Ленор. Часть II

Дорогая Бет, мне надо о стольком тебе написать, и лучше бы уместить все в одно письмо, иначе я никогда этого не напишу. Надеюсь, у тебя будет время прочесть все до конца.

Прошло десять месяцев с того ужасного дня, когда я должна была сесть на корабль. После моей телеграммы, что я отправила в тот же день, я больше не получала от тебя никаких вестей, и я тебя не виню. Но я хочу, чтобы ты кое-что знала. Мне нужно, чтобы ты это знала. Это касается и тебя, хочешь ты того или нет. Как в тот раз, когда я прижала свою окровавленную руку к твоему разбитому колену: тебе от меня не избавиться, мы с тобой связаны на всю жизнь, пусть даже ты этого не просила.

Во-первых, я жду ребенка.

Во-вторых, я не знаю, как мне искупить свою вину. Что бы я ни сделала, все равно будет мало.

После того злополучного дня я все пыталась понять, что же пошло не так. Я знаю, как сильно ты на меня рассердилась. Я знаю, что ты ждала меня все эти годы – по крайней мере, я очень надеюсь, что это так. А я не приехала. Я знаю, ты на меня рассчитывала.

Я сама все еще толком не поняла до конца, и это письмо – моя попытка все объяснить.

В то утро, когда я должна была сесть на «Кунард», клянусь, у меня и в мыслях не было развернуться и уйти. Я приехала в Саутгемптон пораньше и встала в очередь на причале. Я уже попрощалась с родными, и хотя мама с папой, сестры и братья не хотели меня отпускать, в мыслях я уже пересекала Атлантику.

Это было туманное утро. Сойдя с поезда, я могла поклясться, что уже чувствовала запах Северного моря. Кружили чайки, дул легкий бриз, и все это было так волнующе. Я стояла на причале, держа билет наготове, и очередь медленно продвигалась вперед. В то утро в порту собралась толпа протестующих, они стояли с пикетами и что-то кричали об отраве в воздухе. Из-за всего этого шума я даже не слышала собственных мыслей.

Я подошла к краю трапа и протянула билет проводнику. И вот тут меня обуял ужас. Я вдруг поняла, что не могу подняться по трапу. Не смогу сесть на корабль.

У меня затряслись руки, мир покачнулся, и проводник подхватил меня под руку, то есть, наверное, ему показалось, что я сейчас упаду. Я смогла заставить себя сделать шаг, но лишь для того, чтобы уйти прочь, вон из толпы и подальше от корабля. Я бросилась к стоянке такси, и клянусь, я не могла дышать. Даже развязала пояс на платье, но это не помогло.

Говоря проще, мне стало страшно. Страшно, что мы утонем, как «Лузитания», страшно приехать в Америку и не найти там того, ради чего я приехала… Я даже не знаю, ради чего именно. Это ужасная и унизительная правда. И мне жаль, что я не нашла в себе силы написать тебе сразу, а только послала короткую телеграмму. Я не знала, что говорить. Я не хотела писать до тех пор, пока не смогу сказать что-то внятное, и я по-прежнему не уверена, что смогу.

Я знаю, ты во мне разочарована. Но поверь мне, я сама разочарована в себе гораздо сильнее. Я так злилась на Джеймса, что он испугался идти на войну и заглянуть в лицо смерти, а сама не смогла сесть на корабль.

Я ужасно устала, Бет. Сейчас я пойду спать и продолжу письмо уже утром.

Кажется, каждый раз, когда я думаю, что все устроится, и в жизни какое-то время не будет никаких изменений, что-то непременно меняется. То, чего я боюсь больше всего, в итоге все-таки не происходит, но происходит что-то другое.

Я не хочу забегать вперед. Я все объясню, просто я устаю даже от того, что сижу и пишу.

По прошествии месяца после той злополучной поездки в Саутгемптон я ходила повсюду словно одурманенная. Конечно, родители были довольны, что я дома, а не где-то на другом конце света, с тобой. Но больше всего им хотелось, чтобы я была счастлива, и мама почти каждый день приходила ко мне в комнату, гладила меня по голове, болтала о том о сем и пыталась хоть чем-то меня заинтересовать. Она опять начала приглашать в дом друзей – поиграть в карты и на обеды – и проявляла живой интерес к бизнесу, изучала бухгалтерские книги и просила папу подробно рассказывать ей о том, как проходят его дни в конторе.

Теперь она регулярно выезжает в Лондон на целый день, чтобы сделать покупки и просто погулять, и несколько раз она уговорила меня поехать с ней. Сейчас, уже задним числом, я понимаю, что все время думала о Джеймсе. Надеялась, что увижу его. Но Лондон – большой город, и странно было бы рассчитывать на случайную встречу.

