Сигур не понимает людей, их ценностей и мотивов действий, потому ей остаётся только любовь. Она не понимала их ни в инкубаторе, задавая сотни вопросов мединженерам, ни сейчас, чувствуя под ногами тела, надгрызенные вампирами. Она так отчаянно любит людей лишь для того, чтобы оставаться им верной: она любит их за безумие генов, отправку в будущее следующих поколений, за усилия, которые совершают их тёмные сознания, чтобы соединиться с миром, за неисчерпаемые амбиции и волю. А больше всего за филогенетическую память предков и собственную идентичность, которая опирается на противоречия. Сигур надеется, что, когда Земля пробудится от прикосновения Бога, на краткий миг она станет человеком.

(Откуда, чёрт возьми, берутся такие мысли?)

Она наблюдает за окружением из-за завесы метаматериалов и фотонных кристаллов. Высматривает врага через мобильное «Кватро», которое ползёт по улице и стенам домов. В тени небоскрёбов Женевского проспекта видит себя – быстро движущийся туманный силуэт. Она обходит остовы машин и останки, перекрученные как лианы, выжженные взрывами кассетных бомб, наполненных белым фосфором. Обугленные трупы людей, которых гасили водой с гидрантов, что только поддерживает, а не тушит огонь. Тела и черепа, продырявленные ослепляющими снарядами. Куски жареного белка под корпусами машин.

Большинство тел принадлежит гражданским и солдатам Группировки Рамма. Редко где виднеется серая бронеформа Саранчи, сборище вампиров, в которых попал снаряд во время налёта, или граната Р, вылетевшая из гранатомёта. Блюмфельд и восьмиугольник вспомогательных ИИ приговорили к смерти живые щиты – жителей, убегающих от врага, и стада ошалевших зомби, – но они не задержали повстанцев, штурмующих центр Раммы, появляющихся из ниоткуда, волна за волной. Федеральные подразделения отступили, когда не хватило morozhenoje и химии, которая кипятит кровь. Отступление превратилось в беспорядочный побег, прежде чем последний самолёт упал с неба.

Сигур разгоняет рой утилизационных мух, наполненных колониями Sphingomonas и Pseudomonas, нищенствующих на целлофановых пакетах и кусках пластика. Лишённые управления, они мельтешат в воздухе, устраивая фантастические торнадо и петли Мебиуса. Она смотрит на автоматическую суету в пустом мире, чтобы усмирить боль и сомнения человека, которого носит в своём лоне. Она неутомима и чувствительна как цербер, как стрекоза и спящий младенец. Улавливает изменения температуры и завихрения магнитного поля, при каждом шаге исследует содрогание земли. Между сожжёнными небоскрёбами и щербатыми витринами магазинов шныряют повреждённые излучатели антиполя. Один неаккуратный шаг, и впадёшь в изгиб пространства, застынешь, как биологический препарат. Никто, даже дирекс, не сбежит из такой ловушки собственными силами. В дыре воздушного рекламного плаката можно прожить до исчерпания запасов кислорода, зато банер сжимает пространство невидимыми поверхностями, сминает всё, как большие тиски.

На площади Александра подобный поток расщепился более чем на десяток плоскостей: в метре над землёй поднимаются куски тел прохожих, перемешанные из-за взрывов. Таро, которые каждой окровавленной фигурой предсказывают конец света.

На фоне этих «предсказаний» солдаты Форта Рамма всё ещё отбивают атаку подразделения Саранчи. Окружённые сожжёнными останками, тёмным телом транспортёра Huawei и острыми сугробами мусора, они стараются задержать врага. Повстанцы окружили их совсем недавно, людям ещё хватает боеприпасов и крови.

Защищающихся в несколько раз меньше, чем нападающих. Сигур считает в инфракрасном свете: двенадцать живых и два андроида Death Angel. Минута сомнений, не двинуться ли им на помощь, минута ненависти ко всему, что мутировало и сеет бескорыстную смерть, но любовь к старому человеку сильнее, чем любовь к остальному человечеству. Поэтому она проскальзывает по краю площади, за колоннами ратуши, вжимается в руины костёла святого Рафала и бежит дальше, направляемая воспоминаниями поглощённых сознаний.

(Эта дорога небезопасна, под асфальтом находится туннель сточного канала. Другая проходит возле заправочной станции, необходимо учитывать риск взрыва. Ещё одна заканчивается сильным сужением, узкая тропинка между домами – идеальное место для западни. Вправо мостик через улицу Фёдора Марица, влево съезд по серпантину до Солнечного бульвара.)

Сигур мчится как гепард, принимает решения на основе обрывков воспоминаний. У неё собственная база данных: хаотическая и лишённая апгрейдов, но независимая от сети. Время от времени её советчики выпадают из роли, как тогда, когда она убивает в воротах одинокого солдата Саранчи. Сжимает пальцы на облепленной имплантатами голове до глухого хруста черепа, и начинает думать о тревожных вещах. О людях, которые потеряли свою личность в погоне за высокотехнологичным пузырьком, которые отвергли тело и были преданы собственной совестью, а также о тех, кто перестал бояться темноты, потому что тьма поселилась в них самих.

Она любит их бессмысленной любовью и чувствует огромную горечь.

Мчится вперёд, готовая на смерть, поворачивает в торговый центр, украшенный китайскими фонариками. Телескопический гарпун, выпущенный из предплечья, пробивает висок ошеломлённого вампира. Второй падает, придавленный стопой. Третьему остриё из руки насквозь прошивает грудную клетку. Вдалеке маячат следующие повстанцы, но Сигур чувствует яростный голод, удвоенное усилие ускоряет трансформацию материи.

Она тянет дрожащие тела к разрушенному ювелирному магазину. Из разбитых витрин свисают серёжки и кулоны. Под ногами хрустят кольца и брошки, смешанные со стеклом. Драгоценности потеряли свою ценность.

Сигур рассекает бронеформу вампира, разделывает его, как большого краба, чтобы добраться до мяса и сожрать вместе с костями, волосами и шкурой. ADNR открывает ротовое отверстие, зубастая бездна издаёт громкое чавканье. Дирекс разрывает тело на части, пережёвывает и глотает большими кусками. Голодный гигант поглощает и второе тело, после чего удобно укладывается на полу.

Рвота приходит через 15 минут, когда пищеварительная система пытается растворить доставленный корм. Энзимы не находят ключа к белку вампиров, желудочный сок не перерабатывает его в кашицу. Ткани Саранчи чужие, они не усваиваются земными зверьми и людьми. Сигур возвращает всё в ужасных муках. Со стен и мебели магазина сползают кровавые куски и струйки желчи. Ни одно создание не пережило бы такого отравления, но организм дирекса борется с аллергией, как лев. Она лежит неподвижно в тяжёлой горячке, время от времени ее сотрясают приступы дрожи. А потом остывает после внутреннего боя.

Первое сознательное действие, которое потом выполняет Сигур, это тянется к герметическому хранилищу на груди. Достаёт оттуда человеческую руку, оглаживает со всех сторон и быстро прячет, пристыженная варварской мыслью поглотить её. Кто-то внутри протестует слишком громко, чтобы она могла это сделать. Усталый старый человек, бессмертный Элиас. Эта рука ценнее, чем средневековая реликвия.

Сигур утихомиривает Францишека, успокаивает издёрганные нервы человека. Она терпеливо объясняет, что ещё не время для пробуждения, что нужно отдохнуть во сне. Не вдаётся во внутренний диалог, не провоцирует колыбельщика к большему отчаянию. Собирает силы, чтобы отправиться на следующую охоту. Она встаёт очень медленно, пригибаясь под низким потолком. Разбивает заднюю гипсовую стену и выходит через склад на улицу. Узкие проходы между домами коварны и опасны, но «Кватро» не даёт выбора: оно предупреждает о колонне повстанцев, которые идут по пассажу.

Сигур включает следующие системы видения, увеличивает чувствительность синхронного восприятия, готовится к сражению. Здесь слишком мало места, чтобы убежать или спрятаться в руинах. К тому же из-за обломков, ползущих по небу, вышло враждебное солнце, в котором трёхметровый колосс отбрасывает тень. Камуфляж слабоват, лучше всего он показывает себя в распорошенном свете, потому пока Сигур его отключает. Температура оболочки снижается, экономя энергию. Дирекс, когда его видно во всей красе, представляет собой идеальную цель – если кто-то настолько глуп, чтобы нацелить на него оружие.

В небольшом сквере возле высохшего фонтана Сигур находит останки собаки. Животное погибло от выстрела из пращи, в глазнице до сих пор торчит металлический шарик из подшипника. Божественная меткость стрелка – это промах теории вероятности. В тени ближайших акаций голодные дети рассматривают чудовище, которое крадёт их обед; чудовище рассматривает детей. Глаза в кольце обзора открываются и закрываются, окидывая улицу внимательным взглядом. Ковац ошибался в оценке зрения. Оператору кажется, что он вертит головой вокруг собственной оси, без сопротивления шейных позвонков, как кукла. Когда одни глаза смотрят, остальные сразу же закрываются. В мозг не попадает передача со всех сторон, кольцо производит динамическую панораму.

Дирекс пожирает собаку одним клацаньем челюстей. Линялый мешок с костями для него даже не сходит за порядочную закуску. Хищник движется дальше, бежит сейчас напрямик между домами, пересекая газоны, детские горки и асфальтированные спортплощадки. Она быстро перескакивает ряды уничтоженных гаражей, проходит по сожжённому супермаркету и парку, вымороженному бомбами и полному сломанных деревьев. Ещё недавно здесь велись тяжёлые бои, сейчас всё пространство обвито тишиной и неподвижностью. Дома задержали дыхание, даже гравий не так упрямо скрипит под ногами. Чутьё Сигур улавливает в окнах лестничных клеток каждое движение и источник тепла. Люди, попрятавшиеся в дупла квартир и туннели коридоров, хлопают вытаращенными глазами. Ждут, пока пришелец отойдёт на безопасное расстояние. Они принимают его за вампира гигантских размеров.

Дирекс по умолчанию не использует огнестрельного оружия; стреляет только раз, когда замечает дуло гранатомёта. Окно на третьем этаже каменицы расцветает белым огнём, потом слышится крик горящего человека. Сигур не замедляет шага, перескакивает через поросшую плющом стену, деревянный забор, сетку, залатанную кусками шифера и обломками железа. Лишь вой, доносящийся из-за угла – не то человеческий, не то животный – заставляет её остановиться и послать «Кватро» за угол дома. Потом она смотрит сама.

Кольцо обзора расслаивается и деформируется, направляя зум на группу повстанцев: они окружают тесным кругом женщину, сидящую под бетонным фонарём. Достаточно одной мысли о трескающихся головах вампиров, чтобы к запасам на спине дирекса мышцы направили экспансивные снаряды хелиос. Расстояние до цели составляет пятьдесят пять метров, можно рискнуть проявить силу. Повстанцы тут чувствуют себя в безопасности, несколько из них сняли шлемы, у остальных приподняты затемняющие забрала и круглые гоглы. Они говорят на распевном языке, который звучит как свист ветра в расщелине, или обмениваются ирдовыми сообщениями. Сигур видит потоки информации, проплывающие между имплантатами, но не может их прочесть.

Один из боевиков спрашивает пойманную женщину, используя синтезатор речи:

– Где склады катализаторов? Я вижу, что у тебя в крови их нет, но ты должна это знать. Где склады катализаторов? Скажи, или мы убьём твоего ребёнка, а потом тебя. Где… – и так по кругу, как будто заело трансляционную систему.

– Он мёртв, слышишь? Мой сыночек мёртв! – кричит женщина, заходясь плачем. – Убейте, сукины сыны!

Она бьёт кулаком в бедро вампира и скручивается над коричневым свитком. Солдаты могут исполнить её желание множеством разных способов – разорвать её тело на куски, поджарить микроволнами, втоптать в горячий асфальт улицы, но они ещё не решили. Инструкции медленно плывут через симбионты в мозг. Что сделать с обезумевшей самкой, которая не имеет ценных знаний и нарушает святое спокойствие войны?

Сигур включает камуфляж и движется по затенённому тротуару. Она крадётся медленно, сканируя арки и окна домов. Ищет полусферические аномалии, зеркальные трещины, из которых выходит Саранча. Подразделение насчитывает двадцать четыре солдата, никого больше она не находит поблизости. Задерживает дыхание. Тридцать метров до цели, двадцать пять, двадцать.

