НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ
1
Таина… Таина. Что-то гибкое и красивое было в этом имени.
— Таина должна прийти.
Таина — и я ждал, еще не зная ее.
Это было в Новый год. Пахло елкой, зеленая, в радужно сверкающих стекляшках, она стояла перед окном, в котором отражались эти огоньки, и там, в черноте за стеклом, тихо падал снег.
Мой друг Костя как раз перед праздником переехал в эту комнату, поменялся, чтоб быть поближе к институту, где он работал.
Уже одиннадцать, а Таины нет. Вдруг зазвонил телефон. Подошла Костина жена — Ольга. Звонила из автомата Таина. Она никак не могла найти дом.
— Хорошо, стой на остановке. — И, положив трубку, Ольга сказала мне: — Тебе придется встретить ее. Она ждет на остановке.
— Но я не знаю ее.
— Будет стоять девушка, подойдешь к ней — и все.
— Ее легко узнать, — сказал Костя. Он торопливо брился. — Не теряй времени. У нее чудесный носик.
Я быстро оделся и вышел.
Было морозно, мерцал на окнах иней. Я спешил: оставалось каких-нибудь сорок минут до полуночи. Но я спешил еще и потому, что хотел скорее увидеть ее. Какая она?
Она стояла у столба. Я сразу ее узнал. Она была в короткой белой шубке, в шапочке, похожей на цветок клевера. Подрумяненное морозом лицо с чуть вздернутым носиком… Она!
— Таина, — сказал я.
— Вы от Кости?
— Да.
Она кому-то улыбнулась и помахала рукой. Я увидел рядом машину. Сквозь стекло разглядел мужчину. Он был молод, без шапки, в мягкой кожаной куртке с меховым воротником. Его глаза прощались и звали ее.
Мы пошли. Под туфлями ее тонко взвизгивал снег. Как радостно было идти с ней! Это была какая-то неожиданная радость, и я не знал, что так бывает.
— Далеко? — спросила.
— Нет.
— Я прождала такси. Все заняты. Я опоздала бы. Тот молодой человек в машине любезно подвез меня. Мы с ним долго искали дом. Он ждал, пока не подошли вы. Теперь он опоздает. Ему далеко ехать.
Я не обратил внимания на ее слова. Но помню, как она замолчала, словно забылась на минуту. Потом узнал, что было скрыто за этим молчанием… Сколько тайн в жизни, и они рядом с нами, но мы не знаем о них до поры, до какой-то минуты…
— Костя говорил мне про вас. Вы его лучший друг. А как вы узнали меня? — спросила она.
— Я как будто видел вас. Нет, не на самом деле, а такой представлял. Даже на самой шумной и людной улице я нашел бы вас.
Она засмеялась.
— Почти то же самое сказал тот молодой человек, который любезно подвез меня.
— Видимо, к концу года все слова были израсходованы, остались только эти. Но после полуночи выдадут новенькие, — пошутил я.
Мы заслышали удары курантов, радостные крики за окнами — и побежали.
— Стойте, — сказала Таина. — Все равно мы опаздываем.
Она сорвала с дерева сосульку и разломила ее.
— Вот наши бокалы. В них шампанское.
Мы подняли сосульки, они были зелено-голубые, чокнулись и стали пить талую, с морозцем, влагу.
— Так, пожалуй, еще никто не встречал Новый год.
— Это и хорошо, — сказала Таина. — А где же ваши новорожденные слова? Их разберут, смотрите опоздаете!
Я близко видел ее глаза. В них теплилась подтененная синева, затихла, ждала на морозном ветру.
— Я просто влюбился в вас, — сказал я.
Она дотронулась до моей руки.
— А теперь нам спешить некуда.
2
Часа в два ночи мы вышли с Костей на кухню покурить.
— Ты ей понравился, — сказал он. — Она это Ольге сказала. Но что еще за молодой человек в машине? Ты видел его?
— Она о нем говорила?
— Да. Не умеем, друг ты мой, погордиться перед девушкой хотя бы. А погордиться есть чем. Через все прошли. Помнишь, как Днепр переплывали? Вода вздымалась от бомб. Помнишь? На берег выползли, а в поле горящие люди бегут.
Вошли Ольга с Таиной приготовить чай.
Глаза Таины с синевой, такой яркой, что сияние было вокруг глаз.
«Неужели я буду встречаться с ней?» Я не верил, что это может быть.
— О чем тут секретничаете? — спросила она.
— Так, вспоминаем, — ответил Костя. — Как мы с ним в разведке были. Видим, машина стоит. Два офицера купаются. Мы их, голеньких, взяли…
Ольга понесла к столу большой, с лазоревыми цветами чайник, а Таина — торт.
— Идемте чай пить!
— Даже не дослушали, — проговорил Костя. — Пусть они чай пьют, а мы — вино. К чертям чай! — крикнул он.
Я слышал, как Ольга сказала Таине:
— Он всегда злой, когда выпьет.
Костя вошел в комнату.
— Нет, мне обидно, когда какой-нибудь юнец в метро сидит, вытянув ноги, а рядом старая мать стоит.
— Вот он такой горячий, — сказала про мужа Ольга. — Раз в метро швырнул какого-то хама. Повели нас в милицию. «Это сволочь!» — кричал тот на Костю. И я не вытерпела. У Кости столько ран.
— Мы с Федором за месяц до взятия Кишинева там были в разведке, ходили по базару, давили в руках орехи и смотрели. Нам надо было смотреть. Тут нас взять попытался патруль. Представляете — комендатура. Мы бросились за возы с бочками и скрылись. Искали нас весь день. А мы стояли под сортирной дырой по глотку в червях…
Вот как нам доставались эти огоньки на елке, эта ночь, тишина на улице, по которой я хожу на работу, и надо уважать… Выпьем за наших ребят!
Тогда-то и разговорились, заспорили.
— Есть ничтожества и среди нашего поколения, — сказала Ольга.
— Я говорю об уважении человека к себе и гордости, что ты человек. Без этого хамство начинается, — разгорячился Костя. — Ненавижу искривленную тварь любого возраста, с чином и без чина… Я был, не помню, на какой-то иностранной выставке. Живопись. Была там такая картина — женский живот и огромные глаза на нем. И некоторые восхищались, спорили, защищали: тут мысль, символ, новое искусство! Какая же мысль, что женщина глядит на мир животом, тут и ее глаза, и любовь, и мечты, и все ее радости тут. Стоят перед этим уродством спиною к нашей милой березке среди великой земли. А земля эта кормит нас, молоком поит: вот я какая, родимая тебе! А где поклон? Поклон потеряли. Прежде русский человек, когда возвращался после долгих странствий или с битвы, берег земли своей целовал. А теперь идет герой в какой-нибудь кинокартине, подходит к селу и сразу на скотный двор глядит: эко диво! Такое же уродство — живот, а не душа. Рожь под синим небом с облаками — это я понимаю. Понимаю глаза, в которых словно бы сама жизнь мерцает. Глянешь в эти глаза — вдруг и скажешь: «Я просто влюбился в вас».
— Мои слова: «Я просто влюбился в вас». Я их Таине сказал.
— Ольга, ты выдала меня?.. Простите, — сказала мне Таина. — Я от радости, мне так радостно было от ваших слов.
Свет блескуче потек перед моими глазами.
