25

Хотелось стереть память. Умереть снова. Забыться, утонуть в реке и провести последние дни своей «жизни» в ее ледяных объятьях. Застыть. Сломаться, зарыдать, завыть.

Алексис сидел в комнате для допросов. Возле дверей топталась Мона с перебинтованным плечом. После пережитого она не до конца пришла в себя: я уже не видел огонька в ее глазах – особенности, возвышавшей девушку над другими. К нам приближался Кессинджер. Теперь, когда этот мужчина прочно занял место в нашей жизни, я обратил на него должное внимание.

Звуки его шагов отдавались от стен. Уверенные, твердые, короткие. Он предстал перед нами во всей своей мужской красе. Он был высок. Ткань рубашки облегала твердые мышцы. Черные, коротко подстриженные волосы были частично скрыты под фуражкой; темные и густые брови слегка напряжены, и над ними пролегли две тонкие морщины; нос прямой. Обветренные губы, налившиеся кровью, и мощный подбородок, именно он и придавал выразительность его овальному лицу. Глаза темнее дна озера, почти сливались со зрачками.

– Как вы? – спрашивает он Мону, и та нервно вздрагивает.

– Что будет с Алексисом? Он ведь ни в чем не виноват! – Она хватает его за грудки, но не в порыве ненависти. Слабость. Она сдерживает слезы, но надтреснутый голос выдает ее. – Я хочу присутствовать на допросе!

– Мне жаль, но вам туда нельзя.

Мона не сразу отпустила его. Как за ускользающую последнюю надежду, она цеплялась за его куртку.

Мы зашли в комнату. Я не обратил особого внимания на ее вид – к черту. Но общая мрачность бросалась в глаза. Здесь было не так тепло, и стены, казалось, вот-вот сомкнут всех в своих тисках и раздавят.

Алексис сидел за столом. Кессинджер медлил. Стоял возле двери и не спускал с него печальных глаз. Он тянул, боялся начать допрос. Хотел отдалиться от него настолько, насколько мог. Но час пробил. Кессинджер сел за стол.

– Алексис?

Стены поглотили его глухие слова.

Парень поднял взгляд. Заметил меня и тут же отвернулся.

Убийство Хагрида пало на плечи Алексиса. Он того и не отрицал. Смирился со всем, отчаялся настолько, что принял грех, к которому не имел никакого отношения.

– Послушай, я понимаю тебя. Ты защищался, спасал себя и сестру. Любой на твоем месте поступил бы так же, но… это убийство. За него придется понести наказание.

Алексис молчал. Теперь он даже не смотрел на Кессинджера, и от этого взгляд мужчины потускнел. Он метался между чувством долга и состраданием, ведь законы не предусматривали всего на свете.

– Я вижу, ты неплохой парень, а потому сделаю тебе скидку. Двойную. Во-первых, закрою все твои дела по кражам. Во-вторых, дам тебе время на свободе. Знаю, ты никуда не убежишь, а когда придет час, придешь с повинной. Тебе хорошо скостят срок.

– Что будет с Моной?

– Не знаю. Это уже как она решит.

– Вы не слишком ко мне добры?

– Я слышал, тут умерла твоя мама… Адриана, да? – Слова Кессинджера были полны искренности. Звонкий, плавный, но в то же время грубоватый голос успокаивал, и от этого я невольно испытал к нему симпатию. Кессинджер был яркой личностью, о чем говорили не только его вид, голос, легкие и в то же время резкие движения рук, совсем как у дирижера. Нет, его окутывала таинственная аура, и чем больше я наблюдал за поведением мужчины, тем больше хотелось узнать о его жизни.

– Да, Адриана.

– Прекрасное имя.

– Вы жалеете меня? Можете не врать. Это так.

Молчание длиною в минуту. Кессинджер тяжело вздохнул.

– Какой была твоя мать?

– Заботливой. Нежной. Доброй. Искренней. Понимающей. Милой. Красивой.

– А давно она познакомилась с Бертольдом? Он ведь не твой родной отец.

– Это входит в часть допроса?

– Нет, стало интересно.

– Я предпочту промолчать.

Тут в комнату ввалился Байкорт. Он был зол, и не успели мы даже разглядеть его, как он закричал:

– Что значит «дашь ему время на свободе»? Он убийца! Он убил моего брата, Кесси! Да я сам прикончу его до суда! Сначала моя племянница, а потом и брат! Ты хоть понимаешь, что творишь?!

Алексис не смотрел на него. Он закрыл лицо руками.

Мне стало досадно, что его посадят вместо меня. Ведь это именно я убил Хагрида! Я!

Отпираться Алексису не имело никакого смысла. Все было против него. И он смирился. Мона жива, ей ничего не грозит. Большего счастья ему и не нужно. Из-за всего этого меня съедала совесть. Извиняться в этой ситуации глупо – что бы я ни говорил, никакие слова не искупят моего поступка. Они выйдут жалкими и оставят после себя неприятный осадок.

Алексис рассказал, как все было еще там, в доме. Соврал лишь с убийцей. Но Кессинджер все равно решил устроить допрос и после криков Байкорта остался с ним наедине. Они сидели в молчании. Кессинджер разглядывал Алексиса с беспокойством, словно всей душой переживал за него, и, кажется, пару раз еле сдержал себя от желания похлопать его по плечу. По-дружески. По-приятельски.