Вампир в графитовой бронеформе поворачивает голову в её сторону, ещё не понимая, что именно видит. Делает инстинктивный шаг по направлению к дирексу. Прислушивается и замолкает. Утихают отзвуки голосов, а дула пулемётов начинают подниматься. В руке командира повстанцев появляется граната. Сигур не может позволить, чтобы он использовал её. Ей осталось пятнадцать метров, когда она вытягивает перед собой обе руки. Левую с малокалиберной для пробивания брони, правую – с хелиосами или (в случае необходимости) бреннеке, которые убивают врагов. Нечёткое воспоминание: краткая и прекрасная злая улыбка Луизы, сальто назад, которое она выполнила, выскакивая из машины в Сулиме.

Францишек не уверен в значении этих слов. В детстве он часто слышал эту песенку. Спешащая Сигур шатает его мозг, который продуцирует во сне новые нервные клетки, возвращает равновесие и компенсирует дефицит. Мать поворачивает с дороги, когда гаснет луч солнца…

Мать поворачивает с дороги, когда гаснет луч солнца, а отец обнимает её за плечи. Оба они старые, сидят на террасе Стеклянной Башни и восхищаются панорамой заповедника. Антон поднимается по кристальным ступеням со стаканом холодного пива в руке. Заиндевевший стакан. Хорошее пиво. Он наклоняется к родителям и желает им всего наилучшего в годовщину свадьбы. Сотую? Сто двадцатую? Во сне трудно считать, во сне тебя в следующий класс не перевели, гений ты. Отличник по пластике, литературе и даже музыке, но двоечник по физике, химии и просто дубина в королеве наук.

– Какая это годовщина, чтоб его?! Она как-то называется хотя бы?

– Это не имеет значения, – говорит Марина. – Выпьем за их здоровье.

Антон и Марина выглядят очень молодо. Они встречаются в телах, в которых могли никогда и не встретиться.

– Почему родители старые?

– Так должно быть, – сентенциозно говорит Надя. – Родители старше детей, таков правильный уклад этой планеты.

– Нужно соблюдать порядок мира, иначе нас поглотит Всесожжение, – смеётся отец.

Он прикуривает матери длинную красную сигарету, а сам набивает трубку. Францишек-рассказчик сидит между Вивьен и Луизой на кожаном белом диване. Он вытягивает перед собой руки, они кажутся чистыми, ещё не запятнанными кровью. Не обросшие дулами пулемётов.

Все начинают соревноваться в шутках, каждый хочет быть лучшим. Отец говорит, что мог бы купить целый город, а мама пропеть все любовные истории. Антон – обогнуть мыс Горн после охрененного «материала», а Марина – щелканьем пальцев возбудить целую толпу на улице. Луиза убеждает Вивьен, что, если бы захотела, могла бы разбить стеклянную стену и выпрыгнуть как птица, и с ней бы ничего не случилось. Она старается быть смешной в своей грубоватой манере, но Вив перестаёт улыбаться. Францишек вспоминает, что она погибла в падающем дельтаплане. И просыпается с криком, который на протяжении всей этой сцены словно застрял в горле.

Крик выбирается наружу с громким рыком дирекса. Пулемёты стреляют огнём. Рука вампира с продолговатой гранатой падает на тротуар, оторванная до локтя. Повстанцы собираются стрелять, целятся в туманную фигуру, которая свалилась на них, как хищных дрон. Начинается резня, в ход идут огнемёты, гарпуны и мачете. Сигур целится в головы, лопающиеся от хелиосов как спелые фрукты. В неё тоже попадает град снарядов, которые в большинстве случаев соскальзывают по гладкой поверхности брони.

Языки пламени. Одна из пуль попадает в край кольца зрения, ослепляя четыре градуса левой панорамы, другая уничтожает гарпун, ещё одна – контейнер на плече.

Бреннеке укладывают двух беглецов, остальные бросаются на дирекса. Схватка, последняя сцена. Они знают, что проиграли, но должны нанести как можно больше ударов. Главной целью – важнее, чем победа – является уничтожение жизни. От раны, нанесённой мачете, Сигур начинает истекать кровью, острие вошло глубоко в запястье под движимой панелью. Конструкторы не предвидели настолько близкого контакта, голубые струйки крови стекают на землю. Не предвидели, что из-за любви дирекс задержит огонь и бросится в толпу вампиров. Сделает всё, чтобы не ранить одинокую женщину.

Последний противник умирает с разорванным животом. Дымящие внутренности на тротуаре. Сигур тяжело дышит над окаменевшей матерью. Из её рук спадает конверт, открывая обуглившиеся останки ребёнка. Возвращается тишина, которая висит над Раммой, словно туман. Изгнанная лишь на миг, терпеливая и могущественная королева. В этой тишине раздаётся придушенный шёпот, единственный голос, который может родиться в гортани дирекса:

– С вами ничего не случилось?

Женщина не отвечает.

– Я отведу вас в безопасное место, пожалуйста, идите за мной. Шум борьбы приведет сюда следующие подразделения.

– Я хочу умереть, – женщина поднимает глаза на чудовище. Камуфляж перестал действовать. – Позволь мне умереть, кем бы ты ни был. Только об этом прошу тебя.

Сигур не понимает людей, они останутся для неё неисследованной загадкой. Она любит эту молодую женщину, которая склонилась возле её ног и открыла свой затылок. На белой шее серебрится цепочка. Она просит о смерти, желает этого небытия больше, чем всего остального.

– Режь, – просит она, убирая с шеи светлые пряди волос.

Из указательного пальца дирекса выдвигается коготь, – лезвие длиной больше десяти сантиметров, отделанное нанопилой. Гигант заносит руку для удара. Технически это до банального просто: разрез нужно сделать криво, как в гильотине, так, чтобы большой натиск пришёлся на маленькую поверхность. Лезвие было спроектировано для материалов значительно более твёрдых, чем человеческое тело (для дерева, пластика, проволоки). Хорошо было бы попасть между шейными позвонками, хотя разбитая кость это мелочь – стиснутый кулак дирекса пробивает бетонные стены. Но сейчас он недвижимо завис. Сигур долго смотрит на девушку, моргая всеми глазами, как будто в ожидании знака, который бы задержал экзекуцию. Убийство человека – это предательство, моральное самоубийство.

Сознание Сигур расслаивается на тонкие пластыри, когда бронированная рука опускается. Она сходит с ума от отчаяния, ударяет в мягкий затылок. Голова катится по тротуару, падает с небольшого возвышения и останавливается под колёсами тёмно-синего фургона. Дирекс рассматривает всё это, стоя возле судорожно дёргающегося тела. Она не понимает своего действия. Прогрессирующая дезинтеграция.

Вот шанс для Францишека Элиаса. Если он хочет выбраться из заточения, то должен воспользоваться голодом. Он должен съесть человеческое мясо, опуститься до грёбаного каннибализма, сломать табу. Поэтому он сдирает с женщины шёлковое платье и одним движением упаковывает тело в пасть. Хрустят кости, разгрызаемые акульими зубами. Кровь брызгает красным фонтаном. Кровь человека, настоящая кровь. Обед посреди улицы, в ходе которого он может умереть. Миг невнимательности, и вампиры вынырнут из темноты. Трёхметровое тело шатается как пьяное под стенами библиотеки, выбивает стёкла, ломает доски объявлений. Оно выплёвывает пластиковые сандалии и закрывает чёрную глотку, в которой булькает свежее мясо. Отяжелевшим шагом поворачивает в боковую улочку.

Колыбельщики – это мастера превращения, ведь – несмотря ни на что – они сохраняют непрерывность и учатся управлять новой оболочкой. В этом смысле Ронштайн не ошибся, сделав выбор. Даже сейчас, когда вспомогательный мозг потерял власть над биологическим автоматом, у дирекса есть шанс выполнить задание.

Францишек движется не с такой грацией, как Сигур, но это лишь вопрос времени. Вопрос тренировок, которые произойдут по дороге, привыкания к новому интерфейсу, как в дельтаплане из авиасалона. Он верит, что он всё ещё колыбельщик, просто временно лишённый колыбели. Он преодолеет преграды, он всегда это делал – много раз доказывал собственную состоятельность. Даже ценой смерти.

(Францишек Элиас – это я.)

Мы сидим в коридоре старого «Ритца», на протёртых стульях возле резного трехногого столика. Компанию нам составляет лампа со шнурком, которым когда-то включался свет (лампочка куда-то пропала), а в хрустальной пепельнице скончались окурки сигарет. Середина ночи, капли дождя стучат в чёрное окно.

Парень, который снимает комнату на последнем этаже, хотел продать нам «Анализ», забытую картину ученика Ричарда Эстеса. Грязный гиперреализм, так называется стиль Тома Йорка, любимого художника Вивьен. Не очень элегантное, но подходящее название. Города Эстеса выглядят стерильно, а эффекты светотени взывают к зрителю в стеклянно-бетонной пустоте. Сам Йорк любит туманы пыли и мусор, высыпающийся из контейнеров, муралы и потёки грязи на витринах магазинов. По его улицам ходят люди из бедных районов, одеты в тряпьё из секонд-хэнда, с пакетами в руках, с жирными волосами. В их глазах виден отблеск голубого света, как будто солнце отражается в капле океана. Вивьен считает Йорка пророком: он творил до того, как френы выжгли человеческий мозг.

Его открыл для нас престарелый пьяный торговец произведениями искусства. Он что-то бормотал о фатальном совпадении, которое препятствовало ему в продаже картины. Поэтому мы сидим в грязном доме и немного неуверенно улыбаемся. Не можем понять, то ли должны проклинать собственную глупость, которая заставила нас поверить объявлению в Синете, то ли воспринимать это как экзотическую экскурсию. Мы любим говорить друг с другом в странных местах – в подземных гаражах, в гардеробах с мокрыми плащами, в ресторанной кухне. Я помню другой вечер, который мы провели на чердаке, арендованном Юки, сидя на тряпке перед входными дверями. К счастью, хозяина не было тогда дома.

– Всё не так плохо, этот отель мог быть нарисован Томми, – говорю я наконец.

Вивьен улыбается уголками губ. Я касаюсь пальцем кончика её веснушчатого носа:

– Мы внутри этого «Анализа», может, немного лучше одеты.

– Это, видимо, новый тренд в его творчестве, – Вив вытягивает электросигарету «Вог». – У тебя есть тонкие картриджи? Мои как раз закончились.

– Я куплю в автомате внизу, если он работает. Подождёшь минутку?

Я не помню, что она ответила. Либо поменяла тему, либо я, блуждая взглядом по задымленному потолку, не воспринял её слова.

Каждый колыбельщик в результате заболевает Present Time Syndrome: когда думаешь о событиях из прошлого, настоящее растягивается, словно резинка. И вот я снова там, живу воспоминаниями, не зная, где они начинаются, а где заканчиваются. А потом голубоватая волна вдруг выбрасывает меня на берег реальности. Перевернулся полюс моих страхов; сейчас я надеюсь на одно: то, что я несу у себя в голове, мне не принадлежит. Быть собой – это самое сложное.

Потому я всё больше думаю о Вивьен как о резко прерванном мечтании. Осознаю, что там, где другие обретают хотя бы фальшивую историю жизни, я всегда находил лишь пустоту в её образе, она была для меня неполной. А потом забываю обо всём, забываю тех, кто был для меня самым важным. В распадающемся мозгу торчат застрявшие имена. Они обретают абстрактные формы. Dear darkness, dear darkness, won’t you cover me again?

Воспоминания, залитые в мозг, сфабрикованные мединженерами, нужны дирексу не только для того, чтобы создать личность, но и для того, чтобы занять чем-то мысли во время бешеного бега. Вокруг меня мелькают фасады домов, пульсируют огни, просторы полопавшегося асфальта, а потом деревья, всё больше деревьев, когда я покидаю предместье Раммы. Погружаюсь в густоту Ренской Пущи, которая окружает город с запада, загажена взрывами бомб и светится инфильтратами френического оружия. Насколько было бы проще бежать, если бы у меня в голове нашлись серьёзные воспоминания, которыми я мог бы занять себя. Тем временем восковые лица кричат мне на ухо, что я живу слишком долго и задержался на одном месте, как мир.

Перед годом Зеро всё постоянно менялось, зажигалось и гасло, рождались новые тренды, молодые люди интересовались не теми вещами, что старшие. А потом жизнь замерла на месте. И сложно сказать, ответственна ли за это потеря плазмата, влияющего на способности творения, или мы просто выгорели как вид. Мы и дальше создавали новые технологии, копались в собственных мозгах, упрямо прогоняли Индивидуальность, но наша культура стала культурой сэмплирования – бесконечно перерабатываемых кусков того, что уже было. Микшированные каверы, которые снова слушают следующие поколения.