Однажды я решила сходить к лесному домику. В глубине души я ждала и надеялась, что Джеймс все еще будет там. Я подошла тихо, чтобы застать его врасплох, но эта предосторожность была излишней. Забавно, как быстро дом, где никто не живет, возвращается в состояние заброшенности. Внутрь завалились какие-то палки и листья, пол покрывал толстый слой мусора. Часть крыши опять обвалилась. И, похоже, вернулись пауки. Было вполне очевидно, что Джеймса здесь нет уже несколько недель, возможно, с той ночи, когда я велела ему уйти.

Все получилось, как я хотела, но я почему-то не чувствовала никакого удовлетворения.

Жизнь потихонечку пришла в норму. Я ездила с мамой в Лондон, допоздна работала на фабрике, в конторе, и ходила гулять. Я уже становилась счастливее, даже тогда.

Я думаю, люди правы, когда говорят, что время приглушит любое горе. Я не согласна, что время лечит, но, возможно, оно помогает нам прятать боль от потери все глубже и глубже, чтобы у нас появились силы жить дальше. Я начала вновь находить удовольствие в том, чтобы ходить в кино или читать, лежа в траве.

Так продолжалось вплоть до зимы и уже превратилось в рутину: работа, дом, Лондон. Между делом я убедила себя в том, что мне не особенно-то и хотелось поехать в Америку. И если быть совсем честной, Бет, я принялась уговаривать себя, что ты никогда не была мне такой уж хорошей подругой. Я составила в уме целый список твоих слов и поступков, когда ты меня подводила. И так продолжалось несколько месяцев.

А потом, когда я меньше всего этого ожидала, все опять изменилось.

Когда мы ездили в Лондон, мы всегда выходили в Южном Кенсингтоне, неподалеку от Британского музея. Вот почему я всегда думала о Джеймсе и его воображаемой знаменитой семье. Я не раз подходила к музею и топталась у входа, пока мама ходила на примерку к портнихе или еще на какую-то важную встречу. Я стояла у входа и представляла себе все эти кости и раковины в витринах, но никогда не заходила внутрь. Я представила себе людей, о которых Джеймс мне рассказывал столько всего интересного. Это было похоже на воспоминание или на светлый сон.

Мы встретились с Джеймсом в начале мая. Я снова топталась у входа в музей, а потом вдруг сказала себе: что я, как дура, стою на ступеньках и не захожу внутрь?! Я увидела его сразу, в главном зале, он стоял рядом с огромным чучелом слона. Держал в руках большую коробку и беседовал с охранником о погоде. Такой высокий, такой уверенный, словно теперь его страшные шрамы стали невидимыми, даже для него самого.

Я ошеломленно застыла и уже собралась тихо ускользнуть, но тут он обернулся и увидел меня.

Он подошел прямо ко мне и протянул руку.

– Ленор, – сказал он. Мне не понравилось, что он назвал меня не по фамилии, как я привыкла.

Он был таким собранным и спокойным, а я нет.

– Что привело тебя в музей? – вежливо спросил он, и ничто в его голосе не указывало на прошлое. Он его преодолел и забыл.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я.

Он опустил взгляд на коробку, которую держал в руках.

– Я готовлюсь.

– К чему?

– К экспедиции. В Индонезию. Я тебе говорил, помнишь?

– Да?

– Нам одобрили финансирование.

– И надолго ты едешь? – спросила я, пытаясь не выдать смятения, потому что, конечно же, я всегда думала, что это ложь.

Он как будто смутился, и это было единственным признаком, что его взволновала наша случайная встреча.

– На пять лет, – сказал он и улыбнулся, словно извиняясь. – Нам нужны результаты, и ехать на меньшее время нет смысла.

– Музей через десять минут закрывается для посетителей, – сообщил охранник в пространство, искоса взглянув на нас.

Мы стояли в неловком молчании и смотрели друг на друга, и я уже собиралась извиниться и уйти, но тут он улыбнулся.

– Хочешь познакомиться с моими родителями?

Как ты, наверное, уже догадалась, Бет, и догадалась быстрее меня, его родители – известные натуралисты, как он и говорил. Он провел меня в пыльные служебные помещения и представил меня родителям. Его отец – невысокий, в очках. У матери кудрявые каштановые волосы, темно-карие глаза и острый взгляд. Как оказалось, Джеймс очень похож на нее. Было странно увидеть почти точную копию его лица.

Они были приветливыми, дружелюбными, а разговор – оживленным и непринужденным. Когда он представил меня, они отозвались: «О, так это Ленор». Как будто они много слышали обо мне, но не знали о нашей размолвке.

А потом, хотя музей уже закрылся, Джеймс спросил, не хочу ли я посмотреть выставку, над которой его семья работала все эти годы, и мы пошли в тускло освещенный зал с чучелами грызунов и редкими раковинами и камнями.

