Мы слезли с попутной машины и пошли по белой степи в полк, но, видно, сбились с дороги.

Снег уже подсинился от сумерек, а мы все шли.

— Может, нам в другую сторону? — засомневался я. Шуршали крупинки по насту, намерзшему после вчерашней оттепели. Стало мглисто и холодно.

Впереди что-то зачернело. Подошли — омет, сопревший, заметенный снегом. Вокруг торчали пучки соломы, валялись головешки да пустые консервные банки. Тут, видно, до нас останавливались.

Я сел в солому. Майор, закуривая, повернулся к ветру спиной. Но как только закурил, цигарка брызнула искрами и рассыпалась.

— Чертова погодка! — выругался майор и хмуро взглянул на меня. Потом сунул руки в рукава шинели и тоже присел у омета. Тут было теплее и тише. От соломы чем-то далеким пахнуло — жарким жнивьем.

— Как бы не заснуть, а то замерзнем, — не то подумал, не то сказал я уже сквозь дрему.

Очнулся от сильного толчка в плечо. Раскрыл глаза — темно. Надо мной стоял майор.

— Идем! Вон там огонь светит! — крикнул он.

Я с трудом поднялся и увидел далеко в степи огонек. Кто зажег его, откуда он здесь, на черных пепелищах войны?

Майор бросился вперед и сразу пропал в темноте. Я пошел по следам и через минуту наткнулся на него.

— Ты видишь огонь?

— Нет.

— Неужели померещилось?

Но вот снова сверкнул похожий на искру огонек и снова погас.

Бродили мы часа два, пока не натолкнулись на изгородь, возле которой кто-то сидел. Подошли ближе — старик сидел на вязанке хвороста, переобувался. Он вытряхнул из валенка снег, перемотал портянку и, придерживая руками у щиколотки ее клин, закричал:

— Подводи, подводи валенок-то!

Мы не тронулись, старик и сам справился с валенком.

— Это вы что же носы в землю? Иль полтинник потеряли?

— Ладно, отец! Не до шуток! Веди переночевать куда-нибудь, — мрачно сказал майор.

Старик взвалил вязанку на спину, и мы тронулись за ним.

— Степь нынче лютая, — заговорил старик. — Вешек держаться надо. А вы крюку загнули. Сбиться — минута одна. А сбился — устал, прилег — тут тебе глаза снежком и затрусит. Косолобый придет, живот выест. Получай, мать, депешу: пропал, мол, сынок без вести. Случаев-то сколько таких!..

На хуторе было пусто. Уцелела лишь банька. Около нее старик и остановился. Долго шарил по карманам — искал ключ.

— Может, твой замок и без ключа открывается? — сказал я.

— Потерял, видно, ключ, или завалился куда, — огорчился старик. Он постучал по замку, снял его с петель.

Ветер, задрав полы наших шинелей, ворвался в баньку. В печи затрещали угли, над ними пробежало легкое голубое пламя. Отсвет его озарил темные бревенчатые стены и оконце, к которому снаружи налип снег.

Через минуту в баньке уже светила лампа. Справа от двери полок: парились на нем когда-то. Он был застелен дерюжкой, из-под которой торчала голая доска. У порога свалены обгорелый, с исковерканными рукоятками плуг, колесо и салазки, перевернутые вверх полозьями. Рядом стоял мешок с зерном.

Старик развалил вязанку, подбросил в печь хвороста. Потом зачерпнул из ведра котелок воды, поставил его в огонь.

— Раздевайтесь, ребята! Вот и гвоздок. Цепляйте шинели!

Майор разделся первым. В одной гимнастерке он был высок и строен. Ремень портупеи, выходивший из-под погона, плотно облегал по-юношески прямую спину. Он прошел к столу и сел, уткнувшись лбом в ладонь.

— Ай заболел, командир? — участливо спросил старик.

— Устали мы, — ответил я.

— Пройдет, — уверенно сказал старик, — чайку попьете, выспитесь, непременно пройдет.

— Ты что ж, один тут живешь?

— По хутору шел — видел? А коль видел, так чего спрашивать?

— Пропадешь, отец: ведь ни кола ни двора.

Старик махнул рукой и, усмехнувшись, поглядел на майора, расстегивавшего ворот гимнастерки.

— Что, распарился? Это я только несколько хворостинок бросил, а ежели тройку настоящих поленьев сунуть, так к утру под завалинкой от тепла и трава зазеленеет. Жар-птица, а не печка.

— Да и впрямь хоть назад в степь уходи, — сказал майор.

В котелке закипело. Старик подхватил его тряпкой и поставил на стол, достал два стакана и черепок, в котором лежало несколько кусочков сахара.

— Пейте! А вы — «ни кола ни двора»!..

Пар из котелка валил к потолку. Стаканы с чаем стояли, будто наполненные медом.

Старик уселся у печки на чурбаке. Положил на колено уздечку, достал из ящика шило, просмоленную дратву и косой сапожный нож. Печной огонь освещал его лицо — скуластое, худое, с клочьями седых бровей, под которыми поблескивали бойкие голубые глаза.