За чувство безвременья ответственны всемогущие ИИ. Они помнят всё, перемалывают в банках данных миллионы событий, но для них это не прошлое в человеческом понимании, история плавает в супе настоящего времени. Информация упакована так густо, что трудно сказать, какая должна отойти в забытье, а какая по-прежнему обладает силой толкать мир вперёд. Я думаю, что колыбельщики похожи на них – они наиболее дегенеративные единицы. Продление существования приводит к тому, что они теряют ритм развития, который направляет наши шаги к новому, даже против наших собственных замыслов. Мы не так представляли себе совершенство.

Я не чувствую гнева или отчаяния. Не чувствую ничего, кроме разочарования. Зачарованное прошлое и разочарованное настоящее: так их можно отличить. Сигур реагировала на страдания людей по-своему, пыталась что-то сделать своим наивным, неофитским образом. Я отдаюсь бегу, избегаю открытых пространств, ищу самую лучшую дорогу к Замку. Последнее возвращение домой: часы проходят в ритме тяжёлых ударов о землю, бум-бум, бум-бум, грунт не выдерживает веса тела и время от времени даёт трещины, проваливается подо мной. Я выбираю сухие территории, утоптанные тропинки, каменистую почву. Когда чувствую голод, то питаюсь и не вредничаю. Косуля со сломанной шеей, останки женщины в сожжённой машине, зомби, встреченные на развилках дорог, – застываю в сомнениях, что из этого выбрать.

Каждые несколько часов я устраиваюсь подремать, пятнадцать минут или полчаса. Ищу неглубокие ямы, мелиорационный ров или просто закапываюсь в листьях. Ночью обхожу Палавию, где из разрушенных заводов переработки выстреливают столбы огня. Немного дальше, на краю деревни, убиваю пожилого человека, который, невзирая на обстоятельства, ведёт утром стадо коров на пастбище. Он протестует, когда я разламываю голову одной из них (кулак проваливает череп, ломает ноги). Бросает в меня камнями и верещит как сумасшедший. Я прибиваю его гарпуном к пню сосны, а животное затягиваю вглубь леса. Размещаю «Кватро» вокруг логова и бросаюсь на свою добычу.

Моё сознание – это нарост на инстинкте Сигур, который сам не может быть гомогенным формированием. Он состоит из свободных ассоциаций, наблюдений, которые длятся долю секунды, внушений субличности, показаний аппаратуры, вшитых предположений априори. Мозг сначала реагирует, и только потом приписывает сознанию победу или поражение – один из законов Шенфельда-Йоскина. Причиной того, что я пробежал сто пятьдесят лишних километров, направляясь на запад и огибая Палавию, были сражения у Большой Развилки, радиация в южных районах Раммы или расклад облаков на небе?

Вдруг что-то пробуждает меня ото сна.

Что-то заставляет меня сматываться из уютного рва, поросшего деревьями и кустами можжевельника. Я вскакиваю и бегу, а мир – за мной, сдирая кожу себе с лица. Глаза крутятся вокруг кольца обзора, улавливая подробности изменяющегося пейзажа. Трескающиеся камни, выбрасываемые вверх фонтаны камней, торнадо, обдирающие листья с веток. Там, где секунду назад росли деревья, я вижу голую землю, по которой бредёт армия Саранчи: сотни повстанцев маршируют на север, проезжают мотовездеходы и военные внедорожники. Я стою недвижимо на краю густого леса, прикрывшись пожелтевшими кустами. От рва не остаётся и следа, сейчас там пролегает широкая песчаная дорога.

Я слышу колебания грунта, по которому проходят внезапные судороги. Ряды врага сгущаются, как будто между вампирами, идущими на Палавию, рождаются новые. Я объясняю это оптической иллюзией, шоком органов чувств, вырванных из сна.

Уииииииии…

Воздух лопается от ужасного свиста. Судороги земли усиливаются, пространство выплёвывает из туннеля Хокинга. Кто-то использовал много энергии, наверное, сожрал целую звезду, чтобы перебросить сюда столько говна. Но, кроме вампиров, здесь появляется кто-то ещё: посреди равнины, под грибом земли, выстрелившей вверх, под аркой радуги из высосанного озера, вырастает бронедивизия Группировки Рамма и отдел моторизированной пехоты Death Angel. Танки, транспортёры и джипы, пойманные на ходу в отчаянном наступлении на отделы врага. Я не верю собственным ощущениям, но волны схлопывающегося воздуха пригибают можжевельник к земле.

Передо мной как будто бы сошлись два гиганта. Разгоняющийся и медленный, охваченный яростью и молчаливый, человеческий и нечеловеческий. Они столкнулись и словно наслоились друг на друга в неописуемом крике и сумятице, в хаосе белков, сросшихся с другими белками, металла, расплавленного другим металлом, лопающегося пластика и сломанных костей.

Две группы получают удары и нападают попеременно, входят в землю и возносятся в воздух – андроиды, появляющиеся из колёс перевёрнутых машин, спрессованные с вампирами, стрелки на башнях танков, оплетённые хвостами шпионских кайтов, и даже танки, прорезающие бока транспортёров врага. Тот, кто во время материализации наслоился на другой объект, так и застывает, как дрожащий окровавленный кусок или путаница мяса и стали.

Но большинство воюющих попадают в пустые места и сразу начинают сражение: стрекочут пулемёты, светлые полосы снарядов льются во все стороны. Кашель ручных гранатомётов, грохот из дул Dragon’ов, молнии гранат Е. Тела, поражённые током, поджаренные микроволнами, порезанные на плоские кусочки, раздавленные гусеницами и втоптанные в песок, наши и чужие, настоящие и искусственные, приводимые в действие сердцем или приводимые в действие батареями питания.

– Перевешивающие силы врага, два батальона пехоты! Перемещение удачное, одиннадцать километров на северо-запад от Палавии, – кричит в эфир поручик Кляйн, руководитель отряда Death Angel. – Даю координаты: 52.57635, 19.685783.

– Подкрепление в пути, три минуты до десанта. Эскадра Солнце летит к вам с Большой Развилки, – хрипит старое радио. – Вы находитесь вне зоны?

– База, мы в зоне! Я повторяю, мы в зоне десанта! Не прекращайте действий, не прекращайте действий!

– Цельтесь во всё, что движется! – серия треска. – Говорит капитан Соренсен, я веду двенадцать танков, три у меня навернулись при перебрасывании. Пусть ангелы раскрывают крылья и сбрасывайте это железо, сука, вашу мать!

А во мне взрывается музыка – какая-то из субличностей кричит под покровом черепа, в ритме барабанов и хруста разрушения. И я начинаю бежать (глаза вокруг головы), бегу так быстро, как только могу (головы, которой у меня нет). Я вижу поток этого стерво, который сворачивает в лес и плывёт между деревьями, чтобы окружить солдат ГР, а при случае и меня тоже. И я знаю, что не могу позволить Саранче реализовать этот манёвр, я должен пробиться на другую сторону, на юг. Мне нельзя отступать ни под каким предлогом – некуда.

Мышцы уже тянут по направляющим плечей два шестиствольных вращающихся Equalizer’а калибром 25 мм. Пучки стволов с механизмом, подающим снаряды (самый большой запас боеприпасов на спине), заряжаются снизу между локтем и запястьем. Три тысячи шестьсот выстрелов в минуту, каждый из стволов охлаждается водой, они подстроены под половину кольца обзора и нацеливаются краткими сокращениями век. Я вытягиваю перед собой руки. Стволы начинают оборачиваться всё быстрее.

Или другая музыка: перемалываемые ветки и листья, шум частичек песка, летящих в воздухе, туман из земли, первые разорванные тела. Приближение: кровь бьёт струёй из дырявой брони вампира. Стволы-дервиши беспрерывно плюются злым огнём. Я сметаю двух водителей мотовездеходов и притаившийся в лесу отряд повстанцев. Переворачивается можжевельник, ломаются кусты акации. Приближение: подброшенный вверх голубой шлем Guangxi, принадлежащий когда-то кому-то из солдат Лиги. Важен только мой бег.

Я прорезаю проход в вооружённой массе и в лесных зарослях. Большой ров, шириной больше десяти метров, за ним пологий склон, потом снова холм и сосновый лес, в котором мне нужно укрыться. Я шире разбрасываю руки, чтобы увеличить поле поражения, выбрасываю гранаты из плечей и бёдер. Земля взрывается. Пули из Equalizer’ов жужжат, как злые насекомые. Приближение: тело повстанца, висящее на толстом суку. Я миную линию врага, поднимаю локти и начинаю отстреливаться с тыла.

Партизаны отвечают огнём, они, наконец, проснулись, но слишком разбросаны. Снаряды летят неточно, я отмечаю три взрыва гранат Е. Они понятия не имеют, с чем им пришлось сражаться, в противном случае не портили бы зря боеприпасы, которые парализуют Death Angel, а меня могут максимум царапнуть по бронированной заднице.

Прошла от силы минута: я прорвался и бегу дальше. Добираюсь до второго холма, потом припадаю к земле и исчезаю у них с глаз. На всякий случай оставляю за собой несколько противопехотных мин. Они уже закапываются в песок, несчастные родственницы клещей. Но за мной никто не гонится, я даже задумываюсь почему. Потом слышу глухое громыхание над равниной и выглядываю из-за завесы земли. На небе появились достойные двухдвигательные матроны, В25 с беременными животами. У вампиров есть заботы посерьёзнее, чем сумасшедший дирекс, который случайно потерялся в округе.

От серебристых птиц отрываются кассетные бомбы. Они летят вниз как дары для чумного посёлка и взрываются по дороге, освобождая сотни заострённых кусков металла: гвозди, обода, болты, обломки блях и фрагменты оружия. Бомбардировщики, вытянутые из музеев, направляемые аналоговой аппаратурой, выплёвывают смертоносный дождь. Ни капли электроники, только рычаг сброса, небольшой взрывной заряд и гравитация.

Прежде чем первые металлические капли коснутся земли, из рюкзаков Death Angel вырываются крылья защиты. Ангелы Кляйна разбрасывают их широко, а потом закрываются тонким, как бумага, но супервыносливым полимером, чтобы застыть в сером коконе, как мотыльки. Слышен свист и грохот разбрасываемых снарядов о камни, металл транспортёров и танков, между этим ещё крик вампиров, их дырявит, как дичь на охоте. Ни к чему не приводит вспышка FEMP-а, которым выстрелили из транспортёра. В бомбардировщиках нет встроенных систем, ни жёстких дисков – нечего там обмануть френическими штучками.

И всё-таки я недооценил Саранчу. Импульс – лишь первая волна ответного движения. Когда кажется, что очередная порция снарядов бабахнет о землю и атакует врага на забытой людьми равнине, вверх вылетает голубой шар. Меньший, чем те, которые я видел в ущелье Иеремии, но более густой, как капля живого серебра. Он возносится над головами сражающихся, перескакивает волнообразно, мигает голубым и вдруг чернеет на высоте ста метров абсурдной, отвратительной чернотой. А рой снарядов искривляет путь полёта, послушно залетая в неё.

Мелкие предметы поднимаются с земли, вверх летит песок и маленькие камни. Потом камни всё больше и массивнее. Непосредственно под шаром солдаты и повстанцы попадают в невидимый колодец, повёрнутый вверх дном, и погибают, раздавленные внутри него. На мгновение в воздух взмывает один из танков, поднятый вместе с гейзерами земли на добрые полметра. Бомбы не смогут избежать чёрной ловушки. Ни малейшего шанса.

Кто-то клацает зубами в моей голове. Субличности кричат, что на моих глазах произошло изменение свойств силового и гравитационного полей. То, что невозможно себе вообразить, поменяло их область и силу. Атомные ядра распадаются как старые супружеские пары, электроны слетают с орбит и получается фермионно-бозоновый суп почти однородной консистенции. А потом гравитационная аномалия сгущает всё вокруг и засасывает в бездонную пасть.

И я уже знаю, что чёрный монстр так же поглощает минуты и часы, и если я буду, как дурак, торчать здесь дальше, наблюдая за материей, которую всасывает в челюсти ада, восхищаясь металлическим дождём, что рисует арки и петли на небе, то не доберусь до Замка вовремя. Не выполню миссию до конца. Моё предназначение, которого я не знаю, окажется суммой случайностей.