— А я просто хотела чуть-чуть прибавить вам счастья. Похоже, мне удалось, — сказала Ольга. У нее было румяное лицо, темные глаза и гладкие черные волосы, свитые в косу.
— А мы пьяны, ей-богу! — вдруг весело удивился Костя.
Я сидел напротив Таины.
«Я встретил. Я столько лет ждал тебя. Я знал, что ты есть, и ждал. Не найдешь, нигде не найдешь еще такие глаза».
Она опустила их и снова посмотрела на меня.
«Но я рядом. Зачем искать?» — как бы сказала она.
«А если вдруг потеряю?»
Она потянулась ко мне с бокалом, на дне которого горел кусок золотого огня.
3
Я проснулся и почувствовал, что ее нет. Ушла. Значит, не хотела, чтоб я провожал ее.
— Она просила позвонить, — сказала Ольга, убиравшая со стола посуду и рюмки.
Голос в трубке был чистый, совсем юный.
— Если у тебя есть время и желание, приходи на Калужскую к метро.
— Когда? — спросил я.
— Сейчас.
День был солнечный, со свежим снегом, который на площади сгребала красными клешнями машина. Ярко расцветали в морозном воздухе шапочки девушек. Стояли у ограды ребята с коньками, без шапок — это был особый шик молодости. Они счастливо встречали своих подружек.
Наша молодость была не такой. Вот через эту площадь ночью мы отправлялись на фронт. А наши девушки, в платках и в ватниках, рыли окопы и противотанковые рвы, попадали в окружения, партизанили и отступали с армией, гибли на железной от морозов земле, нежные и красивые, — наши невесты. А мы все ждем и ждем, уже седые. И не потому ли, что не дождались, мы порой идем одни мимо новой юности, которая вдруг так дьявольски смело глянет на тебя из-под пушистых ресниц, что вздрогнешь…
Но вот я вижу ее, идет и улыбается мне. Она не ходила в ушанке и в ватнике, ждала меня далеко за войной, неизвестная пришла вчера. Как не увели ее с ее тропки? Меня искали, а я ее искал. Вот и скрестились судьбы. Какое счастье найти друг друга… Так я думал, так все мы думаем, забыв про неизвестность, которая, бывает, приходит со своим ключом и горю открывает дверь в твоем доме.
Я жал ее руку. А на нас глядела женщина из газетного киоска.
— Я счастливее всех тут, на площади, раз ты пришла ко мне.
Пошли вниз, к парку. Таина показала на свой черный лакированный чемоданчик.
— Знаешь, что тут? Коньки. Я только чуть покатаюсь. А потом пойдем — и будем ходить весь день.
В парке я стоял у решетчатой невысокой ограды, за которой на льду кружились фигуристы.
Вдруг что-то красное вспыхнуло на льду, понеслось прямо на меня. Это она в малиновом костюме, в короткой, до бедер, юбочке.
Заиграли вальс, и Таина закружилась под его звуки. Движения ее были плавны, красивы. Она смотрела на меня, и ее взгляд, и ее движения, то медленные, то быстрые, в которых словно бы пела музыка, и звуки становились еще прекраснее. Все было так чудесно: и ясный от неба лед, и черные ивы у пруда, над которыми плыл с облаками простор, и она, тоненькая, вившаяся на льду девушка, сотворила чудесное из того, чем все мы живем, что окружает нас. Она раскинула руки и стала похожа на красную летящую птицу. Она и улетела, пропала где-то.
Я ждал, когда она снова выйдет на лед, и не заметил, как она подошла ко мне, уже одетая. Неужели она была красной птицей? Она, и я это знал, даже она не знала, что в ней жила красная птица.
— Спасибо тебе, — сказал я. — Думаю, на всей земле сейчас только мне выпали такие минуты.
— И мне было хорошо. Ты смотрел на меня. Ты, который видел совсем другую жизнь. Я все время думаю, как было жутко, когда ты ходил рядом со смертью. За твоей спиной целое поле жизни, и это все в тебе, в твоей памяти, в сердце. Ты богаче, красивее и сильнее для меня, чем для тех, кто про тебя не знает, а я знаю. Для всех ты просто человек, а для меня — юноша в шинели из далеких военных лет. Тебе все дороже, чем для других, даже вода, которую пьем, потому что ты знаешь, что такое жажда. Тебе дороже, чем другим, девушка, потому что там, в войне, она была для тебя далекой мечтой, и потому ты особенно счастлив, когда она рядом с тобой… Я понравилась тебе на коньках? — спросила она.
— Ты была похожа на красную птицу.
— Я хотела стать твоей мечтой.
В Нескучном мы остановились у обрыва. Смеркалось. За Москвой-рекой багровое поле заката, перед которым чернели дома, похожие на плывущие корабли с золотыми, голубыми, зелеными огнями.
Таина подошла к самому краю обрыва.
— Я хочу, чтобы чуть-чуть было страшно. Я даже люблю страшные сны — за радость, которая наступает после, когда проснешься. Ты это испытал на войне: страх, а потом радость. Человек устал бы от радости, если бы не было тревог и страха. Ты счастлив, потому что знал страх. Но есть люди, которые почти каждый день испытывают страх и радость. Летчики. Когда он идет на свидание, и девушка встречает его, она вся в радости, в глазах его крапинки синего неба, в котором он только что летал.
Под обрывом сумрачно белел снег.
— Радость — от человека, а не от страха, — сказал я. — Я гляжу в твои глаза, и мне радостно.
— И мне!.. Мне было так радостно, когда ты сказал: «Я просто влюбился в вас». И я люблю тебя, но не просто… нет, нет, — повторила она и поправила мой шарф. Ее лицо с морозной свежестью приблизилось ко мне, и в глазах ее была горячая на ветру нежность.
После она сказала, что хотела, чтоб я поцеловал ее.
— Я вдруг подумала, что не совсем нравлюсь тебе, раз ты не хочешь поцеловать меня.
4
Золотые дни. Яркое солнце, от которого начинал таять снег. Из-за заборов текло — тонко сверкали жилки воды.
— Становится жарко, — сказала Таина, снимая свою шубку с нагретым запахом духов.
Я помогаю ей снять туфли. Она моя жена. Тру пальцы на ее руках.
Жара, а пальцы — как лед.
У нас небольшая комната, которая осталась мне от отца и матери. Их уже нет. Ждали внуков, а я все учился, а потом долго ездил по стране — почти десять лет кочевал с буровыми вышками и снова учился, чтоб стать инженером.
Теперь я работаю в Москве, но рюкзак мой не лежит без дела: такая работа, что надо ездить по буровым, и в тайгу, и в степь.
Я помню, как бурили мы под плотину Волжской ГЭС. Песок, полынь, колючки, хутор Лебяжья поляна, ночевки у буровых возле костров на ветру. Мы мало спали. Бурили и бурили, чтоб успеть к сроку. Теперь там все под водой, стоит плотина электростанции, от которой жальце огня горит в моей лампе на столе.
Даже теперь, когда я женат, моим родителям пришлось бы снова ждать: Таина еще училась.
Родители ее — врачи, жили и работали в районном городке за Вязьмой. Мы ждали лета, чтоб поехать к ним.
Но вот что случилось.