Наверное, еще год назад я сочла бы этот зал самым скучным в музее, но благодаря энтузиазму Джеймса это все казалось волнующим, интересным и… даже не знаю, как объяснить… как будто значило гораздо больше, чем казалось на первый взгляд. Под этими глупыми раковинами тянулась долгая линия времени. В рассказах Джеймса история мертвых окаменелостей превращалась в живую историю людей.

Было уже очень поздно, и мне надо было вернуться к маме. Джеймс проводил меня к выходу. Я никогда не забуду, как в лучах заходящего солнца сверкала река, и он пожал мне руку, а потом обнял меня, и мы попрощались.

– Так, значит, тебя не посадят в тюрьму? – поддразнила я, пытаясь обратить все в шутку.

Он покачал головой.

– За мной никто не приходил. Я так думаю, им меня жалко, – сказал он, указав на свое лицо. – В любом случае скоро я уеду.

– Когда? – спросила я.

– Во вторник.

– Что ж, я буду думать о тебе в этот день. – Я снова пожала ему руку. – Я рада, что повидала тебя, Джеймс, – твердо проговорила я. – Удачи тебе.

– И тебе тоже удачи, – ответил он.

Я хотела его поблагодарить, но не знала за что. Наверное, за то, что каким-то непостижимым образом он помог мне попрощаться с моим братом. Я не могла подобрать слов.

И я пошла прочь вдоль реки.

Я думала, что никогда больше его не увижу.

Тебе не кажется, Бет, что очень легко осуждать людей за их печаль, когда сам не испытываешь печали? Ты воспринимаешь чужую тоску как слишком странную или слишком глубокую, или тебе представляется, что люди горюют не так, как надо, до тех пор, пока эта чудовищная печаль не поселится в твоем собственном сердце, и ты понимаешь, что это может случиться с каждым. Теперь-то я знаю, и, мне кажется, благодаря этому знанию я сама стала чуть лучше.

Я писала все утро, и мне уже надо пойти поесть. Вечером постараюсь продолжить.

В прошлый раз я остановилась на берегу Темзы.

Теперь вернусь в Форест-Роу.

В тот вечер, уже дома, мне не спалось, и я зачиталась допоздна. Я откопала «Голубую книгу сказок» и читала «Джека – победителя великанов», ту самую сказку, которую ты всегда называла слишком жестокой… А мне нравилось представлять себя Джеком, убивающим все, что движется. Я вспоминала о нашем детстве, но без печали и сожаления. Это было приятное, светлое чувство, когда вспоминаешь о том, сколько у тебя было радости, пусть даже те дни давно миновали и не повторятся уже никогда.

Окно было распахнуто настежь, и я почувствовала запах дыма из печной трубы. Он шел не из нашего дома. У меня в душе вспыхнул крохотный лучик надежды.

Я спустилась вниз, надела туфли и вышла из дома. В небе светили звезды, и я задержалась на пару минут, глядя в небо, а потом пошла в лес. И действительно: в глубине леса горел огонек. Дым шел из лесного домика.

Я так боялась, что там будет кто-то другой – какой-то прохожий или турист, решивший устроиться на ночлег в домике с камином, – но когда я вошла, меня встретил Джеймс.

– Я надеялся, что ты увидишь дым и придешь, – сказал он с улыбкой. – Иначе мне пришлось бы бросать камешки тебе в окно.

Сначала мы просто стояли, молча глядя друг на друга. Потом он наклонился над столом и протянул мне тарелку с половиной жареного цыпленка.

– Я принес ужин.

Мы уселись прямо на заваленном листьями и прутиками полу. Сначала разговор был немного натянутым. Я попросила его поподробнее рассказать об экспедиции, и он выдал мне все технические детали: предполагаемый маршрут, численность экипажа, источники финансирования. Я ощущала дистанцию между нами, и это было обидно и больно, но постепенно мы оба расслабились.

Он показал мне новый электрический фонарик, который приобрел специально для путешествия, и мы забавлялись, включая и выключая его, и наблюдали, как комната то освещается, то вновь погружается в темноту.

– Поход в лес по малой нужде уже никогда больше не будет прежним, – пошутил Джеймс.

Мы оба притихли.

– Она рассталась с тобой до или после?..

– После… – Он смотрел на свои руки. – Но я ее не виню. Кто смог бы жить вот с таким?.. – Он провел ладонью по изувеченной щеке. – Кто захотел бы быть рядом с таким кошмаром?

Он произнес это с горечью, но так нежно, что я поневоле задумалась, может быть, он до сих пор ее любит, и решила, что да, наверное, любит.

Я легонько откашлялась, прочищая горло.

– Мне очень жаль, Джеймс.

Я знала, что мне не надо ему объяснять почему.

Он посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом.

