системы. Вампиры считали фашистов союзниками в борьбе со старым порядком. Однако это всё ещё не объясняло того, почему подразделение под командованием Гепарда, рискуя жизнью, появилось в захемской квартире.

Полагаю, что такой человек, как Масный (и я в его теле), должен был пробудить непередаваемое отвращение у сверхлюдей; они скорее спалили бы прогнившее стерво в печи, чем пытались бы его спасти. Ими руководили финансовые побуждения, а может, они рассчитывали на поддержку семьи в реализации своих планов? Ничего другого не приходило мне в голову. Также оставался вопрос: как они меня выследили и почему именно они (а не Марина).

В конце концов, я решаюсь открыть глаза, хотя ни один информационный канал не готов на сто процентов. Мне доустановили камеру. Я не могу пересылать сообщения, получаю только звук и картинки. Мужчина в костюме замечает моё движение и сразу же зовёт несколько офицеров. Они заинтересовано смотрят на что-то, что должно умереть, но упрямо цепляется за жизнь, противореча их чувству прекрасного. Они выглядели бы достойно и грозно, если бы не маскарад, в котором принимают участие.

Они кого-то ждут. Мой спаситель выкуривает в углу вторую сигарету. Минутой позже появляется группа солдат под командованием высокого полковника СС, который перебрасывается несколькими словами с Гепардом.

– Вас перевезут в тыл, в кабинет Коменданта, – ко мне обращается врач в мундире. – Мы не открываем обратный канал по его поручению. Скорее всего, избытком своих эмоций вы бы расстроили контакт, а времени очень мало.

– Какие прогнозы, Торн? – спрашивает штандартенфюрер с лицом, искажённым от вырванного имплантата.

– Он стабилен, мы вернули все функции прибора, но питание будет действовать всего пару часов. – Врач показывает на планшет, лежащий на столе. – Так утверждают инженеры Коваца.

– Нет сменных запчастей, – вмешивается Гепард.

– В таком случае пусть заключённые вытянут из камер Сигур! Сейчас же начинайте пробуждение. Просто из кабинета пациент идёт на операционный стол, – полковник сплёвывает в угол комнаты. – Быстро в лепрозорий!

Я не понимаю этого цирка и не могу даже представить себе силу, которая заставляет этих безумцев помогать кому-то такому, как я.

Солдаты бегут с кроватью вглубь дома, расталкивая всех зевак, которых встречают по дороге. На стенах висят флаги с математическими символами и портреты фашистских предводителей – Гитлера, Рёма, Эйке, фон Штауффенберга, зодчего IV Рейха. В боковом коридоре насилуют узницу. Участники групповухи отрываются на мгновение от женщины, чтобы проводить нас заинтересованными взглядами. В голове у меня бухает кровь или её заменитель, который неистово закачивается через «искусственное сердце».

Мы останавливаемся перед металлическими дверями, за которыми следят вооружённые до зубов стражники. Руководитель эскорта показывает им письменное распоряжение. Стражник тянется к старому телефону, как в архивном фильме со времён второй мировой, что-то быстро подтверждает и машинально отдаёт честь трубке. Кодовый замок открыт, а тяжёлые ворота отворяются со щелчком. Меня бьёт сильная дрожь, через мгновение я встречусь с местным демоном.

Когда-то здесь, в последнем круге ада, размещались офисы фабрики – в углу до сих пор стоят остатки стеклянных боксов и дешёвые пластиковые стулья. Зал почти пуст, а белые стены контрастируют с серостью, которую я оставил за дверями. Я косо озираюсь по сторонам камерой, прикреплённой к изголовью кровати, и уцелевшим глазом, очищенным от гноя милостивым медиком.

В поле зрения появляется чёрное фортепиано, блестящее в свете большой лампы. За ним сидит мужчина в серо-зелёном мундире. Я вижу ровную спину, шапку и кожаные перчатки на крышке инструмента, из кобуры на поясе виден пистолет. На деревянном столе, между стеной и массивным Blüthner’ом согнулся узник в серебристой рубашке, накинутой на тельняшку. Он держит скрипку в опущенной руке, второй закрывает лицо от света. Смычок покорно лежит на коленях. Мое прибытие никого не интересует. Солдат смотрит через плечо и возвращается к чтению нот.