Был конец мая. Вечером мне позвонил Костя:
— Зашел бы ко мне. Не завтра, а сейчас. Так надо.
И я поехал к нему. Он был один.
— Болею, простыл, хрипы в груди. Захрипели мехи, которыми огонь жизни разжигаем. Простыл от сквозняка из форточки. До чего изнежились!
Он сел на диван со смятой подушкой.
— Или война свой итог подводит? Да рановато как будто. А представь: дедами уже могли быть. Женились бы в девятнадцать — сыну или дочери сейчас было бы двадцать. Глядишь, и заулыбался бы внук. А то все в молодых ходим… Как у тебя дела? Вот что, тут дня три назад заходил один человек. Меня дома не было. Была Ольга. Он сказал ей, что в Новый год искал с Таиной наш дом. «Я запомнил адрес, вы знаете ее. Но я не знаю, где она? Мне нужно сказать ей очень важное». Ольга, ей-богу глупая баба, дала ваш телефон. Я говорю: «Зачем всяким хлюстам давать телефон». — «Он совсем не хлюст. А потом, как я могла не дать ему телефон, раз ему нужно сказать что-то важное». Помнишь, Таина говорила о каком-то молодом человеке, который подвез ее. Так это он!
Тут я вспомнил, что вчера было несколько телефонных звонков. Я снимал трубку, но никто не отвечал.
«Если это он, то он хочет, чтоб я не знал. Ему нужна она, он ей что-то хочет сказать».
— Чепуха! — сказал я.
Костя запил водой какой-то порошок.
— Чепуха! Не чепуха, раз не забыл.
— Она теперь моя жена.
— В жизни все случается. А чтоб не случилось, для профилактики пульни-ка его по телефону как следует. Всякое хамство надо на дальних подступах встречать.
— Таина сама скажет.
— Ладно, — сказал Костя, — считай это за бред. У меня тридцать восемь, совсем не сплю. Мне Таина говорила по телефону, что летом вы собираетесь поехать к ее родителям. Там река — это хорошо.
— Поехали вместе, компанией, — предложил я.
— Не отказался бы посидеть возле реки. Устал, работаю и дома. Темпы! Все идет на больших скоростях, дни мелькают, как на карусели. То ли прежде! Сел человек в повозку и едет день, другой, неделю, месяц. Все романы перечитает, все разглядит, даже картошку, которую колесом переехал. А я на самолете три раза пересекал страну и ничего не видел, кроме облаков и зеленых пятен на земле. А в этих пятнах — жизнь, люди, поля, стройки, глаза, которые видели то, что ты не видел, сердца, переполненные трагедиями и счастьем. Как все интересно! Я бы поехал с вами, хоть в речку окунулся бы под какой-нибудь ветлой возле осоки. А над осокой стрекозы звенят. Есть голубые стрекозы и изумрудные. Красота!
Лицо Кости побледнело. Он слабо улыбнулся и лег, неподвижно уставился в потолок. На шее билась тонкая кожа шрама.
— Человек должен уважать человеческую жизнь. Без этого не будет порядка, — сказал Костя.
5
На другой день утром раздался звонок. Я подошел к телефону. В трубке кто-то дышал, притаившись.
— Кто это? — спросил я.
Ответа не последовало, только слышно дыхание: похоже было, как что-то шершавое ползло, останавливалось и снова ползло с шорохом.
А вечером — опять звонок. Подошла Таина. Она с минуту молча держала трубку, потом сказала:
— Хорошо.
— Кто звонил? — спросил я.
— Невероятно! Тот человек, который подвез меня в Новый год. Он хочет что-то сказать мне.
Глаза ее влажно засинились, а голос был взволнованным.
— И ты пойдешь?
— Да.
Она долго и тщательно одевалась, надела голубую кофточку, в которой она была тонкой и красивой, какой-то особенно юной.
— Я скоро приду, — сказала она.
Глухо стукнула дверь. Тоска пронзила меня. Я хотел догнать Таину, остановить. Она хотела пойти, раз не остановилась.
Вижу из окна, как она прошла через двор под тополями, пересекла мостовую в зареве заката, который сквозил из-за домов. Почему не остановил ее?
Она дала мне счастье и первую горькую каплю.
Она с ним, быть может, на нашем месте на Калужской с ним и встретилась, и та женщина из газетного киоска глядит на них.
«Она не любит меня», — так сразу я и решил. Вечер со мной ей был бы дороже этого свидания, если бы она любила. Да и за что любить меня? Кто я? Просто человек. Разве о таком мечтала она? Я случайно загородил ее мечту, и чем дальше, тем яснее она будет видеть это. Не хочу, чтоб она была несчастлива. Еще не поздно, но я не могу и торопить, потому что ничего не знаю. Одно знаю: я не должен мешать ей, если хочу ей счастья, которое каждому положено… Каждому! Тут ничего нельзя сделать, если она решит жить, как ей захочется. Это ее жизнь. Всякие слова против этого унизительны. Надо быть гордым и счастливым. Да, да, счастливым за те мгновения, которые прожил. Каждому свой паек, который можно и прогулять, и потерять или сберечь на всю дорогу, тут уж как случится.
Я ждал ее — скорей, скорей бы шло время. Торопливо стучали часы, но тихи были стрелки: они не поспешат в этой беспощадной своей отрешенности.
Но вот она пришла. Я открыл дверь… Она была еще красивее, и я любил ее еще сильнее, верно, потому, что в мыслях своих я уже потерял ее, а сейчас как будто вновь встретил ее.
— Вот я и пришла. Ты тосковал тут без меня?
Я молча гладил ее волосы, дышал ее теплом и чувствовал, как с этим теплом увядала свежесть вечера.
— Он хотел сказать тебе что-то важное. Что же сказал?
— Он?.. Он… любит меня.
— И это он сказал тебе?
— Да.
Она подошла к зеркалу и с минуту молча смотрела на себя.
— Он сказал, что хотел забыть меня, но не мог. «Вы должны знать, что я люблю вас, и это не подло, что я вам так сказал: ведь я сказал вам хорошее. Мне надо было сказать это тогда, в машине. Теперь я раскаиваюсь, что не сказал. Раскаиваюсь потому, что я снова вижу вас и буду счастлив, всю жизнь буду счастлив этой вот одной минутой с вами».
— Он знает, что ты замужем?
— Какое это имеет значение? Он сказал правду.
Я почти не слушал ее: мне было стыдно за мои слова: «Он знает, что ты замужем». Как будто это могло кого-то остановить, как будто я защиту искал за парой фиолетовых печатей, которыми в паспортах зарегистрирован наш брак.
Я вспомнил, как это было, как мы сдали свои паспорта.
— Приходите через два дня, все оформим, — сказали нам в загсе в ту святую для нас минуту. Убожество, прикрытое белыми занавесками на окнах и цветами, запах чернил, папки на столе, длинный темный коридор с множеством дверей — и пошел в памяти за тобой на всю жизнь тот день. «Есть что вспомнить», — как сказал на фронте один солдат, доедая последний свой сухарь.
Но помнить буду, как мы вышли на наш обрыв в Нескучном и я поцеловал ее, мою жену.
— Ты уже целый час моя жена…
А вечером — Большой театр. Люстры в искрящихся огнях, а потом тьма, и светился будто бы иной мир. Там были белые лебеди в радуге звуков, которыми сверкает век наш в посевах красоты человеческой, скудных ныне, ибо брать хотят, а не сеять, как делает это пахарь и гений в страдьбе своей.