– Мне тоже жаль, Ленор, – ответил он. – Мне жаль, что я тебе лгал. Жаль, что я был таким трусом. Я не из тех, для кого все всегда ясно как божий день. Как, например, для тебя. И, наверное, это тоже достойно всяческого сожаления.

– Это не так уж и здорово, когда ты не знаешь сомнений.

– Но это придает сил.

Я не знала, что еще можно сказать. Думаю, на этом месте наш разговор выдохся бы окончательно, но тут Джеймс широко раскрыл глаза и вскочил на ноги.

– Я чуть не забыл. Я тебе кое-что принес.

Он на минуту вышел из дома, оставив меня мучиться от любопытства. Потом вернулся и протянул мне что-то, бережно зажатое в ладонях. Он присел на корточки рядом со мной, и мне пришлось наклониться ближе, чтобы разглядеть, что он так осторожно держит в руках.

Оно было маленьким, круглым, желто-зеленым, очень милым и похожим на непрозрачный драгоценный камень. И оно двигалось. Крохотная голова высунулась из панциря, пара крошечных глазок с любопытством уставилась на меня.

– Ее привезли мои родители. С Галапагосских островов. Эти острова – одно из немногих мест на Земле, где еще сохранилась по-настоящему дикая природа. Сейчас я уезжаю и не могу о ней заботиться. – Он протянул мне черепашку. Я подставила руки, и он очень бережно положил ее мне на ладони. Панцирь был гладким, а голова, когда высовывалась наружу, щекотала мне руки.

– Я подумал, может быть, ты согласишься взять ее себе. Ты о ней позаботишься, да?

Я держала в руках это крошечное живое существо, и хотя это была всего лишь рептилия, она сразу же мне понравилась.

– У меня есть для нее аквариум. Но она будет расти, и ей потребуется больше места, – сказал Джеймс. – Сразу предупреждаю, она вырастет довольно большой. Если ты не захочешь ее оставлять, я пойму.

– Я о ней позабочусь и буду хранить как зеницу ока, – ответила я.

Я сижу уже час и не могу заставить себя написать остальное. Может быть, я и не хочу ничего объяснять, оправдывать себя или его. Мы не влюблены, это я знаю точно. Но мы любим друг друга.

Единственное, что я могу сказать: война изменила нас, Бет. Мы хотим всего и сразу. Мы знаем, что жизнь мимолетна и нужно брать от нее по возможности больше. Я не знаю, как еще объяснить все, что было между нами. Как мы вдвоем ремонтировали домик в лесу. Как знакомство с Джеймсом помогло мне «отпустить» Тедди. И что произошло между нами в ту последнюю ночь в лесном домике. Наверное, мы просто хотели жить на всю катушку, и какое-то время казалось, что мы так и делаем. А теперь он уехал на поиски своей мечты. А я ни о чем не жалею, хотя, может быть, и должна бы жалеть.

Итак, вот она я. Сейчас я почти не сплю. Живот растет, но он еще не такой большой, чтобы его нельзя было спрятать. Ребенок шевелится – время от времени я ощущаю движения, но когда кладу руку на живот, они прекращаются. Это трудно представить. Поверить, что там внутри – маленький человечек.

Осталось сказать тебе только две вещи. И, возможно, они потрясут тебя больше, чем все остальное.

Я все думаю о своих переломах, когда я в детстве упала с амбара. Если ты помнишь, помимо прочих, у меня был перелом крестца. Теперь мысль о нем не дает мне покоя. Что, если я не смогу разродиться? Я даже не знаю, за кого боюсь больше: за ребенка или за себя. Я знаю только, что я хочу, чтобы ты была рядом.

И тут мы подходим к последнему, что я собиралась тебе рассказать. Думаю, потрясение будет уже не таким сильным, если ты обратишь внимание на почтовый штемпель. Я собираюсь отправить это письмо во время нашей следующей остановки, и, может быть, ты уже поняла, что я пишу с корабля. Я не сообщала тебе о приезде, пока не села на корабль, потому что мне не хотелось лгать дважды. Мне хотелось удостовериться, что теперь у меня получится.

Я пишу под непрестанный баюкающий ритм океана. И я с удивлением поняла, что это не так уж и страшно. На самом деле совсем не страшно.

Я уже все распланировала. Когда я сойду с корабля в Нью-Йорке, я знаю, как мне добраться до Уичито на поезде. Я знаю твой адрес; это была твоя первая ошибка. Теперь тебе от меня не скрыться.

Родителей, разумеется, не обрадовало мое решение, но они не смогли меня остановить. А ребенок – это мой секрет. Наш с тобой. Когда малыш родится, это изменит всю мою жизнь, я хочу быть с тобой, когда все случится.

Джеймс был прав, когда говорил, что наша дружба – штука запутанная и сложная, но я люблю тебя, Бет. Люблю больше всех на свете.

Завтра мы прибываем в Шербур, и там я отправлю это письмо.

С любовью,