Я отворачиваю взгляд на кольце, напрягаю все мышцы и скачу вперёд: попадаю в песок по колено, хватаюсь за сломанные деревья и снова бегу, лишь бы дальше, лишь бы на юг, домой… Повстанцы могут меня заметить, когда я пересекаю дорогу, могут попасть в меня и повалить на землю, но ничего не происходит. Их внимание полностью занято чёрной дырой и бомбардировкой. Дорога свободна, Сигур!

Я не углубляюсь в сосновый лес, который оказывается слишком тесным для боевого тела. Обхожу по дуге самые густые места, нахожу там, где посвободнее, и наконец развиваю приличную скорость. За спиной слышу гул и чувствую дрожь земли. По ней снова пробегает судорога, но я не останавливаюсь, чтобы проверить, кто плодится в лучах солнца, а кто героически умирает. Я понятия не имею, сколько у меня осталось времени.

Я бегу сквозь пустынный лес, по разбитым дорогам и сёлам, сквозь украденные минуты, часы и дни, сквозь ненависть и волны сомнений.

Я бегу сквозь сон.

Что ж, я вернулся домой.

Столько воспоминаний, которые исчезли безвозвратно. Столько разрушений.

Я стою перед воротами Замка. Они частично протаранены, выломаны на одну треть ширины, поверхность вся в трещинах. Вокруг видны старые следы битв: сожжённые стены и остов транспорта, куски брони, скелеты людей, андроидов и гибридов, поломанные металлические ограждения. Сбоку, рядом с закрытыми бронированными дверями здания, прямо в скале зияет дыра. Я иду медленно, лапы дирекса скользят в лужах смазки. Обхожу крест противотанковых заграждений, мотки колючей проволоки и баррикады из подручных средств.

Ко мне ползёт сломанный клещ, путаница ног, титановая броня и симбиотический лишайник. Его заморозили и подорвали снарядом, однако ему хватает сил искать жертву. Я наклоняюсь и бью кулаком, словно насекомое давлю. В пыльной мостовой появляется трещина. Нет ни следа живых людей. В воздухе плывёт тихий шёпот инфора:

– Надя, это ты? Слышишь меня?! – озираюсь вокруг целым кольцом глаз.

– Перестань трепаться и скажи мне, что случилось! Где все?! Где отец?!

Это не Надя. Это параноидальное чудо не имело даже сознания. Эхо, шатающееся по каналам инфора, остатки потлача с Вересковой Пустоши или мысленная запись умирающего интенданта. Если бы все ещё существовал хотя бы кусочек цифрового сознания, Надя установила бы контакт, попыталась бы помочь, явила бы малейшее доказательство жизни. Сколько раз я отдавался под опеку замкового ИИ! Я любил её и ненавидел, как мать, и в конце перестал ей доверять, но сейчас отдал бы всё, чтобы услышать её голос.

– Надя? – пробую в последний раз.

Без всякого предупреждения, без боли я падаю. Правая нога треснула, сломался коленный сустав и при неосторожном шаге он выпадает наружу. Меня сильно тряхнуло и, словно колода, я влетаю во двор. Выходит, я был ранен, хотя не помню никакой битвы после Палавии. Есть воспоминания о взрыве бомбы где-то на автостраде, взрывающиеся в вышине машины и вихрь обломков. Отбросило меня тогда на несколько десятков метров. Сколько времени прошло с того случая?

Поспешно закрепляю повреждённую ногу. Выламываю куски арматуры, что повылезали из крестовин ограждений. Обматываю колено металлической полоской и с трудом поднимаюсь, слушаю чирикание сигнала тревоги, что раздаётся в мозгу. Немного поздновато для предупреждения.

Я иду осторожно, прихрамывая и пошатываясь, иду в сторону Замка – белой скалы, изъеденной дырами и коричневыми потёками, которая выглядит словно заплесневелый сыр. Ступаю по мумифицированным телам и остаткам амуниции. Приходиться обращать внимание на неровности местности.

Я внимательнее осматриваю стену, обстукиваю пальцами, как слепой, исследую каждую щель, которая появилась во время атаки Саранчи. Круглые туннели, просверленные в камне, заканчиваются в бетонной пене и никуда не ведут. Нет и речи, чтобы тело дирекса втиснулось в какой-нибудь из них. Даже огромная дыра возле входных дверей полностью засыпана щебнем. Вроде бы надо пробивать себе дорогу штыком или микроснарядами. А в глубине меня поджидают захлопнутые перегородки вентиляционных каналов и заблокированные двери, баррикады на лестницах, лифты, остановленные между этажами. Оборона упорная и последовательная, планомерное уничтожение и расставленные ловушки.

Я сворачиваю в сторону казарм Death Angel. С металлической платформы, словно спящие летучие мыши, свисают чёрные трупы спецназовцев. Отворяю тяжёлые ворота и с трудом протискиваюсь в середину. Повсюду тела, засыпанные штукатуркой, сгустки крови на полу и хрип ламп на аварийном питании, всё ещё пытающихся осветить побоище. Вокруг лежит спрессованный мусор: нападающие и защитники, андроиды, гибриды и люди, среди которых я скорее всего нашёл бы Хендрикса. Но я пришёл не затем, чтобы искать его, не касаюсь сплетённых тел, грузоподъёмников с ящиками боеприпасов, припаркованных под стеной джипов. Я ищу аварийные входы для коммуникаций и не могу их найти. Всё закрыто намертво, забетонировано Надей.

Я отступаю и ковыляю дальше в сторону замковой ограды. Во рву лежит перевёрнутый Dragon, на бетонной дороге отпечатались следы гусениц. Внешняя стена потрескалась от тяжёлого обстрела. В щелях вьются кабели мониторинга и сорванные рельсы для перемещения орудия. В узком проходе на малый двор лежит солдат Замковой стражи, разорванный пополам, как тряпичная кукла. Резервный элемент питания всё ещё работает, андроид в ступоре крутит невидящей головой. Я стреляю в корпус из бреннеке, прекращая механические судороги.

Обхожу дом с тыла и замечаю туннель, который кажется проходимым. Он ведёт вниз под углом тридцать градусов, а через несколько метров поворачивает. В диаметре он около метра, хватит, чтобы туда протиснулся вампир в бронеформе. Однако здесь странные стены, от которых даже сейчас в лучах заходящего солнца, брезжит нежный голубой свет. Френический дух окутывает эту дыру, выстеленную энергетическим эпителием. Время выпустить драгоценных псов.

Я активирую четырёх ищеек – эластичные шары, покрытые серой щетиной из масы. Они спали в тёплом гнезде, глубоко в брюхе Сигур, а сейчас с удовольствие вылезают, расправляют тела в сильном антиполе и открывают красные глаза. Послушно заскакивают в туннель, провожаемые моим взглядом, и начинают опасное путешествие, помогая себе гравитационными оборками. Пока продвигаются без проблем и скорее тормозят, а не набирают скорость. В мозгу открываются окна – картинки с камер моего стада.

Псы продвигаются осторожно, мягко отталкиваясь от тускло освещённых стен, плюются усилителями сигналов за каждым поворотом. Первый ведёт группу, первым проходит поворот и первым заходит в помещение. Туннель закончился в жилищном комплексе на –2 уровне. Шары движутся по полу, петляя между мебелью, и приклеиваются к потолку. Они рассеиваются и увеличивают расстояние между собой, когда заходят в новое помещение или углубляются в новый коридор. Повсюду могут подстерегать ловушки интенданта.

Сейчас они должны справляться сами, здесь для меня ничего нет. Я вбиваю трезубец передатчика у входа в туннель и возвращаюсь в главный двор. Хромаю, как раненный зверь. Из контейнера на груди вынимаю руку Ронштайна: бледная кожа, слегка искривлённые пальцы и смятые ткани там, где конечность отделили от предплечья. Рецепторы в рукавице ощущают вибрацию, словно поблизости находиться электромагнит, притягивающий реликвию. Из баррикады высунулась металлическая игла и прибила ладонь к стене Замка сбоку от главных дверей. Вспоминая последний разговор, я мысленно возвращаюсь в предместье Раммы.

Мы идём вместе по сожжённому лугу, давно оставив за собой стены «Освенцима». Комендант лагеря отослал свою свиту. Мы представляем странную пару: бронированный безголовый колосс и шатающийся старец, завёрнутый в простыню, пропитанную кровью. Нос и рот выпирают из-под грязного савана. Ронштайн сильно сжимает мою руку, удерживая сознание дирекса в первом лице. Он делает так с момента пробуждения.

– Я хотел бы тебе кое-что дать прежде, чем ты меня убьёшь, – с трудом произнёс он, вместо гортани используя прямой канал.

– Перестань, Сигур не навредит человеку, к тому же она органически неспособна на такое. Она может убить, только защищая себя, спасая миссию.

– Ты ещё не она. А я не человек – лишь подыхающий (как меня назовёшь?) полуангел-полудемон, – он заходится сильным кашлем. – Я – указательный палец плазмата, ничего более.

Я ненавижу этот тон и манеру говорить. Ненавижу горо по определению, но этого слишком мало, чтобы убить его. Возможно, он страдает так сильно, что хотел бы спровоцировать меня, ведь он не может сам лишить себя жизни.

– Ты говоришь загадками, и причиной не может быть проказа. Ты ведёшь себя так, сколько себя помню, сколько помнит мой отец. Это несовместимость Бога с человеческим мозгом? Изголодавшийся пастух пожирает свою овцу?

– Самое время её пожрать, Францишек. Это свёрнутое в трубку сучье четвёртое измерение.

Я получаю информацию, что Первый наткнулся в медицинском модуле на самоходную пушку Huawei. Он был быстрым, но пуля настигла его в главном коридоре. Визор угасает безвозвратно. Второй ведёт группу ещё медленнее. Ищейки влетают в шахту лифта.

– Зачем Бог такое допускает?

– Хочешь услышать простой ответ? – Ронштайн не скрывает нетерпения. – Возможно, время – это болезнь, которой я болен с момента Большого Взрыва и не осознаю ни его влияния, ни нашей жизни, ни смерти. Его персонификация является самой большой ошибкой людей. Называть Бога «Он», это как говорить «он» про глюон и фотон.

– Да, я понимаю, мы должны говорить про него «это», но трудно было бы выражаться. Тысячи лет привычки и языковых ошибок.

– Ты прекрасно знаешь, что это бесплодная дискуссия, и тебе уже пора двигать на юг. Я дам тебе часть своего тела, чтобы ты мог призвать Вивьен. У меня уже давно нет с ней контакта. Я спрятал в ладони чистый свет, это единственная здоровая часть меня.

– Я не отрежу тебе руку, сукин ты сын.

– Ты сделаешь это, Францишек, и сделаешь гораздо больше.

Псы, согласно инструкции, спустились по стенам шахты до –8 уровня. В операционном зале должны лежать мои останки. Тело, скорее всего, истерзано вампирами, а облучённый мозг вскпипел во время трансфера, но я хочу это увидеть.

Ищейкам везёт – они попадают в туннель. Проходят в правое крыло, пересекают горы бетонной пены с затопленными солдатами Саранчи и в конце выходят около операционных комнат. В сером изображении, использующем свет от шахты лифта, можно различить самые важные силуэты. Посредине зала лежит шлем Guangxi и погнутый металлический шкафчик с высунутыми ящиками. Видно кровать, штатив для капельницы и немного электроники на стенах. Псы внимательно оглядываются всеми камерами.

Три независимых визора показываю одно и то же: комната пуста.

– Я найду Вивьен и без твоего паршивого подарка. Но я не знаю, что должен ей сказать, когда это наконец случится.

– Ты ничего не должен говорить. Она все прочитает по отпечаткам пальцев. – Ронштайн останавливается, чтобы перевести дыхание.

– Бредишь, как святой, награждённый даром языков.

– Святые не могут назвать то, что видели. Им не хватает слов, потому с их уст слетает лишь бормотание, – мы остановились под старым дубом, окружённым кустами ежевики. – Нескольких десятков терабайтов мозга мало, чтобы понять. Даже если присоединить ещё несколько сотен на аидах.

Ронштайн наклоняется ко мне и шепчет без слов, как неподвижный ветер шептал бы деревьям без листьев. Большие толстые порции знаний, которые не под силу даже вспомогательному мозгу, переполняют меня, не вмещаясь в носители памяти.

Тем временем ищейки забираются всё глубже, они уже на девятом этаже. Подметая антиполевыми оборками сожжённый коридор, спускаются до –10 уровня. В поле зрения псов появляются трупы под стенами, следы от пуль, разбитые лампы и стекло в дверях. Самые нижние этажи не столь обширны, как остальные, это всего лишь несколько залов, выдолбленных для определённой цели.