Буду помнить, как мы вышли из театра. Лил теплый весенний дождь, пахло свежестью распустившихся тополей, мокрые листочки голубовато вспыхивали от молний. Синие, зеленые и багровые молнии рассекали небо. Земля шумела дождем и ручьями, которые клокотали и пенились над решетками в мостовых.
Буду помнить, как не спал, глядел на нее в ночи с уходящей в зарницах грозой, от которой в багрово-красном мгновении глаза Таины вздрагивали, как будто что крикнуть она хотела, и снова в темноте были тихими и красивыми ее глаза.
Не спал и теперь. Кто он, этот человек?.. Он видел меня в ту новогоднюю ночь, когда я подошел к Таине. Видел и не отступил, ждал.
Я подошел к окну. Небо было мутным на востоке: уже рассветало, но зари еще не было, только облако в высоте чуть разжигалось.
Я курил перед раскрытым окном, хотел успокоиться.
«Он ей признался, а она смотрела в его глаза в ту минуту, и теперь будет смотреть с этой тайной в мои глаза, жить с этой тайной, помнить. Это не забудется, не перечеркнется в душе».
Но лучше не думать об этом. Это же бесполезно, как бесполезно думать над какой-нибудь травой, чтоб она вняла твоему желанию.
Если бы душа всегда покорялась доводам разума, как все было бы просто. Сейчас и любовался бы рябиновыми от зари облаками, под которыми, как на пожаре, разгорались мокрые крыши; далеко-далеко чернели леса: они видны из моего окна на рассвете, когда не задымлен воздух… Что тут я, что я значу в океане жизни — простая капля среди кипящих в волнах, таких же, как я, капель? Но это только сравнение, которым хотел успокоить себя и ради этого, чтоб успокоить, ниже капли себя поставил. Нет, я человек… человек со своей жизнью, и она единственная и неповторимая жизнь, и надо уважать ее. «Без этого не будет порядка», — вспомнились мне Костины слова.
— Не спишь? — удивилась Таина.
Она подбежала ко мне босиком, прижалась, и от ее теплой близости я все забыл. Как я мог неверно думать о ней, когда она рядом и так преданно трется щекой о мое плечо.
— Что ты… что ты вдруг выдумал. Это же такой пустяк, господи!
6
Ложь рождается из страха перед правдой. Но случается ложь и от жалости к человеку, для которого правда была бы слишком тяжела, и он даже счастлив бывает рядом с невидимым обманом.
Незадолго до случая, когда все и открылось, я зашел за Таиной в институт. У меня было два билета на футбол — мы иногда ходили с ней на стадион. Я люблю футбол: сам когда-то играл, до войны.
Я ждал Таину у институтского подъезда. Вышла одна из ее подруг, сказала, что Таина давно ушла домой, отпросилась с лекции: очень болела голова.
Я позвонил домой. Никто не ответил.
Дома ее не было. Уж не случилось ли что? Какая-то тоска притаилась в комнате, я чувствовал, как она притаилась по углам и ждет, ждет…
Таина пришла домой вскоре после меня. Медленно, словно что-то вспоминая, сняла пенившуюся в волосах белую шапочку.
— Я заходил за тобой в институт, — сказал я.
— Я ушла раньше.
Она достала из сумочки тетрадь с конспектами. В этот момент, видимо, и упал на пол железнодорожный билет.
Она пошла поставить чай и наступила на билет… мелочь будто бы. Что такое минута в жизни человека — мелочь? Но из этих-то минут наслаиваются дни и годы. Мелочь и мазок на холсте, но без этих мазков не было бы и картины. Рафаэлевская «Мадонна» сотворена из таких вот мазков.
Без такой мелочи, как билет, я, может, так ничего бы и не знал, может, все и по-другому было бы, и даже этой истории не было бы.
Я поднял с пола билет. Откуда он? Мы ведь с ней не ездили за город. Билет — туда и обратно, сегодняшний. Она куда-то ездила? Но почему молчит?
Я не решился спросить. Я боялся лжи.
Потом она легла и стала читать конспекты. Я заметил, что она глядит на меня. Глаза были задумчивы.
— Что с тобой? — спросил я.
— Не знаю… Посиди возле меня.
Я сел. От волос ее пахло свежестью луга, мне даже почудился запах ромашек.
— Где ты была? — спросил я. — Только не лги. Лучше открытая правда. Мы все можем решить и сделать, а ложь все запутает.
Она тронула мою руку и с грустью, со слезами посмотрела на меня.
— Почему ты решил, что я стану лгать. Нет. Сегодня я сама захотела поглядеть на него.
Как любил я правду! Но как жестока бывает она! «Сегодня я сама захотела поглядеть на него». Она так и сказала. Я не верил. Это была правда, а я не верил. Нет, нет, так бывает, но не может так быть у нас.
— Зачем же тогда мы начали нашу жизнь? — сказал я.
— Я не думала, что так случится.
— Ты любишь его? Ты думаешь о нем?
— Не знаю. С ним я думала о тебе, а сейчас вспоминаю его глаза, когда он вернулся из неба и лег рядом в траву.
— Он летчик?
— Да.
— Как же мы будем жить теперь?
Как жить? Кто скажет?
7
Почему так случается? Кто виноват во всех этих трагедиях, изъязвляющих наши семьи? Зерно самое губим, а ждем всходы. Зачем творим это? Жизнь виновата? Нет, все зависит от человека — чтоб жизнь была прекрасной. Ради этого человек себя не щадит. А наступает час, о котором мечтали, дите малое не щадим. Человек и виноват, что забыл человека, через человека переступает, ради желаний своих и выгод. А любовь? Есть любовь, и есть выдумка любви, подделка ее, подделка еще глянет в глаза мне, я услышу ее крик. Я не знал еще тогда, что так будет. Что бы я сделал! На все бы пошел. А я все предоставил судьбе и случаю. На случай и судьбу понадеялся.
Некоторые бьются за свое счастье. Доказывают, уличают во лжи или делают что-то необыкновенное, умоляют и проклинают, бегут наконец…
А я надеялся.
Она часто глядела в небо на далекие следы самолетов… Если бы я мог разлюбить ее, я был бы счастлив, так я думал. Но я любил ее. Любил с болью и отчаяньем, как будто навсегда прощался, и только одна минута мне оставалась на это прощание, и я хотел наглядеться, на всю жизнь наглядеться.
Лето этого года я не забуду; даже если и новое счастье придет, буду помнить тот день, когда уезжал.
Я уезжал в командировку на Волгу, где в одной из геологических партий работали наши аспиранты на испытании нового бурового снаряда.
Таина провожала меня.
Она со мной вошла в купе.
— Как не хочется уезжать, — сказал я.
— Ни о чем не думай. Все будет хорошо.
— Я верю тебе. Ты могла бы приехать ко мне, у тебя скоро каникулы. Хоть на несколько дней.
— Я буду с Костей и Олей у родителей. А потом ты возьмешь отпуск и приедешь к нам. Там нам будет хорошо. Только ты ни о чем не думай. — Она хотела меня успокоить, но и сама не верила, что все будет хорошо: грустными были ее глаза, она подолгу глядела на меня, когда я не видел, но я чувствовал ее взгляд. Что она решала, о чем думала? Я не мешал ей: вдруг родное вспомнит, ведь это так близко, улыбнется, как прежде. Нет, что-то тяготило ее.