Я замечаю движение за ширмой в глубине – человеческая тень на белой ткани. Скрытая фигура встаёт со стула и выравнивается с заметными усилиями. Очень медленно передвигается за простынёй, но именно в ту минуту, когда я должен рассмотреть его лицо, картинка размывается и теряет цвета. Пятно, которое я вижу, напоминает дешёвые уловки на полицейских каналах, предотвращающие идентификацию свидетелей. Нечёткий силуэт подходит к моей кровати.

Голос, раздающийся в голове, не имеет какой-то конкретной окраски. Он мог бы принадлежать старому мужчине, равно как и молодой девушке. Однако в нём есть что-то болезненно знакомое – в построении предложений и подборе слов. Зловоние приводит к тому, что мне становится плохо, на какой-то момент я даже жалею, что мне разблокировали информационные каналы.

Я узнаю Харви Ронштайна, прежде чем он вслух выдаёт первое распоряжение: молодой поручик и сопровождающий его Еврей должны сыграть «специально для господина Элиаса» песню из «Нового кинотеатра Парадизо» в аранжировке Брента Мини. Музыканты сразу же оживляются, пианист потирает ладони и кладёт пальцы на клавиши, скрипач прислоняет подбородок к дереву, касаясь смычком самой тонкой струны. Первые ноты сентиментальные и нежные, они не соответствуют ситуации и месту, но уже через мгновение в мелодию врывается отчаяние, лучше всего ощущаемое в партии скрипки. Она борется за выживание с атакующим её фортепиано, тонет и раз за разом выплывает на поверхность.

Ронштайн ошибается. Длительные страдания истощили меня до того, что сейчас я опираюсь на простые инстинкты и интуицию. Что-то приносит облегчение, что-то причиняет боль, но это реакция тела, а не сознания. В ней нет страха, только звериные инстинкты. Они и тлеющая внутри последняя мечта добраться до Замка и найти Адама и Хавву, моих детей.

То, что мы разговариваем, вообще стоит принимать за чудо. И речь не только о том, что ты меня слышишь, но также и о том, что я могу говорить с тобой. Белая занавеска и размытый образ здесь не ради забавы, но для общего блага. Я заражён боевым видом Mycobacterium leprae. Моё тело распадается при каждом резком движении.

Меня не касаются дела Ронштайна. Я даже не желаю ему смерти. Мать сейчас лишь воспоминание, не больше и не меньше. Она существует только в прошлом – сколько я помню, она всегда была моей матерью. Я не знал её лично, но чувство нехватки унаследовал от предыдущих воплощений. Копия от копии, эхо от эха, тень от тени человека. Какого чёрта я должен был ненавидеть этого подыхающего горо?

Масный объяснял феномен телепатии продвинутыми технологиями. Он всегда возвращался в воспоминаниях к тому моменту, когда его приятеля случайно ударило током из распределителя и он прочитал чужие мысли. По его мнению, горо имели излучатели, которые действовали на ассоциативное поле в коре мозга. Он также обращал внимание на микрочипы, растворённые в воде, и агрессивные трояны на платформах S-файлов. Он преумножал теории заговора и подкармливал их собственными страхами.

Я преумножаю теории заговора и подкармливаю их собственными страхами.

Марина Элиас, Оли Сидов, Макс Вернер, Феликс Маркез, Вероника 5L. Все мертвы. Я не совсем понимаю, что это значит. Как объединить эти фамилии и лица в одну целостность. Почему Харви утверждает, что у меня нет выбора?

По словам Ронштайна полковник Кесслер проследит за тем, чтобы Сигур запустили вовремя, а мою голову имплантировали в брюхо дирекса. Боевое тело теоретически может жить много лет, но у людей Ронштайна нет запасов теломеразы, которая задерживает старение клеток. Дирекс не производит их самостоятельно, а метаболизм зависит от внешних поставок. Отрезанный от энзимов организм может умереть от старости спустя несколько недель. Но я не понимаю, как Ронштайн меня нашёл и почему вообще искал.

