В БЕДЕ
1
Кондрат Суханов потерял почтовую сумку. Не помнил, как задремал. Очнулся за рекой. Хватился — сумки нет. Все сено в дрожках переворошил — нет, как куда провалилась.
Назад поехал бледный, руки трясутся. Большие деньги в сумке были — пятнадцать тысяч.
Пришел он с почты домой и сел на порог. Жена Серафима, молодая, в белой косынке поверх рыжеватых волос, мыла окна в избе.
— Чистоту навожу, — сказала, любуясь натертым до блеска стеклом, за которым в синеве зазолотился подсолнух с вившейся над ним пчелой.
— Бросай-ка дела: неприятности у нас, — проговорил Кондрат и с трудом поднялся с порога.
Вдвоем пошли они искать сумку. Шли по дороге двенадцать верст, смотрели и в обочины, заросшие пропыленной полынью, и под перемостки, и по кустам ходили. Раз Серафима чуть не вскрикнула от радости… Но это была старая березовая кора, так похожая на сумку. Отбросила кору ногой и увидела бледные смятые стебельки среди зеленой травы.
«Такая, видать, и наша теперь доля: под бедой жить», — подумала Серафима, и вновь как обожгло вдруг тоскою ее. Взглянула на Кондрата. Ходил он среди репейников, опустив голову. А ведь утром еще, запрягая коня, смеялся — не знал, что поджидает его.
— Кто-нибудь подобрал. Некуда ей с дороги деться, — сказал он и, встретившись с глазами жены, чуть улыбнулся. — Поругала бы, что ли.
— До шуток ли?
И когда шли назад, все искали сумку, но уж без всякой надежды.
Возле своей деревни Кондрат остановился.
— Иди, — сказал он жене. — Я темноты обожду. А то как-то перед людьми совестно.
Свернули они к реке и сели тут в траву, возле ржи, от которой мягко тянуло теплом. Где-то в укромной тишине булькали перепела: «Жать-пора, жать-пора».
— Все это теперь как не для нас, — сказала Серафима.
Кондрат не ответил. Сидел без картуза, опустив голову, и косо, неподвижно смотрел в землю, думая о жене, о дочурке, от которых так хотелось отвести беду, и о себе думал, что ждет, ждет его тюрьма. Двенадцать лет почту возил, и что бы ни было — метель ли, дожди осенние, — он ездил. В дороге чего не случалось, но почтовая сумка с сургучовой печатью была неприкасаема.
— И как я оплошал? — проговорил Кондрат.
Серафима тихонько вытерла слезы.
— Что начальник-то говорит?
— Что он скажет? Деньги государственные. И так понятно.
— В тюрьму возьмут?.. Не отдам я тебя. Не отдам. Пристыну к тебе, и никто не разнимет, пусть хоть цепями рвут. — И заплакала.
Кондрат положил ей на плечо руку и, утешая, прижал к себе.
— Будет тебе! Что ты? И не такое в жизни бывает.
Заря давно померкла, а они все сидели и не знали, как быть с бедой. Распродать все — избу, корову с теленком, поросят, ульи, ружье — время надо. В долг просить? Не у кого.
— Придешь ты — постарею. А ты вон и сейчас седой. Лет, поди, десять дадут? Загубленные годы.
Они долго смотрели за реку, на луг; он был в белом тумане, лишь чернела копна, чуть от вершины забрызганная светом месяца.
2
Сумку нашел Антон Копылов — сосед Кондрата. Были они в ссоре, которая с недавнего времени, как полынья на реке, чернела меж их дворами. Началось все с черемухи. Росла она в проулке, цветы ее никто не ломал, а ягоды, которые зрели среди листвы черными гроздьями, лишь птицы и клевали.
Весной ставил Антон новый плетень и отгородил черемуху в свой огород.
Как и всегда после ужина, Кондрат сел на крыльцо покурить. Напротив — через лужайку — соседское крыльцо с железной кровлей и желобом, под которым стояла кадка с дождевой водой.
— Дымим? — выйдя на крыльцо и усаживаясь на самую нижнюю ступеньку, сказал Антон. Сам достал кисет черного бархата, на котором красным был вышит петух.
— Может, «Беломорца» закуришь? — предложил Кондрат.
Антон отмахнулся и свернул самокрутку.
— Десять стаканов самосада вчера щекинскому леснику продал. Говорит, как закуришь, так прямым ходом пчела и летит на огонек: душист больно.
Кондрат поджег погасшую папироску и заметил:
— А черемуха что, твоя теперь стала?
— Да она и была моя.
Кондрат поднялся, взял с лавки замок и закрыл на него калитку в свой огород, где был общий на две усадьбы колодец.
— От ты какой вредный, оказывается, — сказал Антон.
— А как аукнулось, так и откликнулось.
С той поры жена Антона — Авдотья — ходила за водой на другой конец деревни. Раз поскользнулась с ведрами и расшибла руку. Две недели не могла ни корову подоить, ни обед сготовить.
— Не могу я так, как ты поступаешь, — сказала раз Серафима Кондрату.
— А он как поступает? Когда воевал я, так мне эта черемуха и в огне и в дыму виделась. А он ее за плетень полонил, хапуга.
— Да ведь сажал-то он.
— А я колодец рыл.
— Говорить так-то совестно. Глянь, баба куда за водой ходит. И огурцы, и помидоры, и капусту надо полить. Сохнет у них все.
— Дела мне до них нет…
В то утро, когда потерял Кондрат сумку, Антон был в лесу — косил. Он устал, хотелось пить. Пошел к реке через дорогу. Тут и увидел сумку. Лежала она в пыли у самой обочины с зеленой травой и одиноким голубым колокольчиком. Антон поднял сумку — помял ее в руках.
«С деньгами», — сразу решил он.
Напившись в реке досыта, встал с мокрого песка и пошел домой берегом.
В деревне все уже знали о Кондратовой потере. Рассказала про это Антону его жена.
— Где ж он деньги-то такие возьмет?
— Нас это не касается, — ответил Антон и подсел к столу попить чаю.
Через порог перелезла дочурка Кондрата — Поленька.
— Дяденька Антон, тетенька Авдотья, на вашу Буренку Полкан лаял. А она чуть рогом его не забодала, — звонким своим голоском сообщила она об этом важнейшем на свете событии и, взяв палец в рот, посмотрела на конфеты в сахарнице.
— Попей с нами чайку, — сказала Авдотья и посадила Поленьку за стол, на лавку. Авдотья налила ей чаю в блюдечко и положила конфетку.
— Ничего-то не знает, — вздохнув, проговорила Авдотья. — Дите и есть дите, как дождиночка чистая.
Поздно вечером возвращались домой Кондрат и Серафима. Шли молча: обоих жгло горе. Кондрат осунулся, почернел, глаза провалились.
Вот и изба. Кондрат чиркнул спичку, чтоб зажечь лампу, и не поверил глазам своим. Во вспышке света увидел он на столе почтовую сумку.
1959 г.