На –10 уровне находилась оружейная. Двери в главный склад взорваны, но конструкция туннеля выдержала. Несколько андроидов погибло, защищая собственными телами вооружение и боеприпасы. Часть разграбленного оборудования лежала на полу среди обломков штукатурки: магазины для хеклеров, ящики с оглушающими гранатами, приборы ночного видения. На полу, присыпанным белой пылью, видны пятна крови и отпечатки тяжёлых ботинок Саранчи. Следы ведут к лифту.

И снова трудоёмкий спуск по шахте. Осталось только два уровня!

Я хватаю Ронштайна за шею и душу в яростных объятиях. Тот, кто всегда побеждал и навязывал свою волю, оседает на сожжённую траву. Он умер так быстро и легко, не произнеся ни звука. Я стою неподвижно, ошеломлённый своим поступком, под вековым деревом на огромном рыжем поле, где вырастают кучи мусора. По небу пролетает клин одичавших дронов, а в голове звучит только «постгумус». «Загробник».

Сигур наклонилась над трупом и сломала в запястье стиснутую ладонь. Она спрятала её в контейнер на груди и внимательно огляделась вокруг. Вдалеке маячили башни Захема и взорванные дымоходы электростанции. Дирекс прекрасно знает, что делать, задаёт маршрут и движется на юг. Она использует карту, вшитую во вспомогательный мозг. Сигур спокойная и сосредоточенная, словно то, что случилось минуту назад, касалось кого-то другого. Я бы хотел не обращать внимания на то, что сказал мне Ронштайн, но чувствую, что он прав.

Прихожу в себя. Выпадаю из слота воспоминаний.

Псы миновали коридор на –11 уровне, который ведёт к серверному инфору. Третий протискивается в дверную щель, чтобы проверить масштаб разрушений и напрасно погибает во внезапно ожившей наносетке. Я слышу только отчаянный свист, и очередной визор исчезает с внутреннего экрана. Надя защитила своё детище как можно лучше. Инфор Замка был её нервной системой и окном в мир.

Оставшиеся ищейки не изменили темп, словно не заметили утраты. Они продвигались дальше до самого дна, до –12 уровня. Сильный взрыв уничтожил нижнюю часть шахты и выломал двери лифта. За сооружением из бетона и стали находится коридор, ведущий к убежищу. Псы осторожно продвигаются вглубь: Второй бежал по потолку, Четвёртый перескакивал от стены к стене.

В слабом свете аварийных ламп видны следы свирепой битвы – боевики Саранчи, посечённые пулями, опалённые огнеметами стены. Похоже тут было горячо, в буквальном смысле. Кабельные провода на потолке расплавлены и выглядят как готические сталактиты. Подразделение Квиста – последняя линия обороны – не продали вампирам свои шкуры задёшево.

Они лежали за баррикадой, сложенной из поломанной мебели и баллистических щитов. Два взвода Death Angel, спецназовцы в чёрных шлемах (защищающих от мизатропина) и несколько парней из технической службы. Те, кто погибли первыми, давали защиту остальным до последнего выстрелянного патрона, но у меня нет времени разглядывать всё вокруг. Четвёртый приближает на зуме окровавленную нашивку поручика и движется за Вторым. В конце коридора над сюрреалистической горой тел, маячит чёрная фигура.

Ищейки огибают это место, я не могу их заставить изменить курс. Они заглядывают в следующее открытое убежище. Маскировка срезана со стен, а двери разблокированы без использования горелки или взрывчатки. Тут и там на дверях и штукатурке видны голубые френические лишайники, которые складывались в знаки из толстых штрихов. Я вижу графическую запись императивов повиновения – любимое оружие горо и вампиров. Саранча вошла сюда без труда, как в собственный дом. После победы над Квистом у них было много времени на телепатические фокусы.

Под стенами убежища сидели их мёртвые жители, словно утратили силы, удобно устроились и скончались. Никто не дырявил их пулями, не искромсал мачете, не загрыз до крови. Среди людей вижу несколько солдат DA. Псы мягко ступают между телами и идентифицируют убитых, используя собственные базы данных: Теренс Виллард, Борис Креплин, Брюс Андерсон, Грим Сколиас, Евника Масная, Картер Элиас, Клер Вуковиц, Леон Грейвс, Антон Элиас.

Отец лежит в углу убежища 03 дальше, чем другие – только на его лице я заметил гримасу боли. На моём не отражается ничего. Вместо мимических мышц у меня виртуальная проекция разума, и я давно знал, что увижу это. Ощущаю нарастающую усталость; я прошёл долгую дорогу, и организм дирекса стареет без доз теломеразы.

В дверях убежища 04 ищейки наткнулись на тряпичный талисман – красного мишку в белый горошек. Он лежал на полу в облаке пыли, которую поднимало антиполе псов. Находка казалась странной, потому что ни в одном из помещений я не видел детей. Те, которые вместе с родителями жили в Замке, погибли в самом начале, во время резни в Большом Гроте. Будто сквозь туман я вспоминаю картинки, которые стекались ко мне из сети во время трансфера: нападающие и защитники были посечены нитями.

Псы достигли наконец кучи трупов в конце коридора. Их взгляд скользит по мёртвым вампирам. Некоторые защитники лишились рук, обезглавлены или разрублены вдоль тел, словно свиные туши. В клубке видны высохшие внутренности. Лишь когда Второй двигается дальше и начинает ползти вверх, я замечаю виновника резни.

Луиза стоит как статуя, прибитая гарпунами к стене. У неё опалено лицо и огромная дыра в груди. Широко разведённые руки делают её похожей на распятого Мессию. Моя Лу, любящая так сильно и терпеливо, как только андроид может любить человека.

И тогда я понимаю, каким фальшивым было моё прошлое, и я не могу этого вынести.

Мы играли в психический сквош, использовали как лёгкие навеивания, так и титановые аргументы. Наша жизнь была наполнена каждодневной иронией. Нам не нужно было обманываться, даже в вопросе нашего выбора: Лу этого не требовалось, и я не скрывал от неё, кого она должна заменить. Я был как грёбаный скульптор из историй Радужного Ворона, хотя не дал ей собственного лица. И тем не менее – я её забыл.

Я знаю, забвение – обычное дело. Что-то отвлекает наше внимание, заслоняет воспоминания. Мозг не защищён на сто процентов от аварии, даже мозг, закрытый в колыбели. Забыть про кого-то просто так или испытать глубокую амнезию – тут нет ничего необычного. Ужас начинается тогда, когда мы не теряем из вида человека, помним его лицо и каждую мелочь, которую делали вместе, его голос и запах, его жесты, и даже убеждения, но перестаём помнить, сколько он для нас значил, каким важным был в нашей жизни. Обесчеловечиваем его таким образом окончательно.

Амнезия уничтожает в нас моральные суждения: Лу когда-то спросила меня, что я сделаю, если встречу зло так похожее на добро, что не отличишь. Буду ли я оценивать только результаты? Я не знал, что ей ответить, тогда она выиграла нокаутом. Когда я встречу это воплощённое зло, а может добро, у меня не будет инструментов, чтобы определить его истинную природу, никаких выходных точек. Сейчас наступает тот самый момент.

Я замечаю белый свет, который приближается со стороны Сулимы. До того, как её увидеть, ощущаю неотчётливое присутствие. Стою у сломанных ворот и сосредотачиваю зум на выходе из оврага. Минуты проплывают медленно и усыпляюще, через организм проходят волны мороза. Вместе с тающими запасами гормонов из дирекса вытекает жизнь. В этой ситуации спокойное ожидание тревожит и выбивает из равновесия. Если бы я был рассудителен, вышел бы навстречу свету, чтобы ускорить столкновение, но ощущаю лишь свирепый холод.

И страх, когда на равнине появляется аура. Из белого пятна всё отчётливее формируется женская фигура: Вивьен-Луиза-Пат, клубящееся женское начало, в котором состоит цель моего путешествия. Не знаю, откуда приходят эти имена, въевшиеся в скопированную кору мозга, как короеды. Я не знаю, как я познакомился с Пат. Я не помню Вивьен. Я не уверен в назначении Луизы. Проклятый холод в каждом уголке мозга. Сейчас всё казалось как реальным и вероятным, так нереальным и далёким. Утраченная индивидуальность болит, как сломанный зуб, но уже не забивает дыхание.

Белая фигура скользит по потрескавшейся дороге. Она касается земли или несётся над ней. Мир полон духов, дрожащих в заглюченных конвульсиях перед ресетом. Если бы у меня было лицо, я бы по-идиотски улыбнулся. Сжимаю бронированную рукавицу на обломке стены, круша бетон, и поворачиваюсь к главному входу Замка, спотыкаясь о выступающий мусор. Я сажусь под стеной и жду. Фрагмент кольца замечает Второго, который вернулся из подземной прогулки. Верный пёс мечтает только о том, чтобы укрыться в тёплое нутро контейнера, он выполнил своё задание. Я бездумно давлю его ногой.

Вивьен проходит через ворота. Она отбрасывает свет на баррикады и провода, сломанных клещей и высохшие трупы. Дыры в земле наполнены тенями. Она равнодушно проходит эти смешные преграды, которые не могли её задержать. Проходит мимо меня, замершего под стеной, приближается к ладони Ронштайна и сосредоточенно замирает (белые волосы, молочно-белая кожа и комбинезон FFP, белые ботинки). Свет, который из неё проистекает, концентрируется вокруг плечей в виде крыльев. Она протягивает руку к реликвии, но не дотрагивается до неё, только шевелит губами в беззвучной молитве, в которой я ощущаю разочарование и злость.

Боевое тело дрожит, как безумное, когда она смотрит в мою сторону. Её глаза не белые, в них полыхает голубой френический огонь.

– Это ловушка, Францишек, – говорит она с горечью. – Ронштайн хотел меня убить, мой собственный отец предал меня.

Я не слышу её голос. Как будто читаю книгу, скрытую в памяти. Словно свет, Вивьен вытягивает слова из тёмных коридоров и складывает из них историю. Важную, но непонятную, потому что мы можем мысленно объять только её небольшие фрагменты и никогда не сможем понять то, что имеет решающую ценность для нашего существования.

Я уже знаю, что Харви не вылечился от проказы, так как сосредоточил весь плазмат в этой грёбаной ладони, которая была одновременно информацией и смертью. Он, похоже, передумал, признал свое творение угрозой для себя или остальных. Потому что если бы Вив – облучённая Богом, наполненная им до предела – дотронулась до тела горо, её оболочка потеряла бы стабильность, была бы разорвана на куски. Из этого света можно было бы сформировать души многих людей.

Она умирала в разных версиях только для того, чтобы вернуться в этот единственный раз, но Ронштайн не стал праздновать её возвращение, а прислал на встречу меня. Я смотрю внимательнее и глубже: вспомогательный мозг запрограммирован на убийство, Сигур должна открыть огонь сразу после идентификации цели, но я расстроил ее планы. Паразит убил носителя. Я в этом лучший, потому что я – колыбельщик, бессмертный дух, который переносится из тела в тело. Я давно не принадлежу к роду человеческому.

Я упорно повторяю, что если Харви отправил Вивьен в ад, то сделал это не для того, чтобы её убить. Когда она отправлялась, я верил, что прибудет с доброй вестью, что «Heart of Darkness» вернёт исходный порядок в наш мир. Но исходный порядок оказался чем-то иным, не таким, как я думал. Стражи крови плохо прочитали знаки. Вивьен должна знать больше об этих мерзавцах, присматривающих за людьми как за экспериментальным скотом для размножения плазмата. Возраст горо не производит на неё впечатления – туннельщик тратил на другие истории тысячи лет. И даже если бы она считалась Спасителем, то это лишь имя, пустой звук.

Вивьен Элдрич, второй пилот «H.O.D.» – уже не человек, так же, как и я. Личность живёт в теле, которое Ронштайн выкрал из взорванного дельтаплана; погруженное в жидкий азот, оно не утратило душу в год Зеро, а потом было заражено френами. Гибрид. Основание моего путешествия на юг. Она подходит ко мне, а её глаза искрятся голубым, как дыры на небосклоне. Дотрагивается до окровавленной, вымазанной грязью брони и делает что-то, отчего я перестаю бояться и нахожу в себе силы, чтобы не трястись от холода.

– Мы должны идти, – говорит она, не шевеля губами.

– Идти на юг, – скрипит сломанный синтезатор.