Харви знает, что, если бы у меня не было детей, я бы давно перестал дышать. Я бы мог это сделать: сила воли, закалённая в те моменты, когда я цеплялся за жизнь, сейчас могла сработать против него. Я бы уже не смотрел на эти разваливающиеся декорации и фиговеньких демиургов – надутых, как воздушный шар, премудрых полуангелов-полудьяволов. Последний из них наклоняется и молча анализирует состояние моего тела.

– Идите уже, – шепчет он охрипшим голосом шумящим в углу музыкантам.

– Ты слышал, паршивец?! – кричит поручик вермахта, резко захлопывая крышку фортепиано.

Еврей подскакивает с кресла и удирает со своим хордофоном в руке. Двери тотчас же открываются. Офицер шагает за ним, вытянувшись по струнке, как будто проглотил бильярдный кий. Он кланяется Коменданту и исчезает в коридоре. Мы остались одни, двое старых друзей.

– Я с самого начала был готов, – говорю я на первом разблокированном канале. – Я всё решил. Я хочу войти в тело дирекса и вернуться в Радец. Ничего больше не имеет значения. Только скажи, почему я?

– У меня не было выбора, ты единственный кандидат, потому что, по правде говоря, я не знаю другого человека, который так сильно противился бы смерти. Даже если ты не настоящий Илия, ты любил одну женщину, и, возможно, тебе удастся защитить её. Потому она получила инструкцию найти тебя после возвращения в Замок. Тогда ещё твой дом существовал.

Я чувствую раздражение Ронштайна, который привык к быстрой переработке информации и выдаче распоряжений, а к старости погряз в неизвестных ему ранее сомнениях. Он прав, что мы умираем в отвращении. Его упадок даже ужаснее, чем мой, а одиночество и чувство поражения ещё пронзительнее. Если бы я мог ему сочувствовать, то сделал бы что-нибудь – но что можно сделать для человека, которого никогда не понимал?

– Скажи, Харви, выполнение Божьего плана означает конец истории?

– Когда сгоревший «Heart of Darkness› возвращался на Землю, он каждый раз приносил горсть молекул, с которыми соприкоснулся во время путешествия, и они указывали на то, что существует много миров и историй. Я уверен, что в некоторых версиях Земля не деградировала, а Синергию заменили другие изобретения.

– Но это вы навлекли этот губительный ужас на наш мир. – Я думаю об экспериментах алхимиков. – Если бы френы не попали в руки человечества, не было бы войны с Саранчой.

– Знаешь, все не так просто, – он заходится кашлем. – Причина трагедии кроется скорее в природе жертвы, а не палача. А тем более жертвы, которая в критический момент лишились поддержки своего Бога.

– Думаешь, Бог убежал отсюда из-за какой-то угрозы?

Ронштайн замирает, как будто бы мой вопрос был неуместен.

– Второй пилот туннельщика, Вивьен Элдрич, неделю назад впервые вернулась на Землю в целостности. Я связался с ней через спутник «ЭЭ», который кружит над пустыней Саладх. Качество передачи было ужасным, мне приходилось восстанавливать многие слова, но то, что она сказала, меня напугало. Она утверждает, что френический свет не является синтетическим плазматом, и попал к нам из другой версии вселенной.

– И что? Какая разница, Харви?

– Когда чужой Бог проникает в другой мир, он уничтожает его фундамент: модифицирует физические постоянные, изменяет биологию организмов, манипулирует вероятностью. Он становится противником и начинает перепрограммировать реальность под собственную сущность. Это происходит в каждом месте и времени, в прошлом и в будущем. В результате, возможно, мы не только перестанем существовать сейчас, но окажется что мы никогда не существовали, даже потенциально, потому что это было логически невозможно.

– Это имя, Вивьен, мне кажется очень знакомым. – Моё равнодушие происходит не из иронии или гнева. Это признак моего упадка, который Ронштайн должен понимать.