— «Ни кола ни двора»… — снова повторил старик. — Сатана-то этот, немец, прошел — навел свой порядочек. Какое ему дело, сколько силушки нашей в постройки всякие легло! Вот он и спалил. Баб, которые покрепче, на работу к себе угнал; зубы глядел, метром спину вымерял. Весь хутор наш в вагон загнал. Аж сердце заскрипело, как увидел! Подбегаю к паровозу, где сатана этот. Кулаки сжал, трясусь весь. Шапку снял да этой шапкой по роже его и шлепнул. Раздели меня, разули на станции и в особый вагон — в холодильник: за несочувствие. Спасибо нашим — отбили, а то бы замерз. Пришел на хутор — одна курица кудахчет. Хотел на племя оставить, крошек ей накопил, а сам в район поехал, к власти нашей: как дальше жить? Целый мешок ржицы отсыпали, муки фунтов сорок для начала. Везу на салазочках, вот, думаю, заживем с курицей! Приезжаю, а она уж и глаза закатила — не вынесла.

Старик поднялся, прошел в угол к мешку с зерном, стукнул кулаком по узлу:

— Ничего для начала мне больше и не надо. Золота столько давай — не возьму.

— Надолго ли хватит? — спросил майор.

— Да на всю жизнь, только бы в добрую землю бросить…

Старик шагнул назад к печи. Косматая тень его метнулась по стене и резко опустилась к полу.

— За старое было ремесло взялся, свистульки для пузанов делать, — продолжал старик, — и вдруг третьего дня стучат в дверь. Открываю: нарочный из района с бумагой. «Помоги, — говорит, — что делать. Вычеркиваю ваш колхоз из списка: нет никого». — «Стой, — говорю, — малый, без местности себя не дам оставить». А он: «Ладно, ответь на вопросы: сколько плугов?» — «Один, отремонтировать надо». — «Коровы, лошади есть?» — «Нет», — говорю. Задумался он опять: ведь, кроме меня, мешка ржи да плуга, ничего в списке нет. «Ну что ж, — говорит, — распишись». И за председателя-то подпись свою махнул я. А где моя артель? Артель моя по всей земле рассеяна.

Мы помолчали. Потом майор сказал:

— Все потихоньку соберутся, отец. Вот дай немца переступить.

— Мне мало, что ты его переступишь. Ты переступи, а штык вперед, чтобы другие в черных рубахах не поволокли меня из хаты.

— Погоди, погоди, — морща лоб, проговорил майор. — Еще за дымом войны им глаз не видать наших! А увидят — отпрянут в страхе. Отпрянут, — повторил майор. — А не отпрянут — сталью сломим и ненавистью нашей.

Старик схватил руку майора и пожал так, что тот привстал, сморщившись от боли.

— А-а, командир, запомни, как тебе ручку-то жмут!

— Я запомню, но ты, боюсь, забудешь, — засмеялся майор. — Так вот, чтобы не забыл…

— Не сдам, не сдам! — кричал старик, но правое плечо его опускалось все ниже. — Довольно! — не стерпел он.

— А ты еще ловок, отец, здоров! Такой бы ручкой да немцу подзатыльники навешивать…

Старик вытащил из кармана свистульку. По верху ее чернело несколько дырочек. Старик глубоко вздохнул, пальцы его повисли над дырочками, и вдруг что-то быстрое, звенящее забилось в баньке.

— Ехал на ярманку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец, — подхватил майор.

— А крепко, крепко ты, командир!

— Свою гармонь до войны имел.

— Вот ты какой, оказывается!

Когда вскипел второй котелок и стаканы были налиты, майор сказал:

— Пристрой нас, отец, поспать, пожалуйста.

— А чай пить?

— Довольно.

Старик приволок из предбанника сенник. Взбил его, бросил на два ржаных снопа.

— Когда будить-то?

— До света чтоб на ногах были, — сказал я.

Старик надел шапку, повязал полушубок веревкой, взял топор, салазки и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Слышно было, как под окошком проскрипел снежок. Потом все стихло, только над банькой шуршала солома, да посвистывал в трубе ветер.

Перед рассветом старик разбудил нас. Был он хмур, неразговорчив. Мы тоже молчали. Оделись и вышли на улицу.

Старик проводил нас за хутор. Прошли мимо груды бревен, сваленных у дороги. «За ночь на салазочках навозил», — подумал я.

— Так вам шлях нужон? — сказал старик, остановившись. — Вон, видите, рогуля чернеет? Как дойдете до нее, станете — огонек вам представится. На шлях этот огонек вас и выведет.

Мы распрощались со стариком, дошли до рогули — это была разбитая снарядом яблоня, — остановились, как наказал старик. И верно: далеко-далеко горел огонек.

Я оглянулся: старик возвращался к хутору. В оконце его избы тоже светил огонек.

— Гляди, гляди, — проговорил майор и показал в степь.

Там блеснул еще огонек…

1959 г.