– В одном из ответвлений Иеремии есть туннель, через который мы попадём на край пустыни. Это единственный способ успеть.

Я сосредоточенно смотрю, как она плывёт в направлении мёртвого солдата Death Angel, снимает с него защитный рюкзак, борется с замком, подгоняет ремни под девичьи плечи и поворачивается с улыбкой на губах. Последний раз я смотрю на стены Замка, остатки Стеклянной Башни, разбитой о скалу, родовой герб над дверями и кровавое побоище на главном дворе. Мы должны идти.

Я могу спросить мою спутницу обо всём или могу спросить себя, потому что знаю ответы. Я не понимаю их, но могу произнести, как будто бы внезапно подключился к бесконечной мировой сети. Ущельями заповедника попадаю в соответствующее место своей памяти:

Мать познакомилась с Ронштайном в филармонии Густава, на напыщенной презентации по случаю праздника Республики. Приглушенный свет, блеск хрустальных бокалов, пузырьки шампанского, привезённого из виноградников Ремарка. Отец не ошибался, говоря, что у неё не было выбора. Когда она уезжала к этому сукиному сыну, только что кончилось лето, слабеющее солнце светило сквозь листья деревьев, но я запомнил только заблудившийся лучик. Мама умерла через четыре года после передозировки пытии. Никто из семьи не был на похоронах.

Я вижу себя: в голубом халате блуждаю по коридорам клиники в Сигарде. Они перекидывают меня из колыбели в колыбель, меняют тело, безумная боль превратилась в редкие мигрени. Целое крыло клиники принадлежит VoidWorks, меня никто не останавливает, когда я гуляю, ослеплённый, по Синету или прыгаю по Вересковым Пустошам. Я ищу там следы Пат, собираю крохи её работы и общественных контактов, записи логинов, адреса «облака» и коммуникаторов. Потом звоню в первый раз с надеждой, что она меня помнит, и короткий разговор на подъездной дорожке не был побочным результатом облучения и лекарств.

Так, наверное, выглядит любовь или страсть, или одно и другое, смешанные в надлежащих пропорциях. Желание быть рядом с другим человеком, проникать в него физически и психологически. Потом первая встреча и первые слова, наибольший восторг и страхи, и самая странная вещь, которую я не раскрыл даже после её смерти – сопротивление смотреть в себя, словно она боялась узнать правду. И речь шла не только о пережитых травмах. Пат с огромным трудом строила планы на будущее. Она застряла между двумя небытиями.

Сейчас она идёт рядом, спокойная и уверенная в каждом шаге, она и не она, лишённая ненужных стремлений и человеческих черт. Она освещает пасть ущелья: вытягивает из ночи кристаллики минералов, искрящихся на отвесных стенах, кое-где я вижу заиндевелые растения – невозможная вещь в конце лета, однако близкая и осязаемая. Я растираю в ладонях веточку кустика, давлю ее, как скульптуру из соли.

Сворачиваю в узкую расщелину справа. С трудом протискиваюсь между выступающими камнями, обламываю куски скал и сплетённых корней. Ползу на четвереньках, когда проход сверху оказывается невозможным. Белая фигура показывает мне дорогу. Вивьен безошибочно следует к полусферической аномалии, которая выросла у входа в неглубокую пещеру. Вскоре мы оказываемся на месте.

Из большого пузыря диаметром несколько метров исходит рассеянный солнечный свет. Когда мы подходим ближе, оболочка дрожит, реагирует на наше присутствие. Пузырь выглядит как стенка стеклянного шара, закопанного в земле, внутри царит день, через прозрачную мембрану видны далёкие кроны деревьев.

– Пустыня начинается через несколько десятков километров от места, где наступит прыжок, – Вивьен отвечает на незаданный вопрос. – Боишься, Францишек?

– Я не боюсь смерти, – отвечаю без раздумий.

– Но боишься спросить, хотя мог бы узнать правду: хотя бы о том, выловил ли кто-то из океана ваши колыбели, твою и Антона, зачем семья Элиасов рисковала примирением с горо, а умирающий Карл поселился на Пустошах, каким способом Ронштайн вытащил Пат из падающего дельтаплана, и, может даже, что думала Надя, когда потеряла последнюю линию обороны. На большинство таких вопросов ты, вероятно, получил бы ответы. Я являюсь входом в базу плазмата, и знания просятся, чтобы ты ими воспользовался.

– Не хочу знать ничего о детях, ни слова об Иане и Эмилии! – я распрямляюсь и поднимаю кулаки.

– Это были и мои дети! – неожиданно произносит Вив. – Повстанцы забрали их из Замка и провели через туннель, чтобы добраться до базы в пустыне. Ты должен об этом знать, чтобы понимать, с чем тебе придётся столкнуться. Они используют их как защиту.

– Иди сама, так будет для тебя безопасней, – я протягиваю руку к ней, словно хочу попрощаться. – Ты справишься с любым противником.

– С любым, кто содержит в себе белковую структуру, ответственную за контакт с плазматом или френами. Всё пространство Саладх покрыто мутировавшим нано, миллиардами искусственных организмов, которые создают новую систему, и каждый несёт в себе смерть. Они уничтожат меня, потому что должны уничтожить все живое. Я должна спрятаться во время путешествия. Тебя не атакуют, потому что дирекс оборудован камуфляжем против этого болота.

– Я должен отнести тебя на место?

– Ты будешь моим проводником.

Раздаётся невысказанный приказ, и мы одновременно проходим сквозь аномалию.

Несколько шагов, и мы летим с высоты в километр. Это намного выше, чем мне казалось снаружи. Вивьен держится за меня и пронзительно кричит, хотя порыв ветра должен давно поглотить звук. Она кричит прямо во вспомогательный мозг, который пытается скорректировать полёт и контролировать кольцо обзора. Верхушки деревьев неумолимо приближаются, остались считанные секунды.

А потом я слышу треск ломающихся веток и сильный визг брони. Чувствую боль, всеохватывающую боль, от которой не убежать, потому что дирекс не может потерять сознание. Я не чувствую над собой ни Канцера Тета, ни каких-либо других доверенных охранников. Никто не пересекает струны сознания, когда с оглушительным звуком я падаю на землю.

Вокруг деревья, словно сильные ладони, вытянутые вверх с растопыренными пальцами. Тёмно-зелёные зонтики пиний поднимаются на добрые триста метров, подставляя иглистые мордочки солнцу. Красивые в своей уродливой элегантности, они растут под сожжённым небом, которое волнуется от прозрачной аномалии. Я с трудом поднимаюсь, стараясь защитить Вивьен в своих объятиях. До сих пор не могу понять, почему выход из туннеля находился так высоко. И откуда вблизи пустыни, в чужом для себя биотопе, взялись дородные средиземноморские сосны.

Я быстро проверяю состояние брони и осматриваюсь всем кольцом обозрения, но ещё не умираю, не перед целью самого длинного путешествия. Защитная оболочка выдержала, хотя и дала трещины на спине, выгнулась тут и там, входя в тело острыми обломками, но ни с одной щели не сочиться голубая кровь. Вив внимательно меня осматривает и подтверждает диагноз: антиполевые подушки амортизировали удар, внутренние органы на месте. Только кольцо обзора сзади полностью отошло, у меня осталась лишь около дюжины поцарапанных глаз. Могу смотреть только вперёд на ширину в сто двадцать градусов, но этого должно хватить, чтобы добраться до цели.

Я прошу Вив, чтобы забралась на мой искорёженный хребет и крепко схватилась за один из контейнеров. Иду вперёд, ступая по сухим рыжим иглам. Коричневые стволы мелькают всё быстрее, когда я набираю скорость. Хвойный лес не мешает при беге, а кроны деревьев дают относительную защиту от солнца.

И тогда, когда мы мчались как можно быстрее от базы повстанцев, меня впервые начало окутывать спокойствие. Я не думаю о будущем, которое уже не наступит, не закрываюсь прошлым, словно щитом, ничего не доказываю. Я прекрасно понимаю, что Пат была права: не существует ничего, кроме одного шага, который приближает нас к предназначению. Никакие идеи, никакие явления истины – лишь движение тела и постоянные изменения, бесконечные маленькие точки, из которых складывается бесконечно длинная прямая.

Моя пассажирка не отзывается, не расспрашивает меня, как будто знает, что остатками топлива, которое течёт в жилах дирекса, нужно пользоваться экономно. Я слышу биение её сердца, удары собственных ног об землю, пение птиц в ветвях. Сосредотачиваюсь на каждом шаге, чтобы не споткнуться из-за повреждённой ноги. И хотя время от времени я вихляю и опираюсь на могучие стволы, всё равно не теряю скорости.

Лес кончается резко на границе со скалистым участком. Зелёная стена сосен остаётся позади, а перед нами вырастает белый горный массив, поросший изредка рахитичными кустами. За грядой Волчьих гор, как утверждают субличности, на расстоянии тридцати километров по прямой, начинается Саладх. Я выискиваю лучший подход и начинаю тяжело взбираться по склону. Сначала мне необходимо преодолеть два возвышения по несколько сотен метров, разрезанные глубокими долинами, а потом наивысшую гору, которую готтанцы – любители странных имён – назвали Женой Лота.

Я перестаю думать и замечать ненужные детали. Важны только скальные тропы и уступы, осыпающиеся камни и солнечный блеск, который высушивает всё вокруг. Когда я попадаю на воду, которая стекает по скалам, то открываю ADNR и чёрным языком слизываю влагу с поросшей мхом стены. Это единственные остановки, которые я себе позволяю.

После двух часов я достигаю широкой грани, ведущей на вершину Жены. Вивьен беспокойно шевелится, чувствуя приближающуюся опасность. Перед нами пробегает напуганное стадо горных коз. Я убиваю одно животное гарпуном и быстро съедаю его, частично обдирая шкуру. Внимательно слежу, чтобы стекающая кровь не забрызгала панцирь. Вив стоит далеко от меня, в тени скалистого склона. Сверкает ярким светом даже в полуденном солнце, и в этом свете всё сильнее заметны френические отблески. Когда я заканчиваю есть, женщина занимает своё место и впадает в беспокойную дремоту. До моего мозга доходят обрывки снов: второй пилот туннельщика «H.O.D.» видит сны о звёздах и пахнущей горелым металлом пустоте космоса.

Высотой почти тысяча пятьсот метров гора сначала кажется пологой и приятной. Только под конец начинается трудный кусок дороги, каждый скальный выступ должен быть соответствующим образом оценён и исследован, прежде чем послужить боевому телу точкой опоры. Я соплю, как собака, направляя потоки выдыхаемого воздуха в стороны, чтобы не задушить свою спутницу. Пот по маленьким каналам стекает внутрь панциря, в охлаждающую систему. Когда мне остаётся последние несколько десятков метров, я чувствую смертельную усталость.

Меня охватывает страх перед тем, что я увижу по ту сторону, а Вивьен погружается во всё более глубокий сон и в нем видит взрывающуюся звезду. Я начинаю карабкаться всё выше и выше, пока с огромным усилием не обхожу вертикальную щель и не выбираюсь на плоскую вершину. Вид, который открывается передо мной, выдавливает из лёгких свистящий выдох.

Огромная равнина напоминает скорее безбрежный океан ртути, чем пустыню. Частички агротехнического болота серебрятся в лучах солнца. Спокойная поверхность якобы-воды морщится время от времени, потревоженная внезапной дрожью. Иногда она собирается в складки, застывает, а потом разбрызгивается тысячью металлических капель или застывает в правильных геометрических формах. На горизонте маячит что-то наподобие городских домов, но деталей я не вижу – после удара о землю зум перестал работать.

Над всем царит огромное тело туннельщика. Чёрный монстр, подвешенный на геостационарной орбите, закрывает полнеба, погрузив отдалённую часть пустыни в сумрак. Корабль огромен, трудно описать его размеры и форму. Он напоминает сплющенную сигару, но я не уверен, возможно, нахожусь во власти оптической иллюзии. Из черноты не пробивается никакой свет – нет ни сигнальных огней, ни сопел двигателей. Не видно также аппаратов, прикреплённых к корпусу. «Heart of Darkness» рождает ассоциации выброшенного из глубин космоса чудовища, и, возможно, именно этим он и является. Сложно видеть в нём произведение земных технологий. Вероятно, когда-то он выглядел иначе.

– Вивьен, проснись! – говорю я, сходя по крутому склону. – Мы вскоре будем на краю пустыни, ты должна это увидеть.

Метеориты в её сознании умышленно бомбардируют ржавое лицо чужой луны или планеты. Они застывают в нетерпеливом рое.