– Ты скоро встретишь её, Францишек. Это твоё самое важное задание: привести посланника плазмата к центру аномалии. Я верю, что тебя не подведёт инстинкт выживания, и что ты всё ещё отличаешь добро от зла.

Я не верю Роштайну.

Он выбрал меня не из моральных воззрений, а из-за звериной силы и равнодушия.

Я так думаю.

Я представлял себе, что боевые тела похожи на громоздкие ТБЭС-ы. Думал, что разница между дирексом и ТБЭС-ом касается главным образом конструкции скелета, опирающегося на кости и мышцы, а не на металлический корпус и гидравлику. Всё и так закрывает толстая броня и экранирующий слой, потому это вещь весьма второстепенная. Я так думал аж до момента, когда из первых дверей ангара выплыла платформа с частично пробуждённой Сигур Рус.

Она переступала с ноги на ногу и беспокойно крутилась, как будто хотела сорваться с цепи, но я не сосредотачивался на атавизмах тела. Меня очаровала ловкость движений и пропорции этой бестии весом в четверть тонны.

Внешне дирексы напоминают людей меньше, чем синтетические скелеты. Прежде всего у них нет головы, они выглядят как массивные трёхметровые буквы «Т», меняющие пигменты бронированного покрытия. Но под килограммами брони и амуниции, прикреплённой к телу и движимой с помощью специальных связок, скрывается живое существо, которое нельзя заметить.

Когда дирекс делает глубокий вдох, я слышу шум водопада. Стоя перед моей кроватью, Ковац рассказывает шёпотом Кесслеру, как прошлой зимой они видели невооружённый прототип, бегущий на сильном морозе. Из отверстия в голой спине вырывались клубы водяного пара, опадающие на землю лепестками снега, и эти ангельские крылья были прекрасны.

Сигур выглядит как стальной рыцарь, ощетинившийся дулами пулемётов и соплами выхлопов, открутивший себе голову и спрятавший её глубоко во внутренностях, чтобы в неё не попали враги. В этом есть зерно истины: помещение мозгового лона в животе увеличивает устойчивость к ударам. Там, где у человека шея, у дирекса размещено направленное вверх ротовое отверстие, оснащённое массивной челюстью и треугольными зубами. В любое мгновение, за исключением кормления, его защищает двойной ADNR. Ниже, под бронированным стеклом, находится кольцо обзора, которое тянется вокруг всего тела: по линии ключиц, по плечам и в пространстве над лопатками. Несколько десятков глазных яблок собирают панорамную картину, от которой может закружиться голова.

– Это одно из труднейших заданий для нового оператора, – говорит Ковац, – научиться двигаться, видеть пространство на триста шестьдесят градусов.

– Мединженеры могли спроектировать аппарат зрения, приближённый к человеческому, – я не скрываю удивления.

– Разумеется, но это сузило бы поле зрения дирекса. Сейчас его невозможно застать врасплох сзади, равно как и некоторых вампиров. А слух, если захочешь, может превосходить человеческие возможности.

Краткий отблеск под веками, когда Ронштайн пересылает мне профиль Коваца. Генетик – изгнанник из «Элиас Электроникс». Я выставил его из-за пристрастия к Синергии в самом начале массовых увольнений. А он уже через день после того, как потерял работу, постучался в дверь коричневых рубашек. Вне штаб-квартир корпораций и личных убежищ, только места, вроде «Освенцима», дают гражданским иллюзию безопасности. Несколько учёных, выброшенных из «ЭЭ», поступили также.

Он должен меня ненавидеть, но Харви уверяет, что это не так. Ковац принял увольнение спокойно и принял решение Управления, которое сломало ему жизнь. Он гик-рационалист, из сети скачивает исключительно исследования мёртвых коллег, отложенные в виде S-файлов в архивах домов смерти, страховых и госпиталей. Он анализирует прерванные исследования, возвращает их с тупиков и толкает на новые пути. Он не умеет жить и работать без ежедневного сосания мыслей, он идеально приспособился к миру Р2Р. Так выглядит второй конец палки – я знал только об отчётах, касающихся безумия и зомби на улицах города.