Она была в белом платье, от которого лицо ее нежно светлело.
— Я не верю, что увижу тебя, — сказал я.
— Почему?
— Так. Что-то случится без меня, я знаю.
— Что случится?
— Побереги нашу жизнь. Она сто́ит того, чтобы ее поберечь.
— Что ты придумал, — сказала она с жалостью и укором.
Ей пора было выходить из вагона.
Я подошел к окну. Она стояла на перроне. Как красива была она в своем платье, на шее гранатовые зерна бус. Глаза задумчивы и неподвижны… Вдруг она подбежала к окну, когда поезд дернулся.
— Милый мой… — Эти слова вырвались с болью, не было в них желанной ласки.
Я успел пожать ее руку. Вот и все.
…Когда вернусь? Что будет, когда вернусь? Далеким казался мне тот день. Но время шло.
Я шел по перрону, на котором месяц назад оставил Таину. Спешил. Спешил в метро, на улицу… Скорей, скорей!
Дома ее не было: она должна была уехать к родителям в деревню, там, верно, и ждет меня.
Целых три дня спешки, пока не закончил свои дела.
Вот наконец я в поезде. Еду к ней.
Я не посылал телеграмму. Приеду неожиданно: так будет радостней встреча.
Не сиделось на месте. Стоял у окна, выходил на станциях. Электровоз сменили паровозом, и запахло дымом, который расстилался, тонул в лугах.
Радостна и тревожна была моя дорога. Скорей, скорей!
Вот и моя станция. Сажусь на попутную машину. Еще какой-нибудь час — и я увижу Таину.
Хлещут по бортам машины березы, вихрится на следах сорванная листва.
В вечереющих полях с розовым свечением зари кричат перепела. Смоленщина! Я помню тебя по сорок первому, помню твои дороги под сумрачным солнцем. Я пил воду из твоих родников в замшелых срубах, я ел твой суровый хлеб. Помню глаза матерей, с молчаливой скорбью провожавшие нас… И сейчас я глядел на встречных женщин: может, вот эти глаза видели меня тогда в толпе бредущих солдат.
Родители Таины жили в Лужках. Село на берегу реки. Запах сена, дыма, парного молока и хвои из заполовоженного туманом леса. Еще светло небо с бледно-зелеными, прозрачными, блескучими звездами.
Дом родителей Таины на краю улицы, у крутого берега, крыт черепицей, огорожен плетнем.
Костя колол во дворе дрова. Завидел меня.
— Федор!.. Ольга, Федор приехал! — крикнул он и обнял меня.
Из дома вышла Ольга в косынке, в ситцевом платье, светлая, легкая. Она в доме за хозяйку: отец и мать Таины уехали на два дня на совещание в город. Не было и Таины.
Я сразу почувствовал, что ее нет.
— Где же Таина? — спросил я.
— Где-то под Одессой. Чуть побыла тут и уехала к подруге недели на две, — сказала мне Ольга.
Значит, не ждала меня. А я так спешил к ней!
С Костей мы пошли к реке, затухавшей в зеленых и малиновых сумерках. От воды теплило паром. Грюнили сверчки. Так хорошо вокруг! Как избавиться от черных мыслей? Хочу жить, радоваться, а не могу: душа не дает отрады.
«Она все-таки жестока, — думал я. — Я должен не любить ее за эту жестокость. Жестока, жестока», — повторял я, чтоб убедить себя, что она жестока: так мне казалось, я скорее разлюблю ее. Но я вспомнил, какая она была со мной. «Федя, милый», — как бы шепнул ее голос, и эти слова, далекие теперь, хотелось вернуть. Самое дорогое, да так и отсечь сразу — это ведь жизнь моя, выше жизни, как огонь над свечой.
Все так просто откроется потом. Но сколько сил на раздумья тратим, чтобы в настоящем узнать про то, что еще ждет впереди.
Мы с Костей искупались в теплой, парующей вечерней реке.
— Никаких курортов не надо. Река, воздух, рыбалка, а главное — тишина, — говорил Костя, растираясь полотенцем. — Хожу за водой, колю дрова. Косил! Ты знаешь, какая это красота для нашего брата, который всю жизнь «косит» пером по бумаге! Я теперь каждый год буду приезжать сюда косить. Здесь я хоть отоспался, как-то прояснел, ей-богу, от солнца и лугов — всей этой шири. Это тебе не окошко телевизора с малокровным свечением. Влюблен, Федя, влюблен в жизнь, как никогда, и счастлив. Можешь поглядеть на человека, который счастлив невероятно. Мы с Ольгой дали слово беречь это наше счастье, не омрачать его, потому что, друг ты мой, многое зависит от нас, даже от того, как ты открыл жене дверь — угрюмо или с улыбкой. Мне кажется, что я и работать теперь буду по-другому, с этаким огнем, чтоб счастье свое доказать… А что у тебя, что ты молчишь? Что я мог сказать ему?
— А когда она должна приехать, не говорила? — спросил я про Таину: все время хотел об этом спросить.
Костя сел в траву, надел свои тапочки. Как он спокоен!
— Она с неделю как уехала. Через неделю вернется. Никуда не денется. Порыбалим с тобой. Ее отец завтра приедет, Петр Петрович. Пойдем к омуту, на окуня.
— Я должен сегодня уехать.
— Куда?
— К ней!
Костя поднялся, посмотрел за реку… Седая полынь тумана у дороги.
— Она же сама приедет.
— Ольга знает ее адрес? Адрес мне нужен был. Адрес!
— Мудрость ждет, — проговорил Костя.
— Да, когда остается только это: ждать.
— Почему? Мы иногда слишком спешим. Даже крепкие узлы со временем слабеют, и их легко развязать, а мы ломаем пальцы и зубы, рвем… Пройдешь завтра на зорьке: сердце хоть выкупается, такой воздух. Я вчера пошел, сел с удочками и слышу, как где-то телега бренчит — кто-то едет, и всё будто на одном месте. Вот, думаю, как далеко слышно. Прислушался. А это родник — ручеек от него так бренчал.
Нет, даже счастье друга не помогает! Только она могла сделать меня счастливым. Как это просто! Выйти навстречу ей, вот сейчас выйти. Но это невозможно. Мало наших желаний: неисповедима судьба, которая, бывает, так близко глядит родными глазами и жизнь твою гасит.
Мы вернулись в дом. На столе шумел самовар, стояли чайник с заваркой и чашки.
— Угощу-ка я вас своим вареньем, — сказала Ольга.
Я даже не присел к столу.
— У тебя есть ее адрес? — спросил я Ольгу.
— Чей?
— Таины, — ответил за меня Костя. — Он к ней поехать решил, загорелся.
— Она прислала письмо, но… Зачем тебе ехать? Скоро приедет сама.
Ольга уронила чашку. Костя кинулся подбирать с пола осколки, а Ольга села вдруг, сжала голову.
— Не надо к ней ездить.
— Почему?
— Не знаю, надо ли это говорить? Как лучше? Боюсь, что будет хуже, если я не скажу.
— Всегда лучше сказать правду.