– Это защитный сон, меняющий график мозговых волн, – наконец, шёпотом отзывается девушка. – Саранча ожидает моего визита, а все вампиры, которых я встречала по дороге, по чуть-чуть сканировали моё сознание. Образец давно попал в коллективный разум. Так они не смогут слишком быстро сориентироваться, что я здесь.

– Дай мне какой-то знак, что угодно, что поможет мне добраться до места.

– Это ты проводник, Францишек. Я доверяю тебе безгранично, – последние слова произнесены снова в полусне. Космическая канонада, поднимающая туманы пыли на поверхности земли, начинается снова.

Потому я схожу в одиночестве, опираясь лишь на собственные ощущения и мысли. Дорога вниз занимает ещё час. Я несколько раз теряю равновесие, и мне удаётся выбраться из затруднительного положения только благодаря гарпунам и большому размаху рук. Труднее всего контролировать шаг и одновременно думать о вцепившейся в меня Вивьен. Я должен быть чертовски осторожным, чтобы не раздавить её хрупкое тело.

Когда я останавливаюсь у подножия гор, то слышу свист активизированного рюкзака Death Angel. Девушка прячется в белом полимерном коконе и теперь кажется одним из моих контейнеров. Я понятия не имею, как она будет дышать там внутри и дышит ли вообще. Может, нечеловеческий мозг не требует кислорода для жизни и обработки данных.

Я прохожу мимо завалившихся камней, потом двигаюсь по каменистой дороге и дохожу до места, где начинаются сожжённые солнцем поля серой гальки. Здесь, на открытой, почти плоской территории, ещё чётче видна бесконечность этой пустыни. Агро лишило её всех неровностей, нет барханов и осыпей, создаваемых ветром. Есть только две странные призмы, расположенные на расстоянии многих километров друг от друга, и плита металлической бесконечности.

У моих ног, там, где мутировавшее синтетическое море омывает мелкие камни, я замечаю неровный бугор. Форма кажется знакомой, я наклоняюсь и разгребаю серебристый песок, который утекает под пальцами, как жидкий металл. Моим глазам предстают ноги человека, а потом целое мумифицированное тело, частично разложившееся останки. Я узнаю себя.

Я вижу тело, которое покинул перед трансфером, вынесенное вампирами из операционного зала и оставленное тут как грёбаный указатель, приглашение к дальнейшему путешествию. Я начинаю понимать, что френический демиург предвидел наше прибытие. Он стремится к окончательной стычке с Богом.

Я делаю первый шаг вглубь пустыни.

Серебристая масса сразу же облепливает мои стопы и – несмотря на гравитацию – начинает ползти по коже. Без труда достигает коленей. Я не погружаюсь в неё по самую шею, но у меня складывается впечатление, что через несколько мгновений превращусь в металлическую статую, облепленную микроскопическим слоем жидкой стали. Меня переварят, перемелят частички нано, кусок за куском. По всей броне пробегает нервная дрожь, перистальтические движения, вызывающие ощущение зуда.

Блестящие ручейки плывут всё выше и достигают первых контейнеров на бёдрах, и тогда включается камуфляж. На какой-то момент у меня темнеет в глазах, в мозгу проносятся шёпоты и бесформенные видения, рождённые магнитными полями, а потом раздражённое болото вдруг разбрызгивается в разные стороны. Маленькие ртутные капли опадают, как сдохшие насекомые. Когда я ускоряю шаг, серебристая поверхность расступается передо мной, а потом замыкается с тихим шелестом за спиной. Вот и проход Францишека Элиаса через Красное море.

Иду.

Прямоугольные параллелепипеды разбрасывают свои плечи, уподобляясь крестам. Они блестят на солнце – десятиметровые колоссы, овеваемые металлической пылью. Весь мир на миг замирает, лицезрея проявление френического творения. А потом крест справа рассыпается с треском и из клубящейся материи выходят три фигуры. Одна ростом с взрослого мужчину и две поменьше, напоминающие детей. Они стоят достаточно далеко, почти в ста метрах от меня, я не могу рассмотреть деталей. Но когда возобновляю свое шествие, они движутся в том же направлении, удерживая дистанцию. Мужчина берёт детей за руки. Анимация невероятная, сверхреалистичная. Я мог бы поклясться, что вижу себя на прогулке в Замке, как веду Иана и Эмилю из дальнего уголка сада.

Я не отвожу от них глаз. Всё время следую в сторону того, что выглядит как руины города и находится в тени туннельщика. Когда наконец пересекаю грань мрака, то ощущаю облегчение: солнце перестаёт отражаться от металлической плиты. Фигуры тоже темнеют, из серебристых становятся чёрными, как будто начертаны углём. Я на какой-то момент останавливаюсь, чтобы отдохнуть, и тогда взрослый фантом показывает на меня и махает приветственно рукой. Дети повторяют его жест.

Я хотел бы позвать Вивьен, но боюсь её выдать. Иду ровным шагом в послушно расступающемся болоте, прохожу мимо следующих крестов, несколько раз натыкаюсь на неровности территории, которых не заметил в сгущающемся сумраке. Когда пытаюсь подойти к «сопровождающим» меня людям, фигуры меняют направление и отдаляются. Я должен помнить, что это лишь спонтанно сгенерированные големы, я не догоню их, не застану врасплох внезапным манёвром. Металлические частички могут изменить положение быстрее, чем я могу бежать. Я забрасываю эту идею.

После двух часов ходьбы оставляю кресты нано позади. Упрямо рою эфемерный коридор в пустоте. Надо мной растягивается чернота космического корабля, солнце справа заходит за гористый горизонт, бросая красные отблески на три фигуры. Я переключаюсь на ночное видение, а мои спутники, как будто боясь заблудиться, приближаются на несколько десятков метров. Несмотря на слабую видимость, я всё больше убеждаюсь, что идентифицировал их правильно.

Глубоко внутри мозга прорастает зерно страха.

Час спустя я замечаю, что металлический слой становится всё тоньше. Его поверхность кажется ровной, но земля под ним как будто начинает аккуратно подниматься. В результате я попадаю на проплешину, не покрытую нано, на которой стоит стена одноэтажного дома из камня и извести, а не одичавшей масы. Я отдыхаю, облокотившись на руны. Мужчина и дети терпеливо ждут в окружающем их болоте.

Со временем домов становится больше, я натыкаюсь также на хорошо сохранившиеся двухэтажники. Големы, весьма очевидно, обходят их, не теряя контакта с металлическим покрытием. Ни одна из субличностей понятия не имеет, где мы находимся. Они не только не знают названия города, но даже не в курсе его существования. Я разочарован, что до сих пор не встретил солдат Саранчи, которых мог бы убить. Кое-где на стенах светятся голубые потёки, как затёртые руны, информирующие, что мы приближаемся к цели.

Пустота усыпляет и измучивает. Я чувствую, как тело дирекса стареет и медленно умирает. Всё более нехотя покидаю места, нетронутые нано-болотом, чтобы идти дальше. Я хотел бы разбудить Вивьен и хоть на мгновение услышать её голос.

Вдруг голем мужчины отделяется от детей и идёт в моём направлении. Я вижу его лучше, чем раньше, меньше чем с двадцати метров распознаю черты собственного лица. Фигура стоит недвижимо, всматривается невидящими глазами, после чего возвращается к детям. Группа отдаляется медленно, чётко поворачивая на запад. Я с сожалением обхожу ближайшие руины и иду за ними. Слой металла становится на какой-то момент толще, но я едва это замечаю. Я смертельно устал.

Фантомы доходят до уничтоженных построек, неподалёку от которых виднеется круглый, частично заваленный колодец. Мужчина проходит мимо него, подходит к маленькому дому без стены и останавливается. Я тоже замираю, ожидая, что он сделает. Дети начинают нервно дёргаться, и в моём бледном монохромном видении всё смотрится как давний фильм, чёрно-белая драма военных времён.

Мужчина наклоняется над ними и трясёт рукой, как будто пытается что-то им объяснить, а потом в его ладони материализуется предмет, короткий меч или мачете. Он хватает детей за волосы и по очереди отрубает им головы. Мгновением позже все големы рассыпаются в прах. Из моего горла вырывается злое шипение.

Импульсивно я начинаю бежать в их сторону. Неизбывное желание увидеть место казни. Бегу изо всех сил, а металлические волны, которые сейчас цвета смолы, едва успевают сбежать от меня, расступаются только на мели. Я бросаюсь на колени, чтобы проверить именно тот фрагмент берега, прочёсываю песок пальцами, докапываюсь аж до камней. Ничего.

И лишь потом осознаю, что фантомные люди должны были сыграть сценку здесь, на краю моря… нельзя забывать об их ограничениях. Я сжимаю кулаки и готовлюсь к прыжку. Я вхожу дальше, вглубь дома, погружаюсь в абсолютную темноту, а на одной из стен замечаю голубое пульсирующее пятно из нескольких чёрточек. … чёрточек. … чёрточек. … чёрточек.

Что есть силы я ударяюсь о стену, чтобы восстановить работу системы вспомогательного мозга. Несколько камней выпадают наружу – конструкция шатается, но выдерживает.

Они лежат там, возле входа в подвальную дыру.

Два тельца, лишённые голов. Мои дети.

Я выползаю из дома и отворачиваюсь в сторону моря. Сколько хватает взгляда, везде чёрные фигуры вампиров. Я стою на смолистой плите – мне без разницы, сгенерированы ли они подлым болотом или настоящие. Уже ничто не настоящее, кроме моего гнева. Два Equalizer’а зашевелились на предплечьях. Стволы закрутились. Сейчас начнётся. Чтобы дать первый залп, я лишь должен снять камуфляж, у меня слишком мало энергии, чтобы его удержать.

– Не делай этого, – нежно говорит Вивьен в моём мозгу. – Я почти у цели. Остановись, Францишек.

– Это конец всего, какая разница?

– Я покажу тебе то, что изменит всё. Каждый шаг, который ты сделал в своей жизни, был дорогой к этому мгновению. Ты должен жить, чтобы стать ему свидетелем.

Если бы она начала отчаянно кричать, переубеждать меня с запалом испуганного человека, я бы открыл огонь. Но её спокойный голос сделал так, что я опустил руки и медленно отступил, шаг за шагом, как усталый зверь. Мы оба исчезаем в разрушенном доме.

Когда Вивьен снимает защитную оболочку и соскакивает на пол, снаружи начинается металлическая метель. Я слышу этот звук, нарастающий шум миллиардов маленьких частиц, которые кружат вокруг нашего островка руин, но это её не пугает. Они не могут нам помешать. Уже слишком поздно.

Туннельщик висит над нами, и я уже знаю, что через мгновение он взорвётся.

Я жду свет.

Девушка сейчас переливается белым и голубым, озаряя сумрак. Она подходит к дыре в земле, освещает маленькие останки под стеной. Гладит их пальцами, как будто старается воскресить, а потом показывает на то, что торчит из разрезанных затылков детей. Я наклоняюсь над ними так низко, как только позволяет мне тесное помещение, и вижу пучки белых проводков, торчащие из тел, разрезанные металлические позвонки и потёки синтетического геля, засохшие на камнях.

– Наши дети, твои и Пат, не были людьми, Францишек.

– С какого момента? – спрашиваю я с большим трудом.

– С самого начала. Мы вместе спроектировали их в лаборатории VoidWorks. Но ты приказал Наде уничтожить это воспоминание, потому что боялся, что не будешь любить их как настоящий отец. Это было лишним.

Настаёт тишина, в которой слышен только гул метели.

– Я хотел бы умереть там, снаружи.

Она отворачивается и входит в темноту, зияющую в полу. В подвал ведут крутые высеченные ступени. Дыру в земле должен был много веков назад засыпать пустынный песок или дикое агро, но проход сохранился в соответствии с логикой умирающего мира. Так нужно, потому он и существует посреди небытия. Вивьен останавливается, когда над полом видны только её плечи и лицо.

– Представь себе трещину в реальности, из которой сочатся френы. Представь себе огромное море голубого света под землёй, которое искажается и меняет всё. Два мира наслоились друг на друга, а их законы оказались несовместимы. Они слишком сильно отталкиваются, чтобы их сосуществование оказалось реальным, но я несу в себе оба начала, я катализатор. А сейчас представь себе окончательное Всесожжение, всеохватывающий ресет, который закроет уничтоженные истории и позволит запустить оба мира. Это будет новое начало.