Доктор восторженно рассказывает об имплантации человеческих мозгов в лона дирексов. По его мнению, гибридизация – это ветвь управляемой эволюции, которая кажется куда более результативной, чем проектирование целых организмов. Он описывает Сигур как мифического героя: она не мучается, как человек, не умирает от снарядов, может выдержать много недель в поверхностной гибернации без еды и воды, у неё прекрасная ориентация в пространстве и координация движений хищника, причём она сохраняет человеческий разум. Он не перечисляет всех технологических улучшений и орудий, которыми оснащено боевое тело, поскольку, по его мнению, это неважно. Я буду управлять дулами пулемётов так, как сейчас – он на момент замолкает, – как раньше управлял своими конечностями.

Ковац позволяет себе шутку, называя дирексов «благородно рождёнными». У них голубая кровь, поскольку кислород переносит гемоцианин, как у подковообразных крабов. Как и у этих милых ракообразных, кровь является асептической и проявляет антипирогенные свойства. Поддаваясь действию токсинов, порождаемых бактериями, она сразу же вырабатывает антитела, которые уничтожают пироген. Это одна из предосторожностей на случай столкновения дирекса с биологическим оружием.

Он долго говорит об интеллекте, который опирается на переопределение «я». Из исследований, проведённых над боевыми телами, становится понятно, что, кратко говоря, простое перенесение личности приводит к тяжёлым функциональным нарушениям и ее распаду. Потому модифицирована первичная концепция и выведен вспомогательный мозг, с которым соединяется мозг оператора. Размещённый в дирексе человек мыслит в третьем лице о своём теле и предпринятых действиях, одновременно не теряя с ними связи. И хотя такое состояние трудно себе вообразить, именно по этой причине – то есть для увеличения дистанции – подбирается мозг другого пола.

– Через минуту вы заснёте и будете обезглавлены. Операцию проведём при помощи оборудования, которое люди Гепарда украли из мобильного клинического центра FEO. Ординатор хирургии был убеждён нашими… хм… аргументами, и прибыл сюда с целой группой, – иронично улыбается Ковац.

– Вы отдаёте себе отчёт, что мой мозг нестабилен? – беспокойство трещит в инфоре, как песок. – Трансфер был прерван. Часть памяти уничтожена или всё ещё принадлежит Карлу Масному.

– Решение уже принято, – доктор склоняется надо мной. – Глядя на ваше состояние, странно было бы не иметь сомнений, но с Комендантом не спорят. К тому же вы опытный колыбельщик, «копия от копии, эхо от эха, тень от тени человека».

– Ронштайн выслал в эфир мои мысли? Как осмотрительно!

– Он использует самые простые методы передачи информации, – Ковац растерянно улыбается. – Прошу помнить, что после пробуждения вы будете также располагать полуфабрикатами воспоминаний Сигур. Из компиляции миллионов S-файлов была создана модель огромной территории, на которой обозначены объекты, важные для миссии. Дирекс помнит, где находятся запасы воды и питания, убежища с боеприпасами, лекарствами, сменными запчастями и элементами брони.

– VoidWorks выполнил бо́льшую часть проекта, так что вполне возможно, я доберусь до цели благодаря работе моих людей.

– Комендант утверждает, что от того, доберётесь ли вы до Сигарда и дальше, к центру управления Саранчи, зависит наше существование. В противном случае исчезнет даже тот ад, который нас окружает, и не останется ничего. Я понятия не имею, как, пусть даже в боевом теле, вы выполните задание без поддержки, но прошу в критический момент довериться вспомогательному мозгу.

Я всё больше думаю о Сигур. Верю в инстинкт хищника, который лежит где-то далеко за границей добра и зла. Лишь появление оператора, воплощённого в дирекса человека, кладёт на него бремя морального выбора. Даже если это выбор, который делает третье лицо, вне поля зрения кольца обзора, в разваливающемся мире.

