СТАСИК
Встретил я его на Днестре. Только-только миновал бой. Над переправой еще пахло гарью. В кустах у дороги лежали убитые. На той стороне горели хутора, поднимался дым, сквозь который багрово светило солнце. По дороге вели пленных. Шли уныло, уставшие и оборванные.
Машина наша стала на паром. На сверкающей глади реки кое-где зеленели островки осоки. А дальше — в степи — рыжие и белые от пыли сады.
На правом берегу дорога от переправы круто поворачивала в сумрак каштанов. На обочине тлел костер. Возле него, опершись на палку, стоял мальчишка.
Когда мы съехали с парома на берег, он поднял руку: просил подвезти. Но машина не остановилась. Мальчишка кинулся вслед, догнал машину, над бортом показалось сначала его лицо, потом нога. А через секунду он уже сидел в кузове.
Не без интереса разглядывали нового пассажира. Даже ворчливый солдат на этот раз молча подкручивал усы.
Было мальчишке лет пятнадцать. Чистое ребячье лицо его высмуглилось от степного солнца. Волосы, свитые ветрами, накрывали лоб до самых бровей, под которыми синели глаза, то задумчиво, то дерзко озиравшие всех нас. На нем была куртка и галифе, заправленные в брезентовые сапоги. На ремне висел кожаный чехол с торчавшей из него рукоятью ножа.
— М-да, — молвил наконец солдат. — Сопляк, а уж с финками бегает. Уж не на фронт ли обрядился?
— Знаем, куда, — дерзко ответил мальчишка.
— Ты чего мне так отвечаешь? Я спрашиваю! — возвысил голос солдат.
Мальчишка спокойно достал из кармана пару волошских орехов, раздавил их в ладони и лишь потом, когда выбрал из скорлупы маслянистые осколки и бросил их в рот, сказал:
— Много, дядя, знать будете — скоро состаритесь.
В машине засмеялись.
— Ишь ты, чертенок, как дерзить научился! Да я таких… — снимая ремень с гремевшей пряжкой, заговорил солдат и было поднялся, но лейтенант остановил его:
— Говорить говорите, а рукам воли не давайте.
— Отодрать его раз, в другой знать будет, как вести себя, когда старшие разговаривают. Избаловались. Смотреть тошно.
— Ну, это допустим, — сказал лейтенант.
Солдат ворчал, а мальчишка с великолепнейшим спокойствием колол орехи и, жуя, разглядывал мелькавшие мимо сады.
Было жарко. Пахло бензином.
Впереди показалось селение. Машина остановилась на въезде в него. Шофер поднял капот и, скрывшись под ним, застучал гаечным ключом.
— Воды бы где взять, — проговорил солдат.
— Тут возьмешь щебня котелка два.
Верно, колодец был завален, а селение оказалось пустым.
— Давайте посуду, знаю, где вода есть, — сказал мальчишка.
Он схватил наши фляжки и побежал назад по дороге. Заросли сирени вскоре скрыли его.
Вернулся он минут через десять. Я взял свою фляжку. Она была тяжелой и холодной, как лед. Все напились. Даже пилотки смочили, чтобы не так было жарко.
Когда машина тронулась, мальчишка сказал:
— Тут с водой плохо. Немец все колодцы потравил. Он всегда травит. Это чтоб нам было тяжело.
Солдат, косясь на мальчишку, понюхал воду в своей фляжке:
— А это… не того, а?
— Родник разве отравишь? Он все время живой.
— Ты, гляжу, в природе-то разбираешься. Только зря вот с финками бегаешь.
В следующей деревне машина опять остановилась. На этот раз шофер забежал в дом.
Мальчишка тоже вылез из машины, перепрыгнул через придорожную канаву и вскарабкался по откосу к саду. На изгороди висела дощечка с надписью на немецком языке. Надпись предупреждала о минах.
— Куда? Вернись! — крикнул солдат.
Но мальчишка перелез через изгородь и скрылся в саду.
— Вот до чего баловство доводит!
Сад стоял над самой дорогой. В листве прятались желтые и красные яблоки. Они валялись и во рву, скатившись туда по откосу, но никто не трогал их, боясь мин.
— Гляди, назад лезет!
— Не наступил, видно.
— Сам вот так же на минное поле забрался раз — не знал. А когда крикнули, так со лба и поседел, пока назад выбирался, — проговорил солдат.
Мальчишка, придерживая за пазухой яблоки, залез в кузов и высыпал их.
— Ты куда на мины-то лез! Ведь, как букашку, разорвало бы, — сказал солдат.
Мальчишка засмеялся:
— А их тут и нету. Это нарочно. Фашисты за нами гнались. Их много, а мы одни с Петром Ермолаичем. Уходим, уходим — уйти не можем. Петр Ермолаич — раненый, хромает, из сил выбился. А я неповрежденный был. Через дорогу переходим — дощечка эта в канаве стоит. Я дощечку с собой. В сад мы залезли, пока нас не видели, а дощечку снаружи выставили. Враги подумали, будто и правда тут мины — мимо нас да в степь, ветра искать.
Никто не заметил, как подошел шофер. Он встал на колесо и схватил мальчишку:
— Э, а ты откуда? Кто сажал тебя? Вылезай!
Мальчишка вывернулся. Но шофер поймал его за полу куртки. Отскочила пуговица, и все увидели рубчатую рукоять пистолета, торчавшую из-за пояса.
Поднялся лейтенант и приказал шоферу: чтоб тот лез в кабину и трогал.
— Не положено всяких возить.
— Трогай! Сами тут разберемся.
Машина понеслась дальше.
— Мне в четырнадцать ноль-ноль на месте быть надо, а они — вылазь! — не унимался мальчишка. — Пятую пропустил — не сажают.
Солдат из-за отворота своей пилотки вытащил иглу с ниткой:
— Ходи-ка, пуговицу пришью…
Мальчишка слез в какой-то пустой деревушке. Дорога тут поворачивала на Прут.
— Весь вооружился, во бедовый, — сказал солдат. — Ведь, не знавши, хватишь этак ремнем.
Лейтенант только усмехнулся:
— Это же, батенька, Стасик… Ординарец Пантелеева знаменитого.
— Пантелеева? Командира партизанской бригады? — переспросил солдат.
— Вот именно.
Все оглянулись назад. Мальчишка стоял на перекрестке дорог, из которых одна вела к гудящему в степи фронту.
1959 г.