— Я должна предупредить то, что может быть. Тебе лучше не ездить. Она уехала не одна.
— С кем?
— Он был здесь два дня, остановился на той стороне реки с машиной. Это я, дура, дала тогда ему ваш телефон.
Опять он! Он был здесь.
Костя с грохотом бросил в ведро осколки.
— Не надо было мне говорить, — пожалела Ольга.
— Ты должна была сказать мне, когда он был тут. — Лицо Кости побледнело от гнева. — Я бы его завернул вместе с машиной.
— Я боялась, Костя.
— Чего боялась!.. А я и вовсе не знал, разговаривая с ним. Рыбак, думал, какой, так, отдохнуть заехал. Вот и угадай, что у человека за душой. Так нельзя. Это же чужая жизнь, чужое счастье. Что же его рвать… Конечно, Федор, тебе лучше не ездить. Мы тут с ней поговорим. Я ей скажу, как тебе твое счастье досталось.
— Я поеду!
— Не надо. Это тебе ничего не даст. Мы тут поговорим и все уладим. Друзья многое могут сделать.
Костя был прав. Может, тут бы все и уладилось. Но я поехал. Я хотел видеть сам. Я думал, что сразу все и решу, сразу и кончится, как только увижу: душа смирится с правдой.
8
К ней! Опять к ней. Когда же кончится это? Не кончится, видно, никогда.
На попутной машине я добрался до Брянска и сел там на одесский поезд. Зачем я еду? Может, вернуться, бросить эту погоню за потерянным уже счастьем? Но я только обманывал себя, я знал, что не вернусь: меня тянуло туда.
Одесса! Улицы ее пахнут морем, и степью, и жаром, и молодым вином, даже от стен, как от крабов, пахнет морем, сырой запах его залил погребки, и похоже, что ты в трюме старого корабля, а наверху горячее небо и каштаны — это я помнил: я был тут в сорок четвертом.
Тут я впервые и увидел море: словно голубое небо дышало, и переливалось, и сверкало.
Я шел тогда к морю, среди развалин, по какой-то улице, пустынной, почти безлюдной.
По мостовой, по самой середине, между заржавевших трамвайных рельсов бежала собака.
— Бешеная! — крикнул кто-то.
Прохожие прятались в подъезды и за развалины. Я забрался на стену разбитого дома. Собака бежала с опущенным хвостом, вся в крови. Кто-то выстрелил. Она упала, тяжело поднялась и снова побежала. Еще один выстрел свалил ее, и снова она поднялась, побежала. Свернула в какой-то двор. Мы с молоденьким лейтенантом пошли за ней, чтоб пристрелить. На мостовой следы крови, следы и во дворе.
Она лежала за сараем, на боку, а на животе ее, возле сосков, копошились щенята. Она с печальной мольбою посмотрела на нас. Это она к ним бежала, к своим щенятам. Спасала их от всех бед и вот в тихую пору должна была погибнуть…
Мне кажется, я оказался на той самой улице, теперь веселой и шумной, со звонками трамваев, с каштанами, сквозь которые брызжет на мостовую слепяще-белое солнце.
Таина была за пригородом Одессы, за дачами. Я ехал туда и в трамвае, и в автобусе, шел пешком мимо белых домиков и садов у обрыва с закаменевшими прожилками соли. Внизу гремело море, а вдали, на краю неба, проплывали сиреневые миражи кораблей.
Встретившаяся женщина сказала, что идти еще километра три.
Начались поля кукурузы, степь, пески у берега. Как куски рафинада — мазанки среди садов. Как я войду к ней? Что скажу?
Я остановился. Зачем я приехал?
Да если она счастлива, что ж я ей мешать-то буду? Люби она меня — и сама не поехала бы, ждала… Долго ждут, до седых волос, бывает, и до конца, и горек корень, и цветов нет, а ждут, дороги искривятся, зарастут стежки, а на эту любовь нет на свете дернины, чтоб приросла и затравела. Верю в такую любовь, слышал… Мертвых ждали женщины наши в своих хатенках. Старая, скажут, песня. Вечная зато за красоту свою. Придет гений и эту родную-то нашу в простеньком платочке выведет, всему миру и потомкам оставит, чтоб без такой красоты не потеряли бы меру сердца.
Я забрался в виноградник и лег рядом с тропкой среди полыни и цветущего цикория. От земли нежно пахло донником: из степей эта трава подобралась к самому морю.
Море было искристо-красным, рубиново расплавилось там, где тонуло солнце.
Волны вскипали на берегу, обнажая песок и камни, и снова с шипением врывалась и змеилась пена на берегу.
Вот так шумело оно во времена Эллады. Что изменилось в этом шуме? Такой же шум, который слышал греческий воин, пришедший сюда тысячи лет назад, слышал и я. Все тот же шум моря — вечности бесконечной, которая, может быть, в назидание грядущему прибережет по пустырям куски развалин былых империй, и тронов, и прах владык… Но что мне до того? Бесконечность бессильна, сейчас бессильна заставить меня, просто человека, не думать о ней.
Уже засмеркалось… И вдруг я увидел ее. Она шла с ним по берегу, с блондином в белой рубашке навыпуск.
Я встал и пошел к дороге. Качались и расплывались огни, что-то стучало под ногами и проваливалось.
«Смирись… смирись, — шептал мне голос. — Это я, твой верный друг… Я в душе твоей. Я долго молчал. Но вижу, что ты не сладишь без меня. Смирись… смирись, и только так можешь выжить сейчас, только так… Смирись».
9
Я вернулся в Москву и сразу же пошел на работу. Среди своих товарищей и дел, которых было много, я забывал о Таине: надо было дело делать, работать.
Но когда возвращался домой, открывал дверь, тут все напоминало о ней. Ветка вербы в банке с водой. Проросли корни, и листья давно распустились. Мы сломали ее с Таиной за городом весной, талую, с прозябшей корой. Думал ли, что эта ветка приживется для горькой мне памяти? Она и пахнет-то горько.
Что делать? Все бессильно. Только бы скорей прошли дни, и они пройдут — надо жить, жить — вот и все.
Я ходил в кино, в парк, бывал с друзьями в ресторане, жил, как все. Никто не знал, что было во мне. Может, и у других что-то было: любовь, тоска, несчастья, но каждый жил, как и я: надо было жить.
Сколько тайн скрыто в человеке!.. Он сам все разгадает, но себя никогда не приведет к общей формуле.
И вот сон мне приснился. Я эти ночи почти не спал. А тут вдруг заснул с вечера… Будто дарю ей цветы, а она в халате сером, больничном. Взяла цветы, и пошли мы с ней. Обнял я ее.
«Это моя неделя, — говорит, — потом конец…»
Обошли лужу: она по одной стороне, я по другой, и сошлись под крышей. Гляжу: какую-то железину она хочет со стены оторвать, крутит, рвет. Я подошел и оторвал. А она на холодную печку руки положила, задумалась, одинокая какая-то, красивая…
Проснулся. Ночь. Ветер словно бы раздувает звезды, они разгораются, ярче их мерцающий блеск.
В эту ночь и открылась дверь. Я услышал, как в прихожей открылась дверь и кто-то вошел.
Я не из трусливых. Но кто-то вошел и затих… Я иду в темноту прихожей, зажигаю свет… Таина!