Я закрываю глаза и изо всех стараюсь представить эту картину так чётко, что она становится реальнее реальности, что не остаётся ничего, кроме неё. Я хочу это видеть… Хочу…

Она неописуемо красива.

Я представляю себе бесконечные космические аквариумы, в которых парят целые вселенные. Я представляю себе силы, которые не могут иметь имён, метасилы, в которые мы не должны верить, потому что нашли их отголоски в математике и физике, биологии и химии, божеств, растягивающихся в длину и в ширину взаимопроникающих вселенных. Я представляю себе совершенство.

Я вижу вселенные, которые организовываются в самые простые формы, порезанные бритвой Оккама, которые сворачиваются до нескольких измерений, незаметно проникающие сквозь друг друга, запутывающиеся и распутывающиеся как клочки бесконечности. Я вижу, как они взрываются и гаснут, множатся и делятся на части, а всё происходит в таком масштабе, по сравнению с которым смерть или рождение – планеты, солнечной системы, галактики, туманности – кажется несущественным мгновением. Всё происходит одновременно, во всех направлениях, с равной долей вероятности. Нет ничего невозможного – есть лишь совершенство бытия.

Свет, который плывёт с неба, оседает каплями на корпусе туннельщика.

Я выхожу из тесного помещения и смотрю вверх. Я стою в воронке из кружащих частичек нано, а надо мной плывут капли ослепляющего блеска. Сочатся с чёрной оболочки «H.O.D.», а потом соединяются в маленькие потоки и стекаются во всё бо́льшие стремительные реки. Они извиваются на поверхности корабля надо мной.

Восхищение затмевает ощущения – отнимает чувство вины, разочарование и сожаление. Я – часть бесконечного плана, которого никто не поймёт умом.

– Почему ты молчишь? Опять ведёшь свой внутренний диалог?

– Я вспоминаю старый мир, Лу.

Когда я был человеком, то говорил, как человек, чувствовал, как человек, думал, как человек. Когда я стал бессмертным духом, то лишился всего человеческого. Картинки и мысли проплывают сквозь меня электрическими зарядами, наполняют разум густой информацией и формируют его заново. Я напитываюсь ими, словно губка, впитываю, как ненасытный конденсатор. И записываю всё, что вижу: конец и начало существования.

Световые реки рисуют на брюхе туннельщика звездообразные фигуры, соединяясь друг с другом, они стекают вниз тонкой нитью. В свете тонет старый дом за моей спиной. Исчезает крыша и стены здания, блеск вливается в голую дыру в земле, прямо в место, где появилась френическая пробоина. Чужое создание ворвалось в нашу версию мира сквозь недоступный уголок земли, окружённый болотом. Мы создали идеальные условия для вторжения. А потом эвакуировали жителей оазиса, когда агро вместо того, чтобы наводнять пустыню, стало охотиться на людей. Кто-то из них принёс в мир френическую заразу.

Кружащееся болото застывает на невидимых орбитах, как мухи, приклеенные клеем в форме вальса. Металлические частички движутся вокруг лучей всё медленнее и как будто бы сонно. Пока наконец не стекают на землю, размазываясь серебристыми полосами и исчезая. Пульсирующая аура доходит до горизонта.

Дома вокруг медленно расплющиваются, теряя глубину, становясь двухмерными карликами, бумажными, нечётко сморщиваясь. Стёртые плоскости колеблются в свете туннельщика, чтобы после стольких веков повернуться боком к наблюдающему, свернуться до пары чёрточек, а потом уменьшиться до точек и исчезнуть.

– Ты хотел бы вернуться туда, Францишек?

– Этот мир до сих пор во мне. Я вижу его.

– Это звучит больше как проклятие, чем как дар.

Серая галька, открытая под уничтоженным болотом, кажется голой и беззащитной. Земля под ногами начинает сверкать и сиять голубым из глубины. Редеет, каждого камня касаются те же процессы, которые ранее стёрли руины и агро: очередные измерения закрываются, словно смеживаются веки.

В этот раз все происходит мгновенно, без предупреждения, как будто время свернулось вместе с пустыней и пропало. Вытертые текстуры. Вокруг огромная пустота, сквозь которую видно френическое море. И я – на маленьком островке, на последнем кусочке земли, подвешенном в вакууме, окружающем белый луч света, словно горлышко. Я должен провалиться и падать до самого голубого ядра Земли, но не падаю. Я чувствую притяжение вверх, в сторону чёрного туннельщика, из которого проистекает новый Бог Порядка, а не деревенский Бог Чудес.

– Должно быть, ты тогда боялся так, что человек не может себе представить.

– Это странно, но восхищение затмило даже страх.

Тунннельщик говорит – теперь я это понимаю. Взывает белым светом к небесному морю подо мной, взывает на другом языке, вне понимания френов, но его язык проходит через переводчика, созданного из тела Вивьен Элдрич, через специально избранное и соответственно препарированное тело, и я уверен, что он будет услышан.

Я делаю первый шаг по направлению к лучу, потом следующий. Небытие сейчас же пожирает за мной очередной кусок земли. Я смотрю в эту пустоту. Голубое море бурлит, в глубинах царит неустанный шторм. Я не останавливаюсь и тем более не отступаю, мне не приходит это в голову – просто упасть в пропасть.

А потом меня обливает пылающий холод.

Я тону в свете знаний о ненатуральности органической материи, бешенстве космического масштаба. Об ошибке в программе мира, которая неволит даже метасоздания, приковывая высшие измерения к мыслящему белку. Люди, которые всегда чувствовали себя избранными, и все подобные им расы, несмотря на механику мяса, являют собой угрозу для стабильности вселенной. Чем больше они развиваются мыслительно, чем глубже познают природу реальности, тем в большей степени божественное начало становится рабом их маленьких сознаний и тем больше вероятность катастрофы. Пробоина между мирами становится лишь вопросом времени.

Мы искали угрозы космического масштаба. Смотрели на взрывающиеся звёзды, метеориты и кометы, порой думали – более приземлённо – о таянии полярных льдов, эпидемиях или атомных бомбах. А на самом деле это мы представляем угрозу. Мы – окончательное оружие в руках вероятности. Наша планета покрыта дышащей живой бомбой.

Я трясу головой, Луиза хватает меня за плечо. Я смотрю в её глубокие карие глаза, которые несут в себе что-то по-звериному нежное. Должно быть, она абсолютно сумасшедшая, если находится здесь, со мной.

«Heart of Darkness» туннелировал меня к этой версии, дал мне новую жизнь и новую историю. Прошлое, о котором я хочу забыть, и будущее, в которое не верю. Это не моё место, это не мой мир, на здешних картах нет Раммы. Мне тридцать восемь лет, но памятью я охватываю множество веков до этого дня. Я всё ещё ношу в себе S-файлы, трансмиссии инфора, транзакции Вересковых пустошей, субличности вспомогательного мозга. Но у меня нет колыбели, нет аидов, я чувствую себя одиноким и беспомощным в чужом теле.

– Только сейчас начинаешь бояться, – утверждает Луиза. – Только здесь, правда?

– Я должен запретить тебе читать свои мысли, – улыбаюсь я ей.

Мы сидим в белой, залитой светом кухне в маленькой современной квартире, которую снимает Луиза. Курим сигареты возле окна, весеннее солнце припекает сквозь стекло. Мы скурили вместе сотни сигарет, выпили литры вина, разговаривали, слушали музыку и трахались с такой страстью, как будто бы от этого зависела чья-то жизнь. Моя жизнь. Я хватаюсь за эту повседневность, за общие поездки и вместе просмотренные фильмы, чтобы не отклеиться от действительности. Этой действительности.

Лу смотрит на меня подозрительно, рыжие волосы закрывают половину её лица. Она прекрасно знает, что я это обожаю. Она смотрит на меня, как на интересную картину, которая попалась ей во время экскурсии. А я стараюсь ей улыбаться, поскольку верю, что когда-то эта улыбка по-настоящему прирастёт к моему лицу. Потом иду в комнату, чтобы переодеться и приготовиться к поездке. Сегодня я проведываю Иана и Эмилю, которые живут на другом конце города с Пат.

Я думаю об открытке, которую получил от своего сына. Иан дрожащей рукой нарисовал странного робота. Рисунок среднеодарённого семилетнего мальчишки не был сногсшибательным, скорее схематическим. Это фигура с широкими плечами, с массой оружия, прикреплённого к сильным рукам. Робот странный, потому что у него нет головы. Вокруг шеи проходит что-то наподобие кольца, в котором торчат маленькие глазки. А ещё я думаю о Замке на фоне горы на одном из рисунков Эмили. Большое строение, кажется, вырастает просто из скалы, а неподалёку возносится непропорционально высокая тонкая башня.

Она немного похожа на морской маяк, но я знаю, что она вся сделана из стекла.

Когда я спросил их, что это значит, они не смогли ответить.

– Мать твою! – доносится из кухни.

Луиза порезала палец, пока готовила овощи. Теперь она гремит ящиками в поисках пластыря, который я не положил на место. Она всегда злится, когда предметы сопротивляются ей. Я впопыхах застёгиваю молнию на хлопковой рубашке, в кармане звякают несколько злотых, чтобы накормить паркомат; натягиваю чёрную болоньевую куртку и заглядываю в кухню с пластырем в руке. Луиза промывает рану холодной водой и заклеивает кровоточащую ранку. Она не позволяет помочь себе, говорит, что я уже должен выходить.

– Иди, а то опоздаешь.

– Я всегда опаздываю.

– Ненавижу таких людей.

Но потом, когда в коридоре я надеваю ботинки и кладу ладонь на ручку, Лу подходит ко мне, крепко обнимает со спины и греет затылок своим дыханием. Это редкие моменты, ведь она не в восторге от демонстрации чувств. Она сильная, потому, когда она шепчет мне на ухо и сжимает немного сильнее, я чувствую приятную боль в рёбрах.

Она говорит, что сейчас я могу быть уверен – никто не подменил мне мозг, я не должен беспокоиться о копиях безопасности, трансфере личности и фальшивых воспоминаниях. Она радуется, что в нашем мире не существует горо, потому что это обычные сукины дети, а гомофильные ИИ тоже в конце концов выкинули бы какой-нибудь номер. Она издевательски хвалит меня, что я могу доехать на машине в разные места без использования Навикса. И вспоминает что-то о нарциссизме, который нужно контролировать, ведь я больше не эксцентричный миллиардер, а лишь старый дурак, ради которого перевернулся мир.

На прощание она шлёпает меня по заднице.

Я выхожу ошеломлённый и полный восхищения. Когда иду по тротуару к машине, на моём лице сияет улыбка сумасшедшего.

Я завожу мотор «форда» и выезжаю на улицу, с которой дождь смыл остатки снега. Солнце блестит на мокром асфальте, ослепляя меня. Я снова забыл солнцезащитные очки, но сейчас жмурюсь без привычной злости. Ведь я видел свет, который ослеплял намного сильнее. Сегодня не произойдёт ничего плохого.

Торо повторял, что я должен сохранять бдительность и отслеживать счастливые окончания. Там, где появляется яркий хэппи-энд, нужно заранее знать, что это воспоминание фальшивое.

Но это не похоже на воспоминание, приятель, после стольких лет я бы узнал Present Time Syndrome. Проснулся бы от терапевтического сна. Я повторяю это слова постоянно. Я должен верить в спасение последнего свидетеля катастрофы.

По радио поёт старая death metal-группа. Я внимательно вслушиваюсь в хриплый голос вокалиста, чтобы выловить из тяжёлых риффов слова песни. Пришла мода на интерпретацию классической поэзии, чтобы преодолеть мелкоту текстов. Мода кажется полезной и неглупой, хотя вскоре пройдёт, как и все тренды.

Через какое-то мгновение я узнаю строки. Луиза декламировала их когда-то на школьном концерте, я тоже, за несколько лет до неё. Одна из общих подробностей, которые мы открыли в своих новых биографиях.

Я представляю себе, что существуют хронисты других уничтоженных историй.

Мы ежедневно открываем в себе старые миры и поддерживаем их при жизни или уничтожаем в холоде ненависти. Мы свои собственные судьи и палачи. Снимаем обвинения или приговариваем к смерти. То, что приходит снаружи, не имеет решающего влияния на нашу судьбу.

Всесожжение победит нас в конце концов, но это не оправдывает ни страха, ни безразличия. Не объясняет того, что мы закрываем глаза на первые признаки упадка. Пока держим бразды правления в собственных руках, мы можем плыть везде, даже в сердце тьмы.

Я представляю себе, что даже там мы найдём белый свет.