– Как самочувствие? – вдруг спрашивает Кесслер. – Вы готовы?

– Всё в порядке. Можете начинать свой магический ритуал.

– Я удивлён вашей отваге, господин Элиас. Ничто в этом мире не заставило бы меня согласиться на имплантацию мозга, а поверьте мне, я не трус.

– Даже к смерти можно в конце концов привыкнуть. У меня задание, которое нужно выполнить: я должен найти детей и провести кого-то через пустыню, – я чувствую, как подобие моего тела пылает. – Поторопитесь, я могу не дожить до операции.

Меня снова везут на скрипучей каталке. Мы направляемся в подземные убежища, куда чуть раньше прибыла платформа с телом Сигур. К этой части лагерного комплекса нет доступа ни у гражданских, ни у заключённых. Её хорошо охраняют. Мы проходим несколько караулов и массивных дверей. Стражники приветствуют Кесслера, который шагает рядом со мной с напряжённым выражением лица. Камера регистрирует жест Гепарда – он поднимает ладонь, чтобы приветствовать меня, но отказывается от этой идеи на полпути. Рука касается сигареты, торчащей в уголке губ.

Я смотрю на него с любопытством ребёнка, оглядываю всё так жадно, как будто бы только мгновение назад пришёл в этот мир. Хочу запомнить как можно больше, до конца использовать отупевшие чувства и память. Тренируюсь как рекордсмен, чтобы не подвести в самый ответственный момент. Я не чувствую почти ничего, когда думаю о детях и Вивьен, но полагаю, что это пройдёт и я доберусь к цели, подталкиваемый надеждой на встречу с ними. И хоть я умер давно, возле побережья Соммос, но лишь сейчас придаю смысл той жизни.

Врачи и техники перекладывают меня на стол и копаются возле змеек искусственного сердца. Новые жидкости начинают кружить в пластиковой системе кровообращения. Вдали я вижу огромную капсулу, в которой лежит боевое тело, прикрытое хирургической палаткой. Наверное, ему уже делают кесарево сечение и открывают лоно, в которое после гормонального полоскания поместят мой мозг. Я вспоминаю лица людей, которых встречал в прошлом, названия городов и улиц, горных вершин и рек, транспортных средств и электронных гаджетов. Цифры, фигуры и математические заклинания – всё расплывается в пустоте, но помогает не заснуть.

«Не сейчас», – думаю я сонно.

– Меня зовут Эрнст Саливан, – я буду руководить операцией, – профессор с пирсингом на лице наклоняется над операционным столом. – Пожалуйста, расслабьтесь и думайте о чём-то приятном. Через мгновение вы заснёте, а мы о вас позаботимся настолько хорошо, насколько сможем.

– Я не могу заснуть, – через инфор доходит только шум помех, – я ещё не всех назвал… я не могу вспомнить…

Я слышу его…

– Пожалуйста, посчитайте обратно от десяти до нуля.

… его голос.

… десять, восемь, семь, пять…

С самого детства к нему приходил один и тот же сон, который заставлял его чувствовать себя исключительным. Францишеку Элиасу снилось, что он оказался на краю пустыни, там, где первые барханы тянутся своими языками к камням. Он долго смотрит на горизонт, закрытый туманами пыли. Потом закрывает глаза, его веки словно литые из стали, он чувствует смертельную усталость и неумолимо валится набок, всё ниже и ниже. А когда всё же падает, разбивается о камень, как скульптура из хрупкого материала: ноги, руки, корпус и голова – всё лежит отдельно, покрытое пустынной пылью, которая въедается в искривления и щёлки. Ветер дует всё сильнее и навевает всё больше песка, а тело теряет форму под холодными частичками. Его охватывает небытие, которое пришло из-за невиданного горизонта и принесло желанное облегчение. Францишек Элиас всегда видит сны о своём предназначении, он поднимается с земли, воскресает. Вот человек, который сходит с креста человеческих страхов, лишает себя языка и чувств, срывает с головы тернистую корону ненависти и становится нашим спасителем. Ecce homo.

Начинайте операцию.