— Федя! Ты разве дома? — испугалась и удивилась она.
Загорела, глаза с жаром южного солнца. Она обняла меня, от нее пахло ветром и морем.
— Я думала, ты в деревне. Ты там был?
— Да. Был.
— И заскучал без меня? Я так и знала. А на море было так хорошо. Я жалею, что не дождалась тебя, поехали бы вместе.
Все бы, кажется, стерпел, но не ложь. Она могла бы прижиться, эта ложь, если бы я не знал всей правды.
Ложь и предательство одной тенью себя берегут. Да я-то теперь видел, как предательство выдавало ложь.
Неужели я ее любил? Нет, теперь это другая, какая-то чужая женщина, даже глаза ее были другие: она не смотрела на меня, уходила от моих глаз; скорбны и губы — нет веселых, сияющих ямочек в уголках.
Эта встреча мучила и ее тем, что надо было лгать и прятаться. Она посмотрела на меня, так посмотрела, что все как будто и сказала глазами, а я и сам это знал. Лучше уйти, все равно куда, но надо уйти. Я стал одеваться.
— Ты куда?
Она не остановила меня. Я уже спускался по лестнице. Еще можно было позвать меня. По стене метнулась ее тень. Сейчас позовет, что-то скажет. Раскаяние иногда возвращает радость.
Она (я это чувствовал) глядела мне в спину. Неужели поняла, догадалась, что ложь ее опоздала? Она не закрывала дверь, стояла перед пустынной лестницей.
Я ходил по улицам. Город спал, было свежо, на цветах и деревьях роса. В промытом влагою воздухе ясны были редкие огни — звездочки портальных кранов, выплывали из тьмы мокрые изумрудины огоньков такси.
Остановил машину. Еду к Косте. Они уже вернулись из деревни.
Костя открыл мне дверь, босой, в трусах и в майке.
— Что с тобой? — спросил он, быстро ощупал мои руки и плечи.
— Таина приехала.
Мы прошли с ним на кухню, закурили. Я в эти дни много курил: травил никотином тоску на сердце.
— Есть будешь? — сказал Костя. — Каша гречневая. Сейчас разогрею.
— Не надо.
Вошла Ольга в халате, защурилась от света. Как спокойно переброшена на грудь ее коса.
— Ты ушел из дома?
От себя бы уйти!
— Вы уж простите меня, что я побеспокоил вас.
— Побудешь пока у нас, а там видно будет… Все-таки можно что-то сделать, — произнес Костя.
— Жизнь не переспоришь, — сказал я.
— Я позвоню ей.
Ольга пошла было к телефону. Я остановил ее.
— Не надо.
— Звонить ей не надо, — проговорил Костя. — Она знает, где искать, и сама позвонила бы. Значит, не хочет.
Мне постелили на диване. Я лег. На подвеске люстры капелькой пролилась звезда… Здесь мы встречали Новый год. Сколько радостных надежд было! Нет, в жизни никогда не знаешь, что будет. Судьба, с которой расстаемся, так и не разгадав ее.
— Тут ничего и поделать нельзя, — сказал Костя. — В таких случаях самый храбрый, умный и сильный человек бывает бессилен.
— Она любит тебя. — Голос Ольги тихий, ласковый. — Любит. Если бы не любила, сказала бы все сразу. Значит, жалеет, не все ей равно: не так-то просто от сердца тебя оторвать. Так бывает, что сделают больно, а потом еще сильней любят.
— Спи, Федор… И реки входят в свои берега, и утихают грозы.
«И утихают грозы…» — эти слова повторил я: демоническое величие ушедших гроз как бы встало передо мной — и они прошли и утихли. Утихнет и моя суета.
А утром на улице Костя сказал мне:
— Он летчик, а я по работе связан с этим миром. Я разузнаю о нем.
10
Вечером Костя зашел ко мне. Таины не было дома: я не знал, где она. Брошен чемодан, с которым она вернулась с моря. Брошен дом. Было же хорошее между нами, и обидно, что хорошее исчезло. Оставались предметы, но и они были одиноки в этой тревожно притихшей комнате. Что-то должно еще быть, что-то должно случиться.
— Я был у него, — сказал Костя, расхаживая из угла в угол.
— Зачем? Не надо было этого делать.
— Надо, хотя бы для того, чтоб напомнить, что и ты человек. А то забыли. Все можно. Нет! Это такие колебания, на которые человек не рассчитан. Ты сядь, выслушай меня.
Я сел в угол: тут было спокойнее.
«Костя был у него. Разговорами тут не возьмешь. Тут нужна прополка, очень осторожная, чтоб не погубить ростки надежды», — и вдруг я подумал, что рано все рвать: вдруг Таина ошиблась, вдруг случайность сбила ее.
— Ты слушаешь меня?
Костя тронул меня за плечо. Что слушать? Было бы что хорошее — сразу и сказал бы, а то возбужден, мечется по комнате.
— Пришел я к нему, — заговорил Костя. — Сразу после работы и поехал.
«Мне нужно поговорить с вами», — говорю я ему. На вид — ничего особенного. Мимо прошел бы и не заметил. Глаза, правда, яркие, и туфли красные.
Голубая тахта, голубые стены и кресла голубые, вроде бы как в небо вошел.
«В чем дело?» — спрашивает.
Я сказал ему. Он и говорит:
«Это чепуха!»
«Будьте хоть на этот раз человеком, — говорю. — Не лгите!»
«Хорошо, — говорит. — В любое время, но не сейчас. Вы сможете обождать дня два? Мне предстоит очень и очень ответственный полет, и мне нужны мои нервы. Этот полет — моя мечта. Как вы поторопились с этим визитом!»
Пачкой сигарет об стол стукнул — так раскипелся.
«Я не поторопился, я опоздал. Вы чужую жизнь уродуете!»
«Почему? Это любовь. А то, что вы называете чужой жизнью, была ее ошибка».
«Слушайте, — говорю я ему, — вы знаете, что он человек. Человек! Вы молоды, вам было лет десять, не более, когда он меня по мерзлой земле от смерти волок…»
— Помнишь, Федор? Ты ведь тогда мог меня бросить. Я просил тебя. Я понимал: пропадешь со мной. А эти два танка, которые прошли мимо, черные, зловещие. Как только нас не заметили! Мы притаились в полыни. Она была седой от инея. Ты готов был биться за меня с танками. Но они прошли. А мне было плохо. Ты тер шапкой мое лицо и опять волок. Я слышал, как ты стонал. А потом — тепло, запах горящих дров и спирта.
Я живу сейчас потому, что ты был настоящим другом. Ты все для меня сделал. А я сейчас ничего не могу для тебя, потому и пошел. Я рассказал ему, как ты волок меня.
«Знаю, что поступаю подло, — сказал он. — Хотел побороть себя. Но что делать? Я люблю ее. Убейте во мне любовь, и я вам спасибо скажу».
О чем еще говорить с ним? Я только сказал, что он уродует жизнь еще одного человека — своей жены.
«Вы и это узнали?» — спросил.
«Да, — говорю. — Так нельзя жить. Это жестокость. Не верю, что на такое способен человек».
«А это, — говорит, — уже книга жалоб, и потребуйте ее у бога. Да и кто знает: тут, может, и мудрость, чтоб человек пообтерся для полного совершенства, а то без уродства-то не разберет, куда идти, чтоб лучше было».
«Этим бы уродством да чуть вам по носу щелкнуть. А то, видно, не щелкали. Так я вам щелкну для полного совершенства…»
Я вышел из своего угла.
— Ты ударил его?
— Нет. Он выскочил на лестницу. У него же полет.
— Не надо было ходить к нему.
Костя сел на стул, обхватил голову, пальцы его дрожали.
— Я думал: что-то путное выйдет, а это — как смола… Пойдем к нам.
Я ждал Таину. Еще не все кончено. Она решала. А я верил ей. Верил и хотел сломать эту веру в себе, чтоб не ждать вот так, а жить, жить…
«В конце концов, я только первые месяцы был счастлив с ней, а потом все только искал ее. Что я жалею? Ее нет. Я свободен».
Но как трудно убедить себя, что ее нет для меня, что она чужой теперь человек! Я свободен: это значит жить без нее, а я помнил те мгновения радости и красоты с ней, и эти мгновения были от нее, только в ней, никогда больше не найду их: никто не повторит ее.
Когда она вошла в комнату, я сразу поглядел в ее глаза: нет, никто не повторит ее, она единственная для меня. На миг зацвело между нами прошлое, она чуть улыбнулась. Это чуть было моей надеждой. Я же верил ей: она не могла быть чужой. Но вдруг пропала ее улыбка, на бледном, в спокойной усталости ее лице.
— Не ожидала от тебя. Ты казался мне выше. А ты пошел на скандал. Низко подсылать друзей, грозить и требовать. Это же бесполезно. Моя любовь виновата, что так все случилось, а не он виноват. Прости меня. Я тебя так жалела и вину-то свою искупить хотела, порвать все ради тебя. Не могла быть счастливой, зная, как больно будет тебе без меня. Говорю не для того, чтобы ты потом раскаивался, — ты сегодня потерял меня.
— Ты спешишь. Вспомни, кем я был для тебя и кем ты была для меня. Что же мы губим? Ведь мы — люди. Мы были нужны друг другу.
— Ты сам убил свою надежду.
— Он только хотел помочь мне.
— Угрозами и скандалом? Он был благоразумнее твоего друга. Потерять будущее — это слишком дорогая цена.
— Будущее приходит по следам, платит сполна по цене следов.
— Это только фраза. Вот пришло твое будущее, и как оно расплатилось с тобой? А ведь следы твои безупречны.
Как она это сказала! Она ничего не щадила, даже себя, как будто хотела оставить зло: не красоту, а зло — чтоб помнил, так, кажется, решила, чтоб не жалел.
— Мне просто не повезло. Что делать? Но я был счастлив с тобой. Будущее, может, расплатилось сразу золотом, а не мелкой медью — по пятаку за каждый год супружеской жизни.
Она подошла к окну.
— Не думала, что так случится. Судьба. Я не верю в свое счастье.
— Но ведь оно же было! Было!
— Что было, то прошло.
На стекле от фонарей искрились дождинки. Все кончено, но мы были еще вместе и не решили, как сделать, чтоб уйти друг от друга.
11
Жизнь решила по-своему: привела ко мне самого слабого из нас. Это была его жена — Лена.
Она позвонила мне, сказала, что хочет поговорить.
Она пришла, маленькая, совсем девчонка, в беленькой кофточке, трогательно чистой и свежей, как ландыш. Посмотрела на меня — большие темные глаза измучены болью, тлеющей в самых зрачках. Я никогда не видел, чтоб столько боли было в глазах, видел только у животных, когда их бьют.
Села на стул у самой двери, тихо, покорно.
— Я не задержу вас. Я пришла с последней надеждой — может, что-то и выйдет. Только к вам пришла. У него много хороших товарищей. Но он предупредил, чтоб я этого не делала сейчас: у него очень ответственный полет. Я пожалела его, а терпеть не могу. Мне кажется, что такого дня у меня не было никогда.
Тень облака за окном прошла по ее глазам, замглила их, а потом, когда открылась даль, они как будто посветлели: это были слезы.
Она пришла ко мне. А что я мог сделать — выйти на улицу и крикнуть, чтоб люди избавили Лену еще от одной пытки?
— Вы попросите ее, пусть она не встречается с ним, — сказала Лена.
— Вы просили его?
— Да. Но она женщина, она должна понять.
— Этого не понимают.
— Да, — совсем тихо сказала она.
Зачем я так сказал! И сразу поспешил ее успокоить:
— Я скажу ей, я остановлю ее.
— Если бы вы могли… Так обидно. Я провожала его в первый полет. Он любил меня. Почему так все случилось? Ведь была же и у нас любовь. Мы с ним в одной школе учились. Он ждал меня… Если б я знала… Но это все случай. — Она часто замолкала, задумывалась. — Она счастливая. Так хорошо быть счастливой: можно зарыться в траву и спать. Я не сказала, у меня дочка — Танечка, маленькая, четыре годика. Неужели он забыл и ее? А дочурка помнит. Пролетит самолет: «Папа!.. Папа!..» — кричит так радостно. Ее бы пожалел, маленькую. При живом отце, как сиротинка. За что?
Мне бы тогда сразу пойти с ней, а может, и за город ее увезти. Пусть бы зарылась в траву. Ее надо было поберечь в этот трудный для нее час.
А я попрощался. Закрыл дверь и только тогда подумал, что нельзя оставлять ее.
Я на минуту опоздал. Я остановил бы ее, я уже выбежал на улицу, как вдруг услышал визг машины и крик.
Она лежала на мостовой, маленькая, смятая. В крови белая кофточка и белое лицо. Из-за ресниц тускнели глаза.
— Лена…
Я ходил к ней в больницу. Стоял у окна с проволочной сеткой.
Она лежала напротив, у стены.
— Лена…
Глаза ее чуть сужались, и только шевелились бинты на лице: она улыбалась мне.
Как-то я пришел, она спала. Из-под одеяла обнажилась нога ее с плотно сжатыми пальцами, с красивым изгибом ступни. Другая нога была сломана. Все заживет, и я увезу ее за город: пусть она зароется в траву. Я буду беречь ее.
Я принес ей цветы. Подошел к окну. Черный свет мигнул: пуста с железными прутьями койка… Неужели?
— Да.
Погублена жизнь.
Мне передали ее запоздавшую записку.
«Так хочется жить. Лена».
Разнылись старые раны. Больница. Врачи. Непременное условие — уехать куда-нибудь в деревню.
Я и поехал. Хоть куда, только бы все забыть.
Таина провожала меня. Мы стояли у газетного киоска. Спешили к поездам дачники и туристы в очках, с рюкзаками. На платформе слышалась песня с пристуком и выкриками, новая модная песня про ландыши.
— Я буду ждать, — сказала Таина. — Прости, если можешь.
Мимо пробежала девушка в белой кофточке. Таина долго глядела ей вслед.
— Он был жалок, когда после ее гибели ему не разрешили полет…
Вокзал загораживал закатное небо, и даже лампочки электрические тускло светились перед этим последним пожаром дня.
Мы подошли к вагону. Таина протянула руку и опустила ее…
Две недели я прожил в деревне. Думал: забуду все, успокоюсь… Никогда!.. Лену… Леночку забыть нельзя.
1